Не устаю повторять: у фруктов и ювелирных украшений в Японии много общего. Примерно одинаковые по цене, и те и другие используются в качестве подарков, причем фрукты – универсальнее, так как их можно дарить не только женщинам, но и мужчинам. Единственный недостаток: несмотря на все усилия японской химпромышленности, любые фрукты постепенно портятся. Поэтому в каждом японском магазине есть ящик «второй свежести» с обрезанными от почерневших бочков яблоками, бананами и пожухлым виноградом, продающимися со значительной скидкой. Не пропадать же добру! Удача, впрочем, улыбается не всегда. Дешевые фрукты из ящика «второй свежести» японцы разбирают моментально.
По пути домой с работы я както зашел в магазин. Пробежался взглядом, проверяя улов в ящике «второй свежести». И заметил в нем нечто новое: дольки расколовшегося дуриана. Если вы такой же увлеченный графоман, как я, то вы, безусловно, знаете, что каждое, даже самое малозначительное, крошечное событие может служить предлогом для витиеватого, переполненного эпитетами описания, превращающего муху в слона, а сущую мелочь – в отдельный рассказ. В моей голове уже начали крутиться заголовки будущего очерка. «Глупые японцы поедают протухшие дурианы» (вам, небось, тоже не всегда в голову приходят хорошие варианты с первого раза). «Начало традиционного летнего сезона подарков унюхали на почте» (это уже больше по делу, поскольку как раз начинался сезон корпоративных подарков, большинство из которых являются фруктами и посылаются по почте). Не хватало только фотографии для иллюстрации. Обычно я делаю фотографию карманным фотоаппаратом прямо в магазине, но дольки дуриана были предусмотрительно запакованы в толстый блестящий пластик, мешавший съемке, и я решил пройти мимо. Черт с ним, с моим рассказом.
Прилавки магазина радовали глаз первой весенней черешней. Сезон толькотолько начался, а значит, все продавцы стараются срубить самый большой куш с первых же веточек. Черешня лежала упакованной в коробочки из тонкого лакированного дерева с каждой ягодкой в отдельном отсеке. Блестящая этикетка гласила, что ягоды прибыли самолетом прямо с полей Калифорнии.
Я представил себе семью старательных американских фермеров.
– Папа, папа, а почему мы вдруг раскладываем черешню по ягодкам в деревянные коробочки на двенадцать ягод?
– Есть такой народ – японцы, сынок. Они подругому не жрутс.
Я подумал, что на эту тему тоже можно было бы написать целый рассказ. Мне даже захотелось купить черешню и съесть. Конечно, двенадцать ягод немного, но зато сладко и вкусно. Интересно, получится ли сделать фото в магазине, или черешню стоит сначала купить и принести домой. Вдруг маленькие ягодки не будут заметны на фотографии компактной камерой со всего троекратным зуммом? Вдруг здесь не хватит освещения? С замирающим сердцем и желудком я нажал на спуск. Экран показал картинку четко и ярко. Черт с ней, с черешней! Рано еще. Всего через несколько дней, когда сезон войдет в полную силу и ягоды поспеют и у местного крестьянина, она значительно подешевеет. А пока и так может получиться вполне хороший рассказ. Но тут черт меня дернул снова пройти мимо расколотого дуриана.
Все, что я знал о дуриане, подсказывало мне, что возвращаться к нему не стоит. И только простая человеческая жаба душила и подсказывала обратное. Тому, кто недавно купил в 100йеновом магазине механический выдавливатель остатков зубной пасты из тюбика (кстати, абсолютно гениальное японское изобретение), не стоит недооценивать силу человеческой жабы. В японском дуриане лучше всего то, что он очень дорого стоит. Настолько дорого, что это абсолютно исключает возможность купить его случайно, только чтобы попробовать необычный фрукт, ну, если вы, конечно, не из тех, кто может случайно купить футбольную команду. Таким образом, в японский дуриан одной лишь ценой встроена защита от дурака. Страшные истории, подобные тем многим, которые я слышал от русских туристов в Таиланде, купивших без подготовки этот необычный фрукт и оставшихся с ним один на один, в Японии просто невозможны. Настолько невозможны, что я даже готов был рискнуть и повторить опыт лично, когда мы ездили в Бангкок, но, на мое счастье, оказалось, что в то время у дурианов был не сезон. И вот теперь, смотря на замотанную в три слоя воздухонепроницаемого пластика дольку дуриана, я снова вспоминал эти истории пострадавших. Память подсказывала, что дуриан очень вонюч. Жаба утверждала, что тот, кто любит камамбер, тот и дуриана не боится. Разум говорил, что расколовшийся дуриан второй свежести может быть не самым лучшим способом знакомства с необычным фруктом. Жаба твердила, что дуриан должен быть не тем фруктом, в котором тухлый вариант от свежего можно както отличить, тем более что другой такой шанс написать хороший рассказ, потратив всего 1000 йен (чуть меньше 10 долларов), может представиться не скоро. По факту, что за свои шесть лет пребывания в Японии протухший дуриан я видел впервые.
Не могу поверить, что вы никогда не слышали о дуриане. О, о дуриане много говорят, но его очень редко продают. Везде, за пределами Таиланда, откуда этот фрукт родом. И вы ничего не знаете о фруктах, если никогда не бывали в ЮгоВосточной Азии. Весь этот регион – настоящий фруктовый рай. Например, вырезка по фруктам и ягодам – национальное искусство Таиланда. Поверьте, азиаты понимают толк в фруктах. И называют дуриан королем их всех. Дуриан – самый сладкий, самый вкусный, самый нежный и, безусловно, самый безумный из всего фруктового царства. А что вы хотели? Королей без безумств не бывает, профессия такая. У дуриана безумство такое: он оченьоченьочень резко пахнет дерьмом. В природе все сбалансировано. В природе им питается дикая кошкациветта, поедатель падали. В Южной Азии, в Таиланде, Сингапуре и Гонконге в отелях и магазинах можно встретить специальные таблички: вход с дурианом запрещен. Когда в магазине продают эти фрукты, то корзину с ними всегда ставят только у окна. И очень плотно заворачивают в целлофан. Иначе нельзя. Ведь даже совсем молодой дуриан оченьоченьочень сильно пахнет тухлятиной. И вы даже представить себе не можете, как пахнет дуриан, который уже немножко протух.
С долькой дуриана в пакете я вбежал на платформу метро. «В связи с несчастным случаем у станции Фунабаси поезда в сторону Тиба задерживаются на неопределенное время», – гремела радиосвязь. Почти каждое утро и каждый вечер одно и то же! В метро было жарко и душно. Несчастный случай, собственно, в японском метро тоже всегда один и тот же: ктото очередной пытается совершить самоубийство, бросившись под колеса поезда. Пока рельсы не очистят, поезд дальше не двинется. Что же, вполне здоровая реакция на эту жизнь. Нездоровое во всем этом только одно – все самоубийцы любят делать это почемуто именно в час пик. Народ все прибывал, и вот уже не только мне, родившемуся в холодной зимней Москве, но даже и дуриану, родившемуся в жарком Таиланде, на платформе стало невыносимо жарко. Мы оба начали испускать запахи. А дезодорантом пользовался только я. Когда, наконец, поезд приехал и распахнул запотевшие двери, то на платформу рванулись новые люди снаружи и новая волна жары изнутри. Прижав пакет с дурианом к сердцу, я втиснулся спиной в горячую толпу. Поезд продолжал стоять.
В стоянии с дурианом, оказывается, есть своя прелесть. Парадоксально, но дуриан в данном случае помогает сохранить немного чистого воздуха для дыхания, а не наоборот. Очередные пытающиеся втиснуться в вагон пассажиры останавливаются на бегу за пару шагов до твоей двери и устремляются в соседние. «Осторожно, поезд отправляется», – устало прошипел машинист. Удивительно, но в технологичной Японии все объявления остановок и отправлений в поездах не записаны, а каждый раз произносятся заново. Заталкиватели на платформе приготовились закрывать двери. Дверито как раз автоматические, но когда народу так много – это не помогает. Последний гудок поезда, и со всего размаху толстый мужик сумоист, боясь опоздать, бегом влетает в дверь прямо на меня. Ох! Заталкиватели нажали на двери. Дважды ох! Сжатый дуриан в пакете пустил сок.
Мой ноутбук, который всегда со мной, рекламируют под таким девизом: «Корпус выдерживает до 100 килограммов». Показывают, как в набитом вагоне метро на худенького мужчину с портфелем наваливается значительно более толстый сосед. И ноутбук в портфеле остается целым. Если вы не живете в Токио, то вам, наверное, даже сложно представить себе, насколько это практичное свойство. Но, как назло, дуриан этим свойством не отличается. Японские вагоны метро оборудованы грязноватыми и довольно вонючими дорожными туалетами. К счастью, надежно не пропускающими запахи наружу. Тоненькая сообразительная девушка первой догадалась протиснуться к туалету и закрыть за собой дверь. По выражению лиц остальных пассажиров было понятно, что количество самоубийств в метро сегодня может только увеличиться. Мне стало очень стыдно.
Когда кошмар метро, наконец, закончился и я прибежал домой, избавление от дуриана стало моей первостепенной мечтой. Я не мог думать ни о чем другом. Я должен был ему отомстить. Я должен был его съесть. Я зажал нос. Я закрыл глаза. И… укусил его. Зубы прошли через тухловатую, мягкую, похожую на манную кашу массу и наткнулись на кость. Ой! В природе все взаимосвязано. Как растения своим запахом и яркими цветами привлекают насекомых для опыления, так и плоды своим вкусом привлекают животных для распространения по земле своих удобренных семян, прошедших через задний проход. Судя по сочетанию запаха и размера косточки, дуриан специализируется на привлечении гибрида навозной мухи и слона. Навозного слона. Я выплюнул остатки дуриана и завязал мусорный пакет. Потом завязал мусорный пакет в еще один мусорный пакет. Потом в третий. Потом открыл окно. И, усталый, попытался заснуть.
Наверное, мне снился кошмар. Меня догоняло стадо навозных слонов, плюющихся дурианами. Я проснулся оттого, что один из них попал в меня, раскололся и залил вонючей манной кашей. С кухни устойчиво пахло дурианом. Я встал, бросил пакет на балкон, плотно закрыл окна и снова вернулся в страну дурианов. Когда очередной навозный слон протрубил мне прямо в ухо, я снова проснулся. Часы показывали четыре утра. На балконе громко каркала, разрывая пакет и разбрасывая остатки дуриана, огромная черная ворона.
Кажется, ей тоже не понравился его вкус, и она продолжала клевать его уже просто назло. Балкон и постиранные штаны на балконе покрылись липкой грязью. В Токио никогда нельзя оставлять еду на балконе.
Светило утреннее солнце. Я взял тряпку, прогнал ворону, бросил штаны заново в стиральную машинку и засыпал все полной пачкой порошка. В Японии мусор можно выкидывать только с утра, и чаще всего я опаздываю к мусорщику, но тут я был первым. Я выбросил новый пакет с завязанными в несколько слоев остатками дуриана так, как маньяки выбрасывают разлагающиеся останки своих жертв. Даже запах совпадал. Усталый и не выспавшийся с утра, в набитом поезде по пути на работу я неожиданно вспомнил, что все началось с того, что я собирался написать короткий и веселый рассказ о дуриане. Я понял, что забыл его сфотографировать. Получалось, что я съел дуриан просто так. Я почувствовал себя тем самым большим и толстым навозным слоном. Я почувствовал себя круглым дурианом.
* * *
17 мая 2007 года в восемь утра шел дождь, и я тоже шагал по пути на работу, держа в руках свой старый синий зонт с ржавой ручкой. Позже, к обеду, тучи рассеялись, и я вышел на улицу без зонта. Пообедал, снова вышел на улицу. Там снова пошел дождь. Моментально промокнув, я вбежал в ближайший магазин по пути между рестораном и офисом и посмотрел на зонтики. По случаю дождя они стоили дороже обычного. «Конечно, дорого, – подсказывала внутренняя жаба, – и жалко. Ведь мой старый зонтик и офис совсем рядом». «Но ведь очень мокро, а ты и так уже совсем промок, – твердил голос разума. – Да и старый синий зонтик с ржавой ручкой давно никуда не годится. Новый будет весьма кстати». Спор закончился победой разума. Из магазина я вышел, держа в руках новенький прозрачный зонт с белой ручкой. А на улице уже снова светило солнце и было сухо.
А к вечеру дождь пошел снова. Я подошел забрать зонтик со стойки в офисе. Стойка была полна зонтами всех мастей. И только белого нового зонтика среди них не оказалось. Ктото из ушедших раньше упер мой новый зонт. Среднестатистический японец еще подумает, перед тем как взять, например, красный зонт. Но стандартные белые зонты, которые покупают все подряд, специально созданы для того, чтобы воровать их. «Ничего не поделаешь», – успокаивал меня голос разума. «Меня надо было слушать», – советовала внутренняя жаба. Стискивая в руках ржавую ручку старого синего зонтика, обиженный, я ринулся к станции, удачно впрыгнул в первый же поезд, вышел, пробежал мимо магазина и прилавка с расколотым дурианом, ворвался в дом, включил компьютер и начал писать рассказ про то, что было бы, если бы жаба тогда победила…
Ника Муратова
Эсса
Эсса – мальчик из маленького городка на границе Сенегала и Гамбии. Худой и пластичный, простодушный в своей наивности. Глупый в своем простодушном восприятии мира. А может, умный, но посвоему. Когдато я любила его как старшая сестра. Потом ненавидела как оскорбленная женщина. Потом… Впрочем, все по порядку.
В Сенегал я попала по работе. Я всегда была уверена, что могу внести посильную лепту в мир во всем мире. Что смогу помочь народам понять друг друга, смогу помочь всем научиться жить в мире, понимании и любви. Потому и присоединилась к международной организации, занимающиейся медицинскими проектами в развивающихся странах. Не скажу, что работа моя напрямую была связана с моей верой, но, по крайней мере, близко подводила меня к ней.
Проект, по делам которого я приехала в Африку, проводил свою работу в Касамансе, провинции Сенегала, вытянутой вдоль границы с Гамбией. Частично провинция выходила на Атлантический океан, а некоторые города, как Зиганшор, например, располагались на берегу реки. В Зиганшор я прилетела из Дакара на самолете, что сэкономило мне как минимум часов восемь езды на машине. Меня поселили в довольно приличном отеле, одном из лучших в Зиганшоре. Отель состоял из квартир, полностью меблированных, с кухонкой и посудой. Во дворе отеля был разбит прекрасный сад из тропических деревьев, цветов и кустарников. Зиганшор привлекал довольно много туристов Сенегала и Гамбии – город располагал приятной глазу природой, славился гостеприимными людьми и низкими ценами при хорошем сервисе, намного более низкими, чем в Гамбии и Дакаре.
Моим гидом и поверенным в незнакомом городе стала Ади Конте, полная, энергичная сенегалка из племени джола, с коротко остриженными волосами. В круглых очках и тонкой цепочкой с крестиком на шее, Ади выглядела не совсем типичной сенегалкой – уж слишком строгий у нее был вид, она редко улыбалась и не носила тюрбаны из цветастых платков, как остальные женщины. Позже я заметила, что короткую, почти под корень, стрижку носили в местном обществе в основном женщины прогрессивного склада. Жительницы деревень вплетали в косички искусственные волосы, а городские носили парики. На коротко стриженных смотрели с некоторым недоумением и даже с опаской Прогрессивных женщин побаивались, не понимали. Ади работала в проекте пять лет, и на ней держались все дела. В первый же день она предложила привезти мне ужин и документы для ознакомления. Однако прочесть я ничего не успела. Устала. Наспех перекусила кускусом с жареной рыбой. Непривычные приправы поначалу показались мне слишком резкими, терпкими, но потом я привыкла к ним и мне даже понравилось. Уснула быстро, несмотря на громкую музыку, доносившуюся из ближайшего кафе.
Уже на следующий день какимто образом все соседи и люди с улицы прознали о том, что я врач. Стыдно сказать, но практиковать я не собиралась, это не входило в мои планы. Я давно отошла от практической медицины, и несмотря на то, что, возможно, практическая помощь здесь была бы более уместна, чем проектная, практику я успела подзабыть, так что об этом и речи быть не могло. Однако для зиганшорцев мои планы не имели никакого значения. Я была белой и врачом. Это определяло мой статус и отношение ко мне.
– Доктор, у меня СПИД!
– Доктор, мой ребенок умирает!
– Доктор, моей жене нужны лекарства!
– Моя жена беременная, она рожает, ей надо в госпиталь!
– У меня малярия, доктор! Я умираю!
Охранник отеля даже и не пытался сдерживать толпу. Ему было все равно. Эти попрошайки были его народом, он их понимал, а меня нет. Я решила быть твердой и перестала выходить к просящим. Наплыв людей схлынул, но все равно время от времени к моему номеру пробирались какието люди, прося о помощи.
Самым тяжелым стал опыт с водителем офиса. Наш водитель, Мамаду, почти неделю не выходил на работу, а в воскресенье явился ко мне, заявив, что болен.
– Чем ты болен, Мамаду? – спросила я, не представляя, чем смогу ему помочь.
Он приподнял майку, обнажив выпирающие ребра, впалый живот с тонкой кожей и обширные герпетические высыпания. Я мало разбиралась в этом, но все же картинки из атласа сразу всплыли перед глазами. Соединив в уме его постоянный кашель, а также частые недомогания, я пришла к неутешительному выводу. Поздняя стадия СПИДа, возможно, туберкулез. В таком состоянии он просто не мог больше у нас работать. Но и лечение он не мог себе позволить. Что же делать?
– Мамаду, ты хоть сам знаешь, что с тобой?
– Болен я, мадам. Очень болен.
– И давно?
– Да.
– А к врачу обращался?
– Много раз, мадам. Столько таблеток уже выпил.
– Ты слышал когданибудь о такой болезни, как СПИД?
Он помолчал. Потом заглянул мне в глаза.
– Да.
– Надо проверить твою кровь, Мамаду, сделать тест. Тебе надо лечиться, но ты же и сам видишь, что болезнь зашла уже очень далеко.
– Да, мадам.
Он опустил голову. Мы долго говорили с ним, я попыталась объяснить ситуацию. Оказалось, он был готов к этому. Видимо, я не первая, кто сказал ему о его диагнозе, хотя он и не упоминал о нем.
– Но что же делать, мадам? Как мне прокормить семью? Я их единственный кормилец! Я и так трачу много денег на лекарства, врачей. А без работы нечего будет есть!
Я могла помочь только тем, что попросила выплатить ему зарплату за дополнительный месяц и от себя дала немного денег. На следующий день он вновь пришел ко мне. На этот раз с женой и старшим сыном, Эссой. Тому было около шестнадцати лет. Высокий, худой и улыбчивый, он сразил меня обаянием и дружелюбием, очень детской какойто застенчивостью.
– Эсса хочет работать. Возьмите его к себе, мадам.
Мы долго спорили, что это невозможно, у нас в офисе нет мест. Но потом я решила, что, в конце концов, это самое малое и самое реальное, что я могу сделать. Ну, пусть поможет мне ходить на рынок, моет машину, покупает хлеб, в конце концов. Не такой уж это тяжелый труд, а какойто доход для парня будет.
Так у меня появился свой houseboy, мальчикприслуга. Это очень распространенный вид услуг в Африке. Иногда для этого берут девочку, иногда мальчика, они таким образом зарабатывают себе на жизнь посильным трудом. Я вовсе не стремилась иметь прислугу, даже и не думала, что в течение пары месяцев мне может понадобиться чьято помощь по дому, но работа для Эссы была шансом откупиться от Мамаду и моей совести.
* * *
Эсса, как оказалось, не был родным сыном Мамаду. Он был живым свидетельством еще одной странной западноафриканской традиции – обмена детьми или так называемого усыновления внутри семьи. Если женщина имела нескольких детей и ее сестрыбратья тоже, между ними было принято обмениваться детьми. Женщина отдавала парочку своих под опеку сестербратьев, те же отдавали ей парочку своих. Подобные обмены служили одной большой цели – укреплению родственных связей, чтобы все ощущали себя единой семьей, а не раздробленными ячейками.
Сколько я ни пыталась разобраться в этой традиции, я так ничего и не поняла. Когда бедные родственники отдают своих детей более богатым, это хоть както объяснимо. Но не финансовое положение определяло традицию обмена детьми. Зачастую дети, конечно, попадали к более богатым родственникам, и те их нещадно эксплуатировали как прислугу. И это считалось нормальным – дети получали возможность ходить в школу и отрабатывали это домашним трудом. Но бывало и наоборот. Особый пункт – если у женщины умер муж и она осталась одна, без мужской опеки. Тогда разослать своих детей по родне являлось просто обязательным. Причем отправить их следовало туда, где была полная семья, так как считалось, что без мужчины в доме должного надзора ребенок не получит. Мне рассказывали о случаях насилия над детьми со стороны приемных родителей, но истинную статистику не знает никто. Внутрисемейный позор здесь никогда не выносят на суд общественности и закона.
Эсса остался в тот же день, когда Мамаду его привел.
– Ты можешь прийти завтра.
– Нет, мадам, я могу начать работать сейчас. Если мадам не против.
– А тебе далеко ехать до дома?
– Да. До моей деревни далеко. До дома дяди Мамаду тоже не близко.
– Дяди? Он тебе не отец?
Тогдато Эсса и рассказал мне свою историю. Совершенно обычным тоном, как будто так и надо.
– А почему тебя отдала мама, Эсса?
Пожал плечами:
– Вы же знаете, у нас так принято.
– Но кто более состоятельный, семья твоих родителей или твоей тети?
– Одинаково.
– А где живут твои родители?
– Вверх по реке, на другом конце страны.
– Ты их часто видишь?
Покачал головой, глядя кудато вдаль:
– Два года назад видел мать. А отец умер года три назад. Я его почти не знал, не видел.
– Почему? Он не навещал тебя?
– У него много жен и ферма, ему было некогда.
– Но ты же ездил к нему.
– Да. Но я жил в доме матери, отец приходил на какоето время и уходил.
– Тебе хорошо жилось у тети?
Смеется:
– Да.
– Это они заплатили за твое образование?
– Нет, мать с отцом посылали денег до девятого класса, а потом миссионеры спонсировали.
– Так тебе сколько летто?
– Восемнадцать.
– Правда? – Я недоверчиво окинула его взглядом. – А я думала пятнадцать – шестнадцать.
Засмеялся.
– То есть тетя и ее муж даже не платили за твое образование?
– Нет. Я много болел в детстве, почти все время болел. И мать решила, что, может быть, мне будет лучше у тети, в ее семье, что их место для меня плохое, раз я болею.
– Это ей ктото посоветовал?
– Наверное. Может, марабу[8], – сказал, что мне там плохо.
– А у тети тебе стало лучше?
Опять смеется:
– Не помню. Говорят, лучше. Сейчас не болею же!
Я окинула его взглядом. Ну да, не болеет. Но худой, как палка. Откормить его, что ли, за эти несколько недель. От меня не убудет, а он хоть чутьчуть подкожного жира нарастит. Даже мускулов у него почти не видно. Ноги крепкие, а руки – тонкие. Даже странно. Нехарактерно для местного парня.
– Знаешь, Эсса, ты не обижайся, но я никак не могу понять этот ваш обычай. Особенно в твоем случае. Может, я и не права, но мне кажется, приемная мать никогда не станет относиться к ребенку как к родному. Всегда будет разница между своими и приемными. Ну, скажи, так ведь?
Кивнул. Уже без улыбки:
– Да, всегда будет разница.
– Ты это ощущал?
Поджал губы.
– Эсса, ты злишься на мать? Ну, вот за то, что она так поступила, отдала тебя?
– Нет.
Решительно ответил, не задумываясь.
– Почему я должен злиться? Это наш обычай, так принято. Она сделала то, что должна была. И она помогала мне всю жизнь.
И с чего это я решила играть в психолога и копаться в его прошлом? Зачем задаю такие вопросы? Это не облегчит ему жизнь. Его детство уже позади. Теперь у него другой этап.
– Ладно, Эсса, не обижайся. Не обиделся?
– Нет.
Улыбнулся во весь рот.
– У меня тут вашего жареного риса осталась целая кастрюля. Хочешь?
Недоверчиво посмотрел на меня. Потом кивнул.
– Тогда возьми сам, в холодильнике. Только кастрюлю потом вымой. Я пошла работать.
Пока я читала свои бумаги, краем глаза все же наблюдала за Эссой. Он разогрел рис на плите, немного испуганно включая газовую горелку. Потом поел руками прямо из кастрюли и старательно вымыл кастрюлю, выскребая каждую прилипшую рисинку. Затем оглянулся, прошелся по комнатам.
– Я немного уберусь, мадам?
– Здесь убирали уже.
– Но пыльно. Я сделаю лучше. В отелях плохо убираются, не для себя ведь. Вон сколько пыли оставили. Как будто никогда не убирались вообще.
Он взял тряпку и тщательно и очень медленно стал вытирать пыль на всех полках, осторожно приподнимая предметы. Он меня отвлекал, я не могла сосредоточиться.
– Эсса, хватит мельтешить. И так все чисто.
Он расстроился. Испугался, что я недовольна.
– Хорошо, мадам.
Убрал тряпку в шкаф.
– Может, помыть машину?
– Она в офисе. Сядь гденибудь. А еще лучше иди домой. Придешь завтра.
Эсса кивнул и еще оглядел комнату. Лицо его просветлело.
– А можно я на рынок схожу, мадам? Куплю фруктов?
– Это хорошая идея. Я тебе дам денег, но у меня только евро, ты разменяй на рынке сам.
– Нет проблем, мадам!
Он чуть ли не вприпрыжку побежал на улицу, радостный, что нашел себе дело. Откуда такое подобострастие, даже удивительно. Он не был похож на других зиганшорцев. И все рассказы о хитроватых, ленивых африканцах совершенно не подходили ему.
В тишине работать было легче. Я начала писать вступительную часть отчета, отмечая те места, где информация отсутствовала или была недостаточной. Мне придется встретиться с некоторыми представителями власти, чтобы восполнить эти пробелы. Список получался внушительным, но все же я надеялась уложиться в срок. Через два часа я подняла голову и увидела, что Эсса вернулся. С корзиной ярких фруктов, аромат которых немедленно заполнил всю комнату. Я уже успела устать от писанины и была рада отвлечься.
– Какая красота! Спасибо, Эсса!
Он радостно улыбался.
– Я сейчас все разложу, мадам, не беспокойтесь.
– Да подожди ты. Пойдем, прогуляемся. Мне надо купить кофе, и я проголодалась.
Было уже время обеда, Эссато съел пряный рис с мясом и не ощущал голода, а я как раз очень проголодалась.
– Я могу готовить, мадам. Мне чтото приготовить? Я могу пожарить чтонибудь. В холодильнике есть продукты?
– Ой, нет, Эсса! В этой маленькой кухне чтото готовить? Все мои вещи и постель пропахнут специями и маслом, спасибо! Лучше пойдем, посмотрим, что на улице творится.
Он кивнул, но удивился. Скорее всего, он просто не понял, что же плохого в том, что одежда пропахнет ароматами еды, ведь что может быть лучше запаха еды для бедняка?
Погода стояла не очень жаркая, и гулять было приятно. Голову не сжимало обручем духоты, дул свежий ветерок, и Эсса семенил за мной, не отставая ни на шаг.
Мы вышли к реке. Я остановилась, наблюдая, как одни женщины стирали белье в реке, другие набирали ведра воды и уносили с собой, а дети купались. Около реки было куда оживленнее, чем на улицах. Подплывали рыбацкие лодки, качались на волнах около берега, женщины вытаскивали рыбу из сетей и раскладывали по ведрам, чтобы нести потом на продажу. Рыбаки, серьезные и молчаливые, лишь изредка выкрикивали чтото, собирая сети назад в лодку. Несколько женщин в грязных платьях и цветастых платках на голове жарили рыбу в темном масле прямо у берега; из хижин неподалеку доносился запах коптилен.
Эсса подобрал длинную палку и принялся ножом затачивать ее конец.
– А почему город так называется? Это чтото значит на местном языке?
– Не на местном, на португальском. Cheguei e choram, что значит «я пришел, и они заплакали».
– Откуда ты знаешь?
– В школе проходили.
– Довольно странное название.
– Просто, когда первые португальские торговцы пришли в город, местные решили, что их всех теперь увезут в качестве рабов.
– И заплакали?
– Наверное. Кто же хочет стать рабом.
– Но ведь колонизаторами Сенегала были французы.
– Это потом. Сначала, как и в соседней ГвинееБисау, португальцы.
Он поднял голову, оторвавшись от затачивания палки.
– Зачем тебе эта палка, Эсса?
– Мы пойдем ловить рыбу.
– Палкой?
– Да. Мы пойдем туда, где мелководье, там можно и палкой поймать.
– Нам что, ужинать нечем?
Эсса улыбнулся:
– Вы же сами сказали.
– Я могу купить рыбу у торговок.
– Но так же интереснее!
Мы немного спустились вниз по реке, подальше от оживленного места на берегу, и Эсса привел меня в место, где река загибалась и в месте изгиба образовывалась небольшая заводь, тихая и прозрачная.
– Вот здесь хорошо ловить. Ее видно, она из общего течения выплывает иногда, прямо под палку!
– Ты не в первый раз здесь, да, Эсса?
– Конечно. – В его словах звучала гордость. – Я часто ловлю рыбку. Я хороший рыбак, если бы у меня была своя лодка, я мог бы ловить много рыбы и продавать. И заработал бы много денег, ни от кого не зависел бы. Но лодка стоит дорого, я никогда не заработаю на нее.
Он вошел в воду, наклонился и принялся высматривать рыбу. Я осталась на берегу, уселась на песке и гадала, как долго я выдержу нашу рыбалку. В животе урчало, и хотя я не хотела обижать мальчишку, но долго сидеть так не смогла бы. Неожиданно Эсса напрягся, взмахнул палкой и резко воткнул ее в воду. Когда он ее вытащил, на конце извивалась серебристая плоская рыба.
– Поймал! Есть!
Он вышел на берег, воткнул палку с рыбой в песок и стал скакать вокруг на одной ноге, прихлопывая в ладоши. Ну самый настоящий подросток, обыкновенный ребенок!
– Эсса, на сегодня нам ведь хватит, правда? Отдадим ее девочкам, пусть приготовят нам чтонибудь.
– Нет, нет! Мы ее зажарим! Это будет лучше всего, мадам.
Мы вернулись к рынку на берегу, и Эсса попросил одну из женщин зажарить рыбу. Масло в казанке выглядело отвратительно, его использовали, наверное, со дня основания города, оно потемнело и ужасно воняло. Когда мы присели на бордюре какогото банка и принялись разделывать рыбку на пакете, я смогла заставить себя проглотить только маленький кусочек. Эсса же, словно и не заметил ничего, проворно съел все остальное, аккуратно сложив кости.
– Мадам не понравилось? – спросил он в конце.
– Нет. Просто очень питательно. Я так много не осилю.
Я улыбнулась, и мы пошли в отель. По дороге я купила в чистой забегаловке при крупном отеле пиццу. Эсса ничего не сказал, но когда мы пришли в отель, попробовал лишь кусочек и отказался.
– Что, не нравится? – спросила я.
– Нравится. Просто я уже сыт, мой живот полон рыбой.
Лукавец. Даже глазом не моргнул. «Одинодин, о вкусах не спорят», – подумала я.
Эсса остался ночевать в комнате охранников. С того дня он вообще не уходил домой, так и жил под моим боком, каждую секунду ожидая зова, в полной готовности помочь. Иногда я разрешала ему смотреть телевизор в моем номере или читать книги. В один из таких дней я пыталась собрать воедино все собранные кусочки заметок, копаясь в статистике и сравнительном анализе. Эсса еще не ушел. Он сидел на диване и читал какуюто книгу. Время от времени мне приходилось прятать улыбку, отводя взгляд от его сосредоточенного лица с приоткрытым ртом, словно он увидел в учебнике чтото совершенно невообразимое.
«По данным ЮНИСЕФ шестьдесят из тысячи детей в Сенегале умирают в первый год жизни», – напечатала я на ноутбуке. Господи, это очень много. Шестеро из ста не доживают до года. Но это лучше, чем раньше. Лет двадцать назад цифра была иной – в первый год жизни умирал чуть ли не каждый седьмой ребенок. Эссе, получается, крупно повезло…
– Эсса, – отвлекла я его.
Он поднял голову, все еще витая мыслями в лабиринтах устройства живых существ.
– Ты всегда был таким худым?
– Да.
– Ты вот говорил както, что болел в детстве часто.
– Да.
– Может, изза этого такой худышка? Вроде питаешься нормально сейчас, а все равно не поправляешься.
Он засмеялся:
– Я родился вообще маленьким.
– В каком смысле? Маловесным?
Я заинтересовалась. Откуда он мог знать подробности своего рождения, если толком и не жил со своей матерью?
Эсса уже закрыл книгу и свесил ноги с дивана.
– Мне бабушка рассказывала. До меня у мамы двое детей умерли. Бабушка говорила, что я родился таким маленьким, что едва умещался в ее ладони. Мама родила меня раньше срока, она готовила отцу ужин и вдруг потеряла сознание. Пока собрались женщины деревни, пока молились, прошло много времени. Я родился почти в полдень на следующий день.
Любопытно, что ему, мальчику, рассказали такие детали его рождения. Видимо, бабушка обладала хорошей памятью и была прекрасной рассказчицей. Даже про молитвы упомянул. А ведь и по сей день молитва входит в обязательный набор процедур при родах.
– И как же ты выжил в те времена, без врачей, без кувезов для недоношенных детей?
– Мне дали специальное имя. Знаете же, у нас имена не просто имена, а рассказывают целую историю. Так вот, кроме имени Эсса, у меня есть еще одно, означающее на языке нашего племени «пусть остается». Мне предопределили жить.
– Но Эсса, – улыбнулась я, – одним именем ребенку не поможешь!
– Нет, не поможешь. Но мне было предопределено выжить, а потому женщины деревни постарались. Меня обернули в хлопчатобумажную ткань и на три месяца поместили в таз с пальмовым маслом. Голову мне постоянно натирали животным жиром, смешанным с карите, маслом дерева ши, так делают многим детям, даже здоровым. Несколько раз в день меня вынимали оттуда, мыли, кормили, бабушка говорила, что мать заставляли сцеживать молоко и смешивать с соком стеблей несладких бананов. Мать не верила, что я выживу, но я выжил…
Я просто не знала, что и сказать. Люди, у которых не было ни кувезов, ни обогревателей, ни специальных витаминов, ни мониторов, ни медицинских талмудов, указывающих им, что и как надо делать, эти необразованные люди интуитивно знали, что именно надо делать, чтобы выжил недоношенный ребенок! Что ему необходимо постоянное тепло, как в животе у матери, питание, витамины. Что его нужно предохранять от обезвоживания, дать возможность коже нормально развиваться и эпителизироваться – и вот главные заповеди выполнены. Все эти растительные масла, богатые витаминами и минералами, животные жиры в качестве термостата и питания, сцеженное молоко – это ведь не просто народная мудрость, это азы современных методов выхаживания младенцев. И после этого ктото смеет утверждать, что это отсталый народ?
– Эсса, тебе просто повезло, что ты родился в деревне, где все это знали.
– Да нет. Такое знают в любой деревне. Может, есть и другие секреты, просто мне про них не рассказывали. Бабушка любила меня, потому повторяла эту историю.
– А почему же тебя тогда не отдали ей на воспитание?
– Она старая была. Очень старая. Моя мать была ее последним ребенком.
– Она еще жива?
– Кто, бабушка? Нет. Умерла. Давно.
– Ты ездил на похороны?
– Конечно. У нас принято, чтобы на похороны приезжали все. Даже если живешь на краю земли, когда умер близкий человек – надо обязательно приехать. Иначе не поймут.
– Ты хорошо ее помнишь?
Помолчал:
– Да.
– Тебе было жаль, когда она умерла?
– Она была очень старой. Ей было пора уже.
– Мне показалось, она была тебе единственным близким человеком?
– Как это?
Он не понял. Он не знает, что такое «близкий человек».
– Ну, единственный человек, которому ты небезразличен.
Эсса пожал плечами. Он не понимал меня. Его кормили, поили, одевали, оплачивали школу. Это все было частью небезразличия. Он не понимал, о чем еще я говорю.
– Ладно, Эсса. Не обращай внимания. В любом случае я рада, что ты выжил и что о тебе заботились.
– У нас очень крепкая семья, мы все друг друга поддерживаем! – с гордостью ответил он.
Я кивнула. Что бы там ни было, рассказ его меня поразил.
Я вернулась к своим записям. Эсса вновь раскрыл книгу и принялся читать, шевеля губами. Иногда он чтото выписывал