...Как-то мне попалась книга «Что нужно знать будущему писателю». Она заворожила меня. Не советом заносить в общую тетрадь оригинальные мысли – чужие и свои, если придут в голову. До этого я уже додумался. И не указанием – прежде чем что-нибудь писать, обдумать план. Нет, книжка взволновала меня рассуждением о различных стилях речи. Оказывается, есть слова, которые значат почти одно и то же, но различаются окраской и придают речи особые оттенки... Приводился красноречивый пример: есть, лопать, шамать, трескать, питаться, кушать. Как можно испортить текст глухотой к звучанию слова, доказывалось цитатой из забытого исторического романа: «Юный князь могучей дланью напряг узды гордого скакуна своего и шлепнулся мордой в грязь». Впоследствии я догадался, что эту цитату составитель пособия изобрел сам.
Словом, еще не зная, страдаю ли я глухотой к слову, я вознамерился принять против нее меры заранее, а для того совершенствоваться в употреблении слов и оборотов, придающих речи возвышенный, торжественный или, наоборот, сниженный и грубый оттенок. А также добиваться экспрессивности слога. Я еще не очень хорошо понимал, что это означает, но догадывался, что за ним скрывается один из ключей к успеху на поприще литературы. Кроме того, я решил упражняться в применении идиом, крылатых слов и выражений и прочих фразеологических оборотов.
Утром, когда мама спросила меня, понравилась ли мне кинокартина, которую мы накануне смотрели всем классом, я ответил:
– Превзошла самые смелые ожидания!
Мама, несколько удивившись, спросила, чем именно.
–Всколыхнула лучшие чувства!– ответствовал я.
– Странно ты сегодня разговариваешь! – обиделась мама. – Говори по-человечески!
– Не премину! – пообещал я.
Больше мама со мной вообще не беседовала. Сердилась.
В школе мои попытки говорить экспрессивным слогом привели к более серьезным последствиям. На уроке мы поспорили с соседом по парте.
– Что у вас там происходит? – спросила Анна Васильевна.
– Ничего, что заслуживало бы упоминания, – ответил я. – Буря в стакане воды!
Брови Анны Васильевны изумленно поползли вверх.
– Ты плохо себя чувствуешь? – заботливо спросила она.
– Отнюдь! Не имею никаких оснований для жалоб! – прозвучал мой ответ. Меня отправили к врачу.
– Ну, так какие у нас жалобы? – справилась добрейшая Елизавета Матвеевна.
– Самочувствие не оставляет желать лучшего! – доложил я.
Манера говорить, которую я выбрал с утра, оказалась прилипчивой. Я уже сам был бы рад освободиться от нее – не получалось.
– Открой рот, покажи горло, скажи: а-а-а!
– Почту за честь! – воскликнул я, хотя терпеть не мог этой процедуры.
А когда Елизавета Матвеевна сообщила мне, что горло чистое, я заметил, что не испытывал ни малейших сомнений на сей предмет. Тут она велела мне смерить температуру. Температура оказалась нормальной, о чем Елизавета Матвеевна сказала с явным удивлением.
– Оснований для тревоги нет и в помине! – прокомментировал я. – Будет ли мне позволено вернуться на урок?
– Ступай-ка ты лучше домой! – сказала Елизавета Матвеевна. – Я тебе освобождение напишу. Посиди денек-другой дома. Отдохни. А главное – ничего не читай! Я слышала, что ты очень много читаешь.
– Это обстоятельство имеет место! – сказал я, чувствуя, что впадаю в иную стилистическую тональность, с несколько канцелярским оттенком.
Я вышел из кабинета врача с запиской об освобождении в руках, размышляя о превратностях судьбы того, кто собирается стать писателем. Едва начнешь упражняться в применении разнообразно окрашенных слов и оборотов, как тебя сочтут больным....Я пересек улицу Горького напротив Музея Революции, немного не дойдя до перекрестка. «Интересно, кому это свистят?» – с любопытством подумал я. Оказалось, мне. Милиционер своей волшебной палочкой проделал пасс, который означал, что я должен вернуться на тот тротуар, с которого сошел, и подойти к нему. Я как загипнотизированный поплелся туда, куда указывала палочка.Когда я приблизился к милиционеру, он, слегка наклонившись ко мне, приложил руку к шлему и спросил скорее благожелательно, чем грозно:
– Нарушаем?
И я с ужасом услышал свой ответ:
– Имело место! – Канцелярская стилистическая волна захватила меня и не отпускала.
– Что? – переспросил милиционер.
– Нелегкая попутала! – сказал я, стремясь сделать свою речь не столько официальной, сколько выразительной.
– Ты как со старшими разговариваешь?! – возмутился милиционер, на что я неожиданно для самого себя ответил:
– Далек я был от мысли вас обидеть! – с изумлением чувствуя, что говорю ритмической прозой.
– Так! И нарушаем, и еще издеваемся! – воскликнул милиционер.
– Помилуйте! – в свою очередь вскричал я. – Чем повод дал я вам для этих подозрений?!
–...Всегда так говоришь? – с изумлением спросил он.
Я отрицательно помотал головой.
– Ну, скажи что-нибудь попросту!
– Желанье ваше мне закон!
– Господи! – охнул милиционер. – Ну, чеши домой!
И от этих слов во мне что-то словно щелкнуло. «Чешу домой!» – подумал я с облегчением. Когда мне открыла дверь мама с обычным вопросом, что в школе и почему я так рано, я выпалил:
– Меня милиционер задержал! Во-о! Дал духу! Потом отпустил! Я – драла! Задал лататы!
– Что ты говоришь? Как ты говоришь?! – простонала мама.
– Неужели непонятно: дал стрекача! Я рано потому, что доктор отпустил. Я говорю: есть такое дело – и, не будь дурак, домой во весь дух.
Мама слабым голосом спросила:
– Что с тобой?
Потом она тоже смотрела мне горло, мерила температуру, собиралась идти в школу, чтобы поговорить с Анной Васильевной. А я как мог ее успокаивал:
– Куда, за семь верст киселя хлебать! Все это ерунда на постном масле....
Когда со службы вернулся папа, мама, не давая ему раздеться, задержала в коридоре и что-то долго и взволнованно сообщала ему.
– О тебе говорят! – преданно доложил мне младший брат Юра.
– Да, – промолвил я многозначительно, – зашел я далеко! Что ни скажу, нет веры мне. Все звук пустой!
Юрка восхитился. А меня даже не позвали ужинать, а отправили в постель, предварительно дав валерьянки. Не знаю, чем кончилась бы эта история, если бы я, проснувшись утром, не сказал громко:
– Есть как хочется!
И услышал радостный Юрин возглас:
– Сережа выздоровел!
(По С.Львову)