Поэт, прозаик и публицист Геннадий Константинович Сюньков родился в 1940-м году в деревне Дубёнки Ульяновской области. Служил в армии, работал трактористом, токарем, бетонщиком, редактором районных и республиканских газет, деканом факультета журналистики. Окончил Уральский госуниверситет, Высшие курсы сценаристов и режиссеров при Госкино СССР, аспирантуру при МГУ. Кандидат филологических наук.
Он является автором более 30 книг, в частности, - «Взлетная полоса», «Перекресток вечности», «33 несчастья», «Звезда над бездной», «Братва слезам не верит», «Шестой причал», «Послеполуденный сон фавна», «ДжоКонда», «Взгляни тайне в лицо» и многих киносценариев, краеведческих и публицистических книг. На стихи Геннадия Сюнькова российскими композиторами написано около ста песен. Живет и работает в Самаре.
В полуночном мраке мглистом
Это высший пилотаж –
Ель обняв, подняться лифтом
На шестнадцатый этаж,
Отстранив тебя с порога,
В узкий втиснувшись проход,
Запах леса и мороза
Подарить на Новый год,
Чтоб сквозь приторность
пельменей, чада кухонной плиты
Изо всех местоимений
Слышать ласковое: «Ты?»,
Чтоб, увидев мимоходом
Тех, кто загодя пришел,
Растеряться:
«С Новым годом!
Извините. Я пошел…»
ДВИЖЕНИЕ
Сегодня я проснулся в три часа.
В окно влетал ночной прохладный ветер,
Качались занавесок паруса,
За ними в полумраке я заметил,
Как белых лепестков кружился пепел
За рамою у самого стекла,
Где жизнь рекою бурною текла,
Какой-то внешней силе подчиняясь,
Где мир не спал, в движении меняясь,
Как будто предъявить мне торопясь
Живую и отчётливую связь
Любых, доступных взору колебаний
С дыханием Вселенной в точке дальней,
Которая сквозь вечный свой полёт
Движения рожденье задаёт.
Всё движется в просторах мирозданья,
Все наши мысли, радости, страданья
Есть только производные того
Движения вселенского. Его
Над нами власть поистине безбрежна
И все мы подпадаем неизбежно
В течение движения реки,
Порою нашей воли вопреки.
Мы движемся у Времени в нирване,
Мы движемся и лёжа на диване,
Где наша мысль, движения полна,
В полёт нас вовлекает, как волна
Энергий созидательным зарядом,
А, значит, мы всегда и всюду рядом
С дыханием Вселенной, в бездны мчась,
Как та неотторгаемая часть,
Которая дерзанием ума
В движенье, как Вселенная сама,
И мне доносят облачные ветры,
Что все мы, как Вселенная, бессмертны.
ЛОГОС
Я жил, не замечая мира,
Как сыч из тёмного дупла,
Но вдруг ко мне явилась лира,
И слух, и зрение дала.
И я увидел неба лоно,
Сиянье дальнее светил,
И я внимание на слово
Тогда впервые обратил.
Хоть к слову путь тяжёл и долог,
Я весь прошел тернистый путь,
И прорастал во мне филолог,
Который видел слова суть.
А как средь суетного пира
И пустословия речей
Познать, что слово – мера мира
И квинтэссенция вещей?
Лишь в руки дав понятий глобус,
Сказала лира мне: «Пойми,
Когда тебя пленяет логос,
То это высший тип любви.
Каким бы мир ни мерить метром,
Лишь слова будет в нём стезя
Твоих открытий инструментом
И познаванием себя».
ДУХ УНЫНИЯ
Отдав на волю ветра крылья,
В плену усталости большой,
Как грешный ангел, дух унынья
Летал над скорбною душой.
Терзала боль невыносимо,
Где избавленья не видать,
И тут душа меня спросила:
«Доколе буду я страдать?»
И я увидел: путь не светел,
Идти сквозь тьму придётся мне,
И я душе своей ответил,
Как протопоп своей жене.
УЧЕНИЕ
Представ с утра пред божьим ликом,
Его ответа я просил:
«Зачем, с какою целью Никон
Твое ученье исказил?»
Мне доставляла мысль мученье
И боль для сердца моего,
Ужель неправедно ученье,
Чтоб реформировать его?
Ужель мы шли путём неверным
Сквозь всю страны своей судьбу?
И хоть я не был старовером,
Я сердцем принял их борьбу.
В своих путях по бездорожью
Мы шли к единому Ему,
И я реформы слова божья
Никак душою не приму.
Нет, не затем Господь великий
В пути заблудших наставлял,
Чтоб через годы некий Никон
Его ученье исправлял.
Не для того же божьей лаской
Пролит нам в сердце был елей,
Чтоб божье слово всякий пастырь
Менял по прихоти своей.
ПЕНСИОН
Есть у меня знакомый немец,
И вот пришёл однажды он,
И заявил: «Ты – иждивенец,
Коль получаешь пенсион».
И, подавив свою досаду,
Я понял: дело не в рубле,
Работать надо до упаду,
Покамест жив ты на Земле.
СЛАВА
Ты мой триумф встречать не выйдешь,
Моя любимая жена,
Моей ты славы не увидишь,
Зачем тогда она нужна?
СУЕВЕРИЕ
Сидел я, Пушкина листая,
И был печали полон я,
А за окном летела стая,
Как будто туча, воронья.
Мир заоконный был просторным,
Но поменялось что-то вмиг,
И даже небо стало чёрным,
В нём призрак гибели возник.
За дребезжаньем рамы нервным
Иная жизнь совсем текла,
Пахнуло страхом суеверным
От потемневшего стекла.
И эти чёрные вороны,
Вдруг налетевшие волной,
Казались песней похоронной,
Сгустившей сумрак надо мной.
И в этой сутолоке шумной
В сознанье ужас проникал:
Многоголосый гвалт вещуний
Мне будто гибель предрекал.
Но вдруг, как будто по команде,
Исчезло злое вороньё,
Как будто бог могучей дланью
Явил величие своё.
И снова солнце показалось,
И хлынул свет со всех сторон,
И не приметы не осталось
От предсказания ворон.
БЕЗ ПАРУСА
Туда, где только тьма безлюдная,
Где только тягостная мгла
Из океана жизнелюбия
Ты слишком скоро уплыла.
А я болею. Ставлю градусник
И мну ладонью телеса,
И, как в твоей новелле «Парусник»,
Плыву, утратив паруса.
На белый свет смотреть не хочется,
Где я сегодня наяву
По океану одиночества
Уже без паруса плыву.
Меня тоска терзает лютая
По дням, растаявшим, как дым,
Где в океане жизнелюбия
Была ты парусом моим.
КОЛБА
Ура! Ликуйте особи,
Полна лекарства колба.
Нашли в Европе способы
Продлять нам жизнь надолго.
И в голоде, и в холоде
Живёт людей без меры,
Продлят вам геронтологи
Ваш срок, пенсионеры.
Не медля, увеличится, -
Считать не хватит нервов, -
Огромное количество
Больных пенсионеров.
Больных у нас – немеряно.
Число их прибывает.
И, может быть, намеренно
Больницы закрывают.
Хотят врачи житьё-бытьё
Продлить на сорок лет,
Но вот, зачем продлять его,
Когда здоровья нет?
И как тут ни отчаяться,
Коль через десять лет
Планета превращается
В огромный лазарет.
Врачам бы тезис выучить,
Чтоб нас не распалять:
Сначала надо вылечить,
Потом и жизнь продлять.
ХОЛОД
Ничто меня не радует,
В работе нет огня,
И воля к жизни падает
У слабого меня.
И ветреные женщины
Прийти ко мне боятся,
И встречи, что обещаны,
Не могут состояться.
Липучая апатия
Пришла ко мне незвано,
Осталась лишь симпатия
К любимому дивану.
Лишь он один, как истина,
Стоит неколебимо,
На нём полно написано
Стихов моей любимой.
Не стало больше повода
Слова свои плести,
И стало столько холода,
Нельзя перенести.
Я
Я думаю в свободные часы,
Как верить мне зоилов чёрным бредням:
«Он человек из средней полосы,
И должен оставаться только средним».
Наверное, что так оно и есть,
Пора бы мне свою умерить спесь
И в норку иль в какой-нибудь камыш
Запрятаться, как серенькая мышь,
Где критикой влекомый идиот
Меня и с микроскопом не найдёт.
Но что-то побуждает на протест,
Не так уж откровенно я убог,
И думаю: свинья меня не съест.
Пока меня ведёт по жизни бог.
Не гений я, но вовсе не тупой,
Поскольку много лет со всех дорог
Ко мне идут поклонницы толпой,
Как будто я действительно пророк.
Они ко мне питают интерес,
Хоть нет на мне наград и эполет,
Но если я им нужен позарез,
То вряд ли я лишь средний человек.
ДИКАЯ ОХОТА
Гуляло стадо антилоп
В прохладе около ручья,
И я одной ударил в лоб
Из гладкоствольного ружья.
Назад забросивши главу
И растопырив ноги врозь,
Красотка рухнула в траву,
Вокруг разбрызгивая кровь.
Но я недолго ликовал,
Её сразивши наповал.
В пыли копытами скреблась
В тупых конвульсиях она,
И туча мух над ней вилась,
От крови запаха пьяна.
И, приготовившись к броску,
И, пир предчувствуя уже,
Орёл-стервятник на суку
Добычи ждал настороже.
И взять хотелось мне назад
Весь свой охотничий азарт,
И время отмотать на срок,
Где я беспечно взвёл курок.
И я представил: это ты
Лежишь, любимая моя,
И эту гибель красоты
Принёс ни кто иной, как я.
И вал вины меня объял,
Вонзившись в сердце, словно гвоздь,
Ведь я однажды силой взял
Твою нежданную любовь.
Миг
(Легенда)
Гулко стучат
каблуки. Мостовая
Вслед уходящему
серому строю,
Каменной шкурой
своей остывая,
Пахнет железом
и потом, и кровью.
Неумолимо,
железно, жестоко,
Ритмом являя
арийскую точность,
Танков броня
наползает к востоку
Мрачной, литой,
ледниковою мощью.
Громом подавлена,
улица сжалась,
Времени боязно
сдвинуться с места.
Всякий живой,
не надейся на жалость –
Это понятие
здесь неуместно.
Чёрною тучей
каратели мечутся,
Звякает в травах
патронная медь.
Каждый советский,
спеши «онемечиться»,
Если не хочешь
навек онеметь.
Пусто и тускло
в глазах непреклонных,
Бурые пальцы
налиты свинцом.
Есть ли в уверенных
сытых колоннах
Сердце живое?
Живое лицо?
…Пушки гремят,
маршируют арийцы.
Небо от свастик
на крыльях черно.
В ставке, нахохлен
могильною птицей,
Фюрер задумчиво
смотрит кино.
Что за идея
у этого ролика?
Фальши не скроет
искусный монтаж.
Холодом в спину
повеяла хроника.
Зябко запрыгал
в руке карандаш.
Что за кошмар
на востоке творится?
Так ли у фронтом
прочерченных линий
Хлебом и солью
встречают арийцев
Эти тупые
славянские лица?
Мало каратели
русских давили?
Мало могил
в этой дикой глуши?
Ну-ка, скажите мне,
Бауэр Вилли,
Вы, ведь, знаток
этой русской души?
– Фюрер, с таким
полудиким народом
Нечего времени
попусту тратить.
Наши советники –
сила и строгость.
Наша опора –
солдат и каратель.
Что ж до теории –
равенство, братство –
В пух разлетятся.
Не делаю тайн,
Если кому
уготовано рабство –
В первую очередь –
русише швайн.
Я повидал
этих русских немало,
Как говорится,
впрямую, без ширм.
Был я тогда
на заводах Урала
Эксперт технический
западных фирм.
Помню с одним
я беседовал часто.
Стройный, с красивым
арийским лицом,
Мог бы он немцем
типичным казаться,
Если б не имя его –
Кузнецов.
Но, как его
не склонял я к идее
Избранной расы
особой судьбы,
Даже немецким
неплохо владея,
Так и не понял он
нашей борьбы.
Так и другие,
как он, примитивны.
Тёмным народом
непросто владеть.
Вам пригодятся
их руки и спины,
Только вот головы их
куда деть?
Бауэр кончил,
и нос, словно флюгер,
В сторону
хищных белков повело.
Бауэр думал:
оценит ли фюрер
Эту прозрачную
шутку его?
И, оценив
по достоинству шутку,
Фюрер под френчем
дрожащую руку
Спрятал,
и мрачно
сказал через силу:
– Вилли, ты снова
поедешь в Россию.
Эксперту фронт –
неплохая наука.
Всё без эмоций
и взвесь, и реши:
Есть ли опасность
немецкому духу
В тайне
загадочной
русской души?
…Небо окуталось
чёрною мглой.
Волн вереницы
черны, как смола.
Чёрные ливни
прошли над землёй,
Чёрная выросла
в поле трава.
Там, где дороги
на русский восток
Вымыли
чёрные ливни,
Едет под Ровно
в карательный полк
Посланный
Фюрером Вилли.
Шаг его крепок
и взгляды грозны,
Скор его суд
и расправа.
Бауэр Вилли –
хозяин страны,
Доктор
фашистского права.
Всех он глазами
берёт на прицел,
Весел,
подтянут
и выбрит.
Вдруг повстречался
ему офицер
С древней фамилией –
Зиберт.
Вилли и глазом
моргнуть не успел,
Плечи поднять
от подушек,
Как появился
в вагонном купе
Этот нежданный
попутчик.
Вилли опешил.
Просить аусвайс,
Глазом водит оробелым,
Вряд ли захочется,
если на вас
Смотрит в упор
парабеллум.
Вытянул Вилли
гримасой лицо,
Белый
от липкого страха.
– Боже мой! Вы это,
герр Кузнецов?
Вы – инженер
с Уралмаша?
– Бауэр Вилли?
Противно смотреть –
Тряпка
в полковничьем чине!
Встаньте с коленей
и встретите смерть,
Как подобает
мужчине.
И, подавляя предательский страх,
Словно
в смертельном недуге,
Вилли поднялся
на ватных ногах,
Спрятал
дрожащие руки.
– Должен признать,
что у русской войны
Странные
очень законы.
Разве бы так
мы встречаться должны?
Мы ведь
немного знакомы.
Не зачеркнёте
вы эту строку
Жизни
другими любыми.
Помнится, я вас
учил языку.
Разве вы это
забыли?
Может быть,
прошлое наше ценя,
Вы парабеллум
убрали б?
Вы же не брали
на мушку меня
В бытность мою
на Урале.
Как вас судьба
изменила хитро
С той,
незабывшейся, встречи!
Там, на Урале, –
конструктор в бюро,
Здесь –
партизанский разведчик.
Знаете,
встретить такого врага
Даже немножечко лестно.
Вам, ведь,
не менее жизнь дорога,
Мне это
точно известно.
Только за что
рисковать так легко?
Ну-ка,
подумайте сами!
О, вы могли бы
взлететь высоко!
Если бы
были вы с нами!
Верность России
вам надо сменить
Верностью нашему флагу!
Знайте,
арийцы умеют ценить
Ясность ума
и отвагу.
Как вам идёт
офицерский мундир!
Лучших фигур я не видел.
С нами
вы весь завоюете мир,
А с коммунистами –
гибель.
Знаете,
сколько
арийская рать
Армий отборных скосила?
Разве разумно,
скажите,
вставать
Против
незыблемой силы.
Кроме того,
ведь ступени эпох
Так уж спирально устроены, –
Снова появятся
Даргель и Кох
На поворотах истории.
Вновь возвращаться
к истокам своим
Время имеет коварство.
Миру, поверьте мне,
нужен фашизм
Так,
как больному лекарство.
Нас одолеете –
будет расти,
Словно
морковка из грядок,
В Азии,
в Африке –
всюду в чести –
Новый фашистский порядок.
Наци
вселенной
изменят лицо.
Всюду – в Москве,
на Урале –
Скоро забудутся,
герр Кузнецов,
Ваших свобод идеалы.
–Бауэр!
Я вас прерву на момент –
Станция близится вскоре –
Пуля сейчас
основной аргумент
В нашем нечаянном споре.
Если бы даже
остались вы жить,
И не с нацистами даже,
Вам бы вовеки
с души не отмыть
Их философии сажу.
Вышел рабочий
сжигать и крушить,
Лозунгам фюрера веря,
Даже поэтому только
фашист
Много
опаснее
зверя.
Всё человечье
развеяно в прах!
Всем,
кто противится, –
в ухо!
И называется
мерзостный страх
Культом
немецкого
духа.
Всех несогласных
пинком убеждать
Вызвались сытые рыла,
Пешки,
привыкшие не рассуждать,
Если
командует
сила.
Арии –
люди
элитных пород!
Зря эту линию гнёте
Вами обманут
немецкий народ.
Преданы
Шиллер
и Гёте.
Память об этом
мне право даёт
Мстить вам
и ныне,
и вечно…
Сухо ударил о капсюль боёк.
Бауэр понял –
осечка.
…Бил
в чёрное небо
прожекторов свет.
Сирены
отчаянно выли.
Был к фюреру вызван
в его кабинет
Вернувшийся Бауэр Вилли.
Ни тени вопроса
в холодных глазах,
Но, словно над
чёрною бездной,
К вошедшему Вилли
придвинулся страх,
Который
таит
неизвестность.
И Вилли в испуге отпрянул назад,
И веко задёргалось странно,
И фюрер
аметил
испуганный взгляд,
И жестом отправил охрану.
Ладони сцепил,
и в подземной тиши
Суставы
защёлкали
сухо.
–Так, что же,
загадочность русской души
Сильнее
немецкого духа?
Уверенность ваша
рассеялась в дым,
Что выше
арийская раса?
И Вилли
в молчанье
стоял перед ним,
Быть может,
не менее часа.
Ответить бы надо,
избегнуть грозы,
Спастись измышлением срочным,
Но Бауэр Вилли
свой резвый язык
Оставил на фронте восточном.
В сожженной России,
где даже снега
Врагу
не хотят
покориться,
Всё больше
он чувствовал
немцем себя,
Всё меньше и меньше –
арийцем.
Всё чаще и чаще
средь чёрных лесов
Врывался в тревожную память –
Не Зиберт,
а просто ещё Кузнецов,
Весёлый,
отчаянный парень.
– Что ж, Бауэр Вилли,
на свете никто
Не сможет
тягаться с забвеньем.
Молчанье продлите вы
пулей в висок,
Как то
подобает
военным.
И правда
не сможет уже никогда
Коснуться
немецкого слуха,
И будет уверен
немецкий солдат
В победе
немецкого духа.
И будет
арийцам
на тысячи лет
Фашизм
и вождём
и кумиром.
Для избранной расы
сомнения нет
В её превосходстве над миром
И если б кто
сам размышлять захотел,
Не трудно его
покарать нам.
Я вас посылал на восток
не за тем,
Чтоб вы
убедились
в обратном.
Без веры
солдат
уже будет не тот.
Он думать не может,
не должен.
А значит,
что только
смертельный исход
Для вас
остаётся
возможен.
… За дверью
менялась
охрана. Шаги
Плескались
меж стенами
мерно,
А в бункере
молча
стояли враги,
Чертой разведённые
смертно.
Пока
к пистолету
тянулась рука,
Сознанье
явило подробно
Ночной разговор,
хоть была коротка
Та встреча
под городом
Ровно.
Ну что ж,
Кузнецов,
как лисой ни крути,
А надо признать,
что вы правы,
Ведь все мои
долгие годы во лжи
Не стоят
мгновения правды.
В последнем мгновенье
мне только дано
Уйти
из-под лживого ига,
Но стоило жить,
чтоб случилось оно –
Прозренье
смертельного
мига.
ДЕНЬ ЯРИЛЫ
Средь грозных бурь во время смуты
И за сумятицею лет
Бывают редкие минуты,
Когда увидишь дальний свет.
За долгой сутолокой тусклой,
Где мысли взлёт почти забыт,
Творцы высокого искусства
Сиять заставят серый быт.
И где ворюги и барыги
В своём блаженствуют мирке,
Вдруг появляется Пурыгин,
Как с ярким факелом в руке.
Его талантливая кисть
Вдохнет искусство в нашу жизнь.
И света круг прорвётся вдруг,
Преображая всё вокруг.
Мы с ним знакомы были близко.
Я весь вошел в его дела,
Едва самарская прописка
Печатью в паспорт мой легла.
Он был в работе день-деньской,
Да он и жил одной работой,
И уходил из мастерской,
Похоже, с явной неохотой.
А в мастерской его — содом.
Как будто волны у плотины.
Там помещались лишь с трудом
Его эскизы и картины.
Над головой навис сюрприз
Капризной авторскою волей.
Казалось, миг — и хлынут вниз
Полотна с зыбких антресолей.
И среди штабелей холстов –
Высокий, крепкий, вдохновенный –
Пурыгин был, как Саваоф
В момент творения вселенной.
И у него, как и у бога,
Был человек без запчастей,
Где было много от Ван Гога –
Волнений, болей и страстей,
Где все как будто говорило:
Да, здесь позиция своя:
Хотите знать вы, кто Ярило?
Так вот, Ярило — это я.
Процесс творенья не закончен,
Шаблон не может быть един,
И, коль душа того захочет,
Мы мир по новой создадим.
Нет, не в укор творенью бога,
А по велению его,
Чтоб в красках русская природа
Свое справляла торжество.
Пусть всходит солнце над долиной,
Над синевою волжских вод,
И крепкий осокорь былинный
Его приветствует восход.
И, головой достав до неба,
Стоит, как русский богатырь,
Где, разметавшись на полсвета,
Простерлась девственная ширь,
Где звезды — россыпью над высью,
Как с чистым жемчугом ларец.
И передать все это кистью
Лишь может истинный творец.
Пурыгин, сызмальства привычный
К суровой жизни трудовой,
Любил природу как язычник,
И ощущал её живой.
Еще в своем голодном детстве,
До сотворения миров
Искал он истину в наследстве
Волшебной кисти мастеров.
И пред людьми непогрешимы,
Где каждый — гений и титан,
Его манили, как вершины,
Саврасов, Репин, Левитан.
И с детства сердцу в такт стучало,
Равно — в столице иль в глуши –
Большого творчества начало
Незримой музыкой души.
И, пробуждая чувство долга,
Отдать души своей огонь,
Его рукой водила Волга,
Когда он кисти брал в ладонь.
Объявши лентой голубою
На треть планеты нашей шар,
Река подарена судьбою
Ему была, как главный дар.
Не смог он с Волгой жить в разлуке,
Поскольку, видно, оттого
Вдали от дома все недуги
Пошли атакой на него.
Его характер не был гладким.
Подобный в кузницах куют.
Он верил: будешь слишком сладкий,
Не иссосут — так расплюют.
Он изъяснялся без оглядки,
Как мотылек в огонь летел,
Но только этой правды-матки
Никто услышать не хотел.
Была тропа его скалиста,
Где так легко скатиться вниз.
Кто будет слушать реалиста,
Коль в моде абстракционизм?
Впадать в одно со всеми устье -
Лишь только слабого удел,
И ладить с мэтрами в искусстве
Он не умел и не хотел.
Он мог с наивным взглядом детским
Просыпать резкое из уст,
И показался слишком дерзким
Для сильных мира от искусств.
И, как всегда, в столичном стиле,
Все, навалясь на одного,
Кто непокладист, не простили,
За неуживчивость его.
Он стал в Москве как будто лишний,
Какие вовсе не нужны,
И он покинул гам столичный
Заветной ради тишины.
Недаром Волгу так красиво
Творили щедрые века,
Что если в мире есть Россия,
Она — Самарская Лука.
Пурыгин был влюблен в Поволжье,
Где солнцем выжженный осот,
Где даже грязь и бездорожье
Милее западных красот.
В его душе рождалось чувство,
Что вовсе это неспроста,
Что выше всякого искусства
Живая эта красота.
Но нелегки дороги в гору.
Синклит отрезал, как ножом,
Что хлеб искусства слишком горек,
А путь к признанию тяжел.
Сужденья этого синклита
Цедил весь свет через губу,
Когда столичная элита
Ломала гению судьбу.
И было вроде неприлично,
Что, окунувшись в массу дел,
Художник этот про практичность
Совсем понятья не имел.
И ни едою, ни жилищем
Сам тыл не обеспечив свой,
Художник был почти что нищим
В обычной жизни бытовой.
Скитаясь в положенье бомжа
По веренице тусклых дней,
Он верил в то, что искра божья
Всего в художнике важней.
И он себя утешил мыслью,
Что жизнь — глубокая река,
И предпочел работу кистью
Работе бойкой языка.
Рабочий день его был плотен
От суеты вдали мирской.
И встали тысячи полотен
В его самарской мастерской.
Но мастерство его ковалось
Среди красот родной земли,
И там часов не оставалось
Ни для себя, ни для семьи.
Его печальная Галина
Вкусила вдоволь тяжких дней,
И все невзгоды с ним делила,
Где не поймешь, кому трудней.
О, сколько в этой горькой яви
Ей нес печали день любой,
Где море слез над сыновьями,
Над их трагической судьбой.
Ах, если б жизненный экзамен
Вернуть возможно бы назад!
Но лишь отцовскими глазами
Их фотографии глядят.
Пройти по жизненному полю
Легко, когда в нем счастье есть,
А если выпало на долю
Им столько боли перенесть?
Но разве мы не замечали,
Что стало притчей на устах,
Как много боли и печали
На всех пурыгинских холстах?
На прочность жесткая проверка
Дана Пурыгину была,
Чтоб вера в солнце не померкла,
Чтоб вера в жизнь не умерла.
Была похожа на сраженье
Такая жизнь, где, словно казнь,
В словах любви и уваженья
Коллег сквозила неприязнь.
Не заслужив постов и званий
За взгляд свой острый, как клинок,
К финалу общего признанья
Он оказался одинок.
Когда о нем заговорили,
То стало видно по всему:
В искусстве есть теперь Пурыгин,
И он не нужен никому.
Но были те, кто свято верил:
Здесь явно с гением родство.
Еще весь мир откроет двери
Перед полотнами его.
Увы, но солнышко Ярилы,
Когда и жизнь уж истекла,
Художнику не подарило,
Пусть и посмертного, тепла.
Обходят коллекционеры –
Знаток мне это говорил –
У них пошаливают нервы
От бесов, леших и ярил.
Не тычьте в лешего указкой!
Художник был превыше зла,
Ведь для него волшебной сказкой
Земля родимая была.
И удивленью нет предела,
Что на искусства небеси
Так сильно ныне поредела
Чреда защитников Руси.
Я поднимать не стану волны,
Плести тенета из словес.
Он был певец не только Волги,
Он русской удали певец.
Он гордо нес свои вериги,
Как жизнь ни тешилась над ним.
Он стал великим. Он — Пурыгин.
Ни с чем привычным не сравним.
Он там, где мы его взрастили,
Уйти не может в забытье –
Живая плоть родной России,
Его искусство — кровь ее.
И что бы там ни говорили,
Пурыгину забвенья нет.
Еще настанет День Ярилы.
Уже грядет его рассвет.
ФАНТОМЫ
Вот мне один шекспировед
Сказал семь слов всего:
«Шекспира не было, но нет
Талантливей его.
Шекспир — мираж, Шекспир — фантом,
Струны умолкшей звон,
Но дело, видите ли, в том,
Что гениален он».
Когда философ Фрэнсис Бекон
Познал природу человека,
Он эту горестную весть
Сам убоялся произнесть,
И то, что знал и заучил,
Сказать Шекспиру поручил.
Шекспир был только лицедеем,
И чужд он был чужим идеям.
Ему казался мир кулис
Чредой молоденьких актрис,
И он тому, что мир — театр,
Весьма доволен был и рад.
Он лишь облёк в игру и флёр,
Что нашептал ему суфлёр.
Но разве вправду мир — игра,
А не крушение добра?
Сказал ли Бекон иль Шекспир,
Но жизнь — есть зла извечный пир.
Да, воровство старо, как мир,
А плагиат — звено процесса,
И всем известно, что Шекспир
Переписал чужую пьесу.
Мольер сказал, презрев нытьё:
«Что до меня, то и моё!»
В искусстве многое сейчас
С чужого носится плеча-с.
Пока мы с вами мирно спим,
Идут подмена и подлог:
Один раскрашивает фильм,
Другой добавил диалог
В творенья Чехова. У нас
Его соавтор есть сейчас,
Кого писатель, мнится мне,
Не мог представить и во сне.
Творцы, подобные волкам,
Как стаи нравственных калек,
Они спешат прибрать к рукам
Чужой бесхозный интеллект.
И душу гениев крадут,
Как залежавшийся продукт,
Какой давно в пыли кулис
Без их вмешательства прокис.
Крутая варится лапша,
И в этой кухне продувной
Святая гения душа
Котлетой стала отбивной.
Ещё листает век за веком
Томов бесценный капитал,
Пусть не Шекспир, а Фрэнсис Бекон
Все эти пьесы написал.
Сей факт феномена культуры
Доселе разум нам слепит,
Всё будто списано с натуры
Во всём живая жизнь кипит.
Доныне на подмостках мира
Идут трагедии Шекспира,
Хотя и прячется за ним
Вполне известный аноним.
Мы это поняли давно,
Но нам, признаться, всё равно,
Кто явный автор этих пьес,
Важнее собственный их вес.
Постичь история смогла
В них диалог добра и зла.
Добро и зло повсюду рядом.
Бокал вина отравлен ядом,
И наслаждения визит
Жестокой гибелью грозит.
И понимаем мы печально,
Что зло сильнее изначально.
Сегодня, так же, как вчера,
Идёт крушение добра.
ГВОЗДЬ
Над головой моей седой
Беда кружится за бедой –
То в доме треснула стена,
То мыши съели семена,
То реки, сделав поворот,
Мне затопили огород.
Стараясь сделать непоседой,
Явилась новая беда:
На неокрепшие посевы
Вдруг завернули холода.
Но как судьбу не обвиняй,
Она страхует от забот,
Диктуя: «Место поменяй.
Не станет в городе хлопот».
Но как уедешь? Скрутит злость:
Как этот город полюбить,
В котором в стену даже гвоздь,
Бывает, некуда забить?
А дома тридцать три гвоздя,
Они для дела там и тут,
И на одном висит узда,
А на другом висит хомут,
И жук ползёт на потолке,
Где лук в капроновом чулке.
А городской приедет гость,
И для него найдётся гвоздь,
Сниму со стенки решето,
Повешу зонтик и пальто.
А коль заявятся втроём,
Мы гвозди новые забьём.
Пока есть место для гвоздя,
Уехать в город мне нельзя.
В своей деревне я не гость –
И в этом всей проблемы гвоздь
ДАЛЬ
В промозглой кибитке качаясь
И кутаясь в мокрую шаль,
Мытарится русский датчанин
Владимир Иванович Даль.
По Волге, с верховьев до устья,
Удрав от столичных балов,
Объездил он все захолустья,
Охотясь за россыпью слов.
Он влип в еженощные бденья
И к тряске дорожной привык
Затем, чтоб спасти от забвенья
России исконный язык.
Словцо, непривычное уху,
Найди, сохрани, поделись -
России он ближе по духу
Премногих, что в ней родились.
Пусть речь наших пращуров славных
Навеки войдёт в словари,
Не надо чужого, держава,
На русском, родном говори.
За русских речей первородство,
Корнями ушедшее в даль,
Потерпит свои неудобства
Владимир Иванович Даль.
ЛЕВ
Нельзя, припомнив о Толстом,
Поняв его тоску,
Без важной мысли сесть за стол
И написать строку.
Я никогда бы так не смог
Дерзнуть, являя нрав,
Поскольку верил в то, что Бог
В своих решеньях прав.
Толстой же, роль приняв борца,
Утратил с Небом связь,
Во справедливости Творца
Законно усомнясь.
Прямой дорогой, не простой,
Он шёл, а я – дугой,
Всё потому, что он – Толстой,
А я совсем другой.
Но и неверия стена,
Длиною в три версты,
Не заслонила от меня
Толстовской правоты.
Вот у жены не стало сил,
Я знал: поможет Бог,
Я ей здоровия просил,
Но Бог мне не помог.
Теперь идут всё мысли врозь:
Уж справедлив ли Бог?
Твердят повсюду: «Бог – любовь».
Чего ж он не помог?
Коль так жестоко кажет нрав
С престола своего,
Толстой не так уж был не прав,
Отхлынув от него.
Он был, конечно, не святой,
Но никогда не лгал,
И христианское Толстой
Смиренье отвергал.
Чтоб над умами снизить власть
Внутри людской среды,
Толпа хулителей взялась
Топтать его труды.
На репутацию хулу
Надели, как ярмо:
Его непротивленье злу
На деле – зло само.
И до сих пор весь этот шлейф
Летит за ним, как встарь,
Но он недаром, видно, Лев,
А лев, известно, царь.
Он людям правду говорит
Во тьме глухих времён,
И обоснованно царит
В литературе он.
Он возле Бога самого
Собой заполнил свет,
Ведь, разобраться, у него
Соперников-то нет.
Его талант неотменим
До нынешних времён,
Творцы спешат вослед за ним,
Счёт коим – легион.
И я тернистым за Толстым
Карабкаюсь путём,
Каким бы ни был он крутым,
Он праведен во всём.
Толстой – влекущая звезда
На правды путь прямой.
Он был, он есть, он навсегда
Учитель честный мой.
Не богохульника совсем
Я в нём подозревал.
Толстой мне был всегда лишь тем,
Кто ищет идеал.
ЗЛОБА
Когда сержусь я на Астафьева,
Мне говорят: «Не злись. Оставь его.
В нём зрела зависть, что не он
Явил народу «Тихий Дон».
Он скрытным был и молчаливым,
Однако думал наперед,
Что будет днём его счастливым
Тот, когда Шолохов умрёт».
Среди писателей бывает,
Что кто-то совесть забывает
И до конца последних дней
Кичится «скромностью» своей,
Лелея зависти ярмо,
Других считая за дерьмо.
Вот так Астафьев, курам смех,
Хотел подняться выше всех,
Но вышло средненьким вполне,
Что написал он о войне.
Его последние романы
Своей стилистикой хромали,
Сюжет был серый и простой,
Но мат суровый и густой.
Там перемыл он многим кости,
На всех хватило жёсткой злости.
Оставил он, как знак в судьбе,
Плохую память о себе.
Но то же было с Окуджавой,
С его дремучей злобой ржавой,
С которой радостно смотрел
Он на парламентский расстрел.
От гулких взрывов гибли люди,
Народ родной его страны,
А он сиял, как рак на блюде,
Задрав от радости штаны.
Кто эти люди? Скот из стойла
Или культуры мастера?
Но ясно лишь, что недостойны
Они высокого пера.
Звереть, о славе беспокоясь?
Лишь тот запомнится добром,
В чьем вещем слове только совесть
Проходит под руку с пером.
КЛАН
Михалков был обеспечен
На Николиной горе,
И, казалось, будет вечен,
Но нечаянно помре.
Что, казалось, не хватало,
Предостаточно, поди,
И презренного металла,
И медалей на груди?
Славил в гимнах он этапы
И вождей родной земли.
Сыновья поэта в папу
Тоже хваткими пошли.
И у них дома и дачи,
И прислуги сто полков,
И в наградах, при раздаче,
Непременно Михалков.
Не виновны пред законом,
Для волнений полный штиль,
Словом, всюду Михалковы
Людям вставили фитиль.
Так во всем поднаторели,
Что везде они одни.
Кто-то скажет, что евреи,
Так, ведь, русские они.
Посмотрите, как красиво,
Не божественно едва,
Произносят о России
Вдохновенные слова.
Им за это деньги платят?
Значит, вывод мой таков:
Трех евреев там не хватит,
Где явился Михалков.
ЛЕРМОНТОВ
Теперь известно стало многим,
Как некий критик написал,
Что был он просто кривоногий,
Невзрачный, маленький гусар,
Что был подчас антипатичен,
С друзьями холоден весьма.
Был неприятен — от обличья
До злого едкого ума.
А мне до этого нет дела.
Я это все готов простить,
Ведь им Поэзия владела,
А ей простительно шутить.
ЛАПОТЬ
Стоит гранитный лапоть в Вязьме,
Взметнувшись гордо в небеси,-
Мы так в истории завязли
В исканьях символов Руси.
И вправду хочется заплакать,
Когда увидишь этот лапоть,
Ужели окромя него
И нет святее ничего?
Картошка, заяц, чижик-пыжик,
Гранитный лапоть, буква «ё» -
Увы, не делаем мы ближе
Курьёзом прошлое своё.
Есть в лапте что-то от насмешки,
Ни с кем бы спорить я не стал,
Что и сибирские пельмешки
Уже войдут на пьедестал.
Хлебали лаптем щи когда-то,
Но есть в том равное, спроси,
Для Неизвестного солдата,
Тысячелетия Руси?
Довольно нам никчёмных статуй!
Поддержку этой белены
Не позволяет даже статус
Великой ядерной страны.
Зачем нам лапотную косность
Хранить в сознанье о былом,
Когда ракеты наши в космос
Сегодня рвутся напролом?
А я б хотел в любые сроки
Идти и видеть за плечом
Родной земли простор широкий,
Где Матерь-Родина с мечом.
КОНЯГИ
Она бредет в тоске-кручине,
Едва влача с поклажей воз.
«Зачем мы лошадь приручили?» –
Я задаю себе вопрос.
Зачем так яростно бранится,
Что крик взлетает к облакам,
За что корит её возница
И бьет вожжами по бокам?
Она храпит в подпругах потных,
Грызет железо шенкелей,
Хоть в целом мире нет животных
Красивей русских лошадей.
Но почему же так покорна
Она неласковым рукам?
Ужели только ради корма
Прощает грубость ездокам?
И почему с виновной дрожью
Глядит ругателю в лицо,
Когда в весеннем бездорожье
В грязи застрянет колесо?
И, еле ноги поднимая,
Она вздыхает тяжело,
Должно быть, что-то понимая
И про себя, и про него.
Ведь как бы ни был он озлоблен,
Когда — ни взад и ни вперед, -
Он сам впрягается в оглобли
И вместе с нею жилы рвет.
И прут с надрывом те бедняги
Воз от столба и до столба,
Как будто вместе две коняги
Связала общая судьба.
РАЗНИЦА
Одолевая тайны
Божественных начал,
Иван Петрович Павлов
Собаку изучал.
И не без интереса
Его отметил глаз
Условные рефлексы,
Такие, как у нас.
С собакой мы, на память,
Довольно сходны в том -
Поесть, поспать, полаять
И повилять хвостом.
Похожи мы, однако,
Хоть каждый при своём,
Мы тоже, как собаки,
Частенько устаём.
Мы тоже точно знаем,
Что в мире — не в раю,
И часто проклинаем
Собачью жизнь свою.
Терзаемся, похоже,
Как Бобик или Рэкс,
И нами движет тоже
Неведомый рефлекс.
Но в ней они, наверно,
Сильней во много раз.
В ней есть собачья верность,
Которой нет у нас.
АВОСЬ
Сомнения нам Небо навевает,
Чтоб в будущем на глупость не пенять,
Оно подумать нам повелевает
И верное решение принять.
Но наше легкомыслие первично.
Итог, войдя в сознание, как гвоздь,
Диктует застарелая привычка
В поступках полагаться на авось.
По жизни мы летим напропалую,
За счастьем устремляемся толпой,
С надеждой ожидая поцелуя
Фортуны, благосклонной и слепой.
Увы, дойдя до самого финала,
У финиша победного почти,
Вдруг видим, что фортуна потеряла
Способные увидеть нас очки.
Когда в себя приходим еле-еле,
К нам снова мысль привычная ползёт:
Пускай мы в этот раз не преуспели,
Но в следующий точно повезёт.
Хватаемся за первое решенье,
И снова нам сомнения не гость,
И впрямь, какие могут быть сомненья?
Всё в жизни образуется авось.
Сомненья — вещь двоякого пошиба,
И вот, когда оглянемся назад,
Мы видим жизнь, как серию ошибок,
В которых был охотничий азарт.
ПАМЯТНИК
Какая странная игра
В победах зла или добра.
Во все века —