Небо
Его убили, а её
Скосил в дороге тиф,
Ребёнка малого житьё
В сиротство превратив.
Но разорённая страна
Не бросила мальца,
И, несмышленому, она
Осталась за отца.
Страна вела его, любя
С народной простотой,
Чтоб он не чувствовал себя
Несчастным сиротой.
Потом, когда малец подрос
С детдомовских харчей,
Не возникал уже вопрос:
Откуда он и чей.
Пусть довелось ему познать
С рожденья боль утрат,
Ему страна — отец и мать,
Сестра ему и брат.
И неба синий океан -
Его вселенной часть,
И пролетарии всех стран
Там не дадут пропасть,
Где мир людей его хранил,
Давая жизни план,
Где в синем небе поманил
Его аэроплан.
Он, счастьем полный до краёв,
Стал небом синим сам,
Но взрывом огненных боев
Горели небеса.
Мальчишке только двадцать лет,
А он — воздушный ас,
Спасти — другой дороги нет -
Страну в тяжёлый час.
Его берёг, наверно, бог,
Ждала его рука,
Когда проворный «ястребок»
Прорежет облака,
Когда, у смерти на краю,
Рванётся он вперёд,
Вонзив свинцовую струю
В немецкий самолёт.
И в перекрестьях смертных трасс
Он целым уходил,
Должно быть, бога зоркий глаз
Всегда за ним следил.
Но вот однажды, под Москвой,
Пришельцам поперёк,
Пошел он в свой последний бой,
Где бог не уберёг.
И вспыхнул ярко, как экран,
Зеркал небесных свет,
Там, где решился на таран,
Мальчишка в двадцать лет.
И озарил соседний лес
Огромной вспышки блиц,
И наземь рухнули с небес
Обломки мёртвых птиц.
Вот так, закончился, друзья,
Полёт его крутой,
Но в краткой жизни, знаю я,
Он не был сиротой.
Он сыном был страны своей,
Он ей в беде помог,
И без раздумья отдал ей
Простой сыновний долг.
Нам суждено под небом жить
И на пути своём
Мальчишек тех благодарить
За то, что мы живём.
Как светлой памяти обряд,
Высоких звёзд роса,
И нет войны. И не горят
Над нами небеса.
Бросок
Ещё почти не рассвело,
А мы стояли по местам, -
Кому-то в голову взбрело
Ввести войска в Афганистан.
Мы только знали: кто-то там
За нас подумал и решил
Воздушный высадить десант
Среди ущелий и вершин.
И был приказ — начать бросок,
И вот без лишней суеты
В теченье считанных часов
Мы оседлали те хребты.
Нет, мы не думали, летя
От русских речек и озёр,
Что, лишь недолгий срок спустя,
Страну представим на позор.
Что даже тот, кто словом «брат»
Нас непременно величал,
Тот будет так же презирать,
Как за Фолкленды англичан,
Американцев за Вьетнам
И за Ливан израильтян,
Что очень горько будет нам
Всего короткий срок спустя.
Что там, в заснеженных горах,
Среди камней чужой страны,
Познают совесть, стыд и страх
России верные сыны.
Когда мы шли в Афганистан
Не с ветвью мирта, а с мечом,
Кого — спроси — хотели там
Мы поддержать своим плечом?
Того ль, кто нас везде встречал
Тревожной хмуростью чела,
Кто днём молчал, а по ночам
Стрелял в упор из-за угла?
Порой хотелось кинуть клич:
«Поймите, мы вам не враги!»
Но эту истину постичь
Чужие горы не смогли.
Чужое небо не смогло,
Не осознал чужой народ.
Глядеть сегодня тяжело
На ленты выжженных дорог,
Где покорёженный металл
Отметил каждую версту,
Где серый кутает туман
Над обелисками звезду.
И те, кто ехал на броне,
Пугая грохотом колёс,
Спокойно спят в чужой стране,
Чтоб нам сегодня не спалось.
Вино победы
Входили в шесть часов утра,
Роса струилась по броне
И, словно искры от костра,
Сияли звёзды в вышине.
И был министр уверен сам,
Чьё слово крепче, чем печать,
Что он к двенадцати часам
Награды будет нам вручать.
Он с умной тактикой знаком -
Барьеры брать одним броском,
Возьмём всего одним полком
Победу над боевиком.
Но те, кто ожидали нас,
Сидеть беспечно не могли,
Они почти всего за час
Всю нашу технику сожгли.
И это был тяжёлый крест,
Он всё расставил по местам,
И вспоминался давний Брест,
Но было хуже нам, чем там.
Среди горящих БТР
Сплелись в один кошмарный вал -
Высокой доблести пример
И глупость тех, кто нас послал.
Я эту страшную беду
Кромешным адом называл,
И как мы жарились в аду
Лишь знают, кто там побывал.
И был ли в той атаке толк,
Когда за час один всего
Там, где вошёл самарский полк,
Лежали все до одного?
На расстоянии руки
От нас стояли дети гор
И били в нас боевики
Гранатомётами в упор.
Я помнил, что министр сказал,
Мне те слова хотелось петь:
«Возьмите к вечеру вокзал,
Чтоб на шампанское успеть.
Я пять часов даю вам срок
Для наступленья, чтоб в конце
Могли мы встретить Новый год
В самом дудаевском дворце».
Я с речью той провёл межу,
Когда ударило в меня,
И вот — прострелянный — лежу,
Где море крови и огня.
Не так, как думал генерал,
Победный кончился парад.
Я безнадёжно умирал
И парашютный ждал десант.
Десанта не было. Кругом
Плясал неистовый огонь.
Его тяжёлый жаркий вал
С земли подняться не давал.
И в пекле таяла, как воск,
Колонна федеральных войск.
Хоть был я ранен, всё же цел,
И как я выжил, не пойму,
Где зоркий снайпера прицел
Меня отыскивал в дыму.
Но без патронов автомат
Держала слабая рука,
Где в грудах трупов в чёрный ад
Влекла кровавая река.
Я тупо полз и проклинал
Всю эту глупую войну,
Потом сознанье потерял,
Очнувшись в вражеском плену.
Стоял чеченец надо мной.
Он только искоса взглянул
И, резко, голову ногой,
Как мяч футбольный отшвырнул.
Потом мне влил в кровавый рот
Глоток шампанского в золе.
А в это время Новый год
Куранты били там, в Кремле.
Баллада о солдате
Утешься, мама. Я погиб,
Хоть был молоденьким совсем.
Упал, как тысячи других
Под высотой сто сорок семь.
Та высота лежала близ
Дождём изрезанных полос,
И мы полмесяца дрались,
Но взять её не удалось.
И на исходе октября
Нам довели вождя приказ,
В нём было сказано не зря,
Что он надеется на нас.
Наверно, было неспроста,
Что вождь бразды свои берёт,
Поскольку эта высота
Нам преграждала путь вперёд.
Кто со стратегией знаком,
Все были верою полны,
Та высота, как в горле ком,
У планировщиков войны.
Наверно был на всей земле
Неизмерим её масштаб,
Коль озаботились в Кремле
И беспокоится Генштаб.
На ней одной замкнулся круг
Военной нашей маяты.
Так объяснил нам политрук
Значенье этой высоты.
И мы поверили ему.
Не елось нам и не спалось,
И высота в сплошном дыму
Копила в душах наших злость.
И наша доблестная рать
Её устлала грудой тел,
Но ту высотку уступать
Нам немец вовсе не хотел.
Он был упорен и силён,
И дело делал он своё,
И тоже был он наделён
Сознаньем важности её.
Ведь в обороне будет брешь,
Коль сдастся этот перевал,
Ведь этот пункт на Будапешт
Дорогу танкам открывал.
А осень падала дождём,
Холодной изморосью жгла,
И мысль, что слякоть переждём
Нас успокоить не могла.
И мы опять в урочный час
Прошли сквозь реденький лесок,
Чтобы уже в который раз
Начать решительный бросок.
И надо было к десяти
На ту высотку доползти,
Где бил навстречу сноп огня,
Как будто прямо на меня.
И разбивал он в пух и прах
Моей решительности вал,
И на спине липучий страх
Холодной струйкой застывал.
Но я обламывал себя.
Я полз к высотке всё равно.
Но я обманывал себя,
Что умереть не суждено.
Надежда слабая была,
Чтоб я под пулей не затих,
Спасут холодные тела
Убитых сверстников моих.
Но под свинцовой пеленой,
Хоть я и падал в грязь лицом,
Склонялись лица надо мной
Далёких матери с отцом.
Они как будто сердце жгли
Мне обещаньем скорых встреч,
И помогали мне они
Себя от пули уберечь.
Я отступить назад не мог.
Мне долг в сознание проник,
Ведь там, на небе, видит бог
И до поры меня хранит.
И я, безвестный рядовой,
Не для того пришёл на свет,
Чтоб пасть в атаке штыковой
В свои неполных двадцать лет.
А немец был за бугорком.
И наполняла сердце злость,
Что мне достать его штыком
Ещё пока не удалось.
Но я противника сразил
И доказал, что сам не прост,
Я из кровавой той грязи
Над ним поднялся в полный рост.
Я проложил к победе путь.
Я смертью смог стране помочь,
Когда огнём прошило грудь
И для меня настала ночь.
И надо мною дым кружил,
И снег летел в мои уста.
А командир наш доложил,
Что взята с боем высота.
Рейд
Минуло несколько годков,
Как я с чекистом рядом жил,
И старый друг мой, Кочетков,
Мне давний случай изложил.
А это случай был такой,
Что я и сам смолчать не мог,
Запечатлеть его строкой,
Мне показалось, — просто долг,
Поскольку фактов колорит
Нам об эпохе говорит
И побуждает открывать
То, что не стоит забывать.
Вызвали ночью. Двадцать ребят.
Думалось, это бред.
Но сформирован наш был отряд,
И в восемнадцать — в рейд.
Хмуро глядела вослед тайга,
Вскинув горбы хребтов.
Тайно пройти по тылам врага
Каждый из нас готов.
Там, где из чащи тигриный глаз
Вспыхивает звездой,
Подстерегала нас каждый час
Темень, сродни с бедой.
Где не шелохнется чуткий лист,
Точный маршрут найди,
Чтоб не закончился пули свист
В чьей-то живой груди.
Сорок суток. Конь и наган.
Ветер. Туман. Гроза.
Сорок суток Большой Хинган
Пялил на нас глаза.
Раз, на засаду нарвавшись, бой
С ротой врагов вели,
Где не назначено встреч судьбой
С теми, кто был вдали.
С теми, ждал, не смыкая глаз,
Нужную сердцу весть,
Но после боя тогда из нас
Целых осталось шесть.
Вспомнить без судорог не могу
Той эпопеи всей,
Где мы поспешно ушли в тайгу,
Не схоронив друзей.
Рану я вымыл в ручье лесном
Белой его струёй,
И позабылся коротким сном,
Горькой дыша хвоёй.
Видно, лечила меня тайга,
Но через семь минут,
Вновь я поднялся, назло врагам,
Чтоб продолжать маршрут.
Встали мы, шестеро, в темноту,
Чтоб по горам ползти,
Кровью отметились за версту
Трое из тех шести.
Шли мы опять, не смыкая глаз,
Спали мы на ходу,
Тут и признался один из нас:
«Дальше я не пойду».
Не по уставу его просил:
«Ты же умрёшь в лесу.
Если тебе не хватает сил,
Я тебя понесу».
Он воронёный достал наган,
Лег на сырой песок,
Чтоб не достаться живым врагам,
Пулю послал в висок.
Видимо, я посерел с лица,
Видя такой финал,
Так уж случилось, того бойца
Я с малолетства знал.
Видно, досталось на долю мне
Сердце терзать в пути,
Что я отвечу его жене,
Если не смог спасти?
Я задержался над телом чуть.
Как бы ни крут подъём,
Но выходило, что этот путь
Нам продолжать вдвоём.
Пусть впереди сорок вёрст пути,
Хищных чреда стремнин,
К цели я должен живым дойти,
Даже уже один.
Как не запомнить крутой маршрут
Там, на краю земли,
Ежели к сроку в конечный пункт
Двое всего дошли?
Орден мне грудь и поныне жжёт,
Ведь на дороге всей
Смертью отметили каждый брод
Двадцать моих друзей.
Те, молодые, что шли со мной,
Спят вечным сном теперь,
Буднично внёс их писарь штабной
В счёт боевых потерь.
Ганс
Как в небылице, я вам скажу,
Выпало невзначай:
С немцем в траншее одной сижу
И попиваю чай.
С ними смертельный мы счёт вели,
Только случилось так:
С нами мириться они пришли,
Выкинув белый флаг.
Люди как люди, но видит бог,
Что же за разговор,
Коль по-немецки лишь «хенде хох»
Знал я до этих пор?
Гость — это свято. Его не тронь,
Встречей нежданной пьян,
Он показал мне свою ладонь,
Тоже, мол, из крестьян.
Да и ему моя рука
Была близка наверняка.
И тёк неспешный говорок,
Хоть мы из разных мест,
Но объясняться нам помог
Весьма понятный жест.
Когда он, чтоб я примечал,
По горлу пальцем постучал.
У нас одна земля была,
И, войнам вопреки,
Я понимал: давно пора
В неё воткнуть штыки.
Но с той, с немецкой, стороны
Послышался сигнал
И нас законами войны
В окопы разогнал.
И взрыв раздвинул твердь земли
Над каждой головой,
И друг на друга мы пошли
В атаке штыковой.
Ты пулей, немец дорогой,
Меня не привечай,
А ну-ка, вспомни, как с тобой
Мы вместе пили чай.
Но он штыком меня под вздох
Уже поддеть успел,
И я упал, но «хенде хох»
Чуть слышно прохрипел.
И в исступлении я впал
В горячий смертный бред,
Но, оказалось, я попал
В немецкий лазарет.
Когда в сознание пришёл,
То вижу, как сейчас,
Ко мне тихонько подошёл
Меня убивший Ганс.
И потихоньку понял я
Сквозь тягостную бредь,
Меня он вынес из огня,
Не дав мне умереть.
Сидел он, пасмурен и сер,
Подавленно молчал,
Лишь толстый унтер-офицер
В лицо ему кричал.
А Ганс руками разводил
С повинной головой,
Когда от койки уводил
За дверь его конвой.
Не разобрал его словец,
Но виделось в бреду,
Когда придёт войне конец,
То я его найду.
Глаза
Почти неделю шли дожди -
Воды сплошная нить,
И мы считали, что должны
Резервом нас сменить.
Окоп, вестимо, не Париж,
Коль ты в окопе том
Дрожишь, весь мокрый, словно мышь,
Осиновым листом.
Но где резервов было взять?
Ведь мы окружены.
И пушки наши вбиты в грязь,
И танки сожжены.
И там, откуда ветер дул,
За тёмной пеленой,
На нас накатывался гул
Тяжёлою волной.
И чтобы нас в конец добить,
Смешав с щепой берёз,
Нас сверху начали бомбить,
Системно и всерьёз.
На нас давил свистящий звук,
Живот спасать веля,
Где густо взрывами вокруг
Распахана земля.
И если б кто-то не добро
Шутить задумал тут,
Набрал осколков бы ведро
За несколько минут.
Один осколок вскользь прошёл,
Касательно почти,
Но он живот мне распорол
И вытряхнул кишки.
А в сорок первом, в сентябре,
Моя не знала мать,
Что на дымящейся земле
Я буду умирать.
Но мысль сверлила: «Не спеши
На тот являться свет,
Хоть ни одной живой души
К спасенью рядом нет».
Но вдруг почувствовал толчок
На скрюченной руке,
И неба синего клочок
Пробился вдалеке,
Как будто синие костры,
Как будто образа,
И это были медсестры
Печальные глаза.
И, перемешена с пыльцой,
Стекла слеза из глаз,
Что это милое лицо
В последний вижу раз.
И закружилась голова
До скрежета в зубах,
И непослушные слова
Застыли на губах.
Душила яростная злость
Меня в минуту ту,
Что лишь пред смертью довелось
Увидеть красоту.
Прекрасный образ неземной
На жизненном пути
Спешил предстать передо мной,
Как ангел во плоти.
Но глупых мыслей кутерьма
Росла, как снежный ком,
Что показалась Смерть сама
Мне в образе таком,
Чтоб, в том огне почти сгорев
Стечением вещей,
Припоминал я, умерев,
Лишь свет её очей.
Сестра меня приподняла,
Сказав: «На спину ляг»,
И плащ-палатка поплыла
Меж кочек и коряг.
Я провалиться был готов,
Она почти мне дочь,
А я, хоть весом в пять пудов,
Ей не могу помочь.
И как мы с нею доползли,
Представить не могу,
Чтоб поклониться до земли,
За жизнь свою в долгу.
А мне хирург зашил живот
В палатке полевой,
Сказав: «До свадьбы заживёт
Рубец корявый твой.
А об осколке думай том,
Раз не попал в штаны,
Ты будешь видным женихом
И с меткою войны.
Молись, чтоб рана зажила,
И снова встанешь в строй,
А та, которая спасла,
Лежит в земле сырой.
Смерть не минует медсестёр,
Но в схватках вновь и вновь
Они идут, как на костёр,
Спасать чужих сынов.
Им быть бы замужем давно,
Своих детей рожать,
А им судьбою суждено
В сырой земле лежать».
Я всё вам это рассказал,
Чтоб помнили и вы,
Что жизнь спасают нам глаза
Небесной синевы,
Я встал старанием врачей
За них пойти на бой,
За нашу жизнь, за свет очей
С небесной синевой.
Десант
Прошу, запомните, друзья,
Что тот кромешный ад,
Где выжить вроде бы нельзя,
Зовут «морской десант».
Враги там спуску не дают,
Спасенья нет нигде,
И неизвестно, где убьют,
На суше иль в воде.
Когда ты просто обречён
Понять, что есть война,
Здесь сантименты не при чём,
Здесь истина важна.
Мы на пути ещё поймём,
Мы тоже не детсад,
Что отвлекающиё манёвр -
Нежданный наш десант,
И нам напрасно чуда ждать,
Не сможет эта ночь
Артподготовкой поддержать
И с воздуха помочь.
Но, зная это наперёд,
Матросская братва,
Спешит на берег и орёт
Бессвязные слова,
Ревёт их в свой смертельный миг,
Стреляя наугад,
Как будто может этот крик
Кого-то напугать.
Но в этом всё же что-то есть,
На смерть свою спеша,
Бессмертья гимн трактует здесь
Матросская душа.
Так в голосах сойдутся тут
Огонь и дым, и чад,
Что даже мёртвые бегут
И яростно кричат.
Кричат, и падают в огне
В морскую хлябь лицом,
Где бескозырки на волне,
Прошитые свинцом.
И вот всё тише топот ног,
И видит материк,
Что не пошёл матросам впрок
Последний смертный крик.
Напрасен был суровый труд
Удара по врагам,
И трупы чёрные плывут
К нездешним берегам.
А те, которые спаслись
И не пошли ко дну,
Они на гибель понеслись
В высокую волну,
И мина грохнулась о борт,
Рождая в сердце дрожь,
Разрезав катер, словно торт
В застолье режет нож.
Но, зацепившись за скалу,
Живые моряки
В своём горячечном пылу,
Рассудку вопреки,
На дзоты ринулись в штыки,
Презрев ночную мглу,
Чтоб стороною обойти
Свинцовую метлу.
Но враг был ловок и хитёр,
И в дождевой пыли
Внезапной очередью стёр
Десант с лица земли.
В живых остался я один
На чёрном берегу,
Как в половодье между льдин,
Виляя, я бегу.
Ведь прежде чем, упав, лежать
Средь груды мёртвых тел,
Мне надо быстро добежать,
Куда десант хотел.
До дел, которые война
Считает ремеслом,
Где жизнь, как смертная волна,
Разрезана веслом,
Куда последняя тоска
Втянула, как канат,
На расстояние броска
Со связкою гранат.
И вот ударил в грудь меня
Огонь взрывной волны,
И наступила тишина,
Как будто до войны.
Дымился дзот в своей золе,
Чадя, горел металл
И в окровавленной траве
Кузнечик стрекотал.
«Кукушка»
Я помню: хитрый финский снайпер,
Как будто лезвием ножа,
Мне путь к победе нашей запер,
Когда я шёл из блиндажа.
И, метким выстрелом подрезан,
Сугроб я кровью окропил
И оценил проблему трезво:
Последний миг мой наступил.
Пробитый вражескою пулей,
Кровавый лоб гудел, как улей,
И, словно в пену молока,
Я погрузился в облака.
А там, на лестнице злащёной,
У белых мраморных перил,
Моей бедою удручённый,
Сидел архангел Гавриил.
И он сказал мне: «Знаешь, Фёдор,
Твоей кончины будет жаль,
Ведь, по всему, в боях за Одер
Тебе положена медаль.
Начни по новой это утро,
Где ты для подвига воспрял,
И проживи его, как будто
Никто в тебя и не стрелял.
И пусть столетняя осина
В своей заснеженной красе
Спасёт тебя от белофинна
На трудной жизни полосе».
Сказал он это, и — гляжу:
Я за осиною лежу,
В снегу холодном, словно гроб,
Где пуля чиркнула в сугроб.
И тот, кто целил прямо в лоб,
Промазал глупо, только чтоб
Через мгновение всего
Не промахнулся я в него.
Уже примерно через час
Нам вестовой принёс приказ,
Что я теперь самим вождём
Медалью буду награждён,
Поскольку снял «кукушку» ту,
У коей сотни на счету
Сражённых пулями бойцов,
Сирот оставив без отцов.
И мне запомнился тот финн,
Моей упрямой пули «крестник»,
И у него, наверно, сын,
Кто близнецам моим ровесник.
Но на войне, как на войне,
На ней не стоит думать мне.
Потом в снегу мы и в пыли
В другой войне вперёд шагали,
И вот до Одера дошли,
До мне обещанной медали.
Я передать вам не могу,
Как мы форсировали реку,
На вражьем сделав берегу,
Что непосильно человеку
Там мы фашиста взяли в плен,
Годков шестнадцати всего,
И я с трудом, но одолел
Акценты финские его.
И он, стирая кровь с лица,
Сумел мне всё же рассказать,
Что мстить он должен за отца,
Пять лет убитого назад.
И мне подумалось, что я
Ему, наверно, не судья.
Ведь, может быть, случилось так,
Его отец и был тот враг,
Кто меж гранитных серых плит
Моею пулею убит.
И вот сидит передо мной,
Такой же, как его отец,
Уж не мальчишка озорной,
Вполне сложившийся боец.
Но в наступившей тишине
Пришлось припомнить мне тогда,
Что он прикован был к сосне
У пулемётного гнезда.
Он немцам ревностно служил
И он безжалостным свинцом
Наверно, сотню положил
На берег рвущихся бойцов.
Но как резоны предъявлять,
Раз не остыл ещё пока?
Хотелось взять и расстрелять
Того мальчишку-сопляка.
Но, на войне, как на войне,
Всё устаканилось вполне,
И вновь назначенный конвой
За ним явился точно в срок,
И он с поникшей головой
Шагнул покорно за порог.
И вскоре скрылся он из глаз,
Но я смотрел печально вдаль,
И не обрадовал приказ,
Где мне назначена медаль.
«Язык»
Проблема «Ржевского котла»
Уже исчерпана дотла,
Как получился этот ад,
Уже никто не виноват.
И то ли маршал, то ли вождь
Не захотел бойцам помочь,
Была война, А, значит, в ней
Дела имелись поважней.
И стратегический бросок,
На картах меченый штабных,
От этих мест наискосок
Случился в местностях иных.
А мы почти что целый год,
Лишь с трёхлинейками в руках,
В сплошной грязи среди болот
Лежали в огненных тисках.
Предупреждая наш удар
И взять измором нас решив,
Вцепился немец в наш плацдарм,
Системой дзотов окружив.
И как пробить нам стены те,
Коль только глупый не поймёт,
Что здесь, на каждой высоте,
Нас всех положит пулемёт.
Но я — разведчик. Мне пока
К утру приказано, хоть режь,
Добыть такого «языка»,
Который нам покажет брешь.
Я брал и прежде «языков»
И невредимым уходил,
Но по ошибке простаков
В ловушку к немцам угодил.
У них поставлен был капкан
Там, где я полз через кусты,
И я рукой в него попал
Среди кромешной темноты.
Освобождать я руку стал,
Превозмогая боль и злость,
Но крепких челюстей металл
Вонзил мне зубы прямо в кость.
Разжать капкан стремился я,
Чтоб уползти, в конце концов,
Но навалились на меня
Проворных трое молодцов.
И надо мной со всех сторон,
Как гром с небесной высоты,
Пошёл консервных банок звон,
Что нацепили на кусты.
Тот звук был слышен за версту
Или за тридевять земель,
И распорола темноту
Свинцовой очереди трель.
Но, окровавленной рукой
Схватив гранату за кольцо,
Её решительным броском
Я бросил встречному в лицо.
И надо мной раздался взрыв,
Который сделал, что хотел,
Но чудом я остался жив
Под тёплой грудой мёртвых тел.
Почти оглохший, я потом
Разгрёб немецких трупов вал,
И вдруг услышал слабый стон,
Который немец издавал.
И разглядеть пытаясь близ
Кромешной тьмы хоть что-нибудь,
Я, на себя его взвалив,
Пустился с ним в обратный путь.
И он на мне, слепой, как крот,
Мои движенья повторял,
Но я толкнул: «Ползи вперёд»,
А сам сознанье потерял.
Но немец, видно, не поняв,
Что я за ним не услежу,
Оставив мёртвого меня,
Прополз опасную межу.
Лицом влипая в мокрый мох,
Он, как замаливая грех,
Когда услышал: «Хенде хох!»,
Покорно поднял руки вверх.
Теперь найти уже нельзя
Безвестных тысячи могил
Там, где своею кровью я
«Долину смерти» напоил.
Стяг
Близка победа над врагом.
Одни развалины кругом.
Но после яростных атак
Пока не взят ещё рейхстаг.
Но мы пробились в тронный зал,
И, полумёртвому почти,
Мне Неустроев приказал
На купол знамя пронести.
И то была — большая честь,
Мечта, доверенная мне
От всех, кто хочет слышать весть,
Что победили мы в войне.
И я святое знамя взял
За почерневшее древко,
Хоть донести, я понимал,
Его мне будет нелегко.
Опасным будет каждый шаг,
Где затаиться смерть могла
И не желавший сдаться враг
Стрелял из каждого угла.
Но там, в Кремле, суровый вождь
Как бы напутствовал меня
Пробиться сквозь свинцовый дождь
И тучи чёрного огня.
Я знал и помнил, что семья
Моя прошла через ГУЛАГ,
Но пусть увидит вся Земля
Победы нашей красный флаг.
Мы примиряемся с вождём,
Пускай ведёт его рука,
Куда мы вместе с ним пойдём,
Чтоб строить счастье на века.
И я по лестнице пополз
С родным полотнищем наверх,
Откуда тысячей угроз
Вставал свинцовый фейерверк.
Но тут огня горячий вал
Мне путь последний осветил
И на ступеньки я упал,
Но кто-то знамя подхватил
И кто-то дальше побежал
В лавину плотного огня,
А я, простреленный, лежал,
И всё творилось без меня.
Но тот, который наступал
В свинцовой лавы свист и вой,
Он через шаг всего упал
В бетон кровавой головой.
И знамя выпало из рук
На тело мёртвое его,
И, оказалось, что вокруг
Не стало больше никого.
И оставалось мне прозреть,
Что вождь надеется на нас,
И не могу я умереть,
Его не выполнив приказ.
И я подумал, неживой,
Что смерть немного подождёт
И что в атаке ножевой
Погибель дважды не придёт.
И я из пекла в полный рост
Восстал, поднялся и воскрес,
Что встать на свой последний пост
И донести свой тяжкий крест.
Но я увидел, тот, другой,
Наверх по лестнице бежит,
За ним бойцы летят толпой
И кинохроника жужжит.
На их дороге нет стрельбы,
На их дороге нет огня,
Они по прихоти судьбы
Поднимут знамя за меня.
В огромный мир открыта дверь,
Туда, где войн не будет впредь.
Войне конец, и мне теперь
Спокойно можно умереть.
Часть вторая. Тишина
Дед
С лица похожий на святого,
Дед был талантливей Толстого,
Хотя бы тем, что от затей
Имел четырнадцать детей.
Я в том сомнения рассею.
Мой дед объездил всю Расею,
И даже к Ленину пешком
Сходил симбирским ходоком
Для встречи с умным земляком,
Хоть и раскаялся потом,
Поскольку разговор с вождём
Застрял в мозгу его гвоздём.
Дед говорил: «Я власть не хаю.
Она, возможно, не плохая,
И лишь от властного жулья
Простому люду нет житья.
Вожди нам много обещают.
Мол, кто не трудится, не ест.
Но трудовой народ нищает,
Что побуждает на протест».
А вождь ответил: «Потерпите,
С приходом благ не торопите,
Вот учредим повсюду НЭП,
Тогда в деревне будет хлеб».
И дед с последнею краюхой
Домой поплёлся негорюхой,
И размышлял он по пути:
«Свобода, мать её еси.
Богатым стать напрасен труд,
Коль власти землю отберут.
Какой вождям предъявишь спрос,
Когда загонят всех в колхоз,
А тех же, в деле кто ловки,
Всех упекут на Соловки».
Мой дед в прогнозах не ошибся,
Хотя не здорово ушибся,
Когда, покинув свой надел,
Два года в Выксе отсидел.
И с властью больше он не спорил,
Не докучал речами ей,
И только темп работ ускорил
На ближней пасеке своей,
Пока доход дающих пчёл
Чиновник в сводках не учёл.
И тут же дохнуть начала
Трудолюбивая пчела.
Но дед — характером металл -
И тут в колхоз вступать не стал.
Как будто всем властям назло,
Он знал любое ремесло,
И, погрузившись в массу дел,
Минуты праздно не сидел.
Дед не имел чинов и званья.
Ему бы дать образованье,
Годок учился бы и — глядь! -
Он смог страною управлять.
Души неведомая сила
По всей земле его носила,
И он, пройдя её наскрозь,
Манчжурских сопок видел кровь,
Каспийских вод солёных шквалы
И гор Карпатских перевалы,
Где, на войне германской вновь
Кропила землю деда кровь.
В быту — привычные картины:
Убрав пшеницу с десятины,
Мой дед в заплечный свой мешок
Шахтёрский прятал обушок,
Спускался в Юзовке по землю,
Чтоб молодому поколенью
Пример подать своим трудом,
Как содержать в достатке дом,
Где ждали собственных путей
Его четырнадцать детей.
Плохая им досталась доля,
Лежат их кости в чистом поле.
Ценою гибели в войну
Они спасли свою страну.
Не стало деда Алексея.
А мы, признаться, не в него,
И без кормильца своего
Страдает дедова Расея.
А правнуку и дела нет.
Он хватки дедовской не знает.
Беспечно воздух он пинает,
Уткнувшись носом в Интернет,
Где во всемирной паутине
Народ увяз, как в грязной тине,
И где по разным сайтам сплошь
Потоком мутным льётся ложь.
В пустых забавах гибнет нация,
И вот развития итог:
Нас всех погубит информации
Всемирный бешеный потоп.
Не жаль, что дури этой всей,
Всего вселенского пожара,
Не видит дед мой Алексей,
Который умер до кошмара.
Дыхание
Вокруг суглинок и песок.
Колодец в поле пересох.
А в теле — жар. Я пить хочу.
Меня должны везти к врачу.
Но прежде, чем к врачу везти,
Сквозь поле надо пронести.
И я плыву, как в облаках,
У тёплой мамы на руках.
Меня свалила в поле хворь.
Детей в деревне косит корь.
Меня от страшного села
Подальше мама увела,
Чтоб смерти сына не отнять.
Болезнь пустилась догонять.
И за околицей села
Беглянку всё же догнала.
Кругом суглинок и песок.
Болезнь ударила в висок,
И покачнулся солнца шар,
Пролив на лоб смертельный жар,
И в жажде губы запеклись,
И почернела неба высь.
Я в этих чёрных облаках
Плыву у мамы на руках,
И студит темечко мое
Дыханье тяжкое её.
Но я живу. Весь путь земной
Дыханье мамы надо мной.
Счастье
Горел зари огонь,
Лучи ложились косо.
Мы шли с отцом тайгой
С далекого покоса.
Зиял обрыв крутой,
Кусты в лицо рябили
С извилистой тропой,
Как линия судьбины.
В пути я долго ждал
Напутствия отцова,
Но мой отец шагал,
Не говоря ни слова.
И я в ответ молчал,
Говоруна не корча,
Ведь он мне отвечал
На все вопросы молча.
Мы шли то вверх, то вниз,
То с кручи, то на кручу.
Над нами дождь навис,
Застлали небо тучи.
Но с радостным лицом
Пути я покорился,
Ведь я тогда с отцом
Навек наговорился.
И ветер завывал,
И падало ненастье,
Но я тогда не знал,
Что это было счастье.
Письмо с Кавказа
Мы вновь в горах под Центороем
Своим друзьям могилы роем,
И будем рыть под Ведено,
Уж так теперь заведено.
И мне лежать в земле кавказской,
В том самом месте на земле,
Когда однажды ткнут указкой
Вожди весёлые в Кремле.
А ты считай меня героем,
Когда паду под Центороем,
А, может быть, под Ведено,
Считай героем всё равно.
Не пишут в сводках генералы,
Где для эмоций места нет,
Как мы в атаках умирали
В свои неполных двадцать лет,
Как шли мальчишки плотным строем,
Как в кадрах старого кино,
Чтоб умереть под Центороем,
А, может быть, под Ведено.
Не забыта
Едва ли сегодня известно Москве,
С её животворных законов статьями,
Про вялотекущий процесс в голове,
Который присущ одинокой Татьяне.
Татьяне маразм ударяет в виски,
Она паникует, рыдая надрывно,
Татьяна опять потеряла носки,
Которые ищет пять лет беспрерывно.
Татьяна теребит мочальную прядь,
Ей душу сжигает потери осадок,
А память ей было легко потерять,
Поскольку доходит девятый десяток.
В мозгу у Татьяны серьёзный изъян,
И ждать ей не стоит былого почёта,
И столько в России подобных Татьян,
Что даже статистика сбилась со счёта.
И те, у кого ни мужей, ни детей,
Кто милости ждёт социальной защиты,
Не знают, что нет к ним надёжных путей,
И думских законов эффект не сосчитан.
Нельзя месяцами в больницах лежать,
Леченье столетних — отнюдь не безделка.
Накладно Татьяну в психушке держать.
С Татьяной сидеть не желает сиделка.
Татьяну заел неустроенный быт,
Но думают где-то над новой ступенью
Заботы о ней, что никто не забыт,
Сказать президенту хватает терпенья.
Здоровье Татьяны сгубила война,
Тяжёлой работой всё тело разбито.
И память подводит, лишь помнит она:
«Никто не забыт и ничто не забыто».
Испуг
Я стал бояться высоты,
Стесняться собственного веса
И опасаться суеты,
А в ней — чужого интереса.
Чужой и праздный интерес!
Его почувствую и вздрогну.
Кому-то надо позарез
Узнать про жизнь мою подробно.
Хотят расставить по местам
Меня в Самаре иль в Казани.
Я, как рентгеном, тут и там
Просвечен чьими-то глазами.
Вот сразу десять человек
Идут ко мне одномоментно,
А я хотел прожить свой век
Спокойно, тихо, незаметно.
Излить свое житье-бытье
Они идут — истцы и судьи,
Я в сердце доброе свое
Чужие впитываю судьбы.
Я оказался у черты,
Чужим словам и мыслям вторя.
Я стал бояться широты
И глубины людского горя.
А личная моя беда
Водою льется из колодца.
Она не делась никуда,
Но с ней мне некогда бороться.
История
Средь катаклизмов и кошмаров,
Что выбрать — каждый господин.
Вот есть историк Костомаров
И есть историк Карамзин.
Мы бережём, как довод веский,
Средь политических боёв,
Что заповедал нам Ключевский
И что оставил Соловьёв.
И получается в дебатах,
Что фактов — выше головы,
Что, оперируя цитатой,
Мы все по-своему правы.
Кто ход событий без помарок,
Кто меньше факты исказил,
Быть может, это Костомаров,
А, может, всё же Карамзин?
Они трактуют без зазренья
Своей страны великий путь,
Нам представляя точки зренья,
Что там лишь только мрак и жуть.
Они разведали нам, дескать,
Наш путь в истории еси,
Где князь — варяг, а Грозный — деспот,
А иго — благо для Руси.
Интерпретаторы истории,
У вас достаточно идей
Но все народы перессорили
Вы субъективностью своей.
У вас мы просим, чтоб давались
Лишь только факты без прикрас.
Оставьте право на анализ
И всем, и каждому из нас.
Пусть иногда бы мы поспорили,
Но в той полемике сполна
Непредсказуемость истории
Была бы впредь исключена.
Шестидесятники
Друзья мои, шестидесятники,
Финал вполне у вас типичный:
Вы перегрызлись, как в крысятнике,
Из-за похлебки чечевичной.
Да, вы — советники генсеков,
Хрущевско-брежневская рать,
Теперь по западным сусекам
Судьбой принуждены шнырять.
По всей стране страдают люди.
В Москве взрываются дома.
Ну что ж, ребятки, полюбуйтесь
На дело вашего ума.
И вот клянется через годы
Любой кремлевский блюдолиз,
Что прежде подлинной свободы
Нам не давал социализм.
Не стала греть людские души
Производительность труда,
И вы хотели так, как лучше,
Да только вышло, как всегда.
Но знает явные причины
Народ разрушенной страны,
Ведь бал предатели вершили,
А не простые болтуны.
Поэты
Вдруг в ночи, как чей-то окрик,
Тяжело и обречённо,
Я услышал: умер Нохрин,
Друг поэта Башлачёва.
Я-то знал мальчишек этих
Со студенческой скамьи,
Пронеслись они, как ветер
Через лекции мои.
Там, в уральском универе,
Где я время убивал,
В пользу слов своих не веря,
Что-то им преподавал.
Но от Саши и Серёжи
Постигал я, как в дыму,
То, что надо бы серьёзно
Мне учиться самому.
Много было в них азарта,
Мало силы для борьбы,
На их фоне я казался
Просто баловнем судьбы.
Шёл уверенно я в гору,
Брал барьеры на ура,
Жизнь дала пред ними фору
Лет десятка в полтора.
Я успел познать не мало,
Постигая, что к чему,
То, как жизнь меня ломала,
Неизвестно никому.
Просолила встреча с жизнью,
Оглянуться коль назад,
И казался беззащитным
Их мальчишеский азарт.
В легкомысленной отваге
У студентов той поры
Много было от бравады
И мыслительной игры.
И когда они гудели,
Словно в дождике листва,
Много было в поведенье
Молодого озорства.
Но осадок остаётся,
Мне неясный самому,
Ведь в те годы, мне сдаётся,
Я учил их не тому.
Как идти с обычным станом,
Где поэзия в крови?
Клокотала в них вулканом
К ней энергия любви.
Для поэзии спасенья
Всё отдали, что могли -
И отвагу, и веселье,
Но… себя не сберегли.
Ипатьевский дом
На склоне горки Вознесенской
Среди сиреневых кустов
С известным домом по соседству
Когда-то жил поэт Глушков.
Там был вполне уютный дворик,
Где собирались за столом
Друзья, чей путь ещё не горек,
Каким окажется потом.
Их нет давно. По воле рока
Была короткой их дорога,
Им довелось от нас уйти,
Едва дожив до тридцати.
Не оттого ли, что со склона
Глядела смерть на них в упор,
Что тень Ипатьевского дома
Перекрывала тихий двор?
Гляжу на выцветшее фото,
Где есть мистическое что-то,
Где двор линует чернота,
Как тень могильного креста,
И в эту тьму уйдут они,
Кто оказался в той тени.
Ещё вокруг бушует лето
И льёт тепло своё оно,
Где пьют весёлые поэты
Своё дешёвое вино,
Но голос тайный их позвал
Сходить в Ипатьевский подвал.
Лузянин, Чунина, Якимов,
Застолье шумное покинув,
Спуститься быстро собрались
На двадцать три ступени вниз.
И смерть со стен навстречу им
Дохнула холодом своим.
Все, кто тогда в подвал схо