Глава третья. Согласованный бред




 

Что самое главное в бреде воздействия? Психотик ненавидит свою психику и поэтому экстраецирует ее наружу в виде странных объектов (тезис Биона). Таким образом, фрагменты психики бредящего психотика становятся его реальностью. Вот это и есть самое главное в бреде воздействия.

Что представляет собой бредовая реальность, сотканная из фрагментов психики? Ведь сами фрагменты психики сотканы из фрагментов реальности, которые психика вобрала в себя в то время, когда психотик был еще «здоровым». Но рассуждать так – все равно что утверждать, что еда и фекалии – одно и то же. Нет, переваренные фрагменты психики психотика искажены до неузнаваемости, это, так сказать, его ментальные фекалии. Они неприятны и грязны. Это продукты психотического бессознательного.

Но это так, если исходить из фрейдовской модели индивидуального бессознательного как некой свалки отходов. Если же исходить из юнговской модели коллективного бессознательного, то будет совсем другая картина. Коллективное бессознательное – это архетипы. В определенном смысле можно сказать, что фрейдовское бессознательное – это природа, а юнговское – это культура. Но ни у Фрейда, ни у Юнга не было законченной модели бреда.

Если исходить из нашей синтетической модели бессознательного как двух зеркал, отражающихся друг в друге, то картина будет такая. При «нормальном» функционировании мышления малое и большое зеркала будут находиться в гармонии – что-то от природы, что-то от культуры. Все хорошо, все довольны. Но когда начинается бред, коллективное бессознательное подавляет индивидуальное. Бред – это огромное кривое зеркало. Странные объекты – это осколки архетипов, с ними «договориться» очень трудно.

Какие маневры здесь может предпринять патологическая психика? Во-первых, она может идти до конца и начать измельчать осколки, превращая их в ментальную труху. Но это путь однозначно гибельный – путь к психической смерти, например, кататонии. Второй путь состоит в том, чтобы из этих ментальных осколков создавать химерические соединения – «полужуравль и полукот». Это более продуктивный путь? Почему? Можно предположить, что когда родилось «первобытное сознание», оно было бредящим, реальность представлялась ему виде причудливых химерических «полужуравлей и полукотов». «Первобытное сознание» не разделяло внутреннего и внешнего. Это был, так сказать, первичный бред. Сущность этого бреда заключается в том, что человек пытается совладать с «мыслями», т. е. думать (это тоже тезис Биона). Для этого он собирает осколки странных объектов в химерические соединения. Иногда получалось неудачно, и эти констелляции отбраковывались. Но иногда получалось удачно, и человек начинал замечать, что он не один, что есть другие люди. Они начинают бредить вместе, т. е. как бы «разговаривать». У них появляется арбитрарный язык. Они начинают отличать «подлинное» от «вымышленного», хотя делают это, конечно, не так, как это делаем мы, современные люди. Они, например, убеждены, что мертвецы обитают где-то рядом и их надо ублажать, иначе они вернутся и наделают зла.

Мы привыкли думать про себя, что мы – разумные существа и в состоянии, в частности, отличать внутреннее от внешнего и подлинное от вымышленного. Но где гарантии, что мы проводим эти различия правильно? Таких гарантий нет. Бред продолжается. Только со временем он приобретает более утонченный характер. XX век, конечно, много «испортил». Особенно кино, квантовая физика и психоанализ. Мы стали вновь уважать безумие. Если бы в XIX веке обнаружили сочинения Хайдеггера и Делёза, то их сочли бы бредом сумасшедших. А мы читаем, конспектируем, восхищаемся. Но, конечно, повторять вслед за Кальдероном, что вся жизнь – только бред, банально. Но это не хуже, чем повторять за Гегелем, что все действительное разумно. Ничего оно не разумно.

К чему же мы приходим? Я думаю, что все мы живем в состоянии согласованного бреда. Мы договорились одно считать нормальным, а другое – безумным. Например, «Мальчик съел мороженое» – это нормально, а «Вбегает мертвый господин» – это безумие. Ну и что же дальше? Дальше появляется какой-то умник и говорит, что «Мальчик съел мороженое» – это не нормально, а бездарно, а «Вбегает мертвый господин» – это не безумно, а гениально. В этом вся апология безумия в XX веке. И Хайдеггер, и Делёз занимают почетные места в первом ряду. А те, кто считает это безумием, и пикнуть не смеют – сочтут ретроградами. К этому все привыкли и поэтому не замечают другого, гораздо более страшного зла. На смену безобидной теперь шизофрении приходит органика. Грубый и неуравновешенный алкоголик дядя Вася, которому вообще нет дела ни до Делёза, ни до Хайдеггера. Органики, заметим, – это 99 процентов всего человечества. Они прут на нас со своим грубым бессловесным бредом.

Теперь рассмотрим подробно понятие согласованного бреда. Что это такое? В чем главное отличие бреда от «нормальной» жизни? Не так-то легко ответить на этот вопрос. Можно попробовать сказать так: в нормальной жизни соблюдаются законы логики и физики – коровы не летают, животные не разговаривают, 2×2=4. В бреду коровы летают, животные разговаривают, дважды два равно круглому квадрату. Допустим, кто-то говорит мне: «Я слышал, как моя кошка разговаривала с соседским котом». Я отвечаю: «Очень смешно». Он: «Да нет, я серьезно, сам сначала не поверил. Но они правда разговаривали». – «На каком же языке?» – «Как на каком? Разумеется, на кошачьем!»

Здесь я вспоминаю реальный эпизод. Мой друг-шизофреник рассказывал мне о посещении своих знакомых: «Я им сразу сказал, что они – фашисты, и они начали меня бить. И Вовка меня бил, и его жена Танька меня била, и их кошка меня била». – «А как она тебя била?» – «А она меня царапала». И он вдруг показал исцарапанные в кровь руки.

Как же мне отнестись к заявлению моего друга, что кошки разговаривали на кошачьем языке? Конечно, это бред! Скоро его положили в больницу. И все стало ясно, как Божий день. Бред он и есть бред. Кошки не разговаривают. Но это так в мире взрослых. У детей куклы, животные и даже неодушевленные предметы разговаривают. Про это детям читают сказки и показывают мультфильмы. Это безобидный согласованный детский бред. Но для детей многое в поведении взрослых тоже представляется бредом. Вспомнил анекдот о том, как мальчик подсмотрел половой акт родителей и сказал: «И эти люди запрещают мне ковырять в носу!» Для этого мальчика поведение взрослых было поведением сумасшедших.

Но все же мне могут возразить, что согласованный бред – это не настоящий бред, что мы все отличаем внутреннее от внешнего и подлинное от вымышленного. Так ли это? Я нахожусь внутри своего дома. Мой дом находится внутри Москвы. Москва находится внутри России. Очень хорошо. Значит, Москва находится снаружи меня. А разве мой дом не внутри Москвы? Значит находясь в своем доме, я тем самым нахожусь внутри Москвы? Но если выхожу из дома, то оказываюсь снаружи дома, но опять-таки внутри Москвы. Вот я и запутался. Как-то мы были в Ялте и видели там памятник – кому бы вы думали? – даме с собачкой. Это почище разговора кошек. Нам только кажется, что мы можем отличать внутреннее от внешнего и подлинное от вымышленного. Эта иллюзия – часть нашего согласованного бреда. Во времена Брежнева, чтобы сажать диссидентов в сумасшедшие дома, специально придумали диагноз «вялотекущая шизофрения», который можно поставить каждому человеку.

Каковы же параметры согласованного бреда? Прежде всего то, что он носит социальный характер. Когда заключили пакт Молотова – Риббентропа, Гитлер стал «хорошим». Но «самым хорошим» был Сталин. Потом его разоблачил Хрущев. И Сталин стал «плохим, но не очень». Когда стал править Брежнев, все над ним смеялись, рассказывали про него много анекдотов и совсем его не боялись. Перестройку тоже восприняли как нечто комическое, как некий каприз маразмирующей власти.

Что еще характерно для согласованного бреда? То, что он – неизлечим! Нет таких нейролептиков, которые позволили бы людям смотреть правде в глаза и называть вещи своими именами.

На самом деле мир полон загадок. И возможно, мой приятель действительно слышал разговор двух кошек на кошачьем языке. Одна из важнейших целей этой книги – попытка вывести самого себя из согласованного бреда. Подумываю начать с изучения кошачьего языка.

Теперь необходимо выяснить, как связан согласованный бред с бессознательной наррацией. Представим себе, что социум, порождающий согласованный бред, – это такая огромная психика, которая – в духе Биона – ненавидит себя и окружающую реальность. Эта гигантская психика галлюцинирует, создавая вокруг себя огромные странные объекты. Например, города, линии высоковольтных передач, сеть автомобильных и железных дорог. И в этом согласованном бреду живут маленькие странные объектики – люди в городах, машины, снующие по дорогам, и поезда, идущие туда-сюда строго по расписанию. Что же такое с этой точки зрения согласованная бессознательная наррация? Это наррация о странных объектах. Как же она выглядит? Да обыкновенно. Вот едет поезд Москва – Магадан, набитый пассажирами. Они едят курицу, рассказывают друг другу анекдоты. Или спят, или курят. И вот весь мир едет в поезде и есть курицу. А если не едут в поезде, то смотрят по телевизору сериалы и пьют пиво. Вот это вот и есть бессознательная наррация. И это уже не безобидная шизофрения. Это другой – социальный – психоз под названием «Норма» (возможно, в смысле Владимира Сорокина). Бессознательная наррация согласованного бреда – это как вид на мир с высоты скоростного самолета. Внизу все крошечное, отдельных людей не видать. Но и внутри самолета тоже согласованный бред. «Пристегните ремни». «Курить запрещено в течение всего полета». Вроде бы все это логично. Но логика эта почему-то страшна. Наверное потому, что самолет может разбиться. Поэтому спустимся лучше на грешную землю, попьем пивка, посмотрим телевизор. Но заблуждением было бы думать, что согласованный миф – это удел быдла. Даже самая интеллектуальная книга навязывает свой согласованный бред. Кто бредит Хайдеггером, кто Делёзом, кто Витгенштейном.

Как же вырваться из согласованного бреда? Для этого надо придумать свой индивидуальный бред, т. е. стать шизофреником. Именно не притвориться неумело сумасшедшим, как бухгалтер Берлага, а стать им на самом деле, как титулярный советник Поприщин. Надо изо дня в день, неделя за неделей воспитывать в себе шизофрению. Чтобы стать единственным нормальным человеком на Земле. Для этого надо отказаться от речевых штампов, от демагогического вранья и обыденных ритуалов, не ходить на работу, не пить пива, не смотреть телевизор. Надо перестать различать внутреннее и внешнее, подлинное и вымышленное. Одним словом, жить в режиме новой модели реальности. Надо пожертвовать нормой, надо стать сознательным сумасшедшим, каким был, например, Гурджиев. Никого не узнавать, ни с кем не здороваться, рыдать на свадьбах и смеяться на похоронах. Посвятить себя построению своей осознанной бессознательной наррации. Стать одновременно субъектом и объектом своего индивидуального бреда воздействия. Быть своим собственным черным монахом. На первых порах будет трудно: жена уйдет к другому, дети откажутся от тебя, друзья и знакомые отвернутся.

I

 

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? Что станется со мной?»

 

II

 

И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно.

Уныние мое всем было непонятно.

При детях и жене сначала я был тих

И мысли мрачные хотел таить от них;

Но скорбь час от часу меня стесняла боле;

И сердце наконец раскрыл я поневоле.

 

«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —

Сказал я, – ведайте: моя душа полна

Тоской и ужасом, мучительное бремя

Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:

Наш город пламени и ветрам обречен;

Он в угли и золу вдруг будет обращен,

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре

Обресть убежище; а где? о горе, горе!»

 

III

 

Мои домашние в смущение пришли

И здравый ум во мне расстроенным почли.

Но думали, что ночь и сна покой целебный

Охолодят во мне болезни жар враждебный.

Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал

И ни на миг очей тяжелых не смыкал.

Поутру я один сидел, оставя ложе.

Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,

Что прежде, говорил. Тут ближние мои,

Не доверяя мне, за должное почли

Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем

Меня на правый путь и бранью и презреньем

Старались обратить. Но я, не внемля им,

Все плакал и вздыхал, унынием тесним.

И наконец они от крика утомились

И от меня, махнув рукою, отступились,

Как от безумного, чья речь и дикий плач

Докучны и кому суровый нужен врач.

 

IV

 

Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая

И взоры вкруг себя со страхом обращая,

Как узник, из тюрьмы замысливший побег,

Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

Духовный труженик – влача свою веригу,

Я встретил юношу, читающего книгу.

Он тихо поднял взор – и вопросил меня,

О чем, бродя один, так горько плачу я?

И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:

Я осужден на смерть и позван в суд загробный —

И вот о чем крушусь: к суду я не готов,

И смерть меня страшит».

«Коль жребий твой таков, —

Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,

Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?»

И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»

Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь?» —

Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

Как от бельма врачом избавленный слепец.

«Я вижу некий свет», – сказал я наконец.

«Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света;

Пусть будет он тебе единственная мета,

Пока ты тесных врат спасенья не достиг,

Ступай!» – И я бежать пустился в тот же миг.

 

V

 

Побег мой произвел в семье моей тревогу,

И дети и жена кричали мне с порогу,

Чтоб воротился я скорее. Крики их

На площадь привлекли приятелей моих;

Один бранил меня, другой моей супруге

Советы подавал, иной жалел о друге,

Кто поносил меня, кто на смех подымал,

Кто силой воротить соседям предлагал;

Иные уж за мной гнались; но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть – оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

 

Шизофреник противопоставляет свой индивидуальный бред социальному согласованному бреду, свою индивидуальную бессознательную наррацию – согласованной бессознательной наррации, свои индивидуальные странные объекты – социальным странным объектам. Шизофреник пишет свою книгу на никому не понятном языке. Ее никто никогда не прочитает. И он сам тоже не может ее прочитать. Он думает, что это не книга, а что это он жизнью живет. А он живет против жизни, исчерпывает социальную энтропию и накапливает никому не ведомую информацию. Непонятно при этом, что он ест, спит ли он вообще, где и с кем живет. Но это не важно. Он может внешне жить, как все, – пить пиво, смотреть телевизор и спать с женой. Он может быть академиком, иметь много учеников и регулярно читать публичные лекции. И никто-никто не догадывается, что на самом деле он сумасшедший и что все это его совершенно не касается. Но через много лет ему может надоесть быть сумасшедшим, он захочет вновь отведать согласованного бреда – построить капитализм в отдельно взятой стране, позвать всех своих друзей и рассказать им, как долго он их разыгрывал, и т. п. Но так можно придумывать и придумывать без конца. Все равно всё идет, как идет. Из одного согласованного бреда можно попасть только в другой согласованный бред. Шизофрении не существует.

Одна из самых легких форм психопатологии – это так называемые идеи отношения. Это еще не бред. Просто человек слишком озабочен тем, как он выглядит, что о нем думают другие. Ему от этого очень неуютно. В учении Гурджиева это называется «внутренним учитыванием». Оно происходит от обыкновенного эгоизма. Человек слишком много носится с собой, поэтому ему так важно, как к нему относятся другие. Чтобы от этого избавиться, надо постараться забыть о себе и думать о других, т. е. практиковать внешнее учитывание[16]. Это, конечно, выглядит слишком плоско и нравоучительно: если думаешь о себе, ты плохой и тебе самому от этого плохо; если думаешь о других, молодец – и тебе хорошо, и другим польза. У Гурджиева и его учеников это выглядит не так примитивно, но смысл именно в этом. На самом деле идеи отношения – не такая уж и безобидная вещь. Человек все время озабочен вопросами: что думает о нем жена? а брат? а коллеги по работе, а прохожие на улицах? В этой точке идеи отношения перерастают в так называемый сенситивный бред отношения, характерный для параноиков.

Однажды мой ученик пришел делать доклад на конференцию, и ему стало казаться, что все присутствующие на него смотрят и только и ждут, чтобы он срезался. Тогда он, пока другие делали доклады, полностью переписал свой и выступил так удачно, что всех просто изумил. Но потом ему стало казаться, что председательствующий на конференции профессор недоволен и завидует ему. Всю ночь он не спал. И ему стало казаться, что все против него сговорились и готовы устроить ему какую-то пакость. Идеи отношения, таким образом, минуя бред, перешли в идеи преследования. Здесь можно обратиться к понятию согласованной шизофрении, когда развитие болезни идет, как будто больной выучил учебник психиатрии.

Отчего так бывает? Блейлер писал, что могут быть талантливые шизофреники, а могут быть и бездарные. Согласованный шизофреник – это бездарный душевнобольной. У него болезнь протекает, «как у всех». Бездарный шизофреник хуже здорового нормотика. Тот, по крайней мере, может выполнять какую-то работу, быть инженером или бухгалтером. А от шизофреника всегда ждут, что он будет гений. Это романтическое представление о безумии было посеяно Ломброзо и впитало в себя культурный опыт XX века. Если ты шизофреник, то, будь добр, пиши картины не хуже Ван Гога или музыку на уровне Шостаковича. Но он для этого слишком правильный больной. Он лекарства принимает регулярно. Какой уж тут Ван Гог! Да он и в обыденной жизни бесполезен. И таких будет все больше и больше, потому что шизофрения как большой культурный проект осталась в XX веке. И вообще это предрассудок, что раз гений, значит, непременно душевнобольной. Может быть, только короткий период это и было так.

Двадцатый век еще не показал себя. Непонятно, что это такое в культурном отношении, какие там будут доминанты, какие болезни. Ясно, по крайней мере, что все больше оборотов набирает компьютерная аддикция, своеобразный «психоз вдвоем с компьютером», где компьютер выступает как индуктор чего-то вроде бреда воздействия. Послушав многих людей, убеждаешься, что, если бы можно было, они бы вообще влезли в компьютер и ночевали бы там и видели электронные сны. Как это лечить, непонятно. Человек полностью аутизируется. Ведь по компьютеру можно заказать книги, еду, лекарства, все, что угодно. Отними у такого человека компьютер, и у него начнется ломка. Он ведь уже не может нормально общаться с живыми людьми, забыл, как это делается.

Но это еще не самое страшное. В конце концов, и алкоголиков, и наркоманов лечат, если они сами этого хотят. Страшнее всего – органический психоз. Мы его почти не видим. Это психоз людей из глухих деревень, где нет никаких компьютеров и даже телевизоров, и телефон, может, на всю деревню один в сельсовете. У этих людей почти нет шизо-. Их психика складывается мозаически как смесь истерика, циклоида и эпилептоида. Они крайне нестабильны. Грубы, склонны к алкоголизму, насилию и инцесту. В больших городах из таких людей формируются низшие звенья бандитских сообществ, так называемые «братки», для которых убить человека – что плюнуть. Таких людей становится все больше и больше. Почему? Потому что человеческая раса портится, города заполняются низами национальных меньшинств. Постепенно они могут вытеснить коренное городское население. У них свой согласованный бред. Психика этих людей почти не изучена. Когда я занимался этим вопросом, то практически никакой литературы не нашел. И немудрено. Ведь эти люди никогда не обращаются за помощью к психиатрам.

Согласованный шизофренический процесс напоминает классический художественный нарратив, например, драму или даже, скорее, трагедию. Бред отношения – экспозиция, бред преследования – завязка, бред воздействия – кульминация, бред величия – трагическая развязка. Но эта «сознательная» поверхностная наррация представляет шизофрению с точки зрения здорового homo narrativus. На самом деле шизофренический бред происходит симультанно. В центре так или иначе бред воздействия, а от него кругами расходятся отношение, преследование и величие. Бессознательная наррация также симультанна. Это звучит как парадокс – наррация ведь предполагает некое развертывание во времени, т. е. сукцессию. Но мы говорим о бессознательной наррации, где нет разграничения внутреннего и внешнего, реального и вымышленного, слова и вещи, высказывания о событии и самого события. Это «инкорпорирующая» наррация.

Однако если бы не было бессознательной наррации, то не было бы и «сознательной» обычной сукцессивной наррации. Недаром Лакан подчеркивал, что бессознательное структурировано как язык. А язык тоже нечто симультанное, но без него не может существовать сукцессивная речь. Согласованная «правильная» шизофрения – это речь. Настоящая подлинная шизофрения – это язык. Этот язык можно изучать, но применительно к шизофрении самим словом «язык» следует пользоваться с большой осторожностью. Прежде всего потому, что в этом «языке» практически нет означающего, плана выражения, денотативной сферы. Ведь мы только условно отождествляем бред с речью. На самом деле бредящий может вообще ничего не говорить. Он просто что-то видит или слышит, или осязает, чего с точки зрения стоящего рядом «нормального человека» не существует. Шизофреник в своем бреду оперирует чистыми смыслами. Мы не можем себе представить, чтобы вещь была одновременно словом, а предложение – событием, а шизофреник может, потому что в нашем смысле там нет ни вещи, ни слова, он просто галлюцинирует. Второй особенностью шизофренического «языка», производной от первой, является потеря арбитрарности. Если для шизофреника слово «стол» и вещь «стол» – это одно и то же, то они не могут быть не похожими друг на друга, как они непохожи для нас с вами. Тем более что в шизофреническом бреду стол может быть тем же самым, что очки или социализм. Нельзя сказать: стул – это социализм. Но можно сказать: этот больной думает, что стул – это социализм. Именно вследствие этих особенностей шизофренического «языка» бессознательная наррация является симультанной. Шизофреническое предложение «Вбегает мертвый господин» с синтаксической точки зрения вполне стандартно, но с семантической точки зрения – дефектно. Во-первых, мертвецы не бегают, во-вторых, их не называют господами, это обезмодаленные трупы. Как в мистерии Введенского «Кругом возможно Бог»:

 

Мужчина пахнущий могилою,

уж не барон, не генерал,

ни князь, ни граф, ни комиссар,

ни Красной армии боец…

 

Итак, «Вбегает мертвый господин» – это не предложение «нормальной речи». Это шизофреническая бессознательная наррация. Когда мальчик ест мороженое, то это сукцессивное действие, но когда вбегает мертвый господин – это симультанность именно потому, что «так не бывает», это можно только представить себе в воображении, т. е. мгновенно. «Бессознательное сознание» острого психотика – это «Вбегает мертвый господин» в десятой степени, отраженный в бесконечных осколках разбитого зеркала Тролля, которыми запорошены глаза шизофреника. Поэтому он и видит не так, как мы. Он видит бесконечное многообразие мельчайших отраженных друг в друге осколков. Если вспомнить картины шизофреника Босха, то можно приблизительно представить то, о чем здесь говорится. Эти осколки могут, правда, связываться в химерические констелляции «полужуравлей-полукотов», тогда это будет похоже на полотна Дали, – констелляции, где перемешано внутреннее или внешнее, как на картинах Магритта, или «подлинное» (документальное) и вымышленное, как в фильме Сокурова «Скорбное бесчувствие».

Почему потеря ориентации между внутренним и внешним является столь фундаментальной для всякой психопатологии? Для психотика внутреннее выступает как внешнее. Для невротика – внешнее как внутреннее, он все «принимает слишком близко к сердцу». Что кроется за оппозицией внутреннего и внешнего? Положение плода внутри матери и болезненный выход наружу при рождении. Отношение внутреннего и внешнего связано также с проблемой психотического языка, элементы которого по своему происхождению являются чем-то внутренним, так как они идут «из головы», но при психозе воспринимаются как внешние, как «вещи», странные объекты. Психотическое пространство представляет собой лабиринт, из которого нет выхода. Это блестяще показано Линчем в финале последней серии «Твин Пикс», когда агент Купер мечется между красными шторами, где внешнее и внутреннее окончательно путаются. Почему же диалектика внутреннего и внешнего так важна? Только ли потому, что утроба, дом, комната – это ощущение безопасности? А гроб? А клаустрофобия? Между внутренним и внешним находится медиативная область, которую открыл Дональд Винникотт применительно к детской психологии и назвал ее «переходными объектами» – кусочек одеяла, кукла, любая игрушка. Отчасти этот объект принадлежит внешнему миру. Но он также тесно связан с внутренним душевным миром ребенка и поэтому опосредует опасный переход из внутреннего во внешнее. Вероятно, первым переходным объектом является материнская грудь (хотя я не помню, чтобы Винникотт писал об этом). Но грудь (здесь мы уже переходим в область метапсихологии Мелани Кляйн) расщепляется на «хорошую» и «плохую». Хорошая грудь – это «внутренняя» и «бессознательная», плохая – «внешняя» и «сознательная» (впрочем, Мелани Кляйн об этом не писала). Сосание груди – это первая наррация в жизни человека. Но эта наррация осложняется перипетиями параноидно-шизоидной позиции, которая в определенном смысле представляет собой не что иное как борьбу внешнего и внутреннего. Ребенок может галлюцинаторно пожирать плохую грудь, раздроблять ее на мелкие части внутри себя, потому что она преследовала его. Это матрица антинаррации будущего психотического поведения. Что значит антинаррация? Любая наррация направлена на завершение, на исчерпание энтропии. Антинаррация ориентирована на патологическое разрушение. С точки зрения Мелани Кляйн параноидно-шизоидная позиция является выражением младенческого инстинкта смерти. На нашем языке функция борьбы между инстинктами жизни и смерти заключается в диалектике внутреннего и внешнего. Психотик ненавидит свое тело и галлюцинаторно может вообще лишить его внутренностей. Отсюда концепт тела без органов, придуманный психотиком Антоненом Арто. В сущности, бред воздействия – результат патологической динамики внутреннего и внешнего. Как показал впервые Вильгельм Райх, шизофреник теряет связь со своим телом. Его тело отчуждается и превращается в воздействующую на него силу. Воздействие не обязательно носит негативный характер, оно может быть аранжировано мегаломанически, как это показал Чехов в рассказе «Черный монах». Чаще всего оно амбивалентно, как в случае пациентки Райха, страдавшей бредом воздействия, который описан им в последней главе книги «Анализ характера».

По-видимому, диалектика внутреннего и внешнего является выражением фундаментальной амбивалентности мышления шизофреника и человека в целом. Эта амбивалентность обусловлена арбитрарностью нашего языка: слова не похожи на вещи, а предложения – на события[17]. Эта особенность делает человека совершенно уникальным видом на Земле. Самое интересное, что, когда человек стал мыслить абстрактно, эта арбитрарность исчезла. В самом деле, слова «капитализм» или «экзистенция» ни похожи, ни не похожи на капитализм и экзистенцию. Вот это и есть высшее достижение человеческого разума. При этом характерно, что абстрактные слова освобождены не только от арбитрарности, но и от диалектики внутреннего и внешнего. Именно в абстрактном мышлении, столь опасно близком к шизоидному мудрствованию, человеческая культура создает свои наиболее фундаментальные ценности.

Шизофреник думает «вещами», а не словами. Но эти «вещи» совершенно противоположны нашим обычным предметам, денотатам. Это «вещи» – смыслы. Шизофренический мир кажется абсурдным, бессмысленным. Но это не так. На самом деле, кроме чистых смыслов, у психотика-шизофреника ничего и не остается. Именно потому, что предложение «Вбегает мертвый господин» ничему не соответствует в «реальном мире», оно является сугубо семантическим. Что же означает это предложение? В кататонической аранжировке оно может обозначать внутреннюю борьбу обездвиженности и крайнего возбуждения. В гебефренической аранжировке оно может обозначать глумливую дурашливость. Но что оно означает в контексте самой мистерии «Кругом возможно Бог»? Кто такой этот мертвый господин, который в конце поэмы вбегает и «молча удаляет время»? Очевидно, что это и есть Господь Бог, мертвый Бог Ницше и Хайдеггера. Что нам дает этот пример? Он раскрывает особую прагматику шизофренического мира, главная особенность которого состоит в том, что в возможных мирах шизофреника отсутствует то, что мы называем действительным миром. Для него как раз наш действительный мир не существует, а все остальные возможные миры в равной мере становятся действительными. Шизофреник оперирует многозначными логиками[18]. Эта особенность напрямую связана с диалектикой внутреннего и внешнего, которая была проанализирована нами выше. Для «нормального человека» внешний действительный мир – один. Внутренних воображаемых миров множество, но они мыслятся как ненастоящие, виртуальные. В мире же психотика-шизофреника внутреннее становится внешним, поэтому он переносит множество возможных миров в свою действительность, которая становится таким образом на несколько порядков богаче, чем действительность «нормального человека». На логическом уровне это соответствует тому, что в множестве шизофренических девиртуализированных миров не действует закон исключенного третьего: «Я такой человек, как все, и я не такой человек, как все (пример Блейлера). В сущности, в этой амбивалентности нет ничего причудливого. Если этой фразе предпослать модальный контекст, ее сможет произнести любой человек: «В определенном смысле я такой же человек, как все, но в другом смысле я не такой человек, как все». Однако речь психотика не знает модальностей. Он не пользуется пропозициональными установками, не говорит: «Мне кажется, что…», «Я думаю, что…». Он всегда уверен в том, что он говорит и делает, даже если ничего не говорит и не делает, а просто молча лежит на койке. Категории истинного и ложного чужды шизофреническому мышлению. Высказывание «Вбегает мертвый господин» не может быть ни истинным, ни ложным. Оно выражает чистую семантику. Что значит чистая семантика без категорий истинного и ложного? На языке homo normalis она соответствует категории вымышленного. Когда Пушкин пишет «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова», никому не приходит в голову, что здесь описано событие, когда-либо имевшее место.

В сущности, восприятие художественного дискурса – не меньшая загадка, чем шизофреническое мышление. Мы с удовольствием читаем истории о никогда не происходивших событиях. Если вдуматься, это абсурд, какой-то непонятный самообман. И мы еще после этого удивляемся особенностям шизофренического бреда («И эти люди запрещают мне ковырять в носу!»). Либо мы сами шизофреники, либо шизофрении действительно не существует. Я думаю, и то и другое отчасти верно. Здесь важно, что обычные люди оперируют категориями «так бывает» и «так не бывает». «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова» – «так бывает», а «Вбегает мертвый господин» – «так не бывает». Но, вообще говоря, мы на самом деле не знаем, как бывает и как не бывает. Для человека XIX века самолет и телефон, не говоря уж об Интернете – это из области «так не бывает». Для первобытного человека живой мертвец – это из области «так бывает». Поэтому для мифологического сознания категория вымышленного была бы непонятной. Для шизофреника она тоже непонятна. Для шизофреника нет ничего невозможного, так как он живет в сфере невозможного с точки зрения обычных людей. Квантовую физику изобрела группа гениальных шизофреников, для которых тоже не было ничего невозможного. Язык квантовой физики элиминирует категории истинного и ложного, подлинного и вымышленного, внутреннего и внешнего. В этом смысле кризис научного мышления конца XX – начала XXI века возник из-за того, что шизофрения перестала быть актуальной как большой культурный проект.

Следствием девиртуализации, онтологизации возможных миров в шизофреническом мире является заселение его странными химерическими объектами, а также дубликатами слов и вещей. В своем мире поэтому шизофреник может встретить самого себя, как в стихотворении Блока «Двойник»:

 

Однажды в октябрьском тумане

Я брёл, вспоминая напев.

(О, миг непродажных лобзаний!

О, ласки некупленных дев!)

И вот – в непроглядном тумане

Возник позабытый напев.

 

И стала мне молодость сниться,

И ты, как живая, и ты…

И стал я мечтой уноситься

От ветра, дождя, темноты…

(Так ранняя молодость снится.

А ты-то, вернёшься ли ты?)

 

Вдруг вижу – из ночи туманной,

Шатаясь, подходит ко мне

Стареющий юноша (странно,

Не снился ли мне он во сне?),

Выходит из ночи туманной

И прямо подходит ко мне.

 

И шепчет: «Устал я шататься,

Промозглым туманом дышать,

В чужих зеркалах отражаться

И женщин чужих целовать…».

И стало мне странным казаться,

Что я его встречу опять…

 

Вдруг – он улыбнулся нахально, —

И нет близ меня никого…

Знаком этот образ печальный,

И где-то я видел его…

Быть может, себя самого

Я встретил на глади зеркальной?

 

Он может со своим двойником вести нескончаемые споры, как в «Школе для дураков» Саши Соколова. Этот двойник может отождествляться с дьявольской силой при бреде воздействия. Райх в указанной выше последней главе книги «Анализа характера» отмечал, что во внутреннем мире homo normalis существуют как божественное, так и дьявольское начало. В шизофреническом мире они поляризуются и, как правило, дьявольское начало становится преследующим и воздействующим. Так или иначе, опустошенный шизофреником действительный мир заменяется онтологизированными возможными мирами. Поэтому в онтологическом плане шизофреник богаче «здорового» человека. Но он ведет себя с вымышленными с нашей точки зрения персонажами своего мира так, как будто они являются реальными, т. е. не зависят от его воли. В определенном смысле это можно назвать синдромом Дориана Грея, так как его портрет приобретает вторичную реальность, а сам Дориан Грей становится «вымышленным». И действительно, если кто и является вымышленным в шизофреническом мире, так это сам шизофреник. Он страдает тем, что Рональд Лэйнг назвал «онтологической неуверенностью»[19]. Он чувствует свою пустоту, мертвенность, ненастоящесть. Такова плата за онтологизацию возможных миров при шизофрении. Между Я шизофреника и фантастическим миром онтологизированных странных объектов осуществляется связь за счет «пенетративных», по выражению А. С. Сосланда[20], элементов, например, электрического тока или «лучей», как в бредовой системе Шребера. Эти лучи могут напрямую связывать человека с



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-03-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: