Санкция на уничтожение жизни, недостойной быть прожитой
Ее границы и форма
Профессоры
Доктор юриспруденции Карл Биндинг (Лейпцигский университет)
И доктор медицинских наук Альфред Хохе (Фрайбургский университет)
Издательство Феликса Майнера в Лейпциге
Карл Биндинг U
Во время печати сего произведения член тайного совета Биндинг ушел из жизни;
отклик, который его речи найдут в будущем, - ответ голосу мертвеца.
Я позволю себе сообщить, что вопросы, которыми занимается наше сочинение, были для умершего предметом размышлений, опирающихся на высочайшее чувство ответственности и глубокую любовь к людям.
Для меня воспоминания о часах совместной работы, с горячими головами, полными холодного и расчетливого понимания, всегда останутся тяжелым, неумолкающим наследием.
Фрайбург, 10 апреля 1920 года.
Хохе.
I.
Правовая реализация
Карл Биндинг
Под конец своей жизни я все еще сомневаюсь, стоит ли высказываться по поводу одного вопроса, который долгие годы занимал мои мысли, который, однако, многие стыдливо обходят, воспринимая его как щекотливый, а его решение – тяжелым, так что, дабы меня не упрекнули в насаждении несправедливости, здесь речь пойдет о «незыблемом аспекте наших моральных и социальных воззрений».
Сам он таков: должно ли незапрещенное уничтожение жизни, по современному праву предусмотренное при чрезвычайном положении, остаться ограниченным самоубийством людей, или оно должно найти законное расширение до умерщвления «ближних», и в каких пределах?
Рассмотрение его ведет нас от одной группы случаев к группе случаев, чье положение потрясает нас до глубины души. Тем более необходимо, не в состоянии аффекта, и, с другой стороны – не предоставляя решающего слова преувеличенной озабоченности, но на базе правового закрепления найти причины для, и оправдать сомнения против одобрения по данному вопросу. Только на такой твердой основе можно развиваться дальше.
Соответственно, я возлагаю наибольшие надежды на серьезное юридическое рассмотрение. Именно поэтому твердой отправной точкой для нас может быть только существующее право: насколько сегодня – опять же, предусматривая чрезвычайное положение, - разрешено умерщвление людей, и что под этим можно понимать? Признание прав на умерщвление представляет обратную сторону «разрешения».
Они сами здесь остаются полностью вне исследования.
Научное разъяснение этой отправной точки позитивного права становится тем более неизбежным по причине того, что ее очень часто рассматривают неверно или неполно.
I. Современная правовая природа самоубийства
Так называемое соучастие в нем
I. Силой, которой он не может противостоять, человек, один за другим, привносится в существование. Совладать с судьбой – значит обладать своей жизнью. Как он это сделает, он может определить только сам, в пределах тесных границ свободы действий. В этом отношении он – рожденный суверен над своей собственной жизнью.
Право – которое не в силах определить для личности время несения бремени после того, как жизнь и так возложила его на нее, приводит эту мысль к выражению, посредством признания того, что у каждого человека есть свобода завершить свою жизнь. После долгой и в высшей степени нехристианской недооцененности этого признания, требуемой церковью, основанной на отвратительном предположении, что любящий Бог мог пожелать, чтобы человек умирал только после бесконечных физических и душевных страданий, - сегодня, когда от нее отказались уже почти все государства, - ей дозволено вернуться в полном объеме и вступить в бесспорное владение на все времена.
Естественное право имело причины говорить об этой свободе как о первой среди «прав человека».
II. Однако как следует рассматривать эту свободу в рамках нашего политического права, нигде не закреплено. Также в неправильной терминологии, как и в неправильных практических выводах, говорит неуверенность. Давно пора поставить великую научную точность на место до сих пор неполного рассмотрения животрепещущих вопросов, чтобы, в первую очередь, прояснить фундаментальное правовое различие между самоубийством и умерщвлением согласного.
Две глубоко противоречащие друг другу позиции по поводу самоубийства идут здесь рядом друг с другом – обе едины только в том, что они не верны, и что они упираются в постулат своей ненаказуемости.
I. По одной, самоубийство – противоправное деяние, правонарушение, качественно близкое умышленному убийству и обычному убийству, так как оно противоречит запрету на умерщвление человека.
Такое распространение правовой нормы в области убийства чуждо нашим источникам общего права, и они отрицают все доказательства противоправного характера самоубийства. Все религиозные причины тем более не могут быть доказательствами для права. Они основываются на недостойной Бога позиции, а право насквозь светское, определяемое положениями человеческого сообщества. Между прочим, Новый Завет не затрагивает проблему ни единым словом.
Такую же неспособность доказать противоправность самоубийства разделяет в такой же мере безосновательное «фарисейское» утверждение, что оно всегда является аморальным действием, и подразумевает в себе собственную противоправность.
Даже «жестокое и бессердечное» понятие самоубийства для обозначения собственного умерщвления – предвзято. Ведь «убийству» всегда были свойственны трусливая скрытность и низость. И первым делом теперь всегда думают о большом числе психически нездоровых людей, которые налагают на себя руки! Кроме них, происходят альтруистские самоубийства духовно полностью здоровых людей, которые стоят на наивысшей ступени нравственности, другое дело – самоубийства, которые могут опускаться до нижайшей степени фривольной пошлости и жалкой низости. Ведь существуют и неудавшиеся самоубийства, которые заслуживают тяжкого нравственного порицания как раз из-за того, что не удались.
Кроме того, такое нравственное действие, как это, не всегда противоправно, а то, что соответствует закону, - не всегда нравственно.
Доказательство противоправности самоубийства может быть выведено только из точного подтверждения в правовых нормах позитивного права в области умерщвления. Для этого, однако, не хватает подтверждений повсюду, где самоубийство не наказуемо или, наоборот, недвусмысленно признано правонарушением. Их можно также вывести как следствие закрепленных в праве условий. Такие подтверждения попытался найти Фейербах, однако самым неверным способом. «Кто входит в государство – но новорожденные не входят! – передает ему свои силы, и поступает противоправно, если отбирает их у него путем самоубийства». Это, очевидно, ни о чем не говорящее petitio principii[1].
Так, для доказательства противоправной природы самоубийства не хватает не только подтверждения — сегодня ни самоубийце, ни тем, кто его осуждает, просто не приходит в голову возможность увидеть в самоубийстве противоправное деяние, и качественно приравнять его к предумышленному убийству.
Кто, однако, представляет точку зрения, согласно которой, это – правонарушение, тот должен, при всех обстоятельствах, так называемых участников самоубийства рассматривать в качестве преступников, при условии влекущих за собой вину действий. И из безнаказанности самоубийцы выявить «соучастников», основываясь на догматах, не так-то просто: так как они противоправно действуют против жизни третьего лица, они стоят на более высокой ступени наказуемости, чем тот, кто посягнул только на самого себя, если это действие рассматривается как правонарушение.
В заключение выражения позиции о противоправном характере самоубийства, предполагается, что государственные органы, в чьи задачи входит предотвращение правонарушений, должны иметь право принудительным образом прервать умерщвление по отношению к самоубийце и его так называемым соучастникам, в отношении чего последним, конечно, нельзя прибегать к праву самообороны.
II. Довольно продуманная с точки зрения естественного права, почти всегда представляемая со стороны подверженных влиянию церковной позиции ученых, противоположная позиция: самоубийство – воплощение права на убийство. И она не находит в источниках и малейшего основания: безнаказанность самоубийства нельзя рассматривать в этом свете. Ненаказуемых правонарушений много.
Такова чисто теоретическая конструкция, которая виновата в полном недооценивании сущности субъективных прав и распространенном смешении рефлекторного действия запретов с такими правами. Так как только убийство «ближнего» запрещено, можно вынести, что каждый имеет право или на жизнь, или на то, чтобы остаться в живых, или даже распоряжаться жизнью – все три позиции одинаково бессмысленны, и сила обладания этим правом позволяет каждому отстаивать право на жизнь или защититься от себя, также каждый обладает правом на умерщвление по отношению к себе, или против себя самого, и, возможно, перенесет его на других.
Если я допущу, чтобы это неосуществимое право на жизнь, или право быть живым, или распоряжаться собственной жизнью основывалось на себе самом – хорошо выступает против Э. Рупп на странице 15, - то возразить праву на убийство себя следует тем, что право на такой поступок даруется только при условии, если он полезен и соответствует общему правовому порядку. В этом лежит также и общее одобрение поступка, основанное на законе. Таковое, однако, непременно запрещается по отношению к самоубийству. Число таких случаев невелико, тем не менее, оно оказывает очень ощутимое, вредное влияние на правовую область: например, обоснование дальнейшей государственной обязанности финансово поддерживать население. Оно может прямо стать средством нарушения правовых обязательств: например, индивид может не оплачивать налогами школьное образование, не нести наказания, выполнять службу на опасном месте, в непосредственной близости от врага, или совершить нападение.
Однако если совместить с этой точкой зрения признание правомерности совершения самоубийства, то окажется:
a) Что никто не обладает правом удержать самоубийцу от его правомерного деяния;
b) Что при каждой попытке помешать ему, он может воспользоваться правом самообороны;
c) Что, если право человека убить себя рассматривается как передаваемое, все соучастники, которые действовали с его предварительного согласия – но только с такового, действуют в равной степени правомерно, то есть им тоже нельзя препятствовать, и они обладают правом защититься от попытки препятствования.
Тем не менее, всем соучастникам, которые действуют без предварительного согласия, действуют in re illicita[2], должно, даже необходимо, препятствовать в исполнении их действия, и, в случае, если их вина будет доказана, привлечь к ответственности.
С точки зрения этого непередаваемого права на умерщвление необходимо даже:
d) смерть давшего подобающее предварительное согласие признать правомерным действием по умерщвлению.
III. Если же не рассматривать самоубийство ни как преступное, ни как правомерное деяние, останется только определить его как незапрещенное с правовой точки зрения действие. Эта позиция, которая все больше и больше входит в обиход в совершенно новой формулировке, имеет отличающееся обоснование того, в чем здесь содержится различие. Ранее я высказывался по этому поводу так: праву, как порядку жизни человеческого сообщества «сопротивляется разделение правового субъекта и правового объекта, перенесенное на индивидуума, и подчиняющее его дуализму, после чего он должен быть воспринят в качестве блага, возможно даже в качестве вещи, чтобы приобрести права для себя и правовые обязанности против себя».
Праву не остается ничего другого, как признать живущих суверенами своего существования, рассматривая также и его естество.
Из этого проистекают очень важные следствия:
1. Это признание действует только непосредственно для обладающего жизнью. Только его действие против себя самого не является запрещенным.
2. Это признание не представляет собой исключения из запрета на убийство; оно ставит под вопрос только умерщвление «ближних», и из этого прямо следует незапрещенность умерщвления себя.
3. Все так называемое соучастие в самоубийстве подпадает под правовую норму в области убийства, противоречит праву, может подвергаться, и, даже в обязательном порядке должно подвергаться, наказанию при определенных обстоятельствах, кроме случаев, каковые возможны, когда вины нет. «Может» означает:: de lege ferenda[3], «должен» означает: de lege lata[4], в случае, если соучастник замешан в преступлении или является его виновником.
4. Только деяние умершего не под запретом. Он не в силах своим согласием придать незапрещенность действиям третьего лица. Даже по самым благородным причинам убийство лица по его предварительному согласию рассматривается нашим позитивным правом как правонарушение.
5. Если лицу деяние не запрещено, значит, никто не может ему препятствовать в нем, если он в достаточной степени осознает, что он делает; он имеет право на самооборону от тех, кто ему препятствует; принудительное указание прервать деяние – незаконное принуждение.
Эти избавители от самоубийства действуют, в основном, optima fide[5], и затем не подвергаются наказанию. Серьезную поддержку их позиции составляет факт, что спасенные самоубийцы часто очень радуются своему спасению, и отказываются от повторной попытки после неудавшейся первой.
IV. Момент санкции на все самоубийства, слабый с правовой и социальной точки зрения, - потеря всего того количества жизней, полных сил, чьи носители слишком ленивы или слишком трусливы для того, чтобы тянуть свое, вполне посильное, жизненное бремя.
Это является веским для оценки вины так называемых соучастников. Осознанная помощь самоубийству смертельно больного значит существенно меньше, чем здорового, который, например, хочет освободиться от своих кредиторов.
II. Правильное осуществление эвтаназии в соответствующих ограничениях не требует дополнительной санкции.
Вероятно, а для тщательного причинного изучения – несомненно, что умерщвление третьего лица, которое ранее, согласно моим знаниям, не преследовалось по уголовному праву, создает условия для введения так называемой эвтаназии.
I. Появившееся в новой литературе неприятное понятие «помощь при смерти» двусмысленно. Полностью вне рассмотрения здесь останутся болеутоляющие средства, которые не справляются с причинами смертельной болезни. Для нашего исследования важно только вытеснение болезненных, может быть, даже дольше продолжающихся, коренящихся в болезни причин смерти другими, безболезненными. Если доктор, или другой помощник сделает тяжело страдающему от рака легких смертельную инъекцию морфия, он уйдет из жизни безболезненно, возможно быстро, но, возможно, что пришествие смерти также наступит спустя какое-то время.
II. О правовой природе этого действия, его противоправности или незапрещенности – ведь о субъективном праве на его исполнение не может быть и речи, - возник, по моему мнению, ненужный спор, как о природе медицинского, а правильнее, нацеленного на излечение, явного медицинского вмешательства в здоровье, в телесную неприкосновенность другого.
Положение, при котором это действие по осуществлению эвтаназии может быть применено, должно быть тщательно уточнено: психически больному, или раненому, предстоит вскоре умереть от болезни или раны, которая мучает его, так что временное различие между предрешенной смертью от болезни и при применении средства может не учитываться. Об ощутимом сокращении жизни умершего тогда можно не говорить вообще, на это способны разве что ограниченные педанты.
Кто, однако, сделает инъекцию морфия паралитику в начале его длительной болезни, по его просьбе, или без таковой, - для того не может идти речи о правильном осуществлении эвтаназии. Здесь налицо сильное, весомое, в том числе, для закона сокращение жизни, которое невозможно без правовой санкции.
III. В то же время, все становится понятно, когда точные причины мучительной смерти были установлены, скорая смерть была близко. В положении, когда угрожает смерть, ничего не поменялось, когда наличная причина смерти была заменена другой, равной себе, но у которой было преимущество в виде избавления от боли. Это не «убийство в правовом понимании», но вариация уже существующей причины смерти, чье устранение более невозможно: действительно, это в чистом виде целебное действие. «Устранение мучения – тоже исцеление».
Как подвергаемое запрету убийство такое положение может быть рассмотрено только в том случае, если правовой порядок достаточно варварский для того, чтобы потребовать от смертельной болезни уйти по причине ее мучительности. Сегодня уже нельзя об этом говорить.
Стыдно, что когда-то так думали, что могли так делать!
IV. Из этого можно сделать вывод: речь тут идет не об установленном законом исключении из правовой нормы в области убийства, о противоправном умерщвлении, в случае, если исключение категорически не было признано им, но о незапрещенном исцелении с благодатным эффектом для тяжело больных, об уменьшении страданий для живущих, пока они еще живут, но не об их умерщвлении.
Итак, деяние должно рассматриваться как незапрещенное, даже если закон не упоминает его, признавая.
Но в этом случае речь не идет о предварительном согласии тяжелобольного. Конечно, нельзя производить деяние вопреки запрету, но в очень многих случаях на данный момент находящийся без сознания подлежит этому целебному вмешательству. Из природы этого деяния выясняется, что помощь ему и участие в нем со стороны третьего лица также ненаказуемы. Неправильное понимание неизбежности смерти в конкретном случае может сделать благоволящих осуществлению эвтаназии ответственными за неосторожные убийства.
III. Основания для дополнительной санкции.
Начало нашего исследования показало: не запрещено сегодня в полном объеме только самоубийство. О санкции для так называемых соучастников сейчас речь не идет. Во всех формах она имеет противоправную природу. Даже при предварительном согласии самоубийцы она не может от нее избавиться. Но, согласно искаженному толкованию так называемого соучастия, в кодексе законов отмечено, что помощь при самоубийстве должна остаться ненаказуемой, а умышленное участие в самоубийстве или подстрекательстве к нему может быть найдено в § 48 кодекса законов – не важно, вменяем ли самоубийца или нет.
Другой санкцией может быть только санкция на умерщвление ближнего. Она повлекла бы за собой то, что не может повлечь санкция на самоубийство: настоящее ограничение правового запрета на умерщвление.
За таковую, в последнее время, часто выступают, и в качестве главного тезиса или лозунга для этого движения стало выражение права на смерть.
Под ним подразумевается не право на смерть в полном смысле слова, но только признаваемая правом просьба некоторых людей на освобождение от невыносимой жизни.
Это новое движение разделено на два направления, одно, более радикальное, полностью погружено в область априорного как в теорию, истолковывающую закон, другое – более боязливое и скрытое, образовалось в существующем законоположении.
I. Известно, что римляне не наказывали убийство того, кто дает на это предварительное согласие. На основании преувеличенного толкования, из I. 1 § 5 D de injuriis 47, 10: quia nulla injuria est, quae in voentem fit[6], что ссылается на римское гражданское правонарушение, сейчас снова преподается учение естественного права об огромной силе согласия пострадавшего. Это исключает повсюду противоправность телесного повреждения, если для него последствия согласия осознаны, и? в целом, пострадавшего нет как такового: деяние не может быть наказуемо, каждый ущерб по предварительному согласию – незапрещенное деяние.
Эту точку зрения в предыдущим столетии представляли В. Гумбольдт, Хенке и Вехтер, позже – Ортман, Рёденбек, Кесслер, Клее, Э. Рупп. Если бы они были последовательны, то стали бы активными противниками § 216 свода законов.
II. Отношение в пределах законодательства равным образом исходит из согласия на телесное повреждение, которое было расширено до понятия просьбы на нанесение повреждения, с целью более явной узнаваемости и легкодоказуемости.
Эта просьба об умерщвлении стала основанием для смягчения наказания, однако, умерщвление по просьбе все равно осталось преступлением, конечно, не в смысле § 1 уголовного кодекса. Все началось с. II Tit. 20 § 834 прусского земского права. Многие немецкие уголовные кодексы последовали ему, но не баварский 1813 года, а сначала саксонский 1838. Пруссия в итоге отказалась, так же как и ее последователи Ольденбург в 1858, Бавария в 1861, но не Любек (§ 145).
Это привело отказ считать просьбу смягчающим обстоятельством к жестоким последствиям: смерть лица по его предварительному согласию была приравнена к предумышленному убийству или обычному убийству.
Эта невыносимая необходимость привела и к тому, что в третьем проекте северонемецкого уголовного кодекса – оба предыдущих все замалчивали! – умерщвление недвусмысленно и всерьез требующего смерти со стороны того, кому направлена данная просьба, квалифицировалось как отдельное «преступление небольшой тяжести», по которому предписывался слишком большой период заключения – не менее трех лет. Это предложение нашло неизменное закрепление в законе. Он поддался справедливому пониманию признаваемых смягчающих обстоятельств.
Умерщвление лица по его предварительному согласию не уничтожает волю к жизни жертвы, в ущемлении которой обычное убийство приобретает свою ужасающую тяжесть.
В этом заключена необходимость восприятия правонарушительного характера умерщвления лица по его согласию, для начала, в своей объективной значимости. С субъективной стороны смягчение вины идет вместе с этим, если деяние совершается из сострадания. Но это не обязательно необходимо для смягчения наказания, ни под теоретическим углом, ни de lege lata. Между тем, de lege lata не ведет для расширенного до понятия просьбы согласия ни к чему большему, чем к смягчению наказания.
Существуют три слабых с правовой точки зрения аспекта этого привилегированного вида преднамеренного умерщвления:
1. Законодательное расширение согласия в понятие просьбы, или недвусмысленной просьбы, заставляет считать умерщвление лица, согласившегося не в рамках этой расширенной формулировки, предумышленным или обычным убийством;
2. Закон не различает уничтожение жизни, достойной и недостойной быть прожитой;
3. Закон свидетельствует свое благоволение даже очень жестоко убитым.
Второй из этих недостатков наблюдается во множестве наших уголовных кодексов.
В пяти наших предыдущих кодексах, начиная с вюттембергского 1839 г., упоминается вдвойне особое преступление, связанное с убийством: а именно, убийство, осуществленное по просьбе «смертельно больного или смертельно раненого».
Здесь явно прорезается мысль, что такая жизнь более не заслуживает полной уголовной защиты, и что просьба на ее прерывание должна получить величайшее внимание в праве, как просьба на уничтожение здоровой жизни.
Это очень хорошее начало, тем не менее, не нашло продолжения в уголовном кодексе Империи, зато нашло свое должное и отчетливое закрепление в литературе.
IV. Расширение особых оснований для умерщвления до причин для выдачи санкции на умерщвление третьего лица.
Если предполагается, что все знаменитые юристы допустят, чтобы противоправность умерщвления по согласию была ликвидирована, то есть, чтобы оно рассматривалось как незапрещенное; что, с другой стороны, благородное сострадание к невыносимо страдающим людям двигало громкой поддержкой вынесения санкции на умерщвление и в то же время укрепляло ее, то мы должны справедливо заявить: сегодня de lege ferenda стоит перед вопросом, не стоит ли расширить смягчающие наказания обстоятельства до обстоятельств, исключающих наказание, или, по меньшей мере, при совпадении обеих особых причин – согласия лица и невыносимых мук, не делается ли смерть справедливой, я даже хочу сказать, незапрещенной?
Не без интереса можно заметить, что составитель эскизного проекта 1909 года беспрекословно отрицает данный особый статус, «который отбирает жизнь у неизлечимо больного из сострадания, без его просьбы».
Как отстают эти законодатели от современности, оставаясь еще позади прусского земского права, которое, великодушно, и в то же время юридически тонко определило в Части II Главе XX § 833: «Кто лишит жизни смертельно раненого, или смертельно больного, якобы из добрых намерений, подлежит наказанию, равному убийству по неосторожности, предусмотренному § 778.779». Предусмотренное наказание очень мягкое: заключение или арест на срок «от одного месяца до двух лет».
С тех пор минуло больше ста лет, и такое превосходное положение не принесло плодов для немецкого народа!
Норвежский уголовный кодекс от 22 мая 1902 года в § 235 приравнял подобное убийство к умерщвлению лица по его согласию. Доводы немецкого проекта 1909 года таковы: этим положением «могут злоупотреблять самым злостным образом, ставя под повышенную опасность жизнь болеющих лиц», также, для этого вряд ли возможно найти удовлетворительную формулировку.
I. На мгновение я хотел бы разорвать обе нити, чтобы позже связать их снова воедино, но, прежде всего, перед дальнейшим исследованием, поставить вопрос, который должен быть безусловно, по моему мнению, задан вперед. Юридическая формулировка, с одной стороны, официальная, кажется, свидетельствует о бессердечии: но на самом деле, она исходит из глубокого сострадания.
Существует ли человеческая жизнь, которая так сильно потеряла качество правовой жизни, что ее продолжительность как для носителя, так и для общества навсегда потеряла свое значение?
Этот вопрос нужно понять, подавленное чувство господствует в каждом, кто привык устанавливать ценность одной жизни для ее носителя и общности. Последний с болью замечает, как расточительно мы обходимся с ценнейшими, наполненными сильнейшей жизненной волей и величайшими способностями жизнями, и какой объем усилий, терпения, финансовых средств мы разбазариваем, чтобы сохранить жизнь, недостойную быть прожитой, до тех пор, пока природа, - иногда так безжалостно поздно, - заберет у нее последнюю возможность продолжаться дальше.
Подумаем в то же время о поле битвы, покрытом только что убитыми юношами, или о шахте, где буйствующая непогода засыпала сотни хороших рабочих, и наряду с этим представим наши учреждения для умственно отсталых, со всей их заботой о живущих там обитателях – и мы оказываемся потрясены кричащим диссонансом между жертвой наидрагоценнейшего цвета человечества в огромных размерах, с одной стороны, и величайшей заботой о существовании людей, не только лишенном ценности, но которое следует рассматривать негативно, - с другой стороны.
То, что существуют живущие люди, чья смерть станет для них избавлением, а равным образом, избавлением от груза для общества и государства, несение которого, кроме того, является образцом великой самоотверженности, не приносящим никакой пользы, никак невозможно оспорить.
Если это так, и в действительности существует человеческая жизнь, в дальнейшем сохранении которой нет никакого рационального интереса, тогда правовой порядок стоит перед роковым вопросом, состоит ли его задача в том, чтобы выступать за ее социальное продолжение – в особенности, путем полного задействования уголовно-правовой защиты, или в том, чтобы выдать санкцию на ее уничтожение при определенных условиях? Законодательно можно поставить вопрос так: предпочтительно ли активное сохранение такой жизни, как доказательство неоспоримого права на жизнь в целом, или допущение избавительного конца для всех заинтересованных лиц в качестве наименьшего зла?
II. В необходимости дать ответ не могут преобладать сомнения, если мы действуем в соответствии с холодной логикой. Я, однако, разделяю убеждение, что ответ лишь расчетливого ума не может быть категорически определяющим: его содержание должно быть утверждено глубоким чувством истинности. Каждое незапрещенное умерщвление третьего лица должно, по меньшей мере, восприниматься как избавление для него, иначе санкция на это запрещает сама себя. Из этого можно вывести заключение, являющееся безусловно необходимым: полное уважение воли к жизни всех, даже самых больных и страдающих, самых бесполезных людей.
Правовой порядок никогда не должен допустить насильственного ущемления воли к жизни пострадавшего путем убийства или предумышленного убийства.
Само собой разумеется, речь не может идти о вынесении санкции на умерщвление психологически больных, которые чувствуют себя по жизни счастливыми.
III. Теперь люди, которых мы принимаем во внимание, разделяются на две большие группы, между которыми вклинивается срединная группа.
1. Безвозвратно потерянные вследствие болезни или ранения, которые, при полном осознании своего положения, имеют настойчивое желание избавления, и дали понять о нем каким-либо способом.
Обе вышеупомянутые особые причины находят себя здесь. Я отношу сюда неизлечимо больных раком, безнадежных, болеющих туберкулезом, смертельно раненых.
Мне не кажется необходимым, чтобы просьба о смерти исходила из невыносимой боли. Безболезненная безнадежность заслуживает равного сострадания.
Также не важно, что больной при других обстоятельствах может быть спасен, если этих, более благоприятных обстоятельств, нельзя достигнуть. «Невозможность» в данном случае понимается не в абсолютном смысле, но как невозможность в конкретной ситуации. Если два друга совершают горный поход в очень отдаленной местности, один из них неудачно срывается и ломает обе ноги, а другой не может его унести, помощь от других людей нельзя вызвать или предоставить, тот, кто разбился, погиб безвозвратно. Если он это осознает, и просит друга о смерти, тот вряд ли сможет противоречить просьбе, если он не слаб, не боится опасности наказания, и не захочет противоречить. На поле боя происходит достаточно подобных случаев. Удерживать людей от справедливого и достойного поступка – путем наказания или угрозы им, такого не должно происходить!
Безусловно необходимым условием является не только серьезность согласия или просьбы, но и справедливое осознание обоих участвующих, не только ипохондрическое принятие необратимого состояния, но и зрелое понимание того, что означает проблема жизни для просящего смерти.
Согласия «недееспособного» (§ 104) обычно не бывает достаточно. Но и большое число таких «согласий» должно рассматриваться как не заслуживающее внимания. С другой стороны, существуют достойные внимания согласия несовершеннолетних, до 18 лет, также и сумасшедших.
Если эти люди, которых невозможно спасти, для которых жизнь стала невыносимым балластом, не прибегают к самоубийству, но – что может быть непоследовательно, но случается нередко, - просят смерти от третьего лица, то причина этого внутреннего противоречия часто лежит в физической неспособности к самоубийству, например, в слишком далеко зашедшей слабости больного, в недоступности средств умерщвления, может быть, и в том, что за ним наблюдают или ему препятствуют в попытках самоубийства, часто просто в недостаточности воли.
Теперь я совершенно не могу найти причин с правовой, социальной, нравственной и религиозной точек зрения не санкционировать умерщвление лица, которого невозможно спасти, и которое просит о смерти, для того, от кого оно ее просит: я считаю эту санкцию простым долгом утвержденного законом сострадания, также, как последнее часто проявляется в других формах. Необходимое о способе приведения в исполнение будет сказано позднее.
Но как обстоит дело с тактичным отношением к чувствам, к сильной заинтересованности родственников в продолжении этой жизни? Жена больного, которая нежно его любит, цепляется за его жизнь. Возможно, он содержит на свою пенсию семью, и это серьезно противоречит акту милосердия.
Тем не менее, хочется прояснить, что сочувствие к лицу, которое нельзя спасти, должно преобладать. Никто не требует от любимых разделять душевную боль. Больной для них ничего не может сделать; ежедневно он втягивает их в новое страдание, которое, вероятно, им тяжело нести; он должен решить, может ли он нести груз этой потерянной жизни. Протест, помеха со стороны родственников не могут признаваться – всегда, при условии, что принимается во внимание просьба о смерти.
2. Вторая группа состоит из неизлечимых слабоумных – все равно, родились ли они такими или, как парализованные, стали такими на последнем этапе своих страданий.
У них нет ни воли к жизни, ни воли к смерти. Поэтому с их стороны нет подобающего согласия на умерщвление, с другой стороны, мы наталкиваемся на отсутствие воли к жизни, которую можно было бы ущемить. Их жизнь абсолютно бесцельна, но они не считают ее невыносимой. Для родственников, как и для общества, они представляют собой ужасающе тяжкое бремя. Их смерть не будет потерей – кроме, возможно, для матери, или для доброй медсестры. Так как они требуют постоянного внимания, они явились поводом для появления профессии, состоящей в том, чтобы поддерживать жизнь, недостойную быть прожитой, годами и десятилетиями.
Нельзя отрицать, что в этом содержится страшная бессмысленность, злоупотребление жизненными силами в их недостойных целях.
И снова я совершенно не могу найти причин с правовой, социальной, нравственной и религиозной точек зрения, не выдать санкцию на умерщвление людей, которые представляют собой ужасные отражения настоящих людей, пробуждающие страх почти во всех, кто их видит, – но, выдать, конечно, не каждому! Во времена высокой нравственности – когда весь героизм потерян, - лучше официально освободить этих людей от самих себя. Кто поднялся сегодня, в нашей слабости, до признания этой необходимости, а также ее оснований?
Сегодня спросили бы: кому можно и должно выдать санкцию на умерщвление? Я бы посчитал, что сначала – родственникам, которые должны были ухаживать за ним, и чьи жизни были так обременены существованием бедняги, даже если пациент передан в ведение учреждения по уходу за слабоумными, затем – их опекунам, если кто-нибудь из них запросит такую санкцию.
Право на подачу заявки вряд ли стоит предоставлять как раз главам учреждений по уходу за слабоумными. Также, я бы посчитал, что матери, которая, несмотря на состояние ее ребенка, дарует ему свою любовь, необходимо дать право на опротестование, в случае, если она переведет его на домашний уход или понесет расходы. Гораздо лучше было бы, если бы заявление было подано сразу же, как только будет доказано неизлечимое слабоумие.
3. Я упомянул о срединной группе, которую определяю как духовно здоровых личностей, которые из-за какого-нибудь события, например, очень тяжелого, без сомнения, смертельного ранения, впали в кому, и которые, даже если когда-нибудь проснутся еще раз, очнутся в неописуемо плачевном состоянии.
Насколько я знаю, обстоятельства комы могут длиться настолько долго, что и речи не может идти об условиях для случайного осуществления эвтаназии. Но в большей части этой группы таковое может случиться. Тогда вступает в силу основополагающий принцип, который был развит выше, во второй главе на страницах с 14 по 18.
Относительно немногого оставшегося нужно заметить: тут также нет – как, по другим причинам, и у слабоумных, - возможного согласия лица, которое нельзя спасти, на умерщвление. Если таковое самовольно будет принято в убеждении, что умерший, если бы был в сознании, выразил бы одобрение собственному умерщвлению, тогда исполнитель осознанно идет на риск, чтобы, из сострада