Александр Мухарев
Космическая столица (дневниковая проза)
Город, где автор прожил до прихода украинского неофашизма, не исчез, но превратился в реку. Днепропетровск 1998 года – студенческое время, наполненное лирическими и литературными событиями.
За поворотом времени
Февраль в Днепропетровске проговаривает холодными дождями, лужами под ногами, серостью городской панорамы о весне, ждущей за поворотом времени. Её срок наступит через две недели. Сегодня тринадцатое.
Я решил освежить восприятие действительности, напомнить мозговой коре, что такое стереокино и чем оно отличается от киносеанса обычного. Изображение на экране нечёткое, размытое. Картинки без фундаментальной связи, как отлетевший лепесток. Нехватка резкости, точно плавание в бассейне с обнажёнными глазами. Надеваешь очки – пространство уточняется, врастает в глубину, ярко укореняется в многомерности, оттачивается острыми углами.
За три гривны сходил в красный зал «Батькивщины», посмотрел фантастический мультфильм «Звёздный патруль». Узнал в нём типичные декорации жанра, пародийные штампы.
В «Детском мире» переснял на ксероксе страницы будущего своего сборника «Фетиш судьбы»: декабрьские тексты 1996-го года. Сто четыре тетрадные страницы, выведенные мелким печатным шрифтом – их читал отец. Далеко не всё одобрил, но среди троек, четвёрок и пятёрок в десятибалльной системе оценок, выставленных им за сочинения, попадались шестёрки и семёрки – ласточки моих качественных вещей.
Моему отцу было 38 лет, когда я появился. Наша семья жила на улице Харьковской, в самом центре Днепропетровска и ощущение точки событий, где городская жизнь раскалена до максимума и движение транспорта, человеческих потоков пульсирует в чрезвычайной быстроте и активности сопровождает меня с коляски. За это благодарен папе – так он установил центральное восприятие мироздания во мне, оно не отступает: где бы ни был я – там и центр.
Я, мама и папа жили в коммунальной квартире. Соседкой была сумасшедшая женщина, которая иногда врывалась в нашу комнату под всяческими предлогами: соль попросить или чайник… Она успевала колдовать над кроваткой, где я дремал, и матери приходилось выгонять её с боем.
Отец пропадал на работе. В Днепропетровске кем только не работал: сопровождающим на товарных поездах, рабочим на кондитерской фабрике, бухгалтером, экскурсоводом.
В 1979 году семья переехала на улицу Днепропетровскую. Пейзаж и ритм бытия изменились. Мы на окраине космической столицы СССР. Сносят бараки, возводят многоэтажки, возникает неподалёку от дома троллейбусное депо, железнодорожные ветки прорастают, лабораторная инфраструктура и гнездилище учебных заведений среднего уровня.
Отец окружил меня вавилонскими башнями книг. Около трёхсот на немецком языке. Он – преподаватель немецкого и ему всё понятно. А ещё папа – охранитель детства, запрещает матери учить меня читать. Ему не хочется, чтобы я повторил горестный опыт: он в ранние годы испортил зрение, читая при керосиновой лампе… Оттого – жадно гуляю в окрестностях улиц Строителей, Титова, Новокрымской… жгу костры с ребятами моего и соседних дворов.
Начинаю путешествовать с отцом по Сибири. Каждое лето: в июле или августе, мы поднимаемся по трапу на самолёт и оказываемся в Новосибирске, оттуда катим в деревню Бачаты, на Щебзавод, а позже к брату отца, моему дяде Александру в Прокопьевск. Для меня сибирская природа была родной наравне с днепропетровской. Одно из первых воспоминаний – трагедия от упущенного фиолетового кораблика: пластиковая игрушка уплыла в кузбасской речушке, и я почувствовал себя впервые обездоленным во вселенной.
Генеральные секретари умирали. Цепная реакция смертей. Телевизор надрывался слезливыми мелодиями похоронных процессий. Кинотеатры посещал с отцом – пересмотрели все полноэкранные мультфильмы и детское кино родимой супердержавы да социалистических стран. Отдельный рассказ об испуге: отец вывел меня плачущего из «Плотины» – устрашила огромная сова на экране, вспорхнувшая с ветки, пронзив блюдцами глаз до сердца. Это был мой первый эстетический ужас.
Раз не умел читать – разглядывал картинки, в том числе из толстенных изданий «Мировая история искусств». В пять лет меня сильно заинтересовали картины с обнажёнными женщинами, я вырвал эти цветные и чёрно-белые страницы. Не помню, что сказал по этому поводу папа… Скорей всего, досталось мне.
Отец вспоминал, что жалеет об упущенном уроке моего воспитания. Дед Иван в посёлке Щебзавод был возмущён, что я не умею себя вести за столом – разговариваю во время обеда, не слушаю замечаний старших. Он собирался ремнём наказать, но папа воспротивился. Так что страха перед властными авторитетами у меня нет, и не было никогда.
В первом классе школы научился читать. В 1983 году, когда футбольный клуб «Днепр» завоевал золотые медали на Чемпионате СССР. Первое что написал – буквы на заборе: «Днепр – чемпион Советского Союза!» Днепропетровский патриотизм нёс на волнах успеха моё постижение мира и желание стать в первые ряды сочинителей, строящих будущее, не вылезая из журнальных и книжных завалов.
Мама и папа развелись. Мне было восемь лет. Двухкомнатную квартиру на улице Днепропетровской разменяли на две однокомнатные: одна – мамина на улице Суворова, папу забросило в город Краматорск. Он два или три года выменивал квартиры и под конец 1986 или в начале 1987 года вернулся в Днепропетровск в далёкий район Левого берега, который смутно помнится какой-то беспритульностью. Не обжитым был, говоря по-русски. Я и отец осваивали Левый берег. Записались в главные библиотеки, рассекали парковые зоны в поиске чудес.
Последние поездки – прилёты в Сибирь. Как-то с отцом взбирался на горную цепь Бускускана и отчаянно с ним не соглашался по мелочам, как упёртый до финиша. Отец покачал смиренно, по-христиански заметил: «Ты – тяжёлый человек. И в кого ты такой? Как ты будешь жить?» Порой папино удивление я вспоминаю.
Отец работал экскурсоводом в Днепропетровске и окрестных городах. Я проездил с ним в автобусе тысячи километров: Днепродзержинск, Никополь, Запорожье, Павлоград, Кривой Рог… И прочие города мелькали загазованными улицами ударной социалистической индустрии, открывая и подноготную культурных, исторических событий о которых с блеском рассказывал папа туристическим группам из Ленинграда, Киева, Харькова и так далее.
Мой круг чтения, одобряемый отцом: журналы «Юный техник», «Техника – молодёжи», «Уральский следопыт». «Молодая гвардия», «Знание – сила», «Химия и жизнь», «Наука и жизнь». «Изобретатель и рационализатор», «Ровесник», «Вокруг света». Множество других.
Отец приветствовал и мою переписку с редакциями газет и журналов. Я отправлял письма в «Пионерскую правду», «Юный техник», «Технику – молодёжи». Приходили ответы. С моими рекомендациями, требованиями считались московские профи. Что я просил? Печатайте больше рассказов и повестей Клиффорда Саймака, Кира Булычёва, Фредерика Пола, Дмитрия Биленкина, Роберта Шекли… Редакции слушались и повиновались.
Не удивительно, что в девять лет я был уверен на 100%, что стану редактором литературных журналов: не одного, а двух или трёх, если не больше. Так оно и вышло. Естественно, папа эти стремления горячо поддерживал.
Из одной школы перевёлся в другую. Из интеллектуального рая инженерных кадров попал в чистилище вульгарных обывателей. Подружился с сыном партийного секретаря города – доставал у него редкие книги: «О скитаниях вечных и о Земле» Рэя Бредбери, «Звёздные дневники Иона Тихого» Станислава Лема, все номенклатурные беллетристические богатства были мои, имел их по блату.
Папа давал деньги на покупку книг. Десять рублей стоил сборник американской фантастики на семьсот с гаком страниц. И я провалился. Стал фэном. Не мудрено, что в одиннадцать лет познакомился с фантастическим самиздатом: «Земля во власти волшебства» Фреда Саберхагена – первый роман, который попал мне в руки, а дальше были «Крестоносцы космоса» и «Звёздный торговец», «Танцовщица из Атлантиды» Пол Андерсона, «Речной мир» Филипп Фармера», «Человек в высоком замке» и «Мечтают ли андроиды об электроовцах?» Филипп Дика и много-много сотен романов, исполненных на печатной машинке. Каждый день читал по роману, иногда и по два. Общался со всеми изготовителями, коллекционерами самиздата. Воодушевлённо его распространял, в том числе и в школе. У меня брали читать «самопальные» издания учителя.
Отец радовался моей любви к фантастической литературе. Но в конце восьмидесятых пришли увлечения покруче.
«Литература – это наркотик». Правильно говорят. Мой отец был наркоманом литературы со стажем и меня с первого класса школы «подсадил» на чтение романов, повестей, рассказов. До 1991-го не прикасался только к поэзии. Это разве жанр? Надо разогнать фантазию на эпопею, а что во вселенной поменяется от пяти-пятисот рифмованных или дистиллированных строк? У меня была интоксикация фантастикой. Следующий препарат, который сильнее воздействовал – это авангард. Какие журналы? Да постепенно все. Вы откройте «Знамя», «Октябрь», «Новый мир», «Дружбу народов» или что-то наподобие на распутье десятилетий. Приближение к авангарду! А в чистом виде – рижский «Родник». «Место печати», «Комментарии», газета «Гуманитарный фонд», неоднозначный «Митин журнал»… Многие номера этих изданий я читал сразу, как только выходили.
Отец авангард не понимал и не принимал, но и не возражал. Это в характеристике времени, когда лопнул Советский Союз по вине нерешительных нытиков. На момент крушения СССР мне было 14 лет. А незаконное образование Украины (за которое я не голосовал и мои родители) совпало с моим днём рождения.
Пятнадцатилетие встретил я и миллионы соотечественников в предательски расколотом пространстве государств, испытывающих конвульсии.
Отец к тому моменту был общественным деятелем, одним из лидеров и основателей днепропетровского отделения общества «Мемориал». Но эта организация раскололась и новорождённый «Рух» – националистическое исчадие отцу был невыносим.
После школы я провалил поступление на факультет русской филологии. Понадеялся на «авось» и махнул рукой на последний экзамен, посчитав, что не обязательно корпеть. Завалил. Для отца это была боль. Он вложил в меня бесконечность знаний, пробивное желание жить в мире русского языка и что же? Неудача.
В ту пору я – заместитель редактора альманаха «нового украинского андеграунда» (а старый был?) «Артикль», который хождение имел в Москве, Петербурге и других культурных столицах экс-СССР. Торговал книгами на базаре, но не наживался. Цены были божеские. Особенно для «своих», а эта ниша стремительно расширялась, вбирая сотни-сотни персон. С кем знакомился и дружил? В Петербурге с людьми, близкими семинару братьев Стругацких. Новый 1993-й год встретил на квартире Александра Сидоровича, где познакомился с Андреями – Чертковым и Николаевым, по телефону взял интервью с Вячеславом Рыбаковым и Андреем Столяровым, очно беседовал с Александрами – Тюриным и Щёголевым, первопроходцами русского киберпанка и русского триллера. В Москве были мощные знакомства, но с ноября-1993 по июнь-2006 туда не вояжировал.
Отец ободрял меня и жили мы на последние копейки, то и дело что-то закладывая в ломбард. Торговали книгами. Круг «своих» безвозвратно исчез. Вдруг все становились абсолютно чужими. Атомизация общества, его расслоение происходило на наших глазах.
Поступил я в университет. В 1996 году не на филологический факультет, а на журналистский. Дела пошли. Отец радовался. Показывал ему курсовые работы, а прежде, стихотворения и прозаические кусочки. Я с отцом приноровился созидать «поэтические площадки». Главным строительным материалом для нас было слово «любовь». Как мы только не эксплуатировали: фонарь являлся источником любви, какой-нибудь сарай на краю галактики.
В 1997-1998 годах начал выпускать свои поэтические сборники: «Огонь и пыль», «Гетто свободы», «Разбитая истина», «Прах войны», «Страшный блеф», «Голодный рубеж» и десятки других. Отец к моим издательским проектам относился нейтрально, с некоторыми текстами он был категорически не согласен. Увы, я к нему не прислушивался. Был на волне производственного энтузиазма.
…Обошлось копирование в три гривны девяносто копеек. Но кому понадобится издание в грядущем? Не присвою же авторский номер ему, не отдам на реализацию в сеть книжных магазинов – дёшево оформленный самиздат: газетная бумага, вёрстка не идеальная. Главный в брошюре плюс – содержание от души. Здесь поэзия не в столбик, а сплошным текстом. Репортажи, литературные манифесты, лирические вкрапления дневника, коротенькие откровения и тому подобное. Уверен: каждый может найти себе подходящий эпизод, близкий по интересам и духу.
Повстречал Станислава Кузьмина на бегу. Проспект Карла Маркса – место непременных пересечений. Того не желая, можно наткнуться или на прозаика, или на переводчика, или на поэта, или на энциклопедического гуляку по культурным трассам города. Кузьмин вынырнул из-за стены Центрального универмага и сказал: в Доме учёных готовимся поздравлять женщин…
– А разве приближается восьмое марта?
– Ты ещё из советской реальности, товарищ! Речь о Дне влюблённых. А может, ты и прав, наверное, влюблённые мужики будут на улице Куйбышева репетировать выступление к Международному женскому дню? Но и ты можешь поздравить женщин со сцены – прочитать что-то из интимной лирики.
Если уж заговорили о женщинах – почему бы не наведаться к Галине Куршевской? Полез я в троллейбус, ковыляющий от недостроенной станции метро вблизи памятника Ленину до улицы Серова и дальше к проспекту Кирова, где она обитала в общежитии невдалеке от остановки «Медицинская техника». Не знаю – прочитала ли Галя эссе Октавио Пасса, не поинтересовался. Спокойно вернула книгу и журнал. Сказала, что на выходные уезжает в Кривой Рог, в гости к Алле Шориной. Взял у Галины «Мысль и язык» Потебни, но сразу потерял интерес к томику. Посчитал издание морально устаревшим. Хотя, если позже вернусь и полистаю – может, и по-другому заговорю.
Вечер надвинулся сумерками – звёзды слетели в порыве вертикальном к излучинам днепропетровских снов, как битое стекло, рухнули на пол тусклого, чернеющего поднебесья.
Матери устроил поэтический концерт – читал поэму «Чайльд Гарольд» Байрона, вторую песнь до сорокового куплета. Естественно, в русском переводе. Не это ли произведение нам задали по иностранной литературе в университете? Чего ради томил глотку, озвучивая романтический пафос? Мама интересовалась историческими книгами, её увлекали романы о русских царях и о покорении Сибири, она любила энциклопедические издания с цветными иллюстрациями, а также авантюрно-приключенческие сочинения, которых появилось немало. Мать говорила, что и сама могла стать писательницей, если бы не инженерное призвание – сочинение рецептур для производства колбасных изделий, это заменило для неё литературное творчество. Мы с ней на заре восьмидесятых инспектировали качество пищи в культурных местах – ресторанах, театрах, вузовских столовых, мама воспитала во мне кулинарный вкус.
Усталость отвратила от декламации – взялся за правку, зачёркивал множество строк и строф «Звёздной весны». Ещё ревностней сокращал «Звёздную гать», прошёлся, как азартный творческий лесоруб по склону диких слов-деревьев, и остались после редакции жалкие пни. Даже тени не оставил пышных фраз.
Телефон в конце двадцатого века – предмет коммуникационного культа. Он располагает к длительной беседе, к смакованию событий. Многие жалуются в 1998-м году, что не хотят переписываться и отправлять конверты – тратят часы на болтовню по телефону. Сергей с улицы Мониторной – тот самый случай. Ему бы поговорить минут двадцать, никак не меньше. Но пришлось извиниться: не могу! Некогда. Хронически опаздываю в литературном графике. Мне двадцать один год, и пока никаких успехов на словесном фронте. Какие-то сборники-листки выпустил, но авторитетных отзывов на них не услыхал. Увяз в черновиках, и когда родится что-то стоящее? Только от самого себя и зависит. Разговор отбросит назад развитие, а этого крайне не хочется! От Сергея что нового узнаешь? Пересказ телепередач кабельной сетки, глянцевых книг о европейских и американских киноактёрах – нет охоты жертвовать на это время. Должны быть информационные фильтры, заградительные барьеры для отвлечённых слов.
Если говорить о листках-сборниках. Парочку буклетов своих стихотворений «Гениальный грех» и «Гаити» в общественном транспорте вручил приятелю Алексею Грузинскому, раньше на улице Баррикадной сунул в руки Владимиру Стрельникову – маститому журналисту, ощутил их слепые взгляды.
Есть у начинающих авторов такая бескомпромиссная потребность трубить граду и миру о своём сокровенном, унизительный эксгибиционизм (стремление к душевному стриптизу). Вот и мне через это пришлось идти, чувствуя взрывы отторжения человеческого и ощущая закономерный вопрос: какого чёрта мне читать твои сырые сочинения?
В пространстве грядущего
На следующий день я свернул в торговый центр на улицу Новокрымскую – увлекательное дело. Взял авоську, список продуктов, которые нужно купить – молоко, сметану и яйца.
Девяносто восьмой год шёл у меня под знаком творчества – если не сочинял что-нибудь, так активно читал прозу и поэзию. Буквы на бумаге заглушали боль распада самой лучшей на свете страны, уносили в причудливые западные миры.
От матери утаил две гривны. Солгал, что подорожали молочные продукты. Внутренне оправдал себя тем, что нужно продвигать свои литературные опыты – ксерокопии делать в салоне «Минолта», размножать афиши литературной студии «Гипсовый сад», она состоится 18 февраля в университете, на одиннадцатом этаже в лаборатории украинского фольклора. Копии «Вольного Листа» № 4 надо сделать. Пусть проект откровенно буксует. Не желают обнищавшие читатели помогать малотиражному изданию. Но не хочется оставлять белые пятна в истории неофициальной литературы Днепропетровска, ведь когда-нибудь скромные листочки станут экспонатами музея, а публикации – предметом исследования жалкой эпохи приспособления к жёстким правилам капитализма. Хотя не исключаю – могут и кануть в омут забвения.
Вернулся домой. Под крыло мамы. Она занималась готовкой на кухне, а я в комнате читал Сэмюэля Кольриджа: «Сказание о старом мореходе» и «Кубла хан». Сочинения английского классика осознал. Включил зловещий телевизор. В основном – пораженческие сводки, сдача интересов единой территории.
Кольридж оставался открытым, но не на балладах, а в гуще раздела «дополнения». Комментарии, история написания вещей нередко интересней оригинала.
Ещё одна книга из англосаксонского далёко отвлекла внимание от агрессии телеэкрана. Постигал рассказ Сони Орион Лирис «Дающий ключи». Сюжет напомнил повесть Брюса Стерлинга «Рой» – о будущем, где человечество разделено на фракции трансформистов и механистов. Между ними путаные войны. И у Сони что-то такое. Некие просители получают знания, соотносимые с моральными ценностями. Материальные и символические обмены происходят в цивилизационном (а в чём-то и одичавшем) пространстве грядущего. Молодому человеку из Советского Союза описания крайне любопытны – ими покупаются читатели фантастики.
Как тут не вспомнить о гневных выпадах В. Гакова на страницах ежегодных сборников «Научная фантастика» в семидесятых. Его и других критиков коротенькие отзывы о падении нравов американских писателей, переносящих в двадцать второй и дальнейшие века общественные повадки капитализма – воинственность бизнесменов середины двадцатого столетия превращает галактическую жизнь в подворотни-клоаки штатовского мегаполиса с царящим злом, развратом и наркоманией да стремлением к наживе. Война образов обрушилась. Враждебные сценки почему-то сделались заманчивыми, привлекательными в своей разрушительной, тягостной красоте. И лихо закрученный детектив Джорджа Мартина «Шесть серебряных пуль» о сражениях с вампирами приглянулся. В журнале «Если» сосредоточил внимание на статье о творчестве кинорежиссёра – создателя героя Фредди Крюгера.
Телевизор выдал странную информацию. В Японии появилась игрушка, охарактеризованная «угрозой для детей». Животное на мелком экране проживает ровно столько, насколько хватает расторопности в нажимании кнопок у человечка. Назвали такое изделие: тамагочи… Можно посмеяться и посочувствовать детишкам: у японцев изобретения в массовой культуре прут с невиданным энтузиазмом. Детство стирается эластичной резинкой.
Вечно дома не усидишь. Вырвался в городской центр. На Театральный бульвар, в полиграфическую фирму «Пегас».
Директор Юрий Гаркуша встречает словами: «Слава труду!» В ответ стеснительно молчу, а что сказать? По-настоящему ведь работают металлурги, машиностроители, засекреченные конструктора над макетами стратегических ракет. Моё увлечение литературой, попытки что-то сочинить не достойно высокого названия «труд».
Первого февраля написал стихотворение, посвящённое Лене Борщевской, начиналось оно словами «Звезда футуристического взрыва». Она меня подбадривала во время радиоэфира, когда с Геннадием Шаменко в прямой трансляции обсуждал культурную проблематику Днепропетровска. Только-только десятый класс закончил и летом ворвался на областной канал: некоторые до сих пор помнят моё выступление. Её самиздатовский журнал «Пробел», выпускаемый совместно с Тимуром Шавровым, счёл занятным.
Сегодня продолжил возиться с декабрьскими текстами 1996 года, они собраны под именем «Фетиш судьбы». Текстов чудовищно много: аж 165! Безжалостно под нож отправил часть львиную.
Ни строчки не написал за весь день, пользуясь рекомендацией классиков: пиши тогда, когда есть необходимость. Рассчитываю, что в марте пузатенькая брошюра «ФС» всё-таки появится.
Какой от неё будет эффект, как отзовётся слово? Предстоит узнать. По всей видимости, набором займётся по-прежнему Надежда Ладоньщикова.
Прочитал предисловие к стихотворениям Александра Вертинского «Дорогой длинною…» и поведал матери содержание недавнего сна. Этот сон был в руку – немедленно затрезвонил телефон. Кто говорит? На проводе был персонаж сновидения – выдумщик и любитель розыгрышей Сергей Тесля.
Поэтическая культура
На улице Юрия Савченко зашёл в гости к Юрию Малиночке – основателю и бессменному редактору малотиражного альманаха «Артикль», который пять лет назад – в 1993 году стал выходить с подзаголовком «Новый украинский андеграунд». Хотя, если подумать – а был ли старый украинский андеграунд? Уж где-где, а в Днепропетровске украинское буржуазное националистическое подполье преследовалось неслабо: кого-то за решётку отправляли, кто-то уезжал подальше из режимного города. В столице космических ракет строго наблюдали за творческими процессами.
Подполье стало поднимать голову в 1988-89 годах, когда на проспекте Карла Маркса на стендах прессы появился «Форум» с проклятиями в адрес московской власти. В 89-м толпа взбудораженных руховцев пронесла жёлто-голубой флаг мимо театра имени Тараса Шевченко. Кому-то это было нужно. На книжном базаре появились рэкетиры. Будущего директора издательства «Даймон» Игоря Тертышного парни в кожаных куртках отвели за сухой фонтан, и он с ними примерился «крышами» (примирился, точней): «Да, я вижу – вы серьёзные ребята…» Предложил им какую-то работу.
«Артикль» напирал на термин «украинский», но я в это издание вносил русский контекст. И когда сделалось невмоготу после публикации в «Артикле» на всю страницу в 30-40 повторениях срамного словечка из трёх букв – ушёл из проекта, но моё место пустовало недолго. Заместителем редактора стала Юлия Гринберг, и теперь Юра Малиночка с ней сообща выпускает очередные номера. Я по старой дружбе захожу пообщаться.
Сегодня, 15 февраля возвратил Юре кассету группы «Выход» и киевский журнал «Ковчег» Сергея Соловьёва. Песни не впечатлили совсем, – пустота.
О «Ковчеге» тоже сказать нечего. Поэтическая культура в Киеве сильно уступает московским и ленинградским аналогам.
Забрал у Юры книгу Бориса Поплавского «Стихотворения» – страницы её в удушливый морок Днепропетровска пустили лучик надежды. Солнечную иллюзию, что появятся и у нас интересные авторы.
Русский поэт Борис Поплавский в Париже чувствовал себя точно так же, как и мы, днепропетровские – самые преданные ревнители советского строя: в плену чужой культуры, но ему она шла на пользу. Поэт впрыснут в стихию французской вселенной, отвечал родной идентификации: также и русские граждане на Украине оказались в сумеречной зоне между традиционной малороссийской реальностью и галицийской. Корневым ощущением являлась принадлежность к советскому и русскому. Ситуация у русских была сложней, чем у Поплавского. Модный в тридцатые годы сюрреализм БП монтировал в поэзию, прозу. С уходом границ Советского Союза русские авторы на Украине получили экстремальный опыт игнорирования со стороны официальной культуры, свидомых («сознательных» украинцев) управителей, толкнувших их в пропасть второго и третьего ряда литературной иерархии. Кто в первом ряду? Можно перечислить десятки журналов, издательств, от «Витчизны», «Сучасности», «Свитовида», «Киева» до «Монастырского острова», пестующих западную волну поэтов и писателей, поедающих год за годом пространство русской здешней словесности, подменяя его украинским содержанием.
Русские на Украине наивно полагали, что надо собственную идентичность продолжать в стране, ставшей абсолютно чужой. До поры весьма забавно было видеть цирк украинских националистов, их феерический карнавал. Ровно до той грани это веселит, пока тебе не крикнут: «Москаль, собирай пожитки! Чемодан – вокзал – Россия». Но ты не внимаешь оклику, всё-таки остаёшься до последнего в Днепропетровске – идеалист, рождённый в Советском Союзе.
Может, потому я и назвал свой сборник «Фетиш судьбы», имея в виду поэму Александра Блока «Крест судьбы» и то, что жизнь могла бы иначе развернуться, если бы не дискриминационная культурная политика. Может, в этом выплеске отчаяния, в репортажах, рифмованных простынях, в дневниковых откровениях и коротких стишатах детонирует послание – за творческий федерализм! Если русским на Украине не дают пространства – они его создадут сами, только бы не лезли со своими указаниями последователи Мазепы.
Первым в сборнике текстом вывел мини-поэму «Солнце Бедных Утех»: инициалы прозрачно намекают о СБУ.
Оставил Юре Малиночке набирать «Фетиш судьбы», дал почитать «Если» за декабрь прошлогодний.
Так разгонялся день. Утром он зарождался чтением Сэмюеля Кольриджа и воспоминаний о нём Уильяма Хэзлита. Прочитал критическую статью Елистратова и внимательнейшим образом изучил некролог Юрия Стефаника, посвящённый Теодосию Осмачко.
Вечер провёл в театре поэзии «Весна». Видел днепропетровских сочинителей – Александра Покровского и Татьяну Заславскую, Сергея Бурлакова, участвующего в выборной гонке от партии зелёных (он метит в народные депутаты Украины) и Татьяну Лобанову.
Как ведёт себя литератор в двадцать один год? Раздаёт свои брошюрки направо и налево. Сборники «Гениальный грех» и «Гаити» в разных сочетаниях (кому один, кому оба) вручил названным выше и каким-то ещё двум незнакомым женщинам – показались те больно заинтересованными в неофициальной поэзии.
Неизвестный мужчина сунул в руки несколько листков с информацией о философском учении Бентама, относящимся к сороковым годам девятнадцатого столетия. В основании философии Б. – понятие долга. Что ж, принимаю к сведению. Точно так же, как я к Бентаму, если не более скептично, могут отнестись к моим бумагам литераторы и барышни, взявшие всякие «Гаити». Люди подобно мультипликационному попугаю могут про себя и вслух заладить: «Таити… Таити… нас и тут неплохо кормят!»
Ещё кого видел в сутолоке дня? Павла Чиненкова. Два года назад участвовал в его самиздатовском «Металл-прорыве», напечатал в номере весеннем какой-то стишок о гении и канализации. Звучит примерно так: «всякий гений цивилизации ходит по лабиринту вселенной, как по канализации…» Не было в 1996-м году оптимистических ноток. Увы, нет их и в 1998-м.
На музыкальную биржу не пошёл сегодня. После кассеты ленинградской группы «Выход» ничего слушать не хотелось.
Терзал чистые листы множеством букв. Купил десять тетрадок в клетку – ни дня без страницы, перефразируя Юрия Олешу.
Мой отец, Анатолий Иванович Мухарев, извлёк из почтового ящика журнальный улов: сегодня к нам пришли молодёжный «Ровесник» и публицистический «Огонёк». Вечер перестал быть скучным.
Попытался увидеться с Галей. Выяснил: она ещё не вернулась из Кривого Рога. В общежитии напоролся на злую вахтёршу, которая грубо и нетерпеливо поторопила шагать в снежную метель февральских сумерек.
Противопоставление садов
В главном корпусе Днепропетровского государственного университета, чей фасад сжат тисками Ботанического сада, на первом, третьем и двенадцатом этажах вывесил объявление о литературной студии «Гипсовый сад» (противопоставление садов). Чёрно-белая бумага выделяется в окружении пёстрых плакатов, зазывающих на концерты, студенческие собрания, в клубы по изучению иностранных языков: филологов, историков, искусствоведов и так далее. В дизайне моей афиши философская обречённость: жирный крест делит поверхность листа на четыре части. Каждая часть обозначает тему. Например, «новая литература января». Подразумеваем обзор толстых литературных журналов.
Кто клюнет на призыв? Что можно пообещать тем, кто придёт? Публикацию в альманахе «Артикль», но когда тот увидит свет? Газета «Вольный Лист» ныне не полигон дебютов: также в подвешенном состоянии.
На встречах авторы обособляются чётко, пишущие на русском и украинском языках. С трудом сходятся, быстро изумляются и разбегаются, как разных потенциалов заряды. Отталкиваются друг от друга и больше не появляются в «Гипсовом саде». Не сплачивает литературная студия, а очерчивает пространство координатами «свой» и «чужой». Разбивка, но не слияние интересов происходит в алхимической лаборатории днепропетровской поэзии. Процесс невесёлый.
До начала физкультуры побегал в стеклянной колбе, как неутомимый колобок. В девять утра прикатил в спортивный зал. Были упражнения в беге, в прыганьях через козла, в попытке забраться под потолок по канату…
От спортивного дворца до шестого корпуса – путь близкий. Край недостроенных зданий. Эти дома напротив серого цвета. Стальные ангары, обходные дороги и лазейки в заборах. Группа однокурсников плелась к аудитории, в аппендикс факультета систем и средств массовой коммуникации, где на переменах общались друзья-товарищи. Закономерность состояла в том, что на факультете журналистики наблюдалась пропорция: тридцать человек в группе, из них четыре-пять ребята, остальные девушки. Из пяти один или два парня интересовались литературой. Девушек, неравнодушных к словесности, найти сложнее.
Саше Гусеву принёс экземпляр своего малотиражного сборника «Страшный блеф». Самое любопытное в нём – отзыв на книгу «Хакеры». В феврале 1998 года редко ещё попадались издания о «звёздах компьютерного подполья». Изюминка сборника – устрашающее описание коммунальной квартиры, в которой я жил с отцом до декабря 1997 года. Тёзка пообещал со своей прозой познакомить – заканчивает повесть в жанре чёрного детектива. Украина как место действия его не привлекает. Америка и только Америка. Доделает и принесёт распечатку. «Хорошо, договорились!»
Можно было и университетской библиотекой пользоваться, чтобы утонуть в океане современных новинок. Но предпочитал ходить в гости за книгами.
Вечером поехал на левый берег, на улицу Осеннюю, воспетую в стихах, к журналисту и поэту Александру Разумному. Вызнал, что скоро литературное событие в Днепропетровске всё-таки состоится. Через неделю в Доме архитектора – представление книги Андрея Поспелова «Стихотворения и поэмы». Хоть что-то начинает шевелиться в болоте, какие-то попытки выделиться в унылой серости Днепропетровска, растерявшего энергию творческого жизнелюбия в последние годы. Город, словно заколдованное и неземное существо. Какая принцесса может вернуть ему человеческий облик?
Разумный сказал, что появилась компания молодых поэтов, они себя манифестируют в ближайшее время. Мы сидели на кухне – обменивались новостями. Интересно было поменять книги. Второй том Бориса Слуцкого вернул, взял третий. Менялась атмосфера общения в квартире с течением времени, накапливалась тоска вместе с теменью за окнами.
Редко забредают на улицу Осеннюю маршрутки. На проспект газеты «Правда» нужно выбираться, чтобы успеть домой. То ли на улицу Суворова, то ли на Героев Сталинграда – не решил, куда сегодня причалить: к отцу или к матери. Конечно, лучше ближе к университету заночевать. Чтобы пешком завтра утром на занятия притопать. Сэкономить на общественном транспорте.
Моросящий дождь сменился мелким снегом и усилился резким ветром.
Успеваю немало в странствиях по Днепропетровску. Был и у Галины Куршевской в общежитии. Она расставила точки над «i» в наших отношениях. Мы останемся друзьями, но на большее рассчитывать нельзя. «Да и невозможно питать иллюзии» – согласился с её последним словом. У неё появился близкий друг (когда успела найти?) по фамилии Ермоленко, который учится на социолога или политолога и с ним она полагает свою будущность.
Огорчился и уже не троллейбусом, а ногами подминал холм Днепропетровска: от магазина «Медицинская техника» до свадебного салона «Юность», оставил позади комбинат «Детская игрушка», производственные площади аграрной корпорации, дом таксистов и остальные достопримечательности проспекта Кирова.
Поднимался кварталами тусклого электрического света, чтобы нырнуть в бок – шёл в сторону парка Богдана Хмельницкого. Нет. Оборвал шаг – к отцу сейчас не хочу. Не в настроении. К маме пойду ночевать! На улицу Суворова.
Приходили на ум совершенно негуманистические строки. Хулиганские и обидные, оскорбительные для себя самого.
Спасался чтением Александра Блока – как раз февральские сочинения просматривал разных лет: с 1902 года по 1918-й. Что-то в природе февраля есть недоброе и предательское. Буржуазная революция какая-то.
Дремучие экземпляры
В университете, на факультете журналистики, что ещё услышишь, кроме проповеди либерализма? Рассматривались события двадцатых-тридцатых годов. Якобы Советский Союз – тираническая система, западный мир – свободный и открытый. Лектор говорила о поблажках, двойных стандартах: для капиталистического мира – сочувствие, для русского советского – претензии к якобы жёстким решениям в борьбе за право жить и расширять влияние. Скептически слушал Ирину Никитину, вспоминал утренний звонок по телефону.
Девушка не представилась. Вкратце раскритиковала или невнятно похвалила четыре страницы моих стихотворений. Был под инерцией сна. Не успел спросить: кто вы? Где достали телефон? Кажется, она упомянула, что узнала на кафедре – не поленилась. Не перебивал, внимая её пожеланиям и оценкам. Если бы знать уровень собеседницы – а вдруг разговариваю со специалистом по русской модернисткой поэзии, со знатоком творчества поэтов «парижской ноты»? Не успел поинтересоваться, и в трубке пошли гудки, подчеркнувшие тайну общения. Анонимная поклонница или критик? Не определить, не за что зацепиться сознанию, только-только пробудившемуся и настроенному на марш-бросок в учебную местность.
Удивляться чему? Если свободно по рукам ходит сорок-пятьдесят экземпляров моего самиздата. Кто-то захочет поделиться размышлениями. Да хотя бы и в телефонном варианте. Сейчас, найти номер телефона кого угодно – не проблема. Было бы желание.
Невольно бросил взгляд на текст № 35 и обнаружил ошибку. В слове «весёлость» выпали две буквы: «сё», и на странице пропечаталась какая-то «велость». Уж лучше бы «волость». Может, и об этой промашке сообщала незнакомка, и её послание наконец-то сплелось в констатацию: да, пролетел ты мимо, сочинитель. Раз под власть рифмованных волн вступи