Слово makariosвыбрано неслучайно т.к. другие слова в себе несут определенную историческую и лингвистическую нагрузку. Греческое слово makarios в начале каждой «заповеди блаженства» долго смущало переводчиков. Так и по сей день в разных версиях Писания, это место не остывает от претендентов. Однако при более глубоком исследовании «блаженство» по праву не уступает им. Хотя и несет в себе оттенок неопределенности и загадочности, что и подобает божественному слову.
Мakarios - слово божественного характера, определение которого стало слишком уж крепким орешком для тех, кто пытался пленить его в символы звуков. Оно похоже на привидение любви, которого никто не видел, однако все о нем говорят. Так и блаженство: все о нем проповедуют и понимают, но никто не может придумать ему подходящие имя: удача, благословение, любовь, счастье.
Один из вариантов предполагал «удачу», что понималось как находиться под милостью высших сил, быть удачливым, приобщенным судьбе. Удачливый, в свою очередь, усматривает некое везение и напрямую связано с Фортуной — римской богиней, которая по произволу и прихоти определяла судьбу каждого человека. Судьба дается ему в таком случае свыше и понимается как рок, фатум, влекущий человека по реке жизни, как пустую лодку по течению. Судьба есть «суд», «приговор», но не в смысловом аспекте справедливости (как, скажем, Суд теистического Бога), а в иррациональном аспекте принуждения, суд, увиденный глазами человека, которого «засуживают».[470] Человек эллинизма ожидает получить уже не то, что ему «причитается» по законам традиционного уклада, но то, что ему «выпадает» по правилам азартной игры: обстоятельства делают солдат царями, ставят жизнь народов в зависимость от пустяковых придворных событий, переворачивают общественные отношения.
Вызов культу судьбы был брошен иудейско-христианским теизмом. Библия представляет мировой процесс как открытый диалог Творца и творения, в котором нет места судьбе. Талмуд многократно осуждает веру в судьбу (Т. J. Sab. VI, § 8, 1.8 15); по иудаистской легенде, гороскоп праотца иудеев Авраама гласил, что у него не будет детей, так что само рождение Исаака и происхождение «избранного народа» уже было прорывом роковой детерминации (Sab. 156a fin,).[471] В этом же смысле ранние христиане верили, что вода крещения смывает полученную при рождении печать созвездий и освобождает из-под власти судьбы. Там, где торжествовал теизм, судьба должна была уйти из сферы мифа и философских умозрений в мир житейских понятий и народных суеверий. Христианская совесть противостоит языческой судьбе.
Не более удачное слово «благословение»,[472] которому имеется греческий эквивалент eulogia, который в сравнении с makarios имеет более четкую контрастность, если сравнивать их противоположности. Антоним eulogia это проклятие, а противоположность makarios – горе. Что касается слова любимый, то его вряд ли стоит использовать во избежание еще большей путаницы. То же самое можно сказать о значение юродивых «святых» в славянской традиции аскетического подвижничества, или канонизированных через беатификацию (лат. beatificatio — счастливый, благословенный) в католической традиции. Тем более это относится к состояния экстаза, когда «Я» всецело захвачено чувством, когда в субъективном восприятии исчезает внешний мир, когда человек находится вне времени и вне пространства, он «вне себя».[473] Хотя самый популярный перевод makarios «счастлив»[474], этому популярному греческому слову есть эквивалент eudaimonia (счастье, судьба), хотя автор Евангелия не использует его.[475] Изначально этимология слова носила смысл греческой традиции, связанной так же с участью, роком, судьбой.[476] Лишь со временем, а именно в трудах Аристотеля, оно стало обозначать обладание высшими благами.[477]
Makarios впервые означая свободу от повседневных забот (Менандр), появляется в поэтических произведениях использовалось лишь для определения состояния богов, на которое не может повлиять мир людей, подверженных нищете, слабости и смерти (Гомер и Гесиод).[478] Позже его стали применять к определению состояния мертвеца, как того, кто освободился от бренности бытия и причастился к божественному существованию, преодолев горести человеческого существования (Платон). У Филона, как одного из ярчайших представителей эллинизма в иудаизме, makarios достигается только божеством. В IV веке до Р.Х. значение потерпело изменения, и стало просто означать наше «счастье» в эмоциональных одеяниях. Применяя к людям просто богатым, считавшимся беззаботными; и мудрецам.[479]
Так греки называли остров Кипр – «счастливым островом» (Hay Makaria). Древние считали этот остров настолько идеальным и подобным раю, что никому и в голову не приходило идти в Грецию или на Эгейское море, чтоб искать что-то. Ведь все, что бы душа не пожелала, можно было найти в его пределах, начиная от моря и заканчивая золотом, не боясь за свою безопасность за стенами Средиземного моря.
Эти заповеди дополняют ветхозаветные Десять Заповедей, данные Моисею на горе Синай. Ветхозаветные заповеди говорят о том, чего нельзя делать, в них дышит дух строгости. Новозаветные, напротив, говорят о том, что надо делать, и в них дышит любовь. Древние Десять Заповедей были написаны на каменных плитах (скрижалях) и усваивались внешним изучением. Новозаветные же пишутся Духом Святым на самих скрижалях верующих сердец. Замечательно в этих новозаветных заповедях то, что каждая из них начинается словом «блаженны». В то время, как ветхозаветные заповеди действуют путем запрета и угрозой наказания, новозаветные поощряют к добру, влекут ввысь к нескончаемой радости у Бога. Ветхий Завет заканчивался проклятием (Мал 4:6), Евангелие начинает с благословения.
В Септуагинте, переводе на греческий язык с древнееврейского, μακαριος служило альтернативой еврейскому слову אשר (asher), которое имело два значения. Одно, приближенное к роли счастья, часто относилось к материальному благополучию.[480] Другое имело «священный» оттенок, предполагающий удачного положения человека, в противовес мирскому человеку, не знающему Бога (Пс 33:12).[481] Если искать ветхозаветный аналог заповедей блаженства в Нагорной проповеди с их разносторонним изображением благословенного человека, достаточно обратиться к первому псалму: в нем показана картина благословенности благочестивого человека, начинающаяся со слов «Блажен муж» и включающая в себя итоговое заявление: «что он ни делает, успеет » (Пс 1:1, 3). Однако в более поздний израильский период блаженство стало фокусироваться больше на будущем. Их чаяния заключались в эсхатологическом утешении, т.е. в наступлении конца мира (Дан 12:12, Тов. 13:14), предполагая бренность и несостоятельность этого мира вообще когда-либо дать истинное счастье.
В Новом Завете makarios встречается 50 раз, в котором ветхозаветный образ счастья одновременно сохраняется и видоизменяется, не утратив духа греческого влияния. Поэтому слово «счастье» не совсем подходит здесь, т.к. счастье — это субъективное состояние, Иисус же выносит об этих людях объективное суждение. Он заявляет не то, что они могут чувствовать «счастье», но что о них думает Бог и, каковы они в этом смысле: они «блаженны». Хотя для слушателей Иисуса все перечисленные Им принципы являлись радикальными последствиями проклятия, чему учили детей с раннего возраста. Для Самого же Иисуса все, что хоть как-то приближало человеческие стремления к небу, являлось благословением. Каждая краткая формула завершается разъяснением, указывающим, что следующий этим путем не останется в проигрыше, имея надежду в спасении.[482]
Ханса Уиндиша предполагал, что упор Павла на свободное спасение привел многих к поверхностному почитанию добрых дел и что Матфей сознательно сочинил Нагорную проповедь как своего рода трактат против Павла.[483] По выражению Лютера, проповедь является «Moisissimus Moses»: «это Моисей учетверенный, Моисей до высшей степени умноженный»[484]. Христос ничего не говорит в этой Проповеди о том, как мы становимся христианами, но лишь о делах и плодах, которые никто не сможет совершить, пока не станет христианином. Блаженства были уже даны готовым гражданам Царства.[485] Поэтому заповеди блаженства показывают человеку, что ему необходимо оправдание, а христианину, пришедшему ко Христу за оправданием, - как ему жить. Или проще, как обычно обобщали и реформаты, и пуритане, - закон посылает нас ко Христу за оправданием, Христос же отсылает нас обратно к закону за освящением.[486]
Необходимо также отметить, что едва ли от кого-либо можно требовать быть преследуемым, т.к. это не является добродетелью как таковой и им нельзя стать по собственной воле. Преследуемые объявлены блаженными, потому что присутствие Иисуса означает новую реальность, в которой беды этого века преодолены. Кох (Koch) прав в том, что нищие духом, плачущие, кроткие, жаждущие и алчущие правды являются иллюстрацией разных аспектов одного отношения к миру, приближающемуся к своему концу, - отношения бесконечного терпения и надежды.[487]
Вряд ли makarios выдерживает исторический термин «заповедей блаженства», т.к. это больше не правила или условия получения награды, но лучше сказать«поздравление» за снискание Божьего благоволения. Это аплодисменты небес, это одобрение Бога на такую жизнь. Поэтому это счастье не зависит от обстоятельств, слез, нищеты, голода, слабости и смерти. Здесь важны не столько добродетели сами по себе, сколько обещание спасения, содержащееся в конце каждого придаточного предложения, тогда как в посылке блаженных указана мотивация.[488] Таким образом makarios не есть лишь эсхатологические чаяния будущего спасения, но и счастья сегодняшней реальности, данное им уже здесь и сейчас.
Лучше всего такое состояние можно определить словом «надежда», - самой большой драгоценностью христиан до воскресения. Надежда устремлена в будущее, всегда являясь актуальностью настоящего, имея достаточное основание прошлого. Тяжелое в сравнении с вечностью становится легким, проблемы поднимаются вместе с чашей. Тогда мы больны всего на мгновение. Одиноки только мгновение. Гонимы одно лишь мгновение. Терпим невзгоды всего-то мгновение.
Даже либеральное богословие не посмело притронуться к заповедям блаженств, считая их аунтичными, ведь проще изложить их невозможно, работы редакторов вряд ли можно обнаружить в столь простом изложении (Бультман). Гениальное - в простом изложении.
То, что говорил Иисус, не было случайной мыслью, это официальный манифест Царя царей. Греческое выражение, переведенное «отверзши уста Свои», имеет особое значение, указывая на последнее. Оно употреблялось в тех случаях, когда речь шла о серьезном, торжественном и очень важном заявлении. Эта фраза встречается и в некоторых не библейских древнегреческих литературных произведениях и относится к тем, кто говорит что-то очень важное от глубины своего сердца:[489]
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. (Мф5:3-12).
Эту величайшую проповедь Иисус произнес на пике Своей популярности у народа. Куда бы Он ни шел, за ним следовали толпы, прямо-таки одержимые одним-единственным вопросом: «Он долгожданный Мессия-Освободитель или не Он?» И вот в один из таких дней Иисус вместо притчей удостоил слушателей прямолинейным изложением Своей «жизненной философии» — так сегодня кандидат в президенты излагает свою программу. Еще не раз толпа удостоится внимания священных парадоксов, так Лука вспоминает эту проповедь на равнине, а Матфей на горе не удивился бы, если бы кто из Апостолов написал, что слышал ее на море. Это была Его любимая проповедь, которую восхотели рассказать небеса. По сей день никто не сомневается в том, что блаженства играют особую роль в христианском мировоззрении. Боссюэ сказал своим монахиням: «Если нагорная проповедь - суть христианства, восемь блаженств - суть нагорной проповеди».[490]
Хотя человеку, читающему Писание в собрании, полагалось стоять, еврейские учителя обычно разъясняли Писание сидя в окружении учеников, сидящих у их ног. Иисус сел. Многие богословы сравнивают упоминаемую здесь высоту с Синаем, где Бог через Моисея впервые преподал народу Свою этику в форме закона, но вот теперь новый закон, новый декалог, «новая Тора», Новый Завет.[491]
Но стало ли христианство «религией счастья» после того, как эти слова были сказаны? Ведь когда люди услышали, они решили, что Иисус сделал жестокую шутку, пробравшись в витрину жизни, где поменял все ценники?[492] Многие психиатры, вслед за Фрейдом, указывают на заповеди блаженства, как на доказательство неуравновешенности Иисуса, и приписывали Его учению оттенок мазохизма, тем самым из Его ответа, делали еще больше вопросов.[493] То, что для евреев было синонимом проклятия, у Иисуса возводилось в ранг summum bonum. Не обман ли это волшебницы Мидеи, которая уговорила дочерей изрубить собственного отца, Пелия царя Иолка, для того, чтоб совершить ритуал омолаживания? Как бы то ни было, этот отрывок не давал покоя всем: так для одних открывая все новые глубины, стал критерием принадлежности к христианству,[494] другим - поводом к насмешки. Но хотя эти слова и признаны конституцией Царства Божья, не часто встретишь проповедников, размышляющих над ними. Почти никто не хочет качеств, перечисленных Христом. Люди брезгливо жалеют таких людей, иногда пытаясь «поправить их дела». Известный богослов Стотт признавался: «Нагорная проповедь является наиболее известной частью учения Иисуса Христа, хотя, по- видимому, наименее понятой и уж, наверняка, труднее всего выполнимой».[495] По сей день никто не сомневается в том, что блаженства играют особую роль в христианском мировоззрении.
На сегодняшний день, вслед за Иннокентием Херсонским и Ренаном, мы имеем множество трудов, посвященных жизни и учению Иисуса, и с каждым десятилетием число их увеличивается. Нередко, правда, результаты получались спорными и противоречивыми. Одни хотели видеть в Назарянине только реформатора иудейства, другие — последнего из пророков; сторонники насилия изображали Его революционером, толстовцы — учителем непротивления, оккультисты — «посвященным» эзотерического ордена, а враги традиционных общественных устоев — борцом против рутины. «Есть нечто трогательное, — замечает известный историк Адольф Гарнак, — в этом стремлении всех и каждого подойти к этому Иисусу Христу со стороны своей личности и своих интересов и найти в Нем самого себя или получить хотя бы некоторую долю в Нем».[496] С другой стороны, в таких попытках обнаруживалась узость людей, которые силились разгадать «загадку Иисуса», исходя только из своих, подчас весьма односторонних воззрений.
3.2. Аспекты макаризма
Макаризм - это не пятая позиция морали, но совокупность первых четырех (гедонизма, утилитаризма, перфекционизма, альтруизма) и превосходство их. Так, если все четыре концепции морали являются закрытыми и самодостаточными, то макаризм уникален тем, что его идеал в свободе, которая выходит за рамки рамок и способности разума к определению. См. схема №2.2.
Историческая ошибка экзегетики многих поколений, искавших определение блаженства в первой ее части. Не удивительно, что это могло только привести к пессимизму и скептицизму. Нищие духом, плачущие, жаждущие, кроткие и гонимые - не совсем приятное зрелище, не говоря уже о каких-то претензиях на счастье и смысл жизни.
Первые аспекты макаризма будут рассмотрены из широкого фокуса: удовольствия и пользы (гедонизм и утилитаризм), т.к. являются пограничными не самому макаризму, но идеализму и иррационализму, которые также входят в состав макаризма. Затем будет рассмотрен узкий фокус, представленный в аспектах совершенства (перфекционизма) и любви (альтруизма). Завершим рассмотрением уникальности макаризма в субстанционально-персанолистическом аспекте, который является частью транцендентного, относительно имманентных элементов предыдущих четырех. Затем, как противоположность макаризму, будет представлена концепция хамартизма (от гр. αμαρτια, перевод. грех) и ее роли в этике, в разделе апорриматологии.
3.2.1. Гедонистические аспекты
Гедонизм в большей степени, чем другие концепции нуждается в разработке, накопив множество задач двухтысячелетней критики в свой адрес. Не удивительно, что такие понятия как эгоизм, удовольствие, гордость стали для многих определением сущности самого зла. Хотя эта тема не является строго библейским предметом, задача этой части - вскрыть гедонистический мотив библейского текста. Для этого будут затронуты наверное самые критические вопросы этой области: тема эгоизма, удовольствий и эротизма.
3.2.1.1. Эгоизм
Люди, как цветы - шесть миллиардов нарциссов. Эгоизм считается главным пороком морали гедонизма, несмотря на то, что это слово не встречается в Писании.[497] Многие теологи (Августин, Фома Аквинский, Кальвин, Лютер, Кьеркегор) склоны считать в нем корень всей сути греха и грехопадения.[498] Так именно гордость сделала дьявола тем, чем он стал. Отсюда каждый из нас склонен делать себя центром Вселенной.[499] Стоит вспомнить статью К. Льюиса «Право на счастье», где мистер М. снова влюбился, и жалость к себе вытесняет жалость к женщине. [500] И чем больше этот порок у нас, тем больше мы ненавидим его в других. Самые знаменитые философы даже на тех книгах, в которых они пишут о презрении к славе, ставят, однако, свое имя; они хотят, чтобы за те самые сочинения, в которых они выражают свое презрение к прославлению и известности, их прославляли и восхваляли их имена.
Библейское понятие греха в чем-то схоже с характерным для древнегреческих трагедий понятием «ύβρισ» (hybris), но между ними есть и серьезные различия.[501] Греческое слово ύβρισ иногда переводят как «гордыня», но едва ли справедливо ставить знак равенства между ύβρισ и языческой гордыней, происходящей от развращенности сердца. «Ύβρισ» —это скорее неразумное самопревозношение, попытка выйти за пределы, положенные судьбой, а грех — нежелание благодаря вере преодолеть все ограничения и барьеры. Понятие «ύβρισ» предполагает тягу к величию, грех состоит в неверном уповании. «Ύβρισ» — это попытка стать сверхчеловеком, грех — отказ от человеческой природы. «Ύβρισ» —это стремление стать вровень с богами, а грех — стремление низвергнуть Бога или жить так, как если бы Его не было.
Идеал греческой трагедии мало похож на библейского грешника. Трагический герой несет кару именно за то, что он подлинно велик, а не за необоснованное самопревозношение. Он должен вызывать восхищение; грешник же, упорствующий в своем грехе, подлежит справедливому осуждению. Обоих можно пожалеть, но по разным причинам. Трагический герой— жертва судьбы; он, в сущности, не заслужил страданий. Грешник же знает, что такое добро, но не творит его.
Трагический герой терзается скорбью о том, что был слеп и не распознал тех сил, которые в конечном счете принесли ему гибель. Грешника же мучит сознание того, что он сам во всем виноват. Вина трагического героя неизбежна, вина грешника непростительна. Трагический герой — игрушка в руках судьбы, грешник — это человек, сознательно творящий зло. В греческих трагедиях беды проистекают от неведения, в Библии — от жестокосердия.
С библейской точки зрения эгоизм не эквивалентен греху, подобное определение неудовлетворительно,[502] т.к.: во-первых, Писание не определяет грех таким образом; во-вторых, забота о себе часто является благом и одобряется Писанием, как, напр., в том случае, когда Иисус повелевает: «Но собирайте себе сокровища на небе » (Мф 6:20), или когда мы стремимся возрасти в святости и в христианской зрелости (1Фес 4:3), или даже когда мы приходим к Богу через Христа. Бог, несомненно, призывает заботиться о самих себе, когда говорит грешникам: «Обратитесь, обратитесь от злых путей ваших; для чего умирать вам …?» (Иез 33:11); в-третьих, часто грех не является себялюбием в обычном смысле этого слова — люди могут проявлять бескорыстную преданность лжерелигии, светским, гуманистическим или политическим целям, которые противоречат Писанию, но не обусловлены «себялюбием» ни в одном из распространенных значений этого слова. Более того, ненависть к Богу, поклонение идолам и неверие обычно вызваны не себялюбием, и все же эти явления — очень тяжелые грехи; в-четвертых, такое определение предполагало бы, что неправомочность или грех присутствовали также в действиях Бога, т.к. наивысшая цель Бога — искать Своей славы (Ис 42:8; 43:7,21; Еф 1:12).
Если вы испытываете удовольствие, когда вас хвалят, это не свидетельствует о гордости. Ребенок, которого похлопали по плечу за хорошо выученный урок, женщина, чьей красотой восхищается возлюбленный, спасенная душа, которой Христос говорит: «Хорошо, верный раб», - все они чувствуют себя польщенными, и это вполне закономерно. Иначе мотив в чувстве собственного достоинства имени «сынов Божьих» была бы совсем не уместна для блаженства (Мф 5:9). Иисус в своей проповеди приглашает людей с их эгоизмом, с их личными нуждами и мотивами: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас » (Мф 11:28).
Оттого богословы разделились на два лагеря: одни в возвышении личности человека видели отступление от Бога, другие - возрождение Его света. Идея «индивидуальности»[503], как это ни кажется странным, была неизвестна всем традиционным обществам, включая и греко-римскую Античность. Само это слово «индивидуальность», как и «личность», появилось каких-то двести— триста лет назад. Специфическое и революционизирующее представление об индивидуальности часто путают с представлением об индивидуальности, которое по необходимости не могло быть незнакомо любой культуре, поскольку отражало биосоциальную данность. Именно плоды Реформации и Просвещения подготовили глубокие интеллектуальные и нравственные повороты в истории.
Любовь к себе — один из вариантов самооценки (другой вариант — ненависть к себе). Подобно тому, как мы имеем отношения с Богом и с ближними, существуют отношения человека с самим собой. Здравая самооценка предполагает, что человек трезво оценивает свои сильные и слабые стороны, свой потенциал роста и свои уязвимые места. Любовь к себе — это приятие себя, но не самодовольство. Высокомерие свидетельствует не о любви к себе, а как раз о низкой самооценке. Тот, кто уверен в себе, не станет твердить, что он лучше всех. Разговор о своей значимости ведут как раз те, кто в своей значимости сомневается. Эрих Фромм в своей книге «Бегство от свободы» говорит так: «Эгоизм - это не любовь к себе, а прямая ее противоположность». Получается парадоксальная вещь: эгоизм, или себялюбие, коренится именно в недостатке любви к себе. Самые самолюбивые люди — это люди, не любящие себя (Бердяев).
С другой стороны, низкая самооценка отнюдь не тождественна смирению. Неготивное восприятие себя сопряжено с постоянным недовольством и ненавистью к себе и тем самым расходится с библейским представлением о том, как христианин должен смотреть на самого себя. Неплодотворность низкой самооценки ярко проиллюстрирована в книге психолога Р. Мэя «Человек ищет себя».[504] Тот, кто призывает людей презирать самих себя, наверняка не может объяснить, почему же мы, столь ничтожные и скучные, должны навязывать свое общество другим людям. Вообще, доктрина, согласно которой мы должны ненавидеть себя и любить всех остальных, полна противоречий, — напр., почему ближние должны любить нас, если мы отвратительны и непривлекательны? И как можем мы любить Бога, Который создал наше недостойное «я»? Порой мы должны забыть о себе и пасть ниц перед Богом, но это не невроз, а реалистичное осознание наших отношений с Творцом. Чем выше самооценка человека, тем легче ему ощутить свое ничтожество перед Богом. Хорошая самооценка, залог ценности ближнего и смирения пред Богом. Современный психоанализ утверждает, что любовь к себе - это необходимое условие человеческого существования, а любое ее отрицание является завуалированной формой эгоизма.[505] Как-то Сократ сказал своему другу Антисфену, презиравшему не только богатство, но и простой достаток: «Сквозь дыры твоего плаща видно тщеславие».[506]
Слова «как самого себя», в двух заповедях, не содержат заповеди любви к себе. Они лишь простая констатация факта. Любовь к себе — это стремление ослабить боль и усилить удовольствие.[507] У каждого из вас есть мощный инстинкт к самосохранению и самовыражению. Мы любим себя, и сила этой любви может служить показателем нашей любви к ближнему.
Писанию вообще неизвестна такая заповедь. В нем скорее указывается на то, что мы должны проявлять самоотверженность. «Любящий душу свою, погубит ее » (Ин 12:25). Любовь «не ищет своего » (1Кор 13:5). При этом считать жертвенность альтруизма каноном морали будет не верно из этого же отрывка: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы » (1Кор 13:3).
Любовь к себе не предписывается Писанием, но и не запрещается. Представим это в виде следующего парадокса: там, где в нашей жизни обнаруживается двойная любовь — к Богу и ближнему, — любовь к себе достигает своего полного развития. Этот же парадокс содержится в словах Иисуса: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее » (Мф 16:25). Этот двойной подход не отчуждает человека от себя самого, но дает ему возможность достичь именно своего предназначения. «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собою».[508]
Самоотвержение никогда не может быть сделано ради него самого – ради самого самоотвержения, потому что в таком случае оно было бы так же бессмысленно, как и самоубийство.[509] Самоотвержение может быть сделано человеком только по силе нового положения себя, когда человек сознает о себе, что он совсем не то, чем он является в мире, и когда он положительно определяет, что именно он такое. Это самое положительное определение и есть отрицание истины его наличного положения и утверждение истины того положения, которое выражается в содержании его нового представления о себе. Следовательно, самоотвержение никогда не может быть осуществленно под точкой зрения принципа блага жизни, – оно возможно единственно только под точкой зрения принципа смысла жизни; потому что оно есть не вообще отрицание человеком личных целей жизни, а только отрицание конечности всех целей в наличных условиях жизни. Другими словами: человек может отвергнуть себя для наличной жизни только в интересах другой жизни, но не чужой, а непременно своей собственной.
Человек не должен остаться самим собой, это есть смерть. Человек –единственный, кто выходит за свои пределы, оставаясь собой. Его определения - неопределяемость. Личность не самодостаточна, она не может довольствоваться собой. Она всегда предполагает существование других личностей, выход из себя в другого. Отношение личности к другим личностям есть качественное содержание человеческой жизни. Поэтому существует противоположность между личностью и эгоцентризмом. Эгоцентризм нарушает функцию реальности в человеке. Солипсизм, утверждающий, что ничего, кроме «я», не существует и все есть лишь мое «я», есть отрицание личности.
Само счастье не есть нечто такое, что можно искать; это один из результатов, побочный продукт. Если вы стремитесь к счастью ради него самого, это не будет иметь никакого смысла. Счастье приходит без приглашения. Быть счастливым и осознавать это или стремиться к счастью — это уже конец счастья. Счастье существует только тогда, когда отброшены «я» и его требования. Это значит пойти против самого естественного человеческого желания себялюбия.
Этот парадокс обнаруживает себя в теистическом эгоизме, или как мы сказали, макаризме. В нем эгоизм не мыслим вне рамок противоположности альтруизма. Так Питер Крифт толкует свободу лишь в любви: «Влюбленные о свободе не говорят, они и так свободны. Они хотят не свободы, они хотят себя связать. Свобода от любви, свобода от Бога — это и есть ад»[510]. Я хочу любить ближнего не потому, что он – я, а именно потому, что он – не я. Я хочу любить мир не как зеркало, в котором мне нравится мое отражение, а как женщину, потому что она совсем другая. Влюбленный в самого себя в своей любви имеет, по крайней мере, то преимущество, что у него никогда не будет много соперников.[511]