Год Впитывающего Нижнего Белья «Depend»




Вторник, 3 ноября, Энфилдская Теннисная академия: утренние тренировки, душ, еда, лекция, семинар, лекция, лекция, еда, экзамен по нормативной грамматике, семинар/лекция, кондиционная пробежка, матч, матч, упражнения на торс в тренажерном зале, сауна, душ, рухнуть на пол раздевалки с другими игроками.

—...хотя бы понимают, что то, что они там себе чувствуют — несчастье? Или хотя бы, для начала, чувствуют его вообще?

16:40: Мужская раздевалка в здании Ад-Блока заполнена чистыми старшеклассниками в полотенцах после дневных матчей, волосы игроков мокрые и расчесанные и блестят от «Барбицида». Пемулис редким концом расчески делает широкие проборы, которые так ценит молодежь Эллстона. Волосы Хэла выглядят мокрыми, даже когда сухие.

— Ну, — говорит Джим Трельч, оглядываясь. — Ну, что думаете?

Пемулис опускается на пол у раковин, прислонившись к шкафчику, где хранятся все дезинфицирующие средства. У него есть привычка с опаской бросить взгляд в обе стороны перед тем, как заговорить.

— В этом всем был хоть какой-то смысл, а, Трельч?

— На экзамене в основном говорили о синтаксисе предложения Толстого, а не о самих несчастных семьях, — заметил тихо Хэл.

Джон Уэйн, как и многие канадцы, слегка поднимает одну ногу, чтобы перднуть, словно пердеж – непростая задача, стоя у своего шкафчика и поджидая, когда ноги просохнут, чтобы надеть носки.

Наступает молчание. С головок душа капает на плитку. Висит пар. Отдаленные жуткие звуки Т. Шахта в одной из кабинок за душевой. Все уставились перед собой, ошеломленные усталостью. Майкл Пемулис, который не выдерживает больше десяти секунд общественного молчания, могуче прочищает горло и харкает вверх и назад в раковину за спиной. Хэл замечает, что в ходе полета частично задето зеркало. Хэл закрывает глаза.

— Устал, — выдыхает кто-то.

Орто Стайс и Джон («Н.Р.») Уэйн кажутся не столько уставшими, сколько отрешенными; они умеют, как настоящие топовые игроки, вырубать на короткие периоды всю нейронную сеть, пялясь в пространство, окутавшись молчанием, на время без связности с происходящим.

— Ну ладно, — говорит Трельч, — тогда викторина. Тест. Самое критическое отличие, для Лита завтра, между историческим телевидением и картриджным ТП.

Дисней Р. Лит преподает в ЭТА «Историю культуры» I и II, как и определенные темы из эзотерической оптики высшего уровня, но для этих курсов сперва нужно получить его допуск.

— Катодолюминесцентная панель. Нет электронно-лучевой пушки. Нет фосфенного экрана. Вдвое больше диагональ в твл/см[71], в целом.

— А ты про HD-экран в общем или ТП-компонент в частности?

— Он не аналоговый, — говорит Страк.

— Нет мороза, нет слабых странных как бы двойников у УВЧ-изображений, не глючит вертикально, когда взлетают самолеты.

— Аналог против цифры.

— Ты спрашиваешь об эфирном вещании против ТП или об эфирном-плюс-кабельном против ТП?

— А кабельные каналы были аналоговыми? Что, как дооптоволоконные телефоны?

— Дело в цифре. У Лита есть слово, которым он называет переход от аналога к цифре. Слово, которое он употребляет по одиннадцать раз в час.

— А как, кстати, работали дооптоволоконные телефоны?

— Старый добрый принцип банок на нитке.

— «Прорыв». Он все время это твердит. «Прорыв, прорыв».

— Говорит, самое важное достижение в бытовых коммуникациях со времен телефона.

— В домашнем энтертейнменте со времен самого ТВ.

— Лит вроде говорил – это перезаписываемый CD, если в энтертейнменте.

— А от него вообще трудно добиться конкретики, если прижать по энтертейнменту в плане энтертейнмента.

— Диз бы сказал – сами думайте, — говорит Пемулис. — Аксфорд сдавал в прошлом году. Дизу нужны рассуждения. Он вас на шампур насадит, если отнесетесь к вопросу так, будто есть очевидный ответ.

— Плюс ИнтерЛейс-де-дигитайзер вместо антенны, у ТП, — говорит Джим Страк, выдавливая что-то за ухом. Грэм («Злая собака») Рейдер смотрит, сколько под мышкой волос. Фрир и Шоу, кажется, спят.

Стайс медленно стянул полотенце и ковыряет глубокую красную полоску, оставшуюся на талии от трусов-джока.

— Парни, если стану президентом — первым делом отменю резинки.

Трельч делает вид, что тасует карты.

— Следующий вопрос. Как билеты. Определение четкости. Кто?

— Разрешение, прямо пропорциональное соотношению разрешения цифрового кода данного пульса, — говорит Хэл.

— И снова последнее слово за Инкстером, — говорит Страк. Это приглашение хору:

— Хэлстер.

— Хэлорама.

— Халацион.

— Халацион, — говорит Рейдер, — проявочный артефакт в форме гало вокруг источников света, видимый на химической пленке при низкой скорости.

— Самый ангельский из глюков.

— Завтра просто все будем бороться за места вокруг Инка, — говорит Страк. Хэл закрывает глаза: он видит страницу с текстом прямо перед собой, все нужное подчеркнуто, выделено желтым маркером.

— Он может просканировать страницу, вращать ее, загнуть уголок и почистить им под ногтем, и все мысленно.

— Отстаньте от него, — говорит Пемулис.

Фрир открывает глаза.

— Зачитай-ка нам словарь, чувак, Инк.

Стайс говорит:

— Отвяжитесь.

Это все только в шутку. Хэл безмятежен, когда ему трахают мозг; как и все они. Он и сам не против постебать. Некоторые ребята помладше, принимающие душ после старшеклассников, болтаются рядом и слушают. Хэл сидит на полу, в покое, подбородок на груди, просто думая, как здорово наконец надышаться вволю.

 

Температура опустилась с солнцем. Марат слушал, как ветер прохладного вечера скатывается по склону в пустыню. Марат чувствовал или знал, как медленно начинают открываться многие миллионы цветочных пор в ожидании росы. Американец Стипли выпускал сквозь зубы маленькие венчики пара, исследуя расчес на руке. Последние один-два кончика пальчатых шипов радиальных клинков солнца отыскали трещины между пиками Тортолиты и ощупывали купол неба. Вокруг стояло легкое и сухое вездесущее шуршание возникающих маленьких живых существ, что желают выходить по ночам. Небо было фиолетовое.

 

У всех в раздевалке на талии, как килт, полотенце. У всех, кроме Стайса, белое полотенце ЭТА; Стайс вытирался собственными полотенцами, черного цвета. После паузы Стайс выстрелил воздухом из носа. Джим Страк обильно ковырял лицо и шею. Один или два вздоха. Питер Бик и Эван Ингерсол и Кент Блотт, двенадцать, одиннадцать, десять, сидят на светлых деревянных скамьях, стоящих вдоль рядов шкафчиков, сидят в полотенцах, локти на коленях, не принимая участие. Как и Золтан Чиксентмихайи, которому шестнадцать, но он плохо говорит по-английски. Идрис Арсланян, новенький этого года, этнически неопределенный, четырнадцать, сплошные ноги и зубы — мрачное рыскающее существо за дверями раздевалки, изредка засовывает неевропеоидный шнобель и тут же удаляется, ужасно смущаясь.

У каждого теннисиста ЭТА в «Младше-18» есть где-то от четырех до шести ребят из «Младше-14», которые якобы находятся под его более опытным крылом, за которыми он приглядывает. Чем больше администрация ЭТА тебе доверяет, тем моложе и в целом бестолковей дети у тебя под началом. Чарльз Тэвис ввел эту практику и зовет ее в литературе, которую рассылает родителям детей, системой «Старшего товарища». Так что родители знают, что их ребенок не потеряется в институционной суете. Бик, Блотт и Арсланян — все в группе Старшего товарища Хэла на ГВНБД. Также в итоге он получил Ингерсолла, неформально обменяв его на Тодда («Полтергейста») Поттлергетса Аксфорду, потому что Тревор Аксфорд обнаружил, что по каким-то неанализируемым причинам так презирает Ингерсолла, что борется с ужасным побуждением засунуть маленькие пальчики Ингерсолла в щель у петлей двери и затем медленно ее закрыть, и пришел к Хэлу едва ли не в слезах, Аксфорд. Хотя технически Ингерсолл еще у Аксфорда, а Поттлергетс — все еще Хэлов Поттлергетс, прекрасный подающий, со странным старо-молодым лицом и маленькими влажными губами, которые при стрессе поддаются рефлексу всасывания. В теории Старший товарищ — где-то между студентом-завхозом в общежитии и проректором. Он отвечает на вопросы, смягчает ухабы, обрисовывает картину, играет роль связного с Тони Нванги, Тексом Уотсоном и другими проректорами, которые работают с маленькими детьми. Надо быть тем, к кому можно прийти неофициально. Жилеткой, чтобы поплакаться, взобравшись на подставку. Если Старшим товарищем назначается «Младше-16» — это почетно; значит, считается, что ты далеко пойдешь. Когда нет турнира или поездок и т.д., Старшие товарищи собираются со своими квар/секстетами на маленьких закрытых свечках дважды в неделю, в интервал между дневными матчами и ужином, обычно после сауны, душа и пары минут бездыханного валяния в раздевалке. Иногда Хэл садится с Младшими товарищами на ужине и ест с ними. Однако нечасто. Старшие похитрее не слишком сближаются с М.Т.-эфебами, не давая забыть о непроходимой пропасти опыта, умений и общего статуса, которая разделяет эфебов и старшеклассников, тянущих лямку в ЭТА уже годами. Показывают, что тем есть к чему стремиться. Старший похитрее не рвется и не давит: он на своей земле, и сперва дает просителям осознать, что им нужна его помощь. Надо знать, когда давить и участвовать активно, а когда отойти и дать мелким поучиться на собственном опыте, на котором неизбежно надо учиться, если им хочется дотянуть лямку живыми. Каждый год самый крупный отсев, не считая выпуска 18-летних, идет среди 13-15-летних, которые не выдержали и просто не в силах тянуть лямку. Бывает; администрация смирилась; учеба здесь — не для всех. Хотя Ч.Т. просит помощницу по административным вопросам Элис Мур заставлять проректоров выведывать инфу по психическим состояниям детей, чтобы предугадать возможные потери и дезертирский процент, чтобы знать, сколько мест он с администрацией сможет предложить поступающим в следующем семестре. Старшие товарищи в непростой позиции: их просят держать проректоров в курсе, кто среди подшефных шаток в плане решимости, сопротивления страданиям и стрессу, физическим наказаниям, ностальгии по дому, глубокой усталости, но в то же время нужно оставаться надежным конфиденциальным плечом и крылом для самых личных и деликатных проблем Младших товарищей.

И, хотя ему тоже приходилось бороться со странным позывом к насилию при виде Ингерсолла, который напоминал ему кого-то, кого он сильно не любит, но не может вспомнить, в целом Хэлу нравится быть Старшим. Нравится, когда мелким есть к кому подойти, и нравится читать небольшие непретенциозные минилекции по теории тенниса и педагогике и традициям ЭТА, и быть добрым, но чтобы ему это ничего не стоило. Иногда он обнаруживает, что верит во что-то, во что даже сам не знал, что верит, пока не произносит это вслух перед пятью испуганными безволосыми круглыми доверчивыми бестолковыми рожицами. Дваждынедельные (вернее, обычно выходит так, что еженедельные) свечки с квинтетом неприятны только после особенно неудачной дневной сессии на корте, когда он уставший и на грани и лучше бы побыл один и занимался кое-чем тайным в подземном проветриваемом безлюдном помещении.

Джим Трельч щупает гланды. Джон Уэйн следует школе мысли «носок-ботинок на одну ногу, носок-ботинок на вторую».

— Устал, — снова вздыхает Орто Стайс. С акцентом произносит как «Уста». Все до единого старшеклассники теперь свалились на синий ковер раздевалки, вытянув ноги, пальцы торчат под характерным для морга углом, спины прижаты к синей стали шкафчиков, старательно избегая шесть острых противоплесенных вентиляционных отверстий у основания каждого шкафчика. Голыми все выглядят малость глупо из-за теннисного загара: ноги и руки — глубокой сиены перчатки кэтчера, еще с лета, загар начал блекнуть только сейчас, но при этом ступни и лодыжки — белого цвета лягушачьего брюшка, могильно-белого, а груди, плечи и предплечья скорее беловатого — игрокам можно сидеть на турнирах, когда они не играют, на трибунах без рубашек, чтобы поймать хоть немного солнца грудью. Лица, наверное, хуже всего — в основном красные и блестящие, некоторые еще сильно шелушатся после трех недель кряду турниров на открытом воздухе в августе-сентябре. Не считая Хэла — который и так атавистически темной комплекции, — игроки с наименее пегой расцветкой — те, кто может вытерпеть и обрызгаться перед игрой полиролью Lemon Pledge. Оказывается, полироль, если наложить ее в предыгровом стазисе и дать высохнуть до корочки — феноменальная защита от солнца, с ультрафиолетовым рейтингом где-то под 40+, и только она одна-единственная в мире выдерживает трехсетовый пот. Никто не знает, какой юниор и в какой академии в далеком прошлом впервые обнаружил это свойство полироли, или как: в воображении рисовались на редкость причудливые обстоятельства. Но некоторых ребят с тонкой конституцией от запаха влажной от пота полироли тошнит на корте. А кое-кому кажется, что любая защита от солнца подсознательно феминизируется другими, как и белые козырьки, или темные очки на корте. Так что у большинства старшеклассников ЭТА яркий загар ног и рук, от чего они приобретают классический вид наспех слепленных из разных кусков тел кадавров, особенно если добавить к этому перекачанные ноги, обычно впалые груди и две руки разных размеров.

— Уста-уста-уста, — говорит Стайс.

Эмпатия группы выражается во вздохах, еще большем съезжании к полу, слабых судорожных жестах изнеможения, мягких стуках затылков по тонкой стали дверец.

— У меня кости звенят так, как, бывает, уши звенят, вот как я устал.

— Я даже до последнего терплю перед вдохом. Не собираюсь расширять грудную клетку, пока не понадобится воздух.

— Так устал, что слова «устал» не хватает, — говорит Пемулис, — «Устал» — не то слово.

— Изнеможен, измучен, истощен, — говорит Джим Страк, потирая закрытый глаз ладонью. — Готов. Вдребезги.

— Смотрите, — Пемулис тыкает пальцем на Страка. — Оно пытается думать.

— Как это трогательно.

— Вырублен. Задолбан.

— Скорее где-то «задолбан нахрен».

— Высушен. Измотан. Вывернут наизнанку. Скорее мертв, чем жив.

— И все это даже не близко, слова.

— Инфляция слов, — говорит Стайс, потирая ежик так, что на лбу появляются и разглаживаются морщинки. — Больше и лучше. Хорошо-лучше-лучшей-ваще великолепно. Гипербольно и гиперболичней. Как инфляция оценок[72].

— Если бы, — говорит Страк — на академическом испытательном сроке где-то с пятнадцати.

Стайс из той части юго-западного Канзаса, что почти уже Оклахома. Он просит компании, которые обеспечивают его одеждой и экипировкой, обеспечивать только черными одеждой и экипировкой, и его прозвище в ЭТА — «Тьма».

Хэл поднимает брови при словах Стайса и улыбается.

— Гиперболичней?

— Мой папка в детстве — ему бы и «вывернут наизнанку» хватило.

— Тогда как мы сидим тут с дефицитом новых слов и терминов.

— Фразы и обороты и шаблоны и структуры, — говорит Трельч, снова ссылаясь на экзамен по нормативной грамматике, о котором все, кроме Хэла, хотят уже забыть. — Нам нужна порождающая инфляцию грамматика.

Кит Фрир делает движение, словно достает свой прибор из-под полотенца и протягивает Трельчу:

— Породи вот это.

— В такие дни нужен целый новый синтаксис для усталости, — говорит Страк. — Лучшие умы ЭТА бьются над проблемой. Перевариваются и анализируются целые тезаурусы, — делает саркастический жест. — Хэл?

Семион, который еще всем понятен, — поднять кулак и выкрутить второй рукой средний палец, который поднимется, как подвесной мост. Хотя, конечно, при этом Хэл одновременно посмеивается и над собой. Все согласны, что этот жест красноречивей тысячи слов. В пару у двери снова кратко возникают кроссовки и резцы Идриса Арсланяна, затем удаляются. У всех какое-то кубистское отражение на блестящем кафеле стены. Фамилия Хэла пришла по отцовской линии из Умбрии, пять поколений назад, а сейчас итальянская кровь сильно разбавлена новоанглийской кровью янки, пра-прабабушкой с индейской юго-западной из племени Пима и канадским кровосмешением, и Хэл — единственный живой Инканденца, выглядящий хоть как-то этнически. Его покойный отец в молодости был смугло-высоким, с высокими плоскими скулами Пима и очень черными волосами, зализанными назад «Брилкримидом» так сильно, что образовывался мыс вдовы. Сам он тоже выглядел этнически, но он уже не живой. Хэл — лоснящийся, едва ли не лучезарно смуглый, почти как выдра, чуть выше среднего, глаза голубые, но темные, и невыгораемые даже без защиты от солнца, его незагорелые ноги — цвета разбавленного чая, нос не шелушится, но слегка блестит. Его лоснение не столько маслянистое, сколько влажное, молочное; Хэл втайне переживает, что выглядит отчасти женственно. Связь его родителей, наверное, оказалась полномасштабной хромосоматической войной: старший брат Хэла унаследовал мамин англо-нордо-канадский фенотип, глубоко посаженные светло-голубые глаза, безупречную осанку и невероятную гибкость (Орин был, по общему признанию, единственным мужчиной в ЭТА, кто мог сесть на чирлидерский шпагат до упора), более округлые и более выдающиеся скуловые кости.

Средний брат, Марио, не похож ни на кого, кого бы они знали.

В основном в невыездные дни, когда он не старшинствует над подопечными, Хэл дожидается, пока все уйдут в сауну и душ, укладывает ракетки в шкафчик и небрежно прогуливается по цементным ступеням в систему туннелей и залов ЭТА. Он умеет незаметно сплыть и довольно долгое время кайфовать, прежде чем кто-нибудь заметит его отсутствие. Часто он непринужденно шагает назад в раздевалку как раз тогда, когда все валятся на пол в полотенцах, обсуждая изнеможение, с сумкой с экипировкой и в существенно измененном настроении, и заходит, когда почти все мелкие отдирают от конечностей полирольную шелуху и принимают по очереди душ, и сам принимает душ, пользуясь шампунем мелких из бутылки в форме мультяшного персонажа, затем откидывает голову и в свободной от Шахта кабинке закапывает в глаза Визин, полоскает рот, чистит зубы щеткой, потом — нитью и одевается, — обычно даже причесываться не надо. Он носит с собой «Визин AC», зубную нить со вкусом мяты и зубную щетку для путешествий в кармане спортивной сумки «Данлоп». Тед Шахт, фанат оральной гигиены, всегда ставит нить и щетку из кармана Хэла им всем в пример.

— Так устал, что почти под кайфом.

— Но под кайфом без кайфа, — говорит Трельч.

— Это был бы кайфовый кайф, если б в 19:00 не надо было еще учиться, — говорит Стайс.

— Штитт мог бы и не напрягать нас так за неделю до промежуточной сессии.

— Тренеры и учителя могли бы сами напрячься и согласовать расписания.

— Это была бы кайфовая изнуренность, если б после ужина можно было пойти, присесть, поставить мозг на нейтралку и посмотреть что-нибудь несложное.

— Не волноваться насчет нормативных форм глагола или четкости. — Откинуться. — Посмотреть что-нибудь со сценами погонь и где все взрывается.

— Расслабиться, покурить бонг, посмотреть каталоги чулок, пожевать гранолы большой деревянной ложкой, — мечтательно говорит Страк.

— Переспать. — Свалить на вечерок в самоволку. — Натянуть старый скафандр и слушать атональный джаз. — Секс. Переспать. — Пежиться. Погрешить. Перепихнуться. — Найти официантку из киоска в драйв-ине из северо-восточной Оклахомы с большими сиськами.

— Такие огромные розово-белые сиськи, как с французских картин, когда сами вываливаются.

— Такой здоровой деревянной ложкой, что в рот не вломишь.

— Просто вечерком расслабиться вволю.

Пемулис отрыгивает два куплета из «Chances Are» Джонни Мэтиса, недорыганных в душе, затем углубляется в изучение чего-то на левом бедре. Шоу выдувает пузырь из слюны, выросший до такого исключительного размера, что за ним наблюдает полкомнаты, пока он наконец не лопается в тот же момент, когда Пемулис что-то отковыривает.

Эван Ингерсолл говорит:

— В деканате сказали, что хотя бы в субботу на День Независимости у нас выходной.

Несколько голов старшеклассников поднимаются к Ингерсоллу. Пемулис двигает языком, тыкая им в щеку.

— Флабба-флабба, — Стайс трясет щеками.

— Нас отпустят только с уроков. А тренировки и матчи, как сказал Делинт, славно идут по плану, — указывает Фрир.

— Но в воскресенье никаких тренировок, до концерта. — Но все равно матчи.

Все юниоры, присутствующие в комнате, входят в континентальный топ-64, кроме Пемулиса, Ярдли и Блотта.

Всегда есть очевидный признак, занял Шахт одну из туалетных кабинок у душевой или нет, даже если Хэлу не видно носки шахтских гигантских сиреневых шлепок под дверцей кабинки сразу тогда, когда в его поле зрения возникает широкий проход в душевую. Есть что-то смиренное, даже безмятежное в недвижных ногах под дверью. Ему приходит в голову мысль, что поза дефекации – поза покорности. Голова опущена, локти на коленях, пальцы сплетены между коленей. Какое-то скрюченное вечное тысячелетнее ожидание, почти религиозное. Лютеровские башмаки на полу у ночного горшка, безмятежные, наверное, деревянные, лютеровские башмаки 16-го века, в ожидании откровения. Безмолвные пассивные муки многих поколений коммивояжеров на привокзальных толчках, головы опущены, пальцы сплетены, блестящие туфли неподвижны, в ожидании едкого потока. Женские тапочки, пыльные сандалии центурионов, подкованные башмаки портовых грузчиков, тапочки Папы Римского. Все в ожидании, носки смотрят вперед, слегка притопывают. Здоровые мужики с кустистыми бровями в шкурах, скрюченные у круга света костра со скомканными листьями в руке, в ожидании. У Шахта болезнь Крона[73], наследие от отца с язвенным колитом, и ему приходится принимать ветрогонные лекарства во время каждого приема пищи и терпеть кучу подколок насчет проблем с пищеварением, и плюс ко всему он приобрел подагрический артрит, тоже каким-то образом из-за болезни Крона, который засел в правом колене и вызывает на корте жуткие боли.

Ракетки Фрира и Дылды Пола Шоу со стуком падают со скамьи, и Бик и Блотт бросаются поднять и вернуть их назад, Бик — одной рукой, потому что второй придерживает полотенце.

— Потому что что у нас было, так, посмотрим, — говорит Страк.

Пемулис любит петь в акустике кафеля.

Страк тычет пальцем в ладонь либо чтобы подчеркнуть важность, либо ведет подсчет.

— Примерно, скажем, часовая пробежка для А-групп, тренировка на час пятнадцать, два матча подряд.

— Я сыграл только один, — вставляет Трельч. — Утром была умеренная температура, Делинт сказал на сегодня сбавить обороты.

— Народ, который после трех сетов, играли тока один матч, вот Сподек и Кент точно, — говорит Стайс.

— Забавно, как Трельч... как у него начинает скакать здоровье, когда начинаются утренние тренировки, — говорит Фрир.

—...положим умеренно два часа на матчи. Умеренно. Затем полчаса на тренажерах под гребаными бусинками Лоача, который сидел там с планетом. В общем, скажем, пять часов энергичного движения нон-стоп.

— Поступательных и напряженных усилий.

— Штитт решительно настроен в этом году, чтобы мы в Порт Вашингтоне песенки не распевали.

Джон Уэйн за все время не произнес ни единого слова. Содержимое его шкафчика аккуратно и организовано. Он всегда застегивает рубашку снизу вверх до последней пуговицы, словно собирается надеть галстук, которого у него даже нет. Ингерсолл тоже одевается из маленького квадратного шкафчика для старшеклассников.

Стайс говорит:

— Вот тока, кажется, они забыли, что у нас еще пубертатный период.

Ингерсолл, как кажется Хэлу, на вид полностью лишен бровей.

— Говори за себя, Тьма.

— Я грю, что напрягать наш пубертирующий скелет — очень недальновидно, — повышает голос Стайс. — Че мне делать, когда бует двадцать, а я играю нон-стоп, скелетно переутомленный и подверженный травмам?

— Темный прав.

Завитый клочок мутной полирольной шелухи и зеленая нитка спортивной ленты GauzeTex сложно переплелись с синими волокнами ковра у левой лодыжки Хэла; лодыжка слегка раздута и синего оттенка. Он напрягает лодыжку каждый раз, как это замечает. Страк и Трельч коротко спарингуются с открытыми ладонями, делая ложные выпады и дергая головами, не вставая с пола. Хэл, Стайс, Трельч, Страк, Рейдер и Бик ритмически сжимают рабочими руками теннисные мячики, согласно предписанию Академии. На плечах и шее Страка дикие сиреневые воспаления; Хэл также заметил фурункул на внутренней стороне бедра Шахта, когда Тед садился. Отражение лица Хэла умещается ровно в одну из плиток на стене напротив, и потом если он медленно двигает головой, лицо искажается и с оптическим звоном снова возвращается к норме в следующей плитке. Особое пост-душевое ощущение общности развеивается. Даже Эван Ингерсолл бросает быстрый взгляд на наручные часы и прочищает горло. Уэйн и Шоу оделись и ушли; Фрир, главный приверженец полироли, ковыряется в волосах у зеркала, Пемулис теперь тоже встает, чтобы отодвинуться от ног и руки Фрира. Глаза Фрира выпученные и широкие, из-за чего, говорит Аксхэндл, Фрир всегда выглядит или до глубины души пораженным, или задушенным.

А время в дневной раздевалке кажется безграничной глубины; все они были здесь раньше, точно так же, и снова будут завтра. Свет снаружи становится печальней, грусть отдается в костях, острота на краях удлиняющихся теней.

— По-моему, это Тэвис, — говорит им всем в зеркало Фрир. — Всюду, где есть чрезмерные труд и страдания, за всем стоит Тэвис.

— Не, это Штитт, — говорит Хэл.

— У Штитта не хватало калиток на крокетной площадке уже задолго до того, как ему попались мы, — говорит Пемулис.

— Пемстер и Хэл.

— Халацион и Пемарама.

Фрир складывает крошечные губки и выдыхает, словно задувает спичку, сдувая какой-то крошечный остаток после откалупывания со стекла большого зеркала.

— Штитт только делает, что ему говорят, как славный послушный фашист.

— Что за хайль ты несешь? — спрашивает Стайс, который хорошо известен тем, что спрашивает «Как Высоко Сэр!», когда Штитт говорит «Прыгать!», нащупывая вокруг по ковру, чем бы кинуть во Фрира. Ингерсолл подбрасывает Стайсу смятое полотенце, чтобы быть полезным, но Стайс не отрывается от глаз Фрира в зеркале и полотенце падает ему на голову и остается там висеть. Эмоции в комнате, кажется, инвертируются каждые пару секунд. Раздается полузлой смешок над Стайсом, пока Хэл вскарабкивается на ноги, аккуратно, поэтапно, перенося большую часть веса на здоровую лодыжку. Во время этой комбинации полотенце Хэла спадает. Страк говорит что-то, что тонет в реве смыва.

 

Феминизированный американец стоял на утесе под легким углом к Марату. Он вглядывался в сумеречную тень, внутри которой они теперь оказались, и в сложное мерцание американского города Туксон, так завороженный, с полуоткрытым ртом, Стипли, как завораживают до онемелого зрительства виды, которые не вмещает глаз.

Марат, казалось, проваливался в сон.

Внутри тени даже голос Стипли приобрел другой тембр.

— Говорят, это великая и, может, вечная любовь, у Рода Тана к вашей этой Лурии.

Марат хекнул, слегка повозившись в кресле.

Стипли сказал:

— Такая, о которой слагают песни, за которую умирают, а потом увековечиваются в песнях. Получаются баллады, оперы. Тристан и Изольда. Ланселот и как ее там. Агамемнон и Елена, Данте и Беатриче.

Вялая улыбка Марата ширилась, пока не превратилась в гримасу.

— Нарцисс и Эхо. Кьеркегор и Регина. Кафка и та бедная девчушка, боялавшаяся сходить за почтой к ящику.

— Интересный выбор примера — почта, — Стипли притворно хихикнул.

Марат насторожился.

— Сними парик и насрать в него, Хью Стипли из BSS. И твое невежество меня ужасает. Аганемнон не был в отношениях с той царицей. Мужем был Менелай, что из Спарты. А ты хотел сказать Парис. Елена и Парис. Что из Трои.

Стипли, казалось, по-дурацки развеселился:

— Парис и Елена, лик, что тысячи судов гнал в путь. Конь: дар, который не дар. Анонимный дар у дверей. Гибель Трои изнутри.

Марат легонько привстал на культях, выдав свою реакцию Стипли.

— Я усажен здесь, ужаснутый naïveté[74] истории твоей нации. Парис и Елена были лишь casus belli. Все греческие государства в дополнение к Спарте Менелая атаковали Трою потому, что Троя контролировала Дарданеллы и требовала разорительные дани за проплыв, которые греки, дорого желавшие простой морской проход к Восточному осту, гневно отвергали. Это из-за commerce[75], война. Цитирующий «любовь» не цитирует Париса к Елене, потому что они только casus.

Стипли, гений собеседований, иногда при разговорах с Маратом добавлял больше дурости, чем обычно, потому что знал, что Марат на нее клюет.

— Для вас, ребят, все сводится к политике. Разве вся эта песня вообще не просто стихи? Разве эта война на самом деле вообще имела место, о ней хоть кто-нибудь знает?

— Суть такова, что в путь тысячи судов погнали государство, сообщество и их интересы, — сказал Марат без горячки, устало. — Ты только желаешь притвориться перед собой, что любовь одной женщины способна на это — гнать столько судов альянсом.

Стипли оглаживал периметры царапин от мескита, из-за чего пожал плечами неуклюже.

— Я бы не был так уверен. Приближенные к Богу Роду говорят, что он бы умер ради нее дважды. Говорят, даже не задумался бы. Не то что дал бы рухнуть всей ОНАН к чертовой матери, если до такого дойдет. Но и умер бы.

Марат шмыгнул.

— Дважды.

— Даже не взяв время на размышления, — сказал Стипли, поглаживая электролитическую сыпь на губе в задумчивой манере. — Многие из нас думают, именно по этой причине он еще там, все еще хранит влияние на президента Джентла. Конфликт интересов — это одно. Но если он делает все это из любви — что ж, тогда есть трагический элемент, который затмевает политический, ты не согласен? — Стипли широко улыбнулся Марату.

Собственное предательство AFR Маратом: ради медицинских условий для жены; из (можно полагать, что Стипли взял это в расчет) любви к человеку, к женщине.

— Трагично — значит говорить, если Родни Тан из Nonspecificity не отвечает за этот выбор, как не отвечают сумасшедшие, — тихо сказал Марат.

Теперь Стипли разулыбался во всю ширь.

— Трагическая черта, вечная, музыкальная, ну как тут Джентлу было не поплыть?

Тон Марата теперь стал насмешливым, несмотря на легендарное хладнокровие при технических собеседованиях:

— И это сантименты от человека, который позволяет отправить себя на дело в форме гигантской девушки с сиськами под косоглазым углом, теперь распространяющегося по трагической любви.

Стипли, бесстрастный и вяло задумчивый, поковырял помаду в уголке рта мизинцем, убрал какую-то песчинку, глазея с каменного утеса.

— Ну да. Фанатично-патриотичные Убийцы-Колясочники из южного Квебека с презрением смеются над таким типом межличностных сантиментов между людьми, — глядя сверху вниз на Марата. — Нет? Даже несмотря на то, что именно из-за этого Тан попался вам, в руки Лурии, обязательно надо дойти до насмешек?

Марат снова ровно сел в кресле.

— Ваше США-слово для фанатика — «фанатик» — вас учат, что оно произошло из латыни от «святыня»? Оно значит, буквально, «поклоняющийся святыне».

— Ох ты господи, понесло, — сказал Стипли.

— Как, если дашь позволение, вот эта любовь, о которой ты говоришь, великая любовь М. Тана. Она значит лишь привязанность. Тан привязан, фанатично. Наши привязанности — наши святыни, то, чему поклоняемся, нет? Чему себя отдаем, во что инвестируем веру.

Стипли обозначил усталым жестом, как это хорошо знакомо.

— И понесло-о.

Марат проигнорировал.

— Разве не мы все фанатики? Я лишь говорю то, что вы из США только притворяетесь, что вы не знаете. Привязанности имеют важную серьезность. Выбирай привязанности с мудростью. Выбирай святыню фанатизма с великой заботой. То, о чем желаешь пропеть песню о трагической любви — не заботливо выбранная привязанность. Умереть за одного человека? Это сумасшествие. Люди меняются, уходят, умирают, болеют. Они уходят, лгут, сходят с ума, заболевают, предают, умирают. Но нация переживет тебя. Дело переживет тебя.

— Как там, кстати, твои жена и дети?

— Вы, США, будто не верите, что каждый вы может выбирать, за что умирать. Любовь женщины, сексуальная, она зацикливается на себя, делает тебя узким, может, сумасшедшим. Выбирать с заботой. Любовь к нации, стране и народу – увеличивает сердце. Что-то большее, чем Я.

Стипли положил ладонь между разнонаправленных грудей:

— О... Канада...

Марат снова привстал на культях.

— Делай насмехание, сколько пожелаешь. Но выбирай с заботой! Ты – то, что ты любишь. Нет? Ты – то, полностью и единственно, без чего бы ты умер, как ты говоришь, не задумавшись. Ты, М. Хью Стипли: ты бы умер, не задумавшись, за что?

Пространное досье AFR на Стипли упоминает и о его недавнем разводе. Марат уже информировал Стипли о существовании этого досье. Он не знал, сомневался ли Стипли в его, Марата, сообщениях, или безоговорочно верил в их истинность. Хотя личность Стипли изменилась, его машина на всех полевых заданиях оставалась все тем же зеленым седаном, с дурацкой спонсорской рекламой аспирина на боку – в досье было и об этой глупости – Марат был уверен, что седан с рекламой аспирина припаркован где-то внизу, невидимый отсюда. Машина, которой фанатично предан М. Хью Стипли. Стипли наблюдал или любовался темнотой, лежащей на пустыне. Он не отвечал. Выражение скуки на его лице могло быть как реальным, так и тактическим.

Марат произнес:

— Это, это ли не выбор самой первичной важности? Кто учит ваших детей США, как выбирать свою святыню? Что любить, не задумываясь?

— И это мне говорит человек, который...

Марат старался, чтобы его голос не повышался.

— Ибо этот выбор определяет все другое. Нет? Все другие наши, как ты говоришь, свободные выборы идут отсюда: что наша святыня. Что есть святыня, таким образом, для СШАнцев? Что такое, отчего ты боишься, что обязан защищать их от них самих, если коварные квебекуа задумали принести Развлечение в каждый уютный дом?

Лицо Стипли приобрело выражение открыто кривой усмешки, которую, как он знал, квебекцы находят у американцев отталкивающей.

— Но ты полагаешь, что всегда есть выбор, осознание, решение. А это не слишком наивно, а, Реми? Ты садишься с книгой бухучета и трезво решаешь, что любить? Всегда?

— Но альтернативы...

— А что, если иногда нет выбора, что любить? Что, если святыня приходит к Магомету? Что, если просто любишь? без решений? Просто любишь: видишь ее и вмиг забываешь трезвый бухучет, и не можешь не выбрать ничего, кроме как любить ее?

В шмыганьи Марата слышалось презрение.

— Тогда в случае такого твоя святыня – Я и сантименты. Тогда в таком примере ты фанатик страсти, раб индивидуальных субъективных узких сантиментов Я; гражданин пустоты. Ты становишься гражданин пустоты. Ты сам по себе и один, на коленях пред тобой.

За этим последовало молчание.

Марат повозился в кресле.

— В случае этого ты становишься раб, который верит, что он свободный. Самые жалкие оковы. Ни трагедии. Ни песен. Веришь, что умер бы дважды за другого, но по правде умрешь лишь за свое Я, его сантименты.

Снова последовало молчание. Стипли, рано и высоко взлетевший в Неопределенных Службах, проводя технические собеседования[76], применял молчаливые паузы как интегральные части своих техник переговоров. Сейчас пауза разрядила напряжение Марата. Марат прочувствовал ироничность своей позиции. Одна из бретелек протеза Стипли выскользнула на обозрение из-под блузки, глубоко врезалась в плоть предплечья. В воздухе был разлит слабый запах креозота, но куда менее сильный, чем у железной дороги, которую Марат когда-то понюхал вблизи. Спина Стипли была широкой и мягкой. Наконец Марат сказал:

— У тебя, в случае такого, нет ничего. Ты стоишь ни на чем. Ничто от почвы или скалы под ногами. Ты падаешь; тебя нести туда и сюда. Говорят: «трагически, недобровольно, потерян».

Снова последовало молчание. Стипли мягко пукнул. Марат пожал плечами. Сейчас полевой оперативник BSS Стипли мог ухмыляться не по-нас



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-02-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: