Беспощадно вскрывая пороки современной ему буржуазной цивилизации, не признавая за нею (в том виде, в каком она существует в классовом обществе) высокой, благотворной роли, Толстой запальчиво полемизирует с теми, кто склонен приписывать ей выдающиеся заслуги.
Преднамеренной ложью является, по Толстому, аргумент, будто жизненные условия отсталых народов улучшились при капитализме. Нигде, утверждает он, ни в Азии, ни в Африке, ни в Латинской Америке, рабочие на плантациях не стали жить лучше, свободнее, здоровее, чем раньше. Наоборот, в их среде с каждым годом растут голод, нужда, болезни, бесправие. Количество жителей Азии и Африки, вынужденных покинуть родные места и уехать на Запад, на фабричную каторгу, с каждым годом увеличивается.
Таким образом, заключает Толстой, хваленая буржуазная цивилизация не улучшила положения трудового человечества и не уменьшила существующего рабства, а лишь замаскировала его11.
Толстовская критика буржуазной культуры сокрушительна. Но какие же писатель делает выводы? Отвергает ли он на основе приводимых им бесспорных фактов науку и цивилизацию в целом, как отвергали ее, например, Жан-Жак Руссо и некоторые философы Востока? Смыкается ли он с ними в полном отрицании полезности современного знания?
Нет, не отвергает и не смыкается. При всей беспощадности его критики современной цивилизации, при том, что его воззрениям на науку, как мы увидим ниже, были присущи и многие противоречия и слабости, Толстой далек от общего отрицания культуры и опытного знания. Различие между ним и приверженцами подобных воззрений в западной и восточной философии весьма велико.
Общеизвестно, сколь живучи в современном мире идеи релятивизма, направленные против научного знания, против самой возможности методами научного исследования уяснить сущность человека и общества. Эти идеи неизбежно влекут за собой принижение, а то и полное отрицание роли науки в процессе познания мира. Наука отрицается и как духовная и как производительная сила общества.
Толстого неоднократно упрекали в стремлении заменить современное знание религией, моралью, божественным откровением. Но, не отрекаясь от своих истинных убеждений, он решительно эти упреки отвергал.
Воюя против подобных необоснованных обвинений, Толстой многократно формулировал свое отношение к человеческому прогрессу и цивилизации. В отличие от Руссо, он отвергает не всякую цивилизацию, а только цивилизацию собственнического мира. Он обличает не культуру вообще, а только лжекультуру богатых и сытых. Он признает современную науку, ее потенциальную благотворность для человечества, но считает, что ее достижения должны быть использованы только для блага людей.
«Я не только не отрицаю науку и искусство, — читаем мы в трактате "Что такое искусство?", — но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю» (25, 364).
В трактате «Рабство нашего времени» (1900), где проклятия по адресу «господской» цивилизации особенно сильны, где писатель в пылу гнева предает анафеме и электричество, и телефоны, и телеграфы, и железные дороги, и «все добротные ситцы и сукна в мире, если для их производства нужно, чтобы 99/100 людей были в рабстве», он в итоге заключает:
«Но культура, полезная культура и не уничтожится. Людям ни в каком случае не придется вернуться к копанию земли кольями и освещению себя лучинами. Недаром человечество при своем рабском устройстве сделало такие большие успехи в технике. Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев» (34, 166-167).
Итак, Толстой отнюдь не отвергает культуру и цивилизацию как плодотворный процесс развития человечества. «То, что называют цивилизацией, — пишет он в дневнике 1905 г., — есть рост человечества. Рост необходим, нельзя про него говорить, хорошо это или дурно. Это есть, — в нем жизпь. Как рост дерева» (55, 145). «Но, — добавляет он, — сук, или силы жизни, растущие в суку, не правы, вредны, если они поглощают всю силу роста. Это — с нашей цивилизацией» (там же).
Таковы в общей форме взгляды Толстого на культуру и прогресс, которые и находили опору в древних учениях Востока, и во многом расходились с ними.
Вместе с тем очевидны и слабые стороны отношения Толстого к историческому прогрессу. Осуждая те страшные извращения, которым наука подвергается в собствен- «ническом мире, Толстой бывал часто склонен приписывать их самой науке и жестоко критиковал ее. В его статьях можно встретить саркастические замечания не только против принимающих в буржуазном мире ложное, извращенное направление гуманитарных наук — истории, социологии, политэкономии, философии и других, но и против биологии, физиологии, медицины, астрономии, против «спектрального анализа звезд» или изучения теории наследственности. Видя в современной ему науке лишь хаос сталкивающихся интересов отдельных ученых, не веря, что из этого хаоса может вырасти стройная система представлений о мире, Толстой порою рубил с плеча и нападал даже на те области науки (математику, физику, химию), выводы которых он считал бесспорными. Воюя против пороков науки в собственническом мире, он иногда как бы забывал, что в мире немало честных ученых, не зависящих от денежного мешка, что, несмотря на сковывающие ее путы, паука на каждом этапе исторического развития все же играет большую прогрессивную роль, поскольку увеличивает силы человека в борьбе с природой, содействует устранению устарелых, ошибочных воззрений и выработке более правильных представлений о природе, человеке и обществе.
Философскую мысль Толстого роднили с некоторыми учениями Востока отдельные черты ого религиозно-нравственной доктрины, особенно постулаты о моральном совершенствовании человека, о непротивлении злу насилием. В последующих главах мы ближе ознакомимся с реальным содержанием этих принципов в различных учениях Востока. Здесь же прежде всего необходимо присмотреться к тем социальным корням, из которых произросло сложное и противоречивое мировоззрение Толстого.
Основными критериями оценки господствующего строя жизни были для Толстого интересы и нужды «стомиллионного земледельческого народа», т. е. стремления и взгляды русского патриархального крестьянства. Народные, точнее, крестьянские представления о добре и справедливости, трудовая мораль простых людей были исходными позициями, с которых он совершал свой суд над миром угнетения и эксплуатации. И поскольку он опирался на вековой жизненный опыт и нравственные устои миллионов тружеников земли, на их могучий протест против экономического и духовного закабаления, его критика современного общества отличалась огромной силой убедительности, остротой и бесстрашием. Эта критика нашла отклик в душе лучших людей России и выдающихся деятелей мировой культуры.
От исконно народных, веками бытовавших в русском крестьянстве нравственных идеалов шел и высокий этический пафос Толстого. Обличая эгоизм и своекорыстие собственнического мира, он предъявлял господствующим классам самые высокие моральные требования, судил их со всей строгостью своего неподкупного нравственного кодекса. Критика уродств буржуазной цивилизации велась им с позиций такой высокой человечности, которой не отвечал ни один из социальных институтов современного ему общества.
Но крестьянские массы России в силу исторических условий своего существования, особенно из-за длительного господства в стране крепостнических отношений, находились в плену противоречивой и во многом консервативной идеологии. Века помещичьего произвола накопили в их душе, как писал Ленин, «горы ненависти, злобы, отчаяния и решимости»12, но не увеличили их политической сознательности, не научили их организованности и сплоченности для совместного отпора врагу. Сильны были в сознании крестьян и веками укоренившиеся патриархально^ религиозные представления, обрекавшие их на бессильные воздыхания, терпение и страдания, уводившие их от активной борьбы за свои права. Отсюда, из этого сложного сплава разнородных элементов в сознании русского крестьянства, обусловленных, в свою очередь, сложными условиями бытия русской деревни, берут истоки те противоречивые тенденции в мировоззрении Толстого, которые отразились и в его взглядах на Восток.
Толстой был беспощаден к миру рабства и насилия. Вопреки своей проповеди всепрощения он никогда не прощал угнетателей, не амнистировал общество, основанное на лжи и эксплуатации. Господствующий строй жизни имел в его лице самого могущественного и непримиримого врага. Толстой многократно и со всей силой провозглашал по адресу господствующего строя свое знаменитое «Карфаген должен быть разрушен»13.
«Существующий строй жизни, — писал он, — подлежит разрушению... Уничтожиться должен строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией... Уничтожиться должен всякого рода деспотизм и замениться свободой; одним словом, уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей» (из письма к австрийскому писателю Эугену Генриху Шмиту от 27 марта 1895 г., т. 68, стр. 64).
Но, жестоко обличая мир корысти и наживы, столь яростно призывая к его «разрушению», он ослаблял свои призывы утопической проповедью непротивления злу насилием, утверждением, что только моральное самосовершенствование человеческой личности, а не революционная борьба, способно принести миру избавление от всех социальных зол.
Сказанное выше имеет прямое отношение и к толстовской концепции Востока.
Толстой находил в культурах Востока непреходящие духовные ценности, обогатившие человечество, и был в этом глубоко прав. Прав он был и в своей убежденности, что нравственные проблемы занимают в жизни восточных народов, в их повседневном бытии и сознании, в их древних учениях значительно большее место, чем на капиталистическом Западе.
Вместе с тем в его очень серьезном и уважительном отношении к Востоку были и сильные и слабые стороны.
Как и все лучшие русские писатели и ученые — его предшественники и современники, — Толстой питал глубокое уважение к народам Азии и Африки, создавшим на заре истории человечества высокую культуру и цивилизацию. Толстой, как мы уже сказали, никогда пе разделял высокомерного отношения к ним апологетов буржуазного «прогресса», которые видели в культурах Востока лишь явления застоя и упадка. Наоборот, писатель много раз противопоставлял духовные ценности Востока прогнившей западной цивилизации с ее неизлечимыми пороками. Он был убежден, что именно мудрые восточные народы укажут всему человечеству путь к лучшему будущему.
Но, веря в будущность и творческие силы народов Востока, Толстой основывал этот свой взгляд не на реальном, а на иллюзорном представлении об их жизненном укладе, исходил из традиционных, а не действительных фактов их бытия. Зная о жизни народов Азии большей частью из писаний древних мудрецов, не имея возможности в деталях следить за теми глубинными процессами, которые там происходили, Толстой не придавал значения тому факту, что там уже давно идет бурный процесс проникновения капитализма, безжалостно разрушающего те вековые экономические и моральные устои, на благотворность которых он столь уповал.
Картина мира рисовалась Толстому весьма своеобразно. Он делил все страны и народы на две категории: на «развращенные» буржуазной цивилизацией, оторванные от «хлебного труда» и погрязшие в болоте стяжательства промышленные страны Запада и сохранившие патриархальные формы бытия, не поддавшиеся «соблазнам цивилизации», свято исповедующие законы древних религий земледельческие народы Востока. По его мнению, «восточные народы находятся в особенно счастливых условиях... Не оставив земледелия, не развратившись еще военной, конституционной и промышленной жизнью и не потеряв веры в обязательность высшего закона Неба или Бога, они стоят на том распутье, с которого европейские народы давно уже сверпули на тот ложный путь, с которого освобождение от человеческой власти стало особенно трудно» (36, 298).
По мысли Толстого, народы, сохранившие дольше других патриархальные формы жизни, могут быть носителями подлинной культуры, истинно «нравственного» начала; восточная неподвижность, приверженность к тысячелетним обычаям и нравам и есть то драгоценное качество, которое страны Азии и Африки должны сохранить, дабы не очутиться в том же бедственном положении, что и западные промышленные государства. Отсюда и призывы Толстого к восточным народам изолироваться от современной цивилизации, держаться патриархальной старины, свято соблюдать принципы своих древних религий и этических учений.
Обращения Толстого к народам Востока сыграли в свое время двойственную роль. Его пламенные статьи и воззвания, содержавшие острую критику колониализма, содействовали пробуждению закабаленных народов, усиливали их стремление к свободе и независимости. Прогрессивные элементы в колониальных странах использовали эти статьи как действенное оружие в борьбе против военной и идеологической агрессии империализма. Но так как Толстой выдвигал на первый план проблемы духовные, проповедовал нравственное самосовершенствование и ограничивался пропагандой пассивных форм борьбы, то на его учение по-своему опирались и те силы, которые олицетворяли в своих странах консервативные тенденции, цеплялись за старину, отвергали связь своих стран с остальным миром. С особенным энтузиазмом толстовскую проповедь всеобщей любви подхватывали те, кто считал толстовский принцип ненасилия единственным законом жизненного поведения.
Толстовская концепция Востока при всей привлекательности многих ее аспектов не была конкретно-исторической. Толстой призывал народы Азии и Африки к самоизоляции в то время, когда в России уже гремели раскаты революционной бури, а разбуженные ею народы Востока поднимались на борьбу за независимость. «Вслед за русским движением 1905 года, — писал В. И. Ленин, — демократическая революция охватила всю Азию — Турцию, Персию, Китай. Растет брожение в английской Индии... Мировой капитализм и русское движение 1905 года окончательно разбудили Азию. Сотни миллионов забитого, одичавшего в средневековом застое населения проснулись к новой жизни и к борьбе за азбучные права человека, за демократию»14. В этих условиях утопический характер толстовского представления о «восточной неподвижности», его призыва к изоляции от европейского прогресса, его учения о «неделании», неучастии в политической борьбе, был особенно очевиден.
«Период 1862 — 1904 годов, — писал В. И. Ленин, — был именно такой эпохой ломки в России, когда старое бесповоротно, у всех на глазах рушилось, а новое только укладывалось, причем общественные силы, эту укладку творящие, впервые показали себя на деле, в широком общенациональном масштабе, в массовидном, открытом действии на самых различных поприщах лишь в 1905 году. А за событиями 1905-го года в России последовали аналогичные события в целом ряде государств того самого "Востока", на "неподвижность" которого ссылался Толстой в 1862 году. 1905-й год был началом конца „восточной" неподвижности. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине...»15.
Анализируя социально-политические взгляды Толстого, В. И. Ленин указал и на другое заблуждение писателя, связанное с его воззрениями на Восток.
По мнению Толстого, история народов Востока, шедших на протяжении столетий особым путем, ставит под сомнение всеобщность закона прогресса. «...Большая часть человечества, — писал он, — весь так называемый Восток, не подтверждает закона прогресса, а, напротив, опровергает его» (8, 333).
Это убеждение Толстого выросло из его горячей веры в то, что не все человечество обречено развиваться в мучениях капиталистической цивилизации, что возможен иной, более благоприятный для народов путь. Будущее народов Востока рисовалось ему как неторопливая патриархальная жизнь, без бурного развития индустрии, без борьбы классов, без войн и человекоистребления, жизнь по проповедям Будды и учению Конфуция. Однако такой жизни никогда не было на Востоке, как никогда не было ее в России. Идиллия патриархальной старины, «общежитие свободных и равноправных мелких крестьян»16 была одной из несбыточных иллюзий писателя, и на этой прекраснодушной иллюзии основывались его светлые мечты о будущем.
Толстой не хотел признать, что человечеству нет надобности выбирать между «западным» идеалом буржуазного прогресса и «восточным» идеалом патриархальной старины, что существует иной, более плодотворный путь, обусловленный всем ходом истории, — путь социалистического преобразования мира. Толстой видел свой идеал не в экономическом и техническом развитии отсталых стран, нe в активной борьбе лучшей, революционной части человечества за свободу и счастье, а в изоляции народов Востока от мирового прогресса, в их экономической и идеолоогической «неподвижности».
«Взгляд "историков", будто прогресс есть "общий загон для человечества", — писал В. И. Ленин, — Толстой побивает ссылкой на "весь так называемый Восток" (IV, 162). "Общего закона движения вперед человечества нет, — заявляет Толстой, — как то нам доказывают неподвижные восточные народы"»17.
Объясняя это заблуждение писателя, В. И. Ленин раскрыл его исторические истоки. Они — в отсталой идеологии русского патриархального крестьянства, идеологии, перекликающейся с древними идеалистическими учениями Востока с их проповедью бездейственного созерцания, вечного страдания, покорности и пессимизма.
«Вот именно идеологией восточного строя, азиатского строя и является толстовщина в ее реальном историческом содержании, — писал В. И. Ленин. — Отсюда и аскетизм, и непротивление злу насилием, и глубокие нотки пессимизма, и убеждение, что "все — ничто, все — материальное ничто" ("О смысле жизни", стр. 52), и вера в "Дух", "начало всего", по отношению к каковому началу человек есть лишь "работник", "приставленный к делу спасения своей души", и т. д.»18.
С позиций своего революционного учения, зовущего к активной борьбе за счастье людей, Ленин отверг толстовскую концепцию «неделания», показал ее внутренние слабости и противоречия. Вместе с тем он заявил: «...отсюда вовсе не следует ни того, чтобы это учение не было социалистическим, ни того, чтобы в нем не было критических элементов, способных доставлять ценный материал для просвещения передовых классов»19. И вывод: «Это наследство берет и над этим наследством работает российский пролетариат»20.
Эти выводы Ленина очень важны. Последующий опыт исторического развития показал, что толстовская критика буржуазной цивилизации, и особенно его обличения империализма и колониализма, имели большое прогрессивное значение для борьбы народов за их освобождение и в значительной мере сохраняют это значение и в наши дни.
Толстой проявлял постоянный интерес к философской мысли народов Азии и Африки.
Вопреки утверждению буржуазных историков философская мысль восточных народов не находилась в застое, а развивалась в борьбе прогрессивных и реакционных течений — борьбе, которая отражала противоборство антифеодальных сил против сил реакции и мракобесия. Эта борьба имела свои давние традиции — она восходила к учениям древних мыслителей, каждый из которых был выразителем идеологии определенных социальных групп своего времени.
Чтобы уяснить себе отношение Толстого к древним мыслителям Востока, следует учесть ряд факторов, и прежде всего собственные философские воззрения писателя.
Хотя Толстой иногда пренебрежительно относился к философии как науке и заявлял, что не имеет к ней «профессионального отношения» (64, 103), он проявлял к ней большой интерес. В «Исповеди», например, он писал: «Философия всегда занимала меня, я любил следить за этим напряженным и стройным ходом мыслей, при котором все сложные явления мира сводились — из разнообразия — к единому» (23, 490).
Толстой весьма своеобразно определял назначение философии: «Есть один вопрос, подлежащий решению философии: что мне делать?» — писал он (35, 183). Философия, по его мнению, это синтез религии и этики, цель которых — выработать свод религиозно-нравственных норм для облегчения человеку «главного дела его жизни» — морального самосовершенствования.
Сводя философию к религии и морали, писатель неправильно решал и вопрос об историчности этических норм, о классовых истоках нравственности. Он утверждал, что основные законы морали извечны и неизменны — они от рождения заложены в душе каждого человека.
Заблуждения Толстого относительно цели и назначения философии были связаны с его идеалистическими позициями в главном вопросе философии — об отношении познания к бытию. Еще в раннем рассказе «Люцерн» (1857) Толстой провозгласил единственным «руководителем» человека в жизни «Всемирный Дух, проникающий нac» (5, 25). Позднее в дневниках писателя не раз встречаются признания первичности материи, например: «Все мироздание состоит из движущихся частей материи различной формы» (48, 133). Или: «Материя одна. Материя для себя самой непроницаема. Материя бесконечно дробима. Пространства без материи мы не знаем и не можем себе представить. Вот аксиомы» (48, 148). В письме к Н. Н. Страхову от декабря 1885 г. Толстой, полемизируя против его абсолютного отрицания материи, писал: «Мне кажется, что индийцы, Шопенгауэр, мистики и вы делаете ошибку, ничем не оправдываемую, что вы признаете мир внешний, природу, бесцельной фантасмагорией... Материальный мир не есть ни призрак, ни пустяки, ни зло, а это тот материал и те орудия, над которыми и которыми мы призваны работать» (63, 313 — 314). Но наряду с этим сотни страниц в его трактатах, статьях, дневниках и письмах посвящены доказательству первичности духа: «Дух управляет материею: материя есть последствие деятельности духа» (50, 223). «Мое пробуждение состояло в том, что я усомнился в реальности материального мира. Он потерял для меня все значение» (53, 191) и т. д.
Если в своем художественном творчестве Толстой с гениальной силой раскрывал многообразие и материальность мира, его вечно движущийся живой поток, бессмертную красоту природы, остроту социальных конфликтов, то в статьях и трактатах он отстаивал систему взглядов по сути идеалистическую. Толстой-философ утверждал главенство духа над материей, верил в существование некой высшей воли, управляющей миром, вносящей в него гармонию и целесообразность.
Столь же несомненна и религиозная окраска этики Толстого, хотя этическое учение составляет ценнейшую часть его противоречивого мировоззрения. В основе этики Толстого, как мы видели, лежат его возвышенные идеалы равенства, справедливости, добра, направленные против социальной несправедливости окружающей действительности. Высшей целью всякой деятельности Толстой объявляет благо человека, его свободу и счастье. Человеческая личность — самое ценное, что есть на земле. Труд на благо человека — первейшая и важнейшая обязанность человека. При всей склонности Толстого исходить из общих, вневременных понятий добра и зла его этические постулаты порождены современной ему действительностью, связаны с нуждами и чаяниями народных масс, с их земными, а не потусторонними интересами. Источник зла, по Толстому, но в греховной природе человека, не в карах, которые ниспосылаются ему свыше за его извечные грехи, а в несправедливости господствующих социальных отношений, в том строе рабства, в который превратили современный мир его жестокие властители.
Но искоренение социального зла, как мы убедились, Толстой связывает не с изменением материальных условий жизни, а с победой «вечного» закона добра, с утверждением «бога в душе», т. е. опять-таки с тем, что можно именовать религиозным сознанием. Отсюда в его прогрессивной, возвышенной, гуманистической этике и значительные элементы аскетизма и квиетизма, на которые справедливо указывали многие его современники.
Сказанное выше имеет прямое отношение к толстовской трактовке философов Востока.
Как известно, многолетняя традиция изучения восточной философии на Западе знает два подхода к ней21. Одни видят в ее религиозно-идеалистических традициях проявление «азиатского» духа — духа косности, отсталости, застоя, что, по их мнению, свидетельствует о природной неполноценности и отсталости народов Востока, обреченных вечно находиться на задворках мировой цивилизации. Подобный взгляд является теоретической основой реакционного европоцентризма, который, в свою очередь, служит оправданием империалистического разбоя. Толстой, как мы уже сказали, был бесконечно далек от подобного взгляда на Восток и его древние учения.
Другие мыслители Запада — с ними и многие философы Востока — видят в спиритуализме и религиозности восточных учений, в их проповеди пассивно-созерцательного отношения к жизни великую благотворную силу, поскольку именно эти черты якобы способны сохранить восточную духовность в противовес разлагающему влиянию буржуазной цивилизации. В процессе национально-освободительной борьбы часть патриотически настроенной интеллигенции восточных стран обращается к древним религиозным традициям как к важному фактору возрождения национальной культуры исредству объединения народных масс в борьбе за освобождение и независимость.
Толстого не интересовали политические последствия его пропаганды восточных учений, да и не всё он принимал в них. Он страстно разделял и проповедовал мысль об их благотворности для будущности человечества, не дифференцируя их и не замечая, что у других авторов (в ее крайних выражениях) такая огульная проповедь ведет к идее восточного мессианства, к азиатскому гегемонизму. Толстой не видел, что некритическая апология «восточной мудрости» используется реакционными элементами для разжигания религиозного фанатизма и своеобразного азиатского шовинизма, не менее отвратительных, чем аналогичные явления на Западе. Третий, подлинно научный, диалектико-материалистический подход к древним культурам Востока был сокрыт от него вследствие узости его религиозно-утопической доктрины, которую Ленин назвал «идеологией восточного строя»22.
Это обстоятельство пужно иметь в виду, говоря о толстовской трактовке древних учений Востока.
Следует прежде всего отметить специфический характер его подхода к восточной философии. Толстой относился с огромным уважением к древним мыслителям Китая, Индии, Японии, Ирана и других стран Востока. Однако его интересовала не история философии и борьба направлений в ней, не вопрос о том, как они трактовали отношение сознания и бытия, а то, как великие мыслители древности понимали смысл жизни, роль и назначение человека, каковы были их моральные принципы. В их сочинениях Толстой искал прежде всего мысль о всеобщей любви как высшем нравственном законе, которым должно руководствоваться человечество. И когда, как казалось ему, он находил у них эту идею, Толстой пропагандировал ее, отвлекаясь от того, на какой социальной базе выросло то или иное философское учение, какую роль оно играло и играет в истории человечества, какова его социально-политическая концепция.
Древние учения Востока, как и позднейшие учения мыслителей Азии и Африки, возникали и развивались в борьбе рационалистических, атеистических и материалистических течений с течениями религиозно-идеалистическими и мистическими. Эта борьба составляет основное содержание многовековой истории философских учений Востока. В основе этой борьбы лежали реальные жизненные условия, в которых веками жили народные массы. Толстого, однако, все эти обстоятельства почти не интересовали. Ему казалось, что искомые им религиозно-нравственные основы были присущи всем без исключения древним учениям. Учения же, не содержавшие «религии добра» в той форме, которая ему импонировала, он объявлял второстепенными, несущественными, а то и извращенными подобиями основных учений и попросту игнорировал их.
Вследствие такого весьма субъективного подхода к мыслителям Востока Толстой иногда без достаточных оснований возвышал, идеализировал некоторых из них и вместе с тем недооценивал других выдающихся философов, сыгравших в свое время большую прогрессивную роль. Порой он ставил на одну доску мыслителей противоположных направлений. Он сближал, например, Конфуция и Лао-цзы, исходные позиции которых во многом различны. Он часто брал за одни скобки религии Христа, Мухаммеда, Будды, Конфуция и других вероучителей по одному лишь признаку, что они обращали свою проповедь к душе человека.
Толстой почти безошибочно находил и воспринимал в учениях древних мыслителей демократические черты, отражавшие настроения и чаяния простых людей. Он верно улавливал в концепциях избранных им философов все, что выражало гуманистический взгляд на мир, извечную мечту народов о свободе и равенстве, о жизни без гнета и нужды, без войн и насилия. Но при этом он иногда оставлял без внимания другие стороны этих учений, отражающие своекорыстные интересы господствующей верхушки. Ему был чужд конкретно-исторический подход к явлениям прошлого, и это придавало многим его суждениям о древних религиях и мыслителях, при всей их глубине и тонкости, ненаучный, односторонний характер. Выделяя в древних учениях созвучные ему этические элементы, изучая и пропагандируя раннее христианство, буддизм, конфуцианство и магометанство, он часто «отвлекался» от их социальной функции в истории народов, от того факта, что религии помогали господствующим классам держать народ в рабстве. Правда, он отвергал отдельные реакционно-мистические положения в господствующих религиях и в философских системах древних, но в целом принимал и пропагандировал их. Поэтому в глазах передовых читателей Толстой выступал как апологет религий, особенно восточных, со всеми присущими им реакционными чертами. Как известно, именно за это вслед за Лениным критиковали его Г. В. Плеханов23, А. В. Луначарский24, А. М. Горький25 и другие современники.