Чулков М.Д.
Скажи, о муза, мне, как должно начинать,
Когда о чем-нибудь писатель хочет врать,
Чтоб выдати он мог за правду небылицу
И сделать невзначай из вдовушки девицу;
Мы любим золото получше как сребро,
А если злата нет, то нам и то добро,
Коль бритвы негде взять, тогда и шило бреет
И нужда никогда законов не имеет.
Теперь намеренье идет мое к тому,
Чтоб знанием моим повеселить куму,
Которая стихов доброту точно знает,
Имеет нежный вкус и всякий день читает,
Не ставит высоко писца она того,
Который поучась, не знает ничего:
Хороши выдумки, и замыслы высоки,
В Поэзии не мнит принять их за пороки,
Не только рифмою одной в конце стихов,
Но услаждаешся и важностию слов.
Я Автор ныне сам, и знаю аз и буки;
В Египет не зачем мне ездить для науки:
Я смыслю всю, всю прозу уморю
И храбраго Бову в поему претворю.
Петра Златых Ключей сказание нескладно,
Но и рифмами его в стихи поставлю ладно:
Евдона, Берфу я в поэзию вмещу,
И дактилем об них иль ямбом возвещу.
Во всей подсолнечной не найдется примера,
Каким стихом пойдет Арсас и с ним Размера,
Превысит красота стихон парнасский тон,
Коль в виршах будет весь прехрабрый Герион:
Усыня-богатырь с тремя своими браты,
Не в прозе уж войдут к красавице в палаты.
В угодность к кумушке голубушке своей,
Я всех переложу в стихи богатырей.
И виршами спляшу любовны вертограды.
Которы строены без ведома Паллады.
Романы, сказки все стопами зазвонят
И больше прежнего читать себя взманят,
Чтоб сими повестьми в день скуку проводила,
А в вечеру б меня за то благодарила;
Но прежде нежели я ими услужу,
Послушайко кума, что я теперь скажу.
Читалаль ты когда во описание света,
Что бездною земля как ризою одета:
Ей служит Океан, как дому фундамент,
А реки выкладкой, как модный пазумент.
Леса опушкою, а пуговицы – горы,
Которы с тучами имеют часты ссоры,
Которые делят вершиной облака,
И льётся с них вода, как быстрая река:
Такой то высоте я некогда коснулся,
И думая сошел с ума тогда, рехнулся,
А страсти удержать не мог тогда мой ум,
И захотел быть вдруг твой стихотворцем кум.
Когда же малу честь Парнасса я наследил,
В то время на стихах и с виршами забредил,
Не ведая земли, коснулся облаков,
И врютился тогда я в шайку дураков,
Мой дух был восхищен, и я в восторг попался!
Прости, сказал земле и к небу вдруг помчался
Метал я облака в Ефире, как хотел,
И с ними как Икар стремглав и сам летел;
Но стихотворной кто наукой заразится,
То тот падения нимало не боится:
Он сам определит бессмертие себе,
Хотя угодно то иль нет его судьбе.
Он род свой поведет от музы и докажет,
И крылья сам себе без спросу всех привяжет.
Где кстати было мне, там горы рассыпал,
Мосты через моря и лавы полагал,
Дремучие леса передвигал в долины.
У многих славных рек я отнимал вершины
И течь им запрещал, куда они текли,
Но чтоб стремление ко мне свое влекли;
Вселенной овладел моими я стихами
И думал, что уже живу под небесами.
Потом я затащил в харчевню весь Парнас,
Минервин на гумне послышался мне глас;
Церера на грядах крапиву во щи полет,
Юпитер на дворе дрова из платы колет.
Юнона на реке колотит холст вальком,
Нептун из пролуби выходит гогольком,
В ямщичьей шапке Марс на одноколке рыщет,
Буянит он, кричит и по-бурлацки свищет,
Торгует выжигой по площади Плутон,
В волынку на мосту играет Аполлон,
Вергилий и Гомер и вся ученых свита,
Меж лавок мелочных на рынке в кучу сбита.
О рае там они и Лазаре поют
И что ни выпоют, то в кабаке пропьют.
Певцов сих рынок весь, кто криком оглушает,
Там Сафо о треске стихами возглашает.
Нелепость такову, которую я врал,
Без хвастовства сказать и сам не понимал;
Однако перестал сим бредом скучить миру
И громогласную оставил вовсе лиру,
Но рифмотворная охота весела
По степеням меня к дурачеству вела;
Оставивши трубу, взялся я за свирелку,
Котору также все вменяют не в безделку,
Без нужды разогрел мою холодну кровь,
И на досуге я впустил в себя любовь.
Затеял всякий час стопами воздыхати,
Мне вздумалось в стихах для рифмы умирати:
Я в сутки раза три иль больше в ад сходил,
Нередко и свою любовницу водил,
Иль так, простившись с ней во гробе затворюся,
Но если плача нет опять и возвращуся.
Языком говорю, чего не знает ум,
И сердце ей даю без всех любовных дум,
Всего себя вручить намерен был ей смело,
Но только чтоб в стихах сие лишь было дело.
Овидия себе наставником избрал,
Который никогда, как думаю, не врал,
Писал он хорошо, остро, замысловато,
А я переводил гораздо плоховато,
И так не хорошо, что сей великий муж
Толико сделался по-русски неуклюж,
Колико в собственном наречии прелестен.
Латинский мне язык и русский неизвестен,
Других не знаю я, а прочих не учил;
Однако лишь перо в чернило омочил,
То вздумал о себе, что есть во мне примета,
Такая, что мне быть учителем полсвета,
Так должно ли же в чем последовать кому?
Я дал свободной путь пространному уму.
Надулся как хомяк, хоть был и многих тише.
Грудь выставил вперед, и поднял нос повыше.
Не шел дорогою, а вздумал целиком.
И в сем дурном пути не думал ни о ком;
Учиться не хотел, как выступить мне в люди
И бубны принимал не ведая эа жлуди.
Гордиться может всяк, но всяк повинен знать,
Что должен первенство стихоткачу в том дать.
Итак, последуя во всем своей я воле,
Как только выбрался на стихотворно поле,
То начал я искать средины во кругу
И каждый стих без прав, как ольху, гнул в дугу.
Понес я на Олимп и моды и манеры,
Принудил всех богов взбеситься паче меры,
Богиню красоты в корнет я нарядил.
А Марсу шпагою французской угодил,
Минерва, ослепясь, обулась в черевики,
Которы были ей и долги и велики,
Почтенный Юпитер французский вздел кафтан
И разных аромат наклал себе в карман,
И словом весь Олимп тогда перебесился,
По воле он моей по моде нарядился,
Вертится тамо Марс как модный петиметр,
Цепляет шпагой всех и платье рвет как ветр,
За блонды, кружева эфесом задевает.
Манжеты, выкладки и всё он раздирает;
За что-то Мома он, не знаю, зацепил,
Так тот его за то пощечиной снабдил,
А как сражение пошло сие в огласку,
Так после дал ему и Марс уже потаску;
Пошло сражение за моды каждый день,
Богини ссорились и врали дребедень;
Юпитер, усмотря такое в них нестройство
И прежде утвердить желая там спокойство,
С Олимпа приказал тотчас меня согнать
И на дорогу мне тузов с десяток дать,
Направивши мои к походу скоры ноги.
Узнал же я тогда, что мастера и боги,
В затылок провожать и треухи кроить.
Такой поступок был удобен отвратить
Меня совсем уже от стихотворна слова;
Однако вздумалось мне завираться снова:
Эклоги были мне за первый в том предмет,
Я ими удивить намерился весь свет,
Зимою украшал долины я цветами,
Медведи за овец паслися там стадами,
А волки пастухи, свирели их хвосты,
Но мало тут еще изящной красоты,
Пастух под деревом на стуле заседает,
На место всех забав он лапти ковыряет,
Иль челобитную старается сплести.
Несклонну хочет он пастушку в суд вести.
Гражданскую во всем он наблюдает форму,
Дает своим овцам через неделю корму.
То скажет так: я завтре буду вас кормить,
— Ответ, приказному служителю приличный,
А овцы к голоду гораздо необычны,
И так в эклоге я как с час поговорю,
То сотни с три овец иль больше уморю,
Во время же сие пастушки разбредутся.
И как Ни говори, так в рифму не кладутся,
Не мог я поймать в весь век мой ни одной,
И всякий у меня пастух был холостой.
Удачи не было и в сем стихотворенье,
И только лишь пришел у всех во омерзенье.
Охота смертная, но участь столь горька,
Что вздумал продавать стихи я с молотка,
Когда уж нет на них нималого походу,
И вижу, что они не надобны народу.
Торгуй-ка ты, кума, цена им ровно грош!
С подушкой ты даешь, твой выговор хорош,
Спасибо-су, кума, изрядная ты дама,
Из матерей ты мать, или миляе мама,
От слова доброго восхитился мой ум,
И с сотню слишком уж имею разных дум:
Во-первых, я зачну в теченьи сей недели
С почтением взирать на круглые качели;
А чтобы лучше мне на оные глядеть,
Потщуся на Олимп того для возлететь;
Спрошу Кастальского источника я тамо,
Умоюсь из него и буду зрети прямо
На все те площади, где страшный оборот
И где вертится наш непудреный народ.
Земля от топота шатающихся стонет,
И всякий мещанин в вине и пиве тонет,
Тюльпаны красные на лицах их цветут
И розы на устах прекрасные растут.
Тут игры царствуют, приятности и смехи;
Начало их любви - калёные орехи:
Бросает Адонис с качели или вниз,
С улыбкой говорит: " Сударушка, склонись".
А та ответствует ему приятным взором,
Когда же подтвердит любовь и разговором,
Тогда на целый день беседку он наймет
Красавицу качать, и первенство возьмет;
Иной к услугам льва кокетке представляет,
И на прямую он качель ее сажает,
Тут нежность действует побольше прочих мест;
И дама всякая изюм и клюкву ест.
Иная менуэт без музыки танцует,
Другая арии сирен козлогласует.
Усердный к празднеству веселый гражданин,
Упившися, забыл порядок, строй и чин,
Идет в собрание, где дамы веселятся,
Которы никаких раздоров не боятся.
Толкает их плечом, иных сражает лбом,
Других ладонью бьет и многих кулаком.
Кутит компанией, мешает веселиться,
И тем принудит дам порядочно озлиться;
К сражению бы тут причина хороша,
Но правду вымолвить нимало не греша,
Хмельная женщина не сделает от века,
Дабы обидеть ей чужого человека;
Руки она своей не простирает в брань
И в случае таком не платит Марсу дань.
Имея кротостью наполненную душу,
А что ж до языка, то выгонит на сушу;
И целый океан, слова её как град,
Скорее и меча отвагу поразят.
Чинят ему отпор и приступают строго,
Кричат и говорят и слишком и немного;
Смягчаются, молчат и оставляют бой,
Но в тот же самый час бегут, яряся, в строй,
Секут и рубят, жгут противника словами,
Но что ж потом? Увы с слезящими глазами;
На ратном месте сём, где рок их оскорбил
И где нетрезвый Марс бессильных победил.
Сбирают чепчики, платки и разлетаи,
Приводят в прежний вид и кофты и шугаи;
Защитнику тогда довлеет приступить,
Чтоб дерзкому тому элодею отомстить,
Который, несмотря на лица и наряды,
Попортил все у них торжественны обряды;
Как древний богатырь, но только без коня,
Без лат, без шишака, и что то есть броня,
Не знает он о том, но славно хоробрится,
И вместо рыцарства в кулачки хочет биться;
Не требуется тут щита и копия,
Наш рыцарь держится ухватки своея;
Разит его в лицо и помрачает очи,
Соперник на земле лежит уже без мочи;
Не чувства он лишен, но силы только нет,
И, лежа на земле, отважно вопиет:
«Постой, — он говорит, — я дам тебе то знати,
Как должно рыцарей по правам поражати».
Но победитель благ не слушает грозы,
И щедро в спину он дает ему тузы.
Потом от винных туч весь воздух загорится,
И молния из уст хмельных людей родится;
Отверзет чрево Вакх, или питейный дом;
Ударит из него к качелям страшный гром;
Бегут с дубинами различные народы,
Мутят они людей и воздух, грязь и воды;
В сражении уж нет пощады никакой,
И всякий гражданин валится с ног долой;
Как храбрый витязь даст удар кому вразмашку.
То сделает и рот нередко нараспашку;
По правилам ли бой, или без правил он,
Для пользы общества не годен без препон;
Хмельные без ума другим дают потаску,
И для того сего не пустим мы в огласку;
Хоть прозой хоть стихом, однако примирим,
И праздник провести в веселье им дадим.
Целуйтеся, друзья, горячими устами,
И дружбу делайте сердцами иль словами;
Не искренность теперь потребна ваша нам,
Когда вы ходите по разным кабакам;
Дремлите, идучи, бранитесь иль кричите,
Иль пьяной пьяного вы за руки ведёте;
Сидите за вином, друг друга упоя,
И будьте вы тогда всесветные друзья;
Но что еще я зрю? Какая это туча?
Великая лежит яиц в народе куча.
С пригорка покатит веселый молодец,
Разбито яицо, добьет его вконец;
По грязи без скорлуп катают и марают,
Куда же яица сии употребляют,
О том не знаю я, иль честь имею знать,
Однако не скажу, чтоб их не осмеять;
О вкусе молодцы не рассуждают строго,
В Санкт-Петербурге же воды гораздо много.
Когда с предивныя и страшной высоты,
Воззрело солнышко на наши красоты,
Глубокие снега растаяли во граде,
Пастух нам предвестил рожком своим о стаде;
Тогда наполнились канавы все водой,
Однак не чистою, но грязной и худой;
Увы, любезные цветные епанечки,
Различные фаты, и перстни, и колечки;
Я часто вас видал поверженных в бедах;
Как вы купалися в нечистых сих водах;
О рок! О случай злой! Чего ты не наносишь.
Ты женщин и мужчин в таких канавах топишь;
Ни лет, ни пола ты не тщишься разбирать,
Старух и стариков дерзаешь погружать;
Ничто того уже не может быти хуже,
Как в праздник сей лежать поверженному в луже;
Однако, весельчак, отваги не теряй,
В грязи ты лежучи, кричи " не замарай".
Восточный Фаэтон на севере явился,
Не в колесницу он, но в одноколку вбился;
Не пламенных коней он правит во эфир,
По улице летит и давит пьяный мир;
Без нужды мечется направо, влево, прямо,
Понятие его не постигает само;
Куда ему поспеть ненадобну нигде,
И поручает он во всем себя судьбе;
Попустит вожжи вниз и даст коню свободу,
На злую пагубу веселому народу;
Слетится Фаэтонт с таким же молодцом,
Иль лошадь в стену где хмельной направит лбом;
Немного припрыгнув, оставит одноколку,
Стремглав он полетит через коневью холку;
Не с неба Фаэтонт, но щёголь с двух колес
Хотел по глупости припрыгнуть до небес;
На камнях лежучи, умильно воздыхает
И ток кровавых слез без пользы проливает.
В сем месте пал один, в другом упали три,
Везде падение, куда ни посмотри;
Во время праздников толико Фаэтонов,
Колико во стихах негодных Аполлонов.
По баснословию старинного народа,
Была такая же равно, как ныне, мода
Ходить за дамами и их в любовь склонять;
Юпитер первое изволил место взять
И был из волокит первейшим волокитой,
Манер его любви пред светом всем открытой.
Он верности не знал, обманывал жену,
И делал каждый день любовницам мену:
Горел любовию, но верность ненавидел,
И на театре лишь одном ее и видел;
Последуя во всем нестрастному уму,
Скучнее ничего не зрелося ему,
Как два дни воздыхать перед одной красоткой,
Пред девушкою ль то, или перед молодкой.
(Любовный календарь он точно наблюдал,
Минуты в страсти сей годами полагал;
И для того скорей любовь скончати тщился,
Весь век, как слышно нам, сим образом любился;
Выдумывал всегда, как лучше изменить,
В различных образах вину старался скрыть.
Менял любовниц в час, играл он ими в жмурки.
И был бессовестней бессовестного турки;
Обманами бы мог китайца победить,
Иль, может, тщился он и тех превосходить.
Развратному сему последуя в том богу,
Вступили в оную молодчики дорогу.
В день праздничный они не думают о том,
Чтоб небу угодить и сердцем и умом,
Но только ото сна взглянув на свет очами,
Во-первыхъ: мажутся пахучими водами,
Тнутъ волосы в крючки и-чудный тут манер:
Премножество кудрей узришь различных мер.
Природа никогда такою не бывала,
Чтоб чудным образом виски нам завивала.
Обычай, правда, есть, и к пользе он нам дан.
Однако не такой, чтоб сделался баран
Из умного из всех в природе человека,
Того неслыхано, иль слышне уж оm века.
Поток касаются сурмилами бровям,
Румян и горсть белил бросают по щекам;
Сердечки ив тафты железом выбивают,
И подклеив, на перст для моды прилепляют.
Который в старину именовался «врач»,
А так его нарек какой-то стихоткач,
Когда распространить потщуся я наряды,
И все любовничьи в сем случае обряды,
То скоро попаду в несносную беду,
В такую, что себе убыток наведу.
Цена сему листу гораздо невелика —
Старинных денежек четыре только лика,
А петиметерских нарядов миллион:
Так вряд ли изъяснит и самый Аполлон,
Сказал же я тебе из оных только крошку,
За денежку стихов дается понемножку.
Когда б я прозою с тобою говорил,
Любезная кума, я б больше и открыл.
Теперь одетого представим волокиту,
И выпустим мы с ним наряженную свиту,
Куда, кто думает, стремится он теперь?
Проводником ему Юпитерова дщерь,
Она теперь одна в уме его летает,
Свидания, игры, гульбища представляет,
Хотя не ведает Венера ворожить,
Однак безумием удобна окружить,
Смятет смятенного любовною судьбою
И сделает себе навек его слугою,
Проводит праздник он в любовных суетах,
Равно как день простой в различных хлопотах.
Спокойство для любви меняет на неволю
И вякий час клянёт свою несчастну долю,
Скучна ему вся жизнь, несносен каждый день,
Ступает по стопам Венериным, как тень.
Взнесись мой дух теперь, взнесися в небеса,
Пусть пляшут под тобой дремучие леса,
А реки и моря пускай вспевают хоры,
И радуются все пригорки, холмы, горы.
Зефиры иль Борей, кто хочет, тот и дуй,
Мути иль не мути в Неве прозрачных струй,
Природу принуждать не думаю нимало,
И сил во мне к тому нисколько не достало,
Что есть, тому всегда в природе должно быть,
Так для чего ж мне сей порядок помутить,
Хотя со льдинами здесь реки протекают,
Однак намернья во мне не пресекают:
Куме я покажу в стихах кулачный бой
И выведу на свет, кто первый тут герой.
Откуда ж мне занять витийственного слова,
А надобно искать в премудрости покрова.
Постой, я знаю, где сыскать себе пример,
Слыхал я, кто-то был разумный муж Гомер,
Еще Вергилия во многом прославляют,
Мальгерба, Пиндара подобно похваляют,
Велики, говорят, велики те мужья;
О бедная же ты, головушка моя,
Что ты не знаешь иве, и случай упустила.
Почто знакомости ты с ними не сводила.
Пространен мир, всего не можно переплыть
Не всяко опять в игумнах старцу быть.
Кто ж Пиндару знаком, пускай тот возьмет лиру
И громко и умно да возвещает миру,
Что солнце из шаров горящих состоит,
И что оно собой всё здание живит,
Лучи его во всей вселенной раздаются,
И тучами они или вихрями секутся.
Луна не светит нам, но солнце ей велит
И несколько лучей в ночную тьму делит,
От солнечных лучей и тёмна твердь сияет,
Подобно как Араб под золотом блистает,
Или как новый свет, по утру восстаёт
Пресветлый нам титан рождения знать даёт,
А я не для того касаюся эфира,
Чтоб' взять вмещенную между звездами лиру.
Что прибыли мне в ней: не знаю как играть,
Так следовательно не над бы и брать
Без лиры и без струн стихи писати можно,
Мне нужды нету в них, скажу сие не ложно;
На некакий писец стремится Геликон
И часто говорит: «Здорово, Аполлон,
Приди и помоги, ученейшая муза,
С тобою я ищу с единого союза».
Что ж за люди сии, когда его спросить,
То правду вымолвить, греха не утаить.
Писатель отвечать помешкает немного,
И знанье в том его покажется убого,
Для пышности стихов наставит разный звон.
Кричит он в них Орфей, Морфей и Амфион,
Елена, Менелай, Юпитер там и Леда,
Улисс и Тилемах, Персей и Андромеда,
Моря, пучины, волны, рев и водный стон,
Нева. Двина, Дунай и Висла, Волга. Дон.
Такой нелепостью в стихах своих трезвонит,
Желая тем взнестись, но сам себя уронит.
Не сеял где писец — сбирает там плоды,
И рвется за людьми, плывя против воды.
Суди, моя кума, я речь мою склоняю
И к исполинам я на время обращаю,
Которые хотят не горы потрясти,
И не к Юпитеру судьбу свою взнести,
Но быти на земле и получити славу;
В кулашную они впускаются забаву;
Во всяком молодце военна кровь кипит,
Но нет сражения, и Марс еще их спит.
Однако есть к тому довольные признаки,
И ходят к бою тут готовы забияки.
К началу приступить не думает буян,
Он честь всегда ведет, как был бы он ни пьян.
Против военных прав мальчишки начинают,
Друг друга по щекам ладонями щелкают;
Не в зубы юноша, но метит парня в глаз,
А отрок отроку даёт получше враз.
В минуту славное сражение явится,
Не рвётся воздух тут и солнышко не тмится.
Щелкание, тузы валятся так, как град,
Ланита, носы, рты и зубы все звенят.
Не огнестрельное оружие пылает,
Тут витязь кулаком противных поражает;
Как даст кому туза нечаянно в разбор,
Падет на землю тот и драться уж не спор.
Как храбрый Ахиллес, вступает некто в драку,
Приамовичу он такую перебяку
От щедрости своей военный послал,
Что без порядку тот несчастный зазевал
И пал от буйственной и сильныя размашки,
Не просит уж вина, ни пива и ни бражки.
Потом сия война жесточе разгорится
И сильный сильному противу становится:
Когда ж свирепствуют в неправильных полках,
Тогда и женщину возьмут на кулаках,
Бросать перед собой, ярясь, на место с места,
Она же не пирог, родилась не из теста,
Мантилию на ней и кофту раздерут.
И после из круга без жалости пихнут.
Восстанет скоро Марс иль Воложенин дружный
И, как бы ни были противники услужны,
Смятет их скоро всех и приведет в раздор,
Рука его людей съядает так, как мор;
За ним торжественны трофеи становятся,
С побитых башмаки и шапки повалятся,
Со всех ему сторон большая похвала,
Кричат торжественно: «Ступай, ступай, взяла».
Но как известно всем, что счастие военно,
Во время ратное и ломко и пременно,
Нередко на войне из тьмы родится свет,
Восстанет тот опять, который упадет.
Внезапно чувствует глас бодрый пленных ухо,
Встает от их страны и выступает брюхо,
Претолстый муж Бузник, как чудный тот стрелец,
Который было съел всех Греков наконец,
Приведши оных в страх, принудил всех бежати
Без защищения и жизнь свою теряти.
Махина такова хоть вышел без меча,
Но мочью своего огромного плеча,
Расправив нежную свою на воздух ручку,
Дал Марсу, не шутя, такую нахлобучку,
Что храбрый воин сей к сырой земле присел,
И арию весьма нескладную запел,
Увы, он не вопил, и аха не касался,
Однак и без того всем жалок показался.
Пошел по брюху звон, как в добрый барабан,
Тузят со всех сторон, однак Бузник не пьян.
Стучит по головам, разит он в само темя.
Валится перед ним задорно к бою племя,
Изменников тут нет, но храбрые сердца.
Единодушно все дерутся до конца.
Наскакивают все на витязя тут прямо.
Который их валит и семо и овамо.
Победа перешла к поверженной стране,
Но места надобно довольно Сатане,
В сердца сраженных он нелепость полагает,
Орясинами их тотчас вооружает
И нудит славный бой безумству покорить;
И в драку рыцарство дурную превратить;
Оглоблями уже размахи учиняют,
Троих, не одного на землю вдруг валяют.
Смесится весь народ и только за любовь,
Тузятся меж собой и перебьются в кровь.
Хоть после пять недель от брани отдыхают,
Однак с охотою опять в битву вступают;
Охотно мучатся, но если ночь наста,
Тогда и их раздор, как прочих брань, проста.
Крылаты, Бузники, московские герои;
Не здесь они, но там (в Москве) бурлацки водят строи.
В Санктпетербурге ж я о Бузнике сказал,
Сим славным именем других именовал.
Не надлежало бы так скоро скончевати
Такой веселости, что можно год писати;
Но впрочем вдруг всего не можно показать,
И для того ль кума не лучше ль перестать,
Для первого сего случая с нас довольно,
Однак и впредь писать, как думаю, мне вольно.
Сие с почтением тебе я приношу,
И если и другим угодно, то прошу
Принять мои стихи, издание без правил,
Причина такова, что оных я не ставил,
Как многие у нас без разума писать
Привыкли уж давно и в свет то издавать,
Лишь только б рифмами снабдить свое сложенье;
Но я имею в том великое сомненье,
И буду силы все к тому лишь прилагать.
Чтоб лучше как могу и правильной писать,
К услугам общества себя припоручаю,
И за великое я счастие считаю,
Когда лишь малым чем народу угодил,
Служа моей куме, я обществу служил.
КОНЕЦ
1769