МЫ ЖАЖДАЛИ ЭТИ КРЫЛЫШКИ. 1 глава

Личный состав роты E ("Изи" – Easy) 506го парашютно-десантного полка 101-й воздушно-десантной дивизии американской армии представлял собой разные слои общества из разных уголков страны. Здесь были фермеры и шахтеры, парни из гор и сыновья Великих Равнин. Некоторые были отчаянно бедны, другие же принадлежали к среднему классу. Один был из Гарварда, еще один из Йеля, а парочка – из Калифорнийского университета, что в Лос-Анджелесе. Из старой, кадровой армии был только один, и еще несколько прибыли из Национальной Гвардии или резерва. Они были "солдатами с гражданки".
Они собрались вместе летом 1942 года, к тому времени война в Европе шла уже три года. К концу весны 1944 они стали элитной ротой легкой пехоты воздушно-десантных войск. Ранним утром Дня "Д", в своем первом бою, "Изи" захватила и вывела из строя немецкую батарею из четырех 105-мм орудий, которые обстреливали побережье на участке высадки "Юта". Рота прокладывала путь к Карентану, сражалась в Голландии, держала оборону в Бастони, вела контрнаступление в ходе Битвы за Выступ, сражалась в битве на Рейне и захватила Орлиное Гнездо Гитлера в Берхтесгадене. Ее потери составили почти 150 процентов. На пике своей эффективности, в октябре 1944 в Голландии и январе 1945 в Арденнах она была настолько хорошей стрелковой ротой, насколько это вообще возможно.
В итоге работа была выполнена, рота расформирована и личный состав отправился по домам.

Каждый из 140 нижних чинов и семи офицеров первого формирования роты попали к месту ее рождения – лагерю Токкоа, штат Джорджия, разными путями. Однако кое-что было общим. Все они были молоды и родились после Великой Войны*. Они были белыми, поскольку во время Второй Мировой войны в армии США существовала сегрегация. За исключением троих, все были неженаты. Большинство в школьные годы увлекались охотой и спортом.
Они считали себя особенными. В особом почете у них были физическая подготовленность, иерархия власти и принадлежность к элитному подразделению. Они были идеалистами, жаждущими объединиться в общей борьбе за правое дело, искавшими подразделение, в состав которого они могли бы войти и к которому могли бы относиться как к своей семье.
По их словам, они записались добровольцами в парашютисты ради куража, почета и ежемесячной надбавки в 50 (для нижних чинов) или 100 (для офицеров) долларов, получаемой парашютистами. Но на самом деле они добровольно вызвались прыгать из самолетов по двум личным, глубинным причинам. Во-первых, по словам Роберта Радера, это была "жажда быть круче всех остальных". Каждый на своем пути проходил через то, что испытал Ричард Уинтерс: понимание того, что выложиться на все сто, это гораздо лучший способ пройти службу в армии, нежели бездельно околачиваться с никчемными оговорками, подобно многим солдатам, встреченным на призывных пунктах и в ходе курса начальной подготовки. Они хотели провести время в армии с пользой, учась, развивая и накапливая опыт.
Во-вторых, они знали, что пойдут в бой, и они не хотели быть плохо подготовленными, слабосильными и морально неготовыми с любой точки зрения. Выбирая, быть ли им парашютистами, находящимися на острие наступления, или обычными пехотинцами, не могущими положиться на своих товарищей, они решили, что в пехоте риска больше. Они хотели, когда начнется бой, видеть своих товарищей, а не землю под собой.
Они помыкались во время Великой Депрессии, оставившей на них свои следы. Они выросли, по крайней мере, многие из них, плохо питаясь, в обуви с дырявыми подошвами, в рваных свитерах, не имея машины, а, очень часто, даже радио. Они были вынуждены бросить учебу из-за Депрессии, или из-за войны.
"Тем не менее, пройдя через все это, я любил и до сих пор очень люблю мою страну", говорил сорок девять лет спустя Гарри Уэлш.
Невзирая на то, что жизнь жестоко обошлась с ними, они не испытывали неприязни ни к ней, ни к своей стране.
Из Великой Депрессии они вынесли многие положительные черты. Они привыкли надеяться на себя, им были привычны тяжкий труд и выполнение приказов. Благодаря спорту, охоте, или и тому, и другому, они развили чувство уверенности в себе и собственного достоинства.
Они знали, что окажутся в большой опасности. И знали, что на их долю придется слишком многое. Они негодовали оттого, что тратят годы своей юности на войну, о которой никогда и не думали. Они хотели кидать бейсбольные мячи, а не гранаты, стрелять из мелкашек, а не из боевых винтовок. Но, попав в жернова войны, они решили как можно достойнее показать себя на военном поприще.
Они не то, чтобы много знали о воздушном десанте, за исключением того, что это дело новое, и туда идут только добровольцы. Им говорили, что физподготовка там жестче той, что проходили они, или еще какое-либо из армейских подразделений, но эти "молодые львы" жаждали этого. Они ожидали, что по окончании подготовки станут крепче, сильнее и жестче, чем вначале, и хотели пройти через весь курс подготовки с людьми, с которыми потом будут сражаться бок о бок.
"Депрессия закончилась", вспоминал Кэрвуд Липтон то лето 1942 года, "И я начал новую жизнь, которая полностью изменила меня". И так случилось с каждым из них.

* Первая Мировая война – прим. перев.

Первым членом роты E и ее командиром был 1-й лейтенант Герберт Собел из Чикаго. Его заместителем стал 2-й лейтенант Кларенс Хестер из северной Калифорнии. Собел был евреем, горожанином, получившим свое звание в Национальной гвардии. Хестер начинал рядовым, а затем был произведен в звание после окончания офицерской школы. Большинство командиров взводов и их заместителей были свежеиспеченными выпускниками офицерских школ, такими как 2-е лейтенанты Дик Уинтерс из Пенсильвании, Уолтер Мур из Калифорнии и Льюис Никсон из Нью-Йорка и Йельского университета. С. Л. Мэтьюсон закончил школу офицеров резерва при Калифорнийском университете. Будучи двадцати восьми лет от роду, Собел оказался самым старшим из них. Остальным было по двадцать четыре, или меньше.
Вместе с ротами D, F и штабной ротой батальона, рота Е входила в состав 2-го батальона 506-го парашютно-десантного полка. Командиром батальона был майор Роберт Страйер, тридцатилетний офицер-резервист. Полком командовал полковник Роберт Синк, в 1927 году закончивший Уэст-Пойнт. 506-й был экспериментальным подразделением, где личный состав проходил как начальную, так и воздушно-десантную подготовку от начала до конца в составе подразделения. Это было за год до того, как он вошел в состав "Кричащих Орлов" – 101-й воздушно-десантной дивизии. Офицеры были такими же новичками в десанте, как и их подчиненные. Они были учителями, зачастую оказывающимися всего на день впереди своего класса.
Изначальный сержантский состав был кадровым, из "Старой Армии". Рядовой Уолтер Гордон из Миссисипи вспоминал: "Мы взирали на них почти как собаки, поскольку у них были эти крылышки, они были квалифицированными парашютистами. Но, черт возьми, если бы они могли повернуться к нам лицом! Они были впереди нас, мы были всего-навсего сырыми рекрутами. Впоследствии мы относились к ним с презрением. Они не могли сравниться с нашими собственными ребятами, доросшими до капралов и сержантов".
Из рядовых в "Изи" первыми оказались Фрэнк Перконте, Герман Хансен, Уэйн Сиск и Кэрвуд Липтон. Спустя несколько дней "Изи" имела полный комплект из 132 нижних чинов и восьми офицеров. Она была разделена на три взвода и штабную секцию. Каждый взвод состоял из трех стрелковых отделений по двенадцать человек и минометного отделения из шести человек. Будучи подразделением легкой пехоты, "Изи" имела по одному пулемету на отделение и 60-мм миномету в каждом минометном расчете.
Немногие из попавших в "Изи" смогли пройти Токкоа. "Офицеры приходят и уходят", отмечал Уинтерс. "Достаточно было взглянуть на них, чтобы понять, что они не смогут. Некоторые из этих парней были просто никчемными. Они были настолько неуклюжими, что даже не знали как падать." Это было типично для пытающихся попасть в 506-й полк. Из 500 офицеров-добровольцев осталось 148, которые смогли пройти Токкоа, а из 5300 нижних чинов курс закончили 1800.
Как показывает статистика, Токкоа представлял собой вызов. Задачей полковника Синка было провести своих людей через курс начальной подготовки, закалить их, обучить основам пехотной тактики, подготовить к курсу воздушно-десантной подготовки и сформировать полк, который он поведет в бой. "Мы отбирали людей", вспоминает лейтенант Хестер, "Отбирали жирных от тощих и отсеивали тех, у кого кишка тонка".
Рядовой Эд Типпер рассказывает о своем первом дне в "Изи". "Я поглядел на близлежащую гору Курахи, и сказал кому-то, бьюсь об заклад, когда мы закончим курс обучения здесь, финалом будет восхождение на вершину этой горы*. А через несколько минут кто-то засвистел в свисток. Мы построились, прозвучал приказ переобуться в спортивную обувь и трусы. Мы сделали это, снова построились – а потом бежали большую часть из трех миль до вершины и обратно". В тот первый день они лишились нескольких человек. Через неделю они бежали – по крайней мере, трусцой – всю дистанцию вверх и вниз.
В конце второй недели, вспоминает Типпер, "Нам сказали, расслабьтесь, сегодня никуда не бежим. Нас привели в столовую, где на ланч были потрясающие спагетти. Когда мы вышли из столовой, прозвучал свисток, и нам сказали: приказ поменялся, мы бежим. Мы отправились на вершину Курахи и обратно в сопровождении пары машин с медиками, и народ выблевывал спагетти повсюду вдоль дороги. Те, кто отказался бежать и принял предложение медиков доехать обратно на машине, оказались отчислены в тот же день."
Нам сказали, что Курахи – это индейское слово. Что-то вроде: "Мы сами по себе" или "Надеемся только на себя". В общем, ожидалось, что именно так и будут сражаться парашютисты.
Офицеры и нижние чины бегали вверх и вниз по Курахи три-четыре раза в неделю. Они дошли до того, что могли проделать этот путь длиной более чем в шесть миль за пятьдесят минут. Кроме того, они ежедневно занимались на сложной полосе препятствий, проделывали жимы лежа, отжимания, приседания и прочие физические упражнения.
Когда личный состав не был занят упражнениями, он изучал основы солдатского ремесла. Сначала строевая подготовка, затем ночные марши в полном снаряжении. В первый раз это был одиннадцатимильный марш. Каждый последующий был на милю-другую длиннее. Эти марши совершались без привалов, без перекуров, без глотка воды. Как вспоминал рядовой Бартон "Пат" Кристенсен: "Мы были жалкими, выдохшимися, нам казалось, что не сделав глотка воды мы все перемрем. А в конце марша Собел проверял фляги у каждого человека – доверху ли они наполнены".
Те, кто смог пройти все это, сделали это благодаря своей исключительной решимости и желанию получить зримое подтверждение своей исключительности. Как и все элитные подразделения в мире, десантники имели свои собственные знаки отличия и символику. По окончании прыжковой школы они должны были получить серебряные "крылышки", носящиеся на левом нагрудном кармане кителя, шеврон на левое плечо, эмблему на пилотку, право носить парашютные ботинки с высоким берцем и заправлять брюки внутрь них. Гордон говорит, что: "Сейчас, в 90-х, кажется, что это не имеет такого уж смысла, но тогда мы были готовы отдать свои жизни за право носить эти регалии, означающие нашу принадлежность к десанту".
Небольшая передышка наступала во время теоретических занятий по вооружению, военной топографии, пехотной тактике, занятиям по связи (в ходе которых изучались кодовые таблицы и сигналы, полевые телефоны, средства радиосвязи, коммутаторы и полевые линии связи) и минно-взрывному делу. Потом начинались занятия по рукопашному бою и приемам штыкового боя, несущие новую нагрузку измученным мускулам.
Когда им выдали винтовки, то сказали, что они должны обращаться с ними нежно, как с любимыми женами. Они получили их, чтобы владеть и обладать ими, спать с ними в поле, досконально изучить их. Они дошли до того, что могли с завязанными глазами разобрать свои винтовки и собрать их обратно.
Для подготовки к прыжковой школе в Токкоа была 35-футовая вышка. На обучаемого надевали подвесную систему парашюта с присоединенными 15-футовыми свободными концами, которые, в свою очередь, цеплялись к движущемуся по тросу блоку. Прыжок с вышки с дальнейшим скольжением по тросу до касания земли давал чувство реального прыжка с парашютом и приземления.
Все эти занятия сопровождались хоровыми выкриками, речевками, пением или руганью. За языком никто не следил. Эти девятнадцати и двадцатилетние парни, свободные от ограничений, накладываемых семьей и культурой, использовали ругательства как своего рода связующее. Одним из наиболее употребительных было "слово на букву ё". Оно заменяло собой прилагательные, существительные и глаголы. Оно использовалось, например, для описания поваров: "эти уё…и" или "ё…е повара"; того, что они делали: "опять взъе…и"; равно как и того, что у них получалось в итоге. Дэвид Кэньон Уэбстер, чьей специальностью в Гарварде была английская словесность, признавался, что ему оказалось сложно привыкнуть к этому "мерзкому, монотонному и лишенному воображения языку". Однако такой язык давал этим ребятам ощущение собственной крутизны и, что еще более важно, чувство коллективизма, принадлежности к группе. Даже Уэбстер, несмотря на неприязненное отношение, начал использовать его.
Люди учились делать больше, чем положено присягой, больше, чем просто стрелять из винтовок, пределы их физической выносливости оказывались гораздо больше, чем они могли себе представить. Они учились мгновенному, беспрекословному послушанию. Наказание за мелкие нарушения следовало немедленно и обычно заключалось в выполнении провинившимся пары десятков отжиманий. Платой за более серьезные проступки были лишение увольнения в выходной или несколько часов строевой подготовки на плацу в полной выкладке. Как вспоминал Гордон, в армии говорили: "Мы не можем заставить вас что-либо делать, но мы можем сделать так, что вы сами этого захотите". Сведенные вместе нуждой, объединенные песнями, речевками и общими упражнениями, они становились семьей.
Рота училась действовать как единое подразделение. Спустя несколько дней после формирования роты "Изи" ее 140 человек как один выполняли повороты налево, направо и кругом. Переходили на ускоренный марш или бег. Или падали на землю и отжимались. Или в унисон кричали: "Да, сэр!" или "Нет, сэр!"
Все это было частью "обряда инициации", одинакового для армий всего мира. Еще они учились пить. Это было пиво. Большей частью из местных военных лавок, поскольку никаких населенных пунктов поблизости не было. Много пива. Солдатские песни. Ближе к вечеру неизменно кто-то кого-то крыл по матери, в красках описывая, что он думает об их подругах, родных городах и т.п. Потом они дрались как мальчишки, расквашивая друг другу носы, и подбивая глаза. А потом двигали обратно в казармы, поддерживая друг друга, становясь друзьями…
Результатом этих общих испытаний стала близость, неведомая никому вне их круга. Товарищество, большее, чем просто дружба, большее, чем братство. Их взаимоотношения были иными, чем у любовников. Их вера друг в друга и знание друг друга были полными и абсолютными. Они знали все о жизни каждого из них, что они делали до армии, где, когда и почему завербовались, кто что любит есть и пить, кто на что способен. Во время ночного марша они слышали кашель, и сразу понимали, кто это. На ночных учениях им достаточно было краем глаза уловить, как кто-то пробирается между деревьев, чтобы по силуэту понять, кто это.
Их самоидентификация происходила сверху вниз. От армии в целом к воздушно-десантным войскам, 506-му полку, 2-му батальону, роте "Изи" и, наконец, взводу и отделению. Рядовой Курт Гейбл из 513 парашютно-десантного полка описывал это словами, которые мог использовать любой член роты "Е": "Мы втроем – Джейк, Джой и я – стали… единой сущностью. И таких как мы было много в нашем тесном мирке. Группы по трое-четверо, обычно из одного отделения или секции, являлись ядром "семей" которыми становились подразделения. Это чувство общности никогда не оставит нас, никогда не повторится. Частенько три таких группы образовывали отделение, показывающее в бою исключительные результаты. Их члены в буквальном смысле чувствовали голод, холод и смерть каждого из них. И отделение пыталось защитить их, или выручить из беды, нисколько не задумываясь о последствиях, кроя их при этом последними словами. Такое стрелковое отделение, пулеметная или разведывательная секция становилось чем-то мистическим"**.
Философ Дж. Глен Грей в своей классической работе "Воины" описал это абсолютно верно: "Направленная на достижение общей и конкретной цели организация мирного времени и близко не может сравниться с уровнем товарищества, обычным на войне. … На своем пике это чувство товарищества близко к экстазу. … Настоящими товарищами люди становятся только тогда, когда каждый готов отдать жизнь за другого. Без рассуждений и сожалений"***.
Это товарищество, сформировавшееся в ходе подготовки и укрепленное боями, сохранилось на всю жизнь. Через сорок девять лет после Токкоа рядовой Дон Маларки из Орегона писал о лете 1942 года: "И это было началом одного из самых важных этапов моей жизни в качестве члена роты Е. С тех пор не прошло и дня, чтобы я не возблагодарил Адольфа Гитлера за то, что с его подачи я присоединился к группе самых одаренных и вдохновенных людей из всех, кого я когда-либо знал". Каждый из членов "Изи", которых опрашивал автор для этой книги, говорил что-то подобное.
В роте появлялись собственные сержанты, постепенно заменяя кадры из "Старой Армии", уходящие по мере того, как обучение становилось все более интенсивным. В течение года все тринадцать сержантских должностей в "Изи" были заняты изначальными рядовыми, включая 1-го сержанта Уильяма Эванса, штаб-сержантов Джеймса Дила, "Сэлти" Харриса и Майрона Рэнни, и сержантов Лео Бойла, Билла Гварнери, Кэрвуда Липтона, Джона Мартина, Роберта Рэдера и Эймоса Тейлора. Как сказал один из рядовых: "Эти люди были лидерами, которых мы уважали, и за которыми пошли бы куда угодно".
Офицеры также были особенными и, за исключением командира роты Собела, пользовались всеобщим уважением. "Мы и представить себе не могли, что существуют такие люди как Уинтерс, Мэтьюсон, Никсон, и другие", вспоминал рядовой Рэдер. "Это были первоклассные парни, и мысль о том, что эти люди будут заботиться о нас, уделять свое время и внимание казалась нам чудом. Они учили нас доверию". Уинтерс, продолжал Рэдер: "перевернул нашу жизнь. Он был откровенно дружелюбен, на самом деле интересовался нами и нашей физической подготовкой. Он был почти застенчив – не сказал бы "дерьмо" даже если наступил бы на него". Гордон сказал, что если кто-нибудь спросит: "Эй, лейтенант, вы встречаетесь с кем-нибудь сегодня вечером?" Уинтерс покраснеет как помидор.
Мэтьюсон, вскоре переведенный в штаб батальона на должность адъютанта и в конечном счете ставший генерал-майором регулярной армии, имел самый военный склад характера среди всех молодых офицеров. Хестер относился ко всем по-отечески, Никсон был яркой личностью. Уинтерс не был ни тем, ни другим, равно как не был ни юмористом, ни упрямцем. "Не было ни одного момента, когда бы Дик Уинтерс претендовал на роль бога, равно как не было момента, когда он поступил бы не по людски!" говорил Рэдер. Он был офицером, который заставлял людей проявлять себя, поскольку ожидал от них только самого лучшего, и "мы настолько любили его, что просто не представляли, что можем его подвести". Для служивших в роте Е он был и остается предметом поклонения.
Второй лейтенант Уинтерс был постоянной головной болью для первого лейтенанта Собела (вскоре произведенного в капитаны).
Ротный был довольно высок, худощавого телосложения, с пышной копной темных волос. Он имел узкий разрез глаз, большой и крючковатый нос. Лицо его было вытянутым, со скошенным подбородком. Он был продавцом готового платья, не имеющим ни малейшего понятия о жизни на природе. Он был неловок, с плохой координацией, абсолютно неспортивен. Любой человек в роте превосходил его по физическим данным. Его манеры были "забавны", он "говорил не как все" и источал высокомерие.
Собел был мелким тираном, оказавшимся в положении, в котором имел неограниченную власть. Если по какой-то причине ему кто-то не нравился, он добивался его отчисления, ставя в вину малейшие нарушения – реальные или мнимые.
Он был жесток по отношению к людям. По субботам на утренних проверках он шел вдоль строя, останавливался напротив человека, каким-либо образом вызвавшим его неудовольствие, и делал ему замечание за "грязные уши". Лишив на этом основании увольнения трех-четырех человек, он переходил к "грязным антабкам" и по этой причине оставлял в казарме еще примерно полдюжины народу. Когда кто-нибудь слишком поздно возвращался в расположение воскресным вечером, на следующий вечер, после целого дня занятий, Собел приказывал ему отрыть своей лопаткой яму размером 6x6x6 футов. Когда она была закончена, Собел приказывал ему "заполнить ее".

* Курахи, была скорее холмом, чем горой, однако, она возвышалась над лагерным плацем на добрую тысячу футов (300 метров) и доминировала над окружающей местностью.
** Kurt Gabel, The Making of a Paratrooper: Airborne Training and Combat in World War II. (Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 1990), 142.
*** J. Glenn Gray, The Warriors: Reflections on Men in Battle (New York: Harper & Row, 1959), 43, 45, 46.)

Собел решил, что его рота должна стать лучшей в полку. Его способ достижения этого результата заключался в повышенной требовательности к личному составу "Изи". Их занятия были более длительными, они бегали быстрее, их тренировки были более тяжелыми. В забегах на Курахи Собел возглавлял роту, мотая головой, размахивая руками, оглядываясь через плечо, чтобы посмотреть, не отстал ли кто-нибудь. Со своими здоровенными ступнями, страдая плоскостопием, он бежал как вспугнутая утка. Он все время кричал: "Джапы* вас поимеют!" или "Хей-хо, Сильвер!"**
"Я помню, как часто бывало после долгого марш-броска", рассказывал Типпер. "Все на последнем издыхании, стоят в строю и ждут команды "Разойдись!" А Собел мечется перед парнями взад-вперед и орет: Смирно! ВСТАТЬ ПО СТОЙКЕ СМИРНО!" И не распускает нас, пока не добьется, чтобы мы по его команде превратились в недвижные статуи. Невозможно? Да, конечно. Но когда он этого хотел, мы делали то, что он хотел. Мы жаждали эти крылышки".
Гордон на всю жизнь сохранил ненависть к Собелу. В 1990 году он сказал: "Пока ранним утром дня "Д" я не приземлился во Франции, я воевал с этим человеком". Вместе с остальными нижними чинами Гордон поклялся, что когда они получат боеприпасы, в бою Собел не проживет и пяти минут. Если его не прикончит противник, в "Изи" найдется дюжина, а то и больше людей, которые, можно поклясться, сделают это за него. Его проклинали все. И эпитет "ё…й жидяра" был наиболее распространенным.
С офицерами Собел был столь же строг, как и с нижними чинами. На их долю выпадали такие же физические нагрузки, но когда остальные слышали вечернее "Разойдись!" они могли отправляться по койкам, в то время как офицеры должны были изучать наставления, а затем сдавать назначенные Собелом тесты. Когда он собирал офицеров, вспоминал Уинтерс: "Он был очень властным. Не допускал ни малейшего компромисса. Его голос был высоким и скрежещущим. Вместо того, чтобы разговаривать нормально, он постоянно орал. Это очень раздражало". Офицеры прозвали своего капитана "Черным лебедем".
У Собела не было друзей. В офицерском клубе его избегали. Никто не пытался сблизиться с ним, никто не искал его компании. Никто в "Изи" не знал ничего о его предыдущей жизни, да никого это и не волновало. У него были свои любимчики, и номером первым из них был Первый сержант роты Уильям Эванс. Действуя вместе, Собел и Эванс настраивали людей друг против друга, давая поблажки одним и лишая их других.
Любому, кто когда-либо был в армии, знаком этот тип людей. Собел был классическим "цыплячьим дерьмом". Он уделял максимальное внимание вещам, имеющим минимальное значение. Пол Фасселл, в своей книге "Военное время" дал замечательное определение: "Своим поведением "цыплячье дерьмо" делает жизнь военного хуже, чем она должна бы быть. Мелкое преследование слабого сильным, открытая драка за власть и престиж, садизм тонко замаскированный необходимостью поддержания дисциплины, постоянная "расплата за старые грехи" и настойчивость в следовании не духу, а букве законов. "Цыплячье дерьмо" потому так и называется, что в отличие от конского или бычьего, не говоря уж о слоновьем, оно демонстрирует низость и скудоумие, зацикливаясь на мелочах"***.
У Собела была власть, а у лейтенанта Уинтерса уважение личного состава. Столкновение этих двух людей было неизбежно. Об этом никто и никогда не говорил прямо, и не все в "Изи" понимали происходящее, да и Уинтерс не хотел этого, но они оказались втянутыми в борьбу за лидерство.
Неприязнь Собела в отношении Уинтерса началась с первой недели пребывания в Токкоа. Уинтерс повел роту на занятия по гимнастике. Он находился на учебных местах, показывая и: "по-товарищески помогая выполнять упражнения. Эти ребята, они были так энергичны. Я полностью завладел их вниманием". Проходивший мимо полковник Синк остановился посмотреть. Когда Уинтерс закончил, Синк подошел к нему и спросил: "Лейтенант, сколько раз эта рота занималась гимнастикой?"
"Три раза, сэр", ответил Уинтерс.
"Большое спасибо", ответил Синк. Через несколько дней, не советуясь с Собелом, он присвоил Уинтерсу звание 1-го лейтенанта. С этого момента Уинтерс попал для Собела в отдельную категорию. Ротный поручал командиру взвода любую грязную работу, какую только мог найти – такую, как инспектирование уборных или дежурство по столовой.
Пол Фасселл писал: "Цыплячье дерьмо" может быть немедленно опознано, поскольку его действия никоим образом не влияют на выигрыш в войне"****.
Уинтерс не соглашался с этим. Он считал, что, по крайней мере, часть из того, что делал Собел – если бы не то, как он это делал – была необходима. Если "Изи" бегала больше и дальше остальных, если она больше времени проводила на плацу, а ее занятия по штыковому бою сопровождались криками: "Япошки вас поимеют!" и тому подобными комментариями, то почему бы ей, в конце концов, не стать лучше, чем остальные роты?
То, против чего, помимо мелочности и деспотизма, протестовал Уинтерс, было отсутствие у Собела рассудительности. У этого человека не было ни здравого смысла, ни военного опыта. Он не умел читать карты. На полевых занятиях он оборачивался к своему заместителю и спрашивал: "Хестер, где мы?" Хестер пытался определить их местонахождение, стараясь при этом не поставить командира в неудобное положение, однако: "все в роте знали, что происходит".
Собел действовал без раздумий и не советуясь, и его поспешные решения обычно были неверными. Однажды ночью рота находилась на учениях в лесу рядом с Токкоа. Предполагалось, что она будет находиться в обороне, займет позиции и, соблюдая тишину, позволит противнику выйти прямо в зону поражения. "Никаких проблем", вспоминал Уинтерс, "совсем простая задача. Просто распределить людей, расставить по позициям и приказать соблюдать тишину. Мы ждали, ждали, ждали. Внезапно среди деревьев пронесся ветерок, зашелестели листья, и тут Собел подпрыгнул: "Они идут сюда! Они идут!" Боже всемогущий! Будь мы в бою, всю нашу роту уничтожили бы ко всем чертям. И я решил, что не смогу идти в бой с этим человеком! Проклятье, да у него нет ни капли здравомыслия!"
Уинтерс признавал, что Собел был "уставником, но он подготовил чертовски хорошую роту. Надо было видеть "Изи" – ей богу, эти парни были великолепны. Что бы мы ни делали, мы всегда делали это лучше всех". Рядовой Рэдер высказывался в отношении Собела: "Он отнял у нас гражданский образ мыслей и наше достоинство, но зато мы стали одними из лучших солдат во всей армии". По мнению Уинтерса проблема заключалась в том, что: "Собел не замечал смятения и презрения, нарастающего среди личного состава. Командовать можно с помощью страха, или с помощью личного примера. Нами командовали с помощью страха".
Беря у служивших в "Изи" интервью для этой книги, я спросил каждого из них: та экстраординарная близость, выдающаяся сплоченность подразделения и оставшееся навсегда чувство принадлежности к "Изи" – сложились ли они благодаря Собелу, или вопреки ему? Те, кто не отвечал "и то и другое", говорили, что это было благодаря Собелу. Род Строль посмотрел мне прямо в глаза и категорически заявил: "Роту Е создал Герберт Собел". Нечто подобное говорили и остальные. Но при этом почти все они ненавидели его.
Это чувство помогло объединить роту. "Вне всякого сомнения", говорил Уинтерс. "Это было чувство, которое разделяли все. Младшие офицеры, сержанты, рядовые, все мы испытывали одинаковые чувства". "Но", добавлял он, "это сплотило нас. Мы должны были пережить Собела".
Они настолько ненавидели его, что он потерпел неудачу даже тогда, когда, по идее, должен был бы добиться их уважения. Во время нахождения в Токкоа все, как офицеры, так и нижние чины, должны были сдать проверку по физподготовке. К этому времени они были в такой хорошей форме, что никто совершенно не волновался по этому поводу. Например, практически каждый из них мог отжаться по тридцать пять или сорок раз при требовании в тридцать. Но все были весьма возбуждены, рассказывал Типпер, поскольку "мы знали, что Собел едва мог сделать два десятка отжиманий. На этом числе он всегда останавливался, выполняя гимнастические упражнения вместе с ротой. Если все будет по-честному, Собел провалится и будет отчислен".
"Собел проходил проверку открыто и совершенно честно. Я был среди собравшихся по такому случаю зрителей, стоял, наверное, футах в пятидесяти. Сделав двадцать отжиманий, он заметно выдохся, но продолжал. После двадцати четырех или двадцати пяти его руки дрожали, он покраснел, однако пусть и медленно, но продолжил. Уж и не знаю, как ему удалось сделать эти тридцать отжиманий, но он сделал это. Мы молча покачали головами. Никто не улыбался. Собел не испытывал недостатка в решительности. Мы успокаивали себя мыслями о том, что он все равно останется объектом насмешек – неважно по какому поводу".
Парашютисты были добровольцами. Любой из солдат или офицеров в любой момент мог уйти по собственному желанию. Многие сделали это. Но не Собел. Он мог бы отказаться от попытки стать офицером-десантником и пойти на штабную службу в роту снабжения, однако его решимость сделать это была не меньшей, чем у любого в роте.
Гонять "Изи" жестче, чем "Дог" или "Фокс" было сложно, поскольку командир второго батальона майор Стрейер был почти столь же фанатичен как Собел. В День благодарения Синк позволил полку отмечать и расслабляться, однако майор Стрейер решил, что это самое лучшее время, чтобы вывести 2-й батальон в поле на двухсуточные учения. Они включали в себя длительные марши, атаки на оборону противника, учебную газовую атаку посреди ночи и знакомство с сухими пайками – так называемыми "К-рационами" (в состав входили мясные консервы, крекеры, леденцы и растворимый концентрат фруктового сока).
Чтобы сделать этот день совсем уж незабываемым, Стрейер устроил "испытание кабаньими кишками". Участок местности затянули проволокой, находящейся на высоте около восемнадцати дюймов от земли. Поверх нее вели огонь пулеметы. Под ней Стрейер приказал разбросать по земле внутренности свежезабитых свиней: сердца, легкие, кишки, печень и другие органы. Люди были вынуждены ползти через это мерзкое месиво. Липтон вспоминал, что "армейское различие между "ползанием" и "переползанием" состоит в том, что ползают дети, а переползают змеи. Мы переползали". Это было незабываемое впечатление.
К концу ноября начальная подготовка была закончена. Каждый человек в роте овладел своей воинской специальностью, будь то обращение с минометом, пулеметом, винтовкой, связь, оказание первой медицинской помощи и т.п. Каждый мог исполнять обязанности любого из членов взвода – хотя бы на уровне элементарных навыков. Каждый рядовой знал обязанности капрала и сержанта и был готов заменить их в случае необходимости. Все, прошедшие Токкоа, были изнурены и доведены едва ли не до грани бунта. "Мы все думали", вспоминал Кристенсен, "что после всего этого сможем справиться со всем, что только уготовит нам судьба".
Где-то за сутки до отбытия из Токкоа, полковник Синк прочитал в "Ридерз Дайджест" статью, гласящую, что на Малайском полуострове батальон японской армии установил мировой рекорд выносливости на марше, пройдя сто миль за семьдесят два часа. "Мои люди смогут добиться большего", объявил Синк. Поскольку 2-й батальон Стрейера прошел самую жесткую подготовку, для подтверждения своей точки зрения Синк выбрал именно его. 1-й батальон сел на поезд, направляющийся в Форт Беннинг, 3-й – в Атланту, а 2-й двинулся маршем.
"Дог", "Изи", "Фокс" и штабная рота батальона выступили в 07.00 1 декабря, каждый нес полный комплект снаряжения и оружие. Это было достаточно тяжело для стрелков и ужасно для тех, кто, как Маларки, был в минометном отделении или, как Гордон, в пулеметном расчете. Маршрут, выбранный Стрейером, составлял 118 миль, из них 100 миль по немощеным проселочным дорогам. Погода была отвратительна, с ледяным дождем, временами сменявшимся снегом, из-за чего дороги стали скользкими и грязными. Как вспоминал Вебстер: "Весь первый день мы топали по скользкой красной грязи, периодически шлепаясь в нее, проклиная все на свете и считая минуты до следующего привала". Они шли весь день. Наступили сумерки, а следом и темнота. Дождь и снег прекратились, но поднялся холодный, пронизывающий ветер.
К 23.00 батальон преодолел 40 миль. Стрейер выбрал место для лагеря: голый, продуваемый ветром холм, без деревьев, кустов и какой-либо другой защиты от ветра. Температура опустилась до -5°С. Поскольку разводить огонь было запрещено, личному составу выдали хлеб с маслом и джемом. Когда они проснулись в 06.00, все вокруг было покрыто толстым слоем инея. Ботинки и носки смерзлись и закаменели. Солдатам и офицерами пришлось вынуть шнурки из ботинок, чтобы натянуть их на распухшие ноги. Винтовки, минометы и пулеметы примерзли к земле. Полотнища "пап-тентов"***** трещали как арахисовая скорлупа.
На вторые сутки понадобилось несколько миль, чтобы разогреть задубевшие, сведенные болью мышцы, но самым тяжелым оказался третий день. Было пройдено 80 миль, оставалось пройти еще 38, из которых заключительные два десятка по шоссе, ведущему в Атланту. Идти по грязи было тяжело, но бетон для натруженных ног оказался намного хуже. Той ночью батальон расположился на территории университета Оглторп, в предместьях Атланты.
Маларки и его приятель Уоррен "Скип" Мак установили свою палатку и прилегли отдохнуть. Разнеслась весть, что готова еда. Маларки не смог встать. Он дополз до стоявшей у раздачи очереди на карачках. Его взводный, Уинтерс, взглянув на него, сказал, чтобы утром он ехал к финишу, Пяти Углам, что в центре Атланты, в санитарной машине.
Маларки решил, что сможет дойти. Так же думали практически все остальные. К тому моменту марш привлек внимание общественности по всей Джорджии, о нем говорили по радио и писали в газетах. По обочинам стояли толпы народа, выкрикивающие приветствия. Стрейер договорился насчет оркестра. Он встретил их за милю до Пяти Углов. Маларки, боровшийся с невыносимой болью, вспоминал: "Когда заиграл оркестр, со мной произошла странная вещь. Я выпрямился, боль исчезла, и я завершил марш, как если бы мы шли по плацу в Токкоа".
За 75 часов они прошли 118 миль. Фактическое время движения составило 33 часа 30 минут, или приблизительно 4 мили в час. Из 586 солдат и офицеров батальона лиш