Мальчик в капюшоне обещал все это. Обещал, что ему будут помогать, направлять, откроют окружающий мир таким, какой он есть на самом деле. Сет помнил об этом, и его тревожило ощущение собственной непринужденности, хотя каждую минуту нечто манипулировало им все настойчивее, проникая внутрь, затягивая в шестнадцатую квартиру, чтобы изучать работы мастера.
Неужели избиение на улице тоже подстроили они? Швырнули в когтистые лапы шакалов, позволили топтать его на холодной и мокрой лондонской мостовой, потому что в баре он вынашивал мысль о побеге? В ребенке в капюшоне ощущается нечто, столь же примитивное и грубое, как и в нападавших, – пренебрежение ко всему, кроме себя. Мысль о том, что злобные хорьки в бейсбольных кепках могли быть посланцами мальчика в штормовке, вселяла в Сета ощущение, будто он только что вынырнул из глубины, а берег еще далеко и до него никак не доплыть. Или же те парни, пытался убедить себя Сет, – просто очередное проявление мрака, который он должен воссоздать на своих полотнах; того, чем в действительности наполнен этот город. Такие же твари визжат и извиваются на стенах шестнадцатой квартиры, последнего пункта назначения для всех нас. Однако если побои были предостережением, то Сет не имеет права на новую ошибку. Воля должна восторжествовать.
Его телу потребовалось много времени, чтобы прийти в себя, кое-какие органы до сих пор были не в порядке. Сет прихрамывал и страдал от стреляющих болей в левой руке. Роговица на правом глазу была ободрана, инфицирована и воспалена, и он все еще не мог дышать полной грудью.
Сет разговаривал сам с собой, в четвертый раз открывая портреты в двух последних комнатах. Сдирая с рам тряпки, он крепко зажмуривал глаза, прежде чем сесть на голый пол с альбомом и карандашами, которые сжимал в побелевших пальцах. Он бормотал вслух, чтобы мозг не развалился на куски и не испугался себя самого, потому что было так просто потерять ощущение собственной личности перед лицом этих существ в лохмотьях, которые пытались оторваться от красных стен. Разговор был единственным способом сдержать крик, не позволить холодной волне паники затопить разум; не сбежать отсюда, сдирая кожу с лица, вспарывая ее на ходу отросшими ногтями.
Он должен быть сильным. И храбрым. Если он настоящий художник. Он должен научиться выносить видения и образы, должен понять, как подобного рода истину запечатлеть в его собственной студии в «Зеленом человечке». Здесь все ясно. Кто-то постоянно говорит ему об этом, остается только работать над собой. Они теперь внутри его. И они откроют клапаны у него в сознании.
Позже, вешая ключ от шестнадцатой квартиры обратно на крючок в сейфе, Сет услышал, как кто-то осторожно кашлянул у него за спиной. Он с грохотом захлопнул дверцу и быстро развернулся.
На пороге кабинета стоял Стивен.
– Привет, Сет.
Портье поспешно кивнул, взволнованно глотнув. Мысли скреблись и скрежетали, однако разум был слишком измотан тем, что он только что пытался постичь. Лицо его побледнело, и, как он знал, на нем отразилось смущение и чувство вины. Сет никак не мог придумать себе оправдание, не знал, как объяснить, что он оказался в комнате старшего консьержа и вешает на крючок ключ от частных апартаментов, куда служащим запрещено входить без особого разрешения.
– Наверху что-то случилось? – спросил Стивен, удивленно подняв бровь.
– Опять миссис Рот, – выпалил Сет, пытаясь придумать какую-нибудь ложь, однако под пристальным взглядом босса ложь никак не придумывалась.
– И что?
– Я… Я не хотел тебя будить. На самом деле ничего страшного. Просто она все время названивает на стойку. Ты же знаешь ее.
– В этом ты совершенно прав. Могу я чем-то помочь?
О господи, нет!
– Вряд ли. Просто у нее ум зашел за разум, вот и все.
Стивен внимательно рассматривал его. Сет попытался сменить тему.
– А ты сегодня припозднился. – Он взглянул на часы. – То есть, я хотел сказать, ты сегодня рановато.
– У Дженет только что начался приступ. Уже не помню, когда я нормально спал. И, судя по твоему виду, ты понимаешь, что я имею в виду.
Стивен улыбнулся, но улыбка вышла совсем не приятной. Она была какой-то ехидной. Сет ощутил себя еще более виноватым и то и дело сглатывал комок в горле, что только усугубляло впечатление.
Консьерж вошел в кабинет и присел на краешек письменного стола.
– Можешь идти домой, Сет. Я подежурю за тебя. – Он тоже посмотрел на часы. – Тебе все равно осталось всего два часа.
Сет нахмурился. Стивен, должно быть, прощупывает его, закидывает удочку, в чем-то подозревает.
– Не знаю даже… Ты уверен?
Стивен улыбнулся.
– Конечно. Ступай. По одному виду понятно, что ты провел трудную ночь. Я знаю, какими тяжелыми бывают смены. До того, как ты появился, я целый месяц дежурил по ночам, пока мы не наняли сменщика, тебя то есть. Твои предшественники, Сет, никогда не задерживались надолго. Кишка у них была тонка. Чертовы художники. Не из того они теста сделаны, чтобы работать по ночам. Нам было трудно найти кого-то на эту вакансию. Подходящего человека, который как следует выполнял бы свои обязанности.
Сет задержал дыхание, пытаясь понять, к чему это клонит Стивен, если он к чему-то клонит. Он понятия не имел, зачем весь этот разговор.
– А я так и не понял, почему объявление напечатали в «Живописи и живописцах».
– Это была идея одного из самых старых жильцов. У него к художникам особенный интерес.
– Правда? И у кого это?
Стивен отмахнулся от вопроса.
– Он последнее время здесь не бывает. Это неважно. Я просто выполняю приказы, Сет. Как, надо заметить, и ты. Я рад, что ты так хорошо прижился в Баррингтон-хаус. На тебя я могу положиться. Тот, кто четко следует своим обязанностям, снимает с меня часть ноши. Так сказать, берет груз на себя.
– Что ж, спасибо.
Улыбка Стивена сделалась шире.
– И знаешь, Сет, уже не в столь отдаленном будущем я собираюсь подыскать себе замену. Человека, который сможет работать вместо меня, возьмет на себя ответственность за здание и заботу обо всех его нуждах. У моего преемника будет здесь бесплатная квартира и жалованье повыше. Мне надо только замолвить о нем словечко перед правлением. Может, тебя заинтересовала бы такая работа? Возможность карьерного роста? Это очень неплохая возможность. И я был бы рад передать дом в хорошие руки.
Сет потер отросшую вокруг рта щетину, глядя куда угодно, но только не на Стивена. Он думал, что его ждет хорошая выволочка, а ему вместо того предлагают должность старшего портье.
– Даже не знаю, что и сказать. В смысле, спасибо.
– Подумай об этом. Конечно, работа трудная, она требует отдачи. Однако самые неприятные моменты скоро уйдут в прошлое. Они ведь не останутся здесь навсегда. Об этом стоит подумать.
– Наверное.
– И без них жизнь сделается гораздо легче, это уж точно. – Стивен хмыкнул. – Никто не станет плакать по старой Бетти Рот. А она не может жить вечно. Я бы сказал, что ей давно пора на покой. Точно так же, как и Шейферам.
Стивен покачал головой, улыбаясь, затем моментально посерьезнел, глядя на Сета.
– Но ни слова остальным о том, что я тебе сказал. Ты же умеешь хранить тайны, Сет. Я нисколько в этом не сомневаюсь. Тебе можно доверять.
Сет кивнул.
– Спасибо.
Стивен взглянул на сейф, затем снова перевел взгляд на Сета. Он почесал нос указательным пальцем и сощурил глаза.
– А пока что продолжай работать как следует.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
– Добро пожаловать, друг. Добро пожаловать!
Тело женщины занимало весь дверной проем. Ее слишком ярко раскрашенное лицо представляло собой одну сплошную улыбку. Эйприл старалась ничем не выдать свое ошеломление. Она еще не успела прийти в себя после путешествия на двадцать восьмой этаж в кабине скверного лифта, где воняло мочой и кое-чем похуже, и блуждания по полутемным, зловещим цементным коридорам в поисках нужной квартиры. Все здесь было так, как подробно расписал Харольд.
– Я Гариет, хозяйка нашего маленького собрания и секретарь нашего блистательного общества.
Гариет запрокинула огромную голову и взвизгнула, как будто сказала сейчас нечто настолько забавное, что настоящий смех просто не успел зародиться естественным путем и вырвался из горла полукриком.
– Но вы можете звать меня «Фигурой женщины в кризисе». Многие джентльмены зовут меня именно так.
Она снова хихикнула.
Теперь Эйприл прилагала все усилия, чтобы не таращиться на странное тело женщины и ее кошмарный наряд. Красный бархатный балахон, который подметал подолом половицы, обрисовывал слоновьи ноги и жирную тушу. Сверху ткань растягивал громадный бюст, украшенный нитками деревянных бус. Одутловатое лицо было покрыто толстым слоем кое-как наложенной косметики, маленькие слезящиеся глазки смотрели так пристально, что Эйприл была не в силах выдержать их взгляд, и потому изучала огромную голову хозяйки. Вокруг черепа Гариет был наверчен тюрбан из зеленых и бирюзовых шарфов, небрежно закрепленный на лбу серебряной брошью. Из-под головного убора выбивались длинные пряди седых волос, похожие на засаленные паутинки. Эйприл сейчас же решила, что хозяйка квартиры ненормальная.
– А вы Эйприл, наш второй особый гость на сегодняшний вечер.
Женщина протянула пухлые руки с короткими пальцами и взяла Эйприл за плечи, затаскивая в жаркую, насыщенную восточными ароматами квартиру. Когда Гариет отступила в сторону, взгляду открылась загроможденная мебелью и забитая народом гостиная.
Ароматические палочки, закрепленные на деревянных подставках, курились по всей большой комнате. Они стояли рядом с готическими подсвечниками на громоздящихся горами книгах и на стеклянных шкафчиках, которые были набиты колодами Таро, благовониями, индийскими украшениями, магическими кристаллами, маленькими шкатулками и резными статуэтками.
– Входите, входите же. Вина? – говорила женщина. – Харольд Рэкам-Аттертон уже здесь. Насколько я понимаю, вы с ним разговаривали. Мы все так взволнованы вашим приходом. Мы так рады.
Малюсенькие серые глазки широко раскрылись в новом приступе воодушевления.
Эйприл никак не могла оторвать взгляд от унизанных кольцами пальцев хозяйки. Ногти у нее были отращенные, но при этом все разной длины и желтые на концах. Как будто ощутив ее пристальный взгляд, руки спрятались.
– Да, спасибо. От вина я бы не отказалась, – нервно проговорила Эйприл.
Ее протащили между тремя мужчинами с длинными и жидкими седеющими волосами. От одежды этих джентльменов пахло сыростью и потом.
Остановившись перед маленьким столиком, громадная женщина налила в стакан дешевого красного вина.
– Сейчас же поймаю Харольда и приведу его сюда.
Где-то в глубине высокого, полного энтузиазма голоса Эйприл уловила дрожащие истерические нотки.
Из заляпанного чем-то магнитофона, стоявшего на деревянном стуле рядом с выходом на кухню, неслась странная смесь разухабистого джаза с григорианским хоралом и индустриальным механическим клацаньем. Рядом о чем-то шептались два молодых лысеющих человека с напряженными лицами. На обоих были шерстяные тренчкоты и армейские ботинки до колена по моде некой уродливой субкультуры, которой Эйприл не понимала и сомневалась, что когда-либо поймет.
Однако сама квартира была удивительно просторной для такого типа многоквартирного дома, наверное, она предназначалась для большой семьи. Эйприл заметила даже лестницу на второй этаж. Между ободранной мебелью, темными книжными шкафами, засушенными цветами в амфорах и старыми снимками, закрывавшими стены, Эйприл разглядела остатки изначального декора – истинно британского, совершенно в духе семидесятых. Кое-где между безделушками и разномастными рамочками для фотографий проглядывала водянистая желтая краска. На ней виднелась черная россыпь грибковых спор. Эйприл даже ощутила за восточными ароматами их влажный гнилостный запах.
В гостиную набилось по меньшей мере пятнадцать человек, занявших все свободное пространство на полу. Гости, по-видимому, старались приодеться по случаю вечеринки в старомодные костюмы. На двух мужчинах, стоявших за диваном, были цилиндры, и Эйприл заметила тянущиеся из жилетных карманов цепочки часов. Все представители сильного пола явились при галстуках. Но, несмотря на сознательные попытки выдержать стиль ретро, в целом общество выглядело сборищем оборванцев. Костюмные пиджаки в грязных пятнах, штанины брюк слишком коротки, линия талии слишком высоко, платья заношены до дыр. Все гости казались либо слишком толстыми, либо неестественно худыми. И, боже, какие у них были зубы! В серых пятнах, желтые, как будто никогда не знавшие зубной щетки, кривые, проваленные внутрь или торчащие наружу из запавших или безгубых ртов. Британские зубы. Эйприл даже стало интересно, как этим людям удалось обрести столь выдающиеся улыбки. У нее не было привычки оценивать людей по внешнему виду, однако она еще никогда в жизни не наблюдала общества, состоявшего из одних поразительных уродов.
Неряшливость в одежде и пренебрежение услугами парикмахера можно было бы списать на эксцентричность, потому что все они, без сомнения, были эксцентриками, однако же Эйприл подозревала иную причину: они намеренно вставали в оппозицию ко всему, что считалось эстетичным и было приятно взгляду. Эти люди простирались вширь или иссыхали, не считаясь со вкусами окружающего мира. Создавалось впечатление, будто они намеренно превратили свои фигуры в гротескные. Каждый мог бы считаться живым воплощением персонажа Феликса Хессена, сошедшего с гуашей и набросков тушью.
Три из пяти присутствующих дам сидели рядышком на кушетке. Все они были средних лет, их лица, раскрашенные словно у оперных персонажей, закрывали вуали. Тщедушные тела были облачены в длинные траурные платья, которые вызывали ассоциации с Первой мировой. Высокие кружевные перчатки с полупальцами выставляли напоказ первые фаланги с длинными ненакрашенными ногтями. Четвертая женщина, постарше, надела мягкую зеленую шляпу с обвисшими полями, которые скрывали почти все лицо. Пожилая дама утопала в кресле, словно маленькая девочка, ее голова замерла в нелепом аристократическом повороте. Как только Эйприл встретилась с последней взглядом, из тонкогубого морщинистого рта вырвался резкий, неестественный смех. Эйприл так и не смогла определить его причину. Затем старушка вздернула подбородок и снова застыла в угрюмом царственном молчании.
Гариет возвращалась, проталкиваясь между потертыми пиджаками и всклокоченными головами, раздвигая частокол тонких ног. За ней следом катился жирный пожилой человек – Харольд, как предположила Эйприл. Толстые линзы в коричневой пластмассовой оправе раза в четыре увеличивали глаза, голова у него была крупная, розовая и лысая, если не считать кольца тонких белых волосков, которые спускались на плечи засаленного парадного пиджака.
– А-а-а-а-а, – протянул Харольд, продемонстрировав десны с редкими зубами.
От его затхлого дыхания Эйприл сделалось дурно, едва не затошнило. Казалось, его маленький рот кишит бактериями. Несколько сохранившихся зубов были цвета нечищеного арахиса.
– Кровная родственница той, которую овеяло присутствием величайшего гения в истории искусства, посетила наше собрание. Вы такая же редкость, как документы с его подписью, моя дорогая. Однако мы должны направить вашу жажду познаний в верное русло. Чуть позже я с удовольствием покажу вам мою собственную скромную работу по теме. Я трудился над ней пятнадцать лет и теперь охарактеризовал бы как критическую оценку художественного видения Хессена через сновидение, с целью предположить, что могут представлять собой исчезнувшие картины.
– Мы издаем книгу через наше общество, – сообщила Гариет с таким восторгом, что все ее тело всколыхнулось. – Иллюстрацию для обложки нарисовал один из наших членов. Сегодня я покажу пробный тираж. Книга в твердом переплете будет стоить девяносто фунтов. С автографом!
Эйприл не знала, что ответить, поэтому кивала и растягивала рот в улыбке, пока не заболело лицо. К счастью, подыскивать слова ей не пришлось, потому что Харольду не терпелось представить ее. Не нашлась она что сказать и всем тем, кто пожимал ей руку, но члены общества так радовались знакомству, что сами болтали без умолку. Похоже, им в жизни не выпадало возможности как следует выговориться.
– Да-да, американка, – произнес пожилой господин с худым лицом и всклокоченными седыми волосами, зачесанными поперек конического черепа. – Харольд о вас упоминал. Вы были в Британской библиотеке? У них там есть неплохие репродукции «Искажений». А видели «Фигуру женщины, хватающей себя за лицо»? А «Роды: фигура мертвой женщины»? Репродукции этих работ тоже недурны.
Эйприл сказала, что не видела.
– Вы просто обязаны сходить в «Черного пса» и в «Отдых стражника», пропустить там стаканчик, – сообщил ей сильно шепелявый мужчина. – Хессен там бывал. С поэтом Брайаном. Конечно, названия заведений изменились, однако потолок над стойкой бара сохранился оригинальный.
Он быстро заморгал.
– Я могу сводить вас туда, – объявил квадратный мужчина в сюртуке.
Он был пьян и смотрел на ноги Эйприл.
– Успокойся, Роджер. Возьми себя в руки.
Харольд произнес последние слова довольно-таки раздраженно, после чего повел Эйприл дальше, туда, где сидели четыре дамы.
Взяв гостью за плечи жирными пальцами, Харольд заговорщическим тоном зашептал ей в ухо:
– Возможно, с первого взгляда Алиса покажется вам немного странной, но, уверен, вы со мной согласитесь, это зачастую совсем не плохо. Ей уже за девяносто. С ней действительно стоит познакомиться. Мы дорожим ее обществом. Понимаете, из всех нас она одна лично встречалась с Хессеном.
Эйприл вздрогнула, на мгновение стряхнув с себя оцепенение:
– Встречалась с ним?
Харольд довольно улыбнулся. Его огромные водянистые глаза плыли за увеличивающими линзами очков.
– Если точнее, была с ним знакома в тридцатые. В то время, когда гений выходил из периода «Сцен после смерти», насколько мы смогли установить. Однако ее память… Н-да… Не то, что раньше.
Эйприл вспомнила, что Майлз в своей книге писал, насколько трудным периодом был для Хессена конец тридцатых годов. В 1937-м он посетил Германию в надежде, что его примут как героя Третьего рейха, восхитившись тем, как он пропагандирует фашистские идеи в своем «Вихре». Однако к тому времени Гитлеру уже наскучили туманный мистицизм и культы, изначально вдохновлявшие национал-социалистов. Тогда низшие чины нацистов не только отвергли работы Хессена и его теорию живописи из-за все усиливавшихся в его творчестве тенденций к абстракционизму и сюрреализму, но еще и отказали ему в приеме в ряды СС. Как нередко случается с людьми, которые привыкли наживать скорее врагов, чем друзей, Хессен неверно оценил значимость своих трудов.
Художник вернулся на родину, сгорая от бешенства и оплакивая предательство немцев, и сейчас же угодил в тюрьму за свои политические взгляды, вскоре после того, как Британия вступила в войну. Он просидел за решеткой до 1945 года.
– Мы подозреваем, что Алиса встречалась с ним, когда он вышел из тюрьмы, но очень недолго. – Харольд ухмыльнулся и подмигнул, явно стремясь подчеркнуть важность последнего утверждения.
У Хессена не было ни привилегий и связей Освальда Мосли, ни достижений Эзры Паунда, чтобы восстановить репутацию и оправиться от бесчестья, какое ожидало его после войны. Майлз Батлер предполагал, что именно по этой причине Хессен спрятался от всех в Найтсбридже. Ведь даже Мосли к тому времени совершенно отдалился от Хессена, считая его «декадентом и нездоровым в умственном отношении». Только оккультист и путешественник Элиот Колдуэлл нахваливал его картины в пятидесятые за связь с «невидимым миром», и лишь в конце семидесятых кое-кто из критиков вновь проявил интерес к уцелевшим работам. Если бы не «Друзья Феликса Хессена», не их помпезный сайт и сомнительные публикации, выходившие ограниченным тиражом, то имя художника было бы вовсе забыто. Эйприл все это казалось жалким и гнетущим: наследие Хессена, его поклонники, его творчество. Если бы не его влияние на жизнь бабушки, Эйприл не стала бы тратить на гения ни минуты своего времени; она уже сильно сожалела, что пришла на это нелепейшее собрание. Пятничный вечер в Лондоне можно провести куда интереснее.
Эйприл присела на подлокотник кресла, в котором утопало крошечное тело Алисы. Харольд стоял рядом. Тремя пальцами он все еще касался плеча гостьи, словно готовясь схватить и утащить ее прочь.
Эйприл улыбнулась трем дамам в вуалях. Сквозь черную сетку на нее взирали меловые лица. Женщины забормотали слова приветствия, явно сгорая от желания услышать ее разговор с Алисой.
– Здравствуйте, Алиса, меня зовут Эйприл, – произнесла она, наклоняясь к сгорбленной фигурке, чтобы заглянуть под поля зеленой шляпы. – Я слышала, вы дружили с Феликсом Хессеном?
К ней развернулось старческое лицо с выпученными ревматическими глазами. Старуха улыбнулась. Когтистая лапка замерла на колене Эйприл, забравшись под юбку.
– Да, дорогая. Это было давным-давно.
Сухие подушечки пальцев выводили круги на чулке девушки.
– Наверное, вас все время о нем расспрашивают. Моя двоюродная бабушка тоже была с ним знакома.
Хрупкая ручка соскользнула с ее колена и взвилась в воздух.
– Я же вам говорила, все изменилось с того несчастного случая. Все пошло совсем по-другому. Конечно, оставались еще марионетки и все прочее. Он показывал нам в… в… в…
– В студии в Челси, – подсказал Харольд.
– Где ты, дорогой?
Харольд наклонился к ней.
– Здесь, Алиса. Рядом с тобой.
– Кто эта дама с красивыми ногами, милый? У нее ведь очень красивые ноги.
Харольд хихикнул.
– Мне тоже так показалось.
Его пальцы впились в плечо Эйприл так сильно, что она едва могла обернуться.
– Это Эйприл. Наш друг, Алиса. Друг. Расскажи ей о Феликсе.
Алиса вздохнула.
– Такое красивое лицо, и вдруг лишиться его. Мы все считали Феликса очень красивым. И он рисовал таких удивительных марионеток. Но не кукол для детей, дорогуша. Нет, кукол в коробках. Ну, застрявших внутри чего-то. Эти лица невозможно забыть. Я до сих пор их вижу.
– В рассказах Алисы трудно проследить логику, особенно часто она путается в датах, – зашептал Харольд, зловоние из его рта обжигало Эйприл левую щеку. – Но иногда то, что она рассказывает, просто экстраординарно. Я нисколько не сомневаюсь, что она лично знала Хессена и была его натурщицей. Одной из немногих, к чьим услугам он прибегал.
Эйприл закашлялась и как будто съежилась под натиском дыхания Харольда. Она пыталась отстраниться, но сумела отодвинуться только ближе к полям шляпы Алисы.
– А какие танцы! – неожиданно воскликнула старушка, широко раскрывая глаза. – О, и танцы, и пение. Ну, вы должны понимать. Самые чудесные танцы. У него на квартире. Танцы задом наперед. Прямо под его картинами. Ох, как мы тогда веселились. – Алиса придвинулась к уху Эйприл. – Но все кончилось, когда его забрали. Они обошлись с ним так жестоко. Это просто ужасно, моя дорогая.
Спасаясь от смрадного дыхания Харольда, которое буквально било в лицо, Эйприл еще ближе склонилась к Алисе.
– У него на квартире? А где вы танцевали? В Баррингтон-хаус? Там вы видели марионеток?
Но Алиса ее не слушала.
– Нет, нет, нет. Все чепуха, так он говорил. Все чепуха. Дело не в фигурах, самое главное – фон. То, что скрывается за ним, чего тебе не видно. Очень умный человек. Разумеется, он был прав. Он и нам пытался помочь прозреть. Я часто для него раздевалась, моя дорогая. Но умные люди обладают скверным характером, и в конце концов, дорогая моя, на него ополчились остальные. Он столько им показал, а они так и не оценили. Они боялись Феликса, а надо было просто довериться ему. Он был художником, с этим надо считаться. Ведь все они видели его картины. Никто и никогда не испытывал ничего подобного раньше. А те стены, дорогая! Они же тоже часть целого, они все соединяют, пойми. Главное – фон.
Харольд по-прежнему выдыхал ей в шею, мысли Алисы текли бессвязно, Эйприл слишком быстро выпила вино, стремясь успокоить нервы, в жарком воздухе квартиры висела дымка благовоний и пыли. Эйприл поняла, что ей становится дурно. Надо срочно подняться на ноги.
– Харольд, прошу вас, позвольте мне встать. Пожалуйста. Разрешите? Спасибо вам, Алиса.
Эйприл ощутила еще более острое, чем прежде, желание бежать от Харольда и сумасшедшей старушки, чьи воспоминания оказались совершенно бесполезными.
Рядом с Харольдом возникло круглое лицо Гариет.
– Лекция начинается, быстрее!
Эйприл стояла позади толпы, собравшейся в гостиной, поближе к двери, пока Харольд представлял морщинистое создание в поношенном коричневом костюме – доктора Отто Хернделя из Гейдельберга. Гость был автором изданного малым тиражом сборника эссе под названием «На правом фланге» и редактором какого-то оккультного журнала, названия которого Эйприл не расслышала, потому что старика впереди скрутил приступ кашля.
Отто Херндель начал с упоминания о ранних философских влияниях на развитого не по годам подростка Феликса.
–…В особенности профессора Зольнера, который настаивал на существовании четвертого измерения и использовал в качестве доказательства паранормальные явления того времени.
Пока доктор силился перевести свои мысли на английский язык, Эйприл развлекалась, разглядывая странного немца. «Молния» на брюках сломана, драный портфель привален к потертому ботинку, волосы на затылке и висках сбриты, а на макушке оставлена копна, зачесанная на один бок. И казалось еще, что он очень плохо стоит на ногах и вот-вот рухнет. Карие встревоженные глаза лектора безумно бегали из стороны в сторону под толстыми круглыми стеклами очков, а руки то и дело взметались в воздух, как будто кто-то лениво дергал за привязанные к запястьям веревки. Похоже, доктор несколько дней не брился.
Когда Отто Херндель заговорил о «пяти томах „Генезиса“ Макса Фердинанда Себальда фон Верта, крайнего расиста, сочинившего монографию об эротизме, вакханалии, сексологии и либидо», Эйприл окончательно потеряла нить рассуждений. Ее мысли перепрыгивали с предмета на предмет, время от времени возвращаясь к лекции, она пыталась сопоставить идеи немца с тем, что узнала о художнике из книги Майлза.
Эйприл прочитала о том, что юный Хессен был одержим вотанизмом[15] языческими культами и сектами хилиастов,[16] существовавшими в Австрии и Германии в девятнадцатом веке, их расистскими идеями, которые оказали влияние на националистические настроения в Германии между мировыми войнами. Хессен, по-видимому, увлекался ими с той же страстью, с какой современные детишки отдаются року или рэпу. Майлз недоумевал, каким образом эти пристрастия привели Хессена к изображению трупов, примитивным гротескным наброскам химер, а также к омерзительному триптиху тридцатых годов с марионетками. Корни этого интереса следовало, без сомнения, искать в изучении Хессеном медицины.
Но вот Херндель утверждал, что те рисунки Хессена являют «реакцию среднего класса на индустриализацию Европы». Они доказывают, уверял доктор, что художник предсказал и развитие в горожанине совершенной пассивности, и потерю контроля и воли, «какие мы наплютаем сефодня пофсеместно».
Его слова противоречили тому, что писал Майлз. Если верить немцу, Хессен в итоге высмеял собственные юношеские увлечения давними и редкими народными верованиями и признал, что они были всего лишь попыткой юного аутсайдера отойти от общепринятых норм. В точности так же, как и его погружение в ориентализм, гипнотизм и фашизм, все это было частью попыток отъединиться, отойти от существующего положения вещей, от той ужасающей силы, которую художник рассматривал в качестве антитезиса изначальной созидательности. И, как особо подчеркивал Майлз, в рисунках Хессена не чувствуется никакого влияния нацистского неоклассицизма или арийского фольклора. В его творчестве нет ничего идеалистического или мистического, оно полностью порождено запутанным, но блистательным воображением. Тем, что мерещилось автору в тенях, что смотрело на него из мутных окон заброшенных подвалов.
Майлз Батлер считал, что разочарование Хессена в нацистах и их оккультизме после возвращения из Берлина было колоссальным. Он зашел слишком далеко в исследовании субкультуры, но, когда реальность подступила вплотную, возненавидел ее. Хессен никогда не понимал антисемитизма и в своем «Вихре» отдавал должное иудейскому мистицизму.
Неудача Хессена в Германии и затем тюремное заключение знаменовали окончательный отрыв художника от общества, его идеалов и целей. И, несмотря на тяготы тюремной жизни, как предполагал Майлз, все, с чем экспериментировал Хессен до 1938 года, было всего лишь подготовительным этапом к воссозданию Вихря. Вихрь являлся источником не только вдохновения, но и ночных кошмаров, меланхолии и отчаяния. «Общество трагедии» – так называл его Хессен в четвертом номере журнала, который вышел с подзаголовком «Мир за пределами этого мира».
Эйприл с ужасом осознала, что если уж она способна вот так опровергать аргументы Отто Хернделя, значит, она запомнила слишком много о человеке, который наложил проклятие на ее двоюродную бабушку. Художник быстро превращался в нездоровое увлечение. Эйприл даже запросто могла процитировать то, что Хессен писал о Вихре, потому что его слова, как ни противно это сознавать, вторили записям Лилиан.
«Мне просто хочется погружать туда лицо. Погружать снова и снова. И рисовать то, что вижу там. Но по временам он сам показывается мне: проходит сквозь стены, мелькает в смеющемся рте, в пустом взгляде, концентрируется в старых развалинах. Либо я подхожу к нему ближе, либо он приближается ко мне. Иногда я ощущаю его дыхание на затылке. И мои сны наполнены им, хотя мое сознание изгоняет его, поскольку обязано от природы сопротивляться подобным явлениям. Но он всегда здесь. Выжидает. Когда я оглядываюсь через плечо или быстро и рассеянно прохожу мимо зеркала, я замечаю его. А если я впадаю в прострацию, он прокрадывается в комнату, подобный странному темному зверю, явившемуся в поисках пищи».