Если ранняя античность занимала физическая эстетика, зрелая античность - метафизическое, иудаизм - этическая эстетика, то, опуская христианское отношение (о чем речь пойдет далее) средневековое восприятие можно обозначить мистической эстетикой. Эстетика можно сказать заменяла теологию, это было своего рода «умозрением в красках».[589] Икона заменяет Писание, краски - слово, символ - смысл, глаз - ухо.[590] Это особо характерно для апофатического богословия (отрицания), идея непередаваемости представлений о Боге теоретическими средствами открывает путь художественным. То, что неизъяснимо на языке понятий, может быть выражено языком живописи, поэзии, музыки. «Красота — это бесконечность, выраженная в законченной форме» (Фридрих Шеллинг).
Новое время отмечено возвращением к былым векам с их плодами эстетики как метафизического начала не без культа к физической красоте. Античное здесь является опорой земного человеческого самоутверждения, как независимое отношение к средневековой ортодоксии, ставшей грозной картиной бытия. Эстетика Ренессанса навсегда осталась в глазах культурного европейского общества как эстетика индивидуалистическая. Поэтому никак нельзя говорить о полной независимости индивидуалистической эстетики Ренессанса как от средневековой ортодоксии, так и от античной скульптурной телесности. Эстетика Ренессанса есть, прежде всего, неоплатонизм, но не античный, который был бы для нее слишком нечеловеческим и слишком космологическим, и не средневековый, который был бы для нее слишком надчеловеческим и слишком теологическим. Это был антропоцентрический неоплатонизм, который нельзя было отделить от практического гуманизма. Само Божество трактовалось в эстетике Ренессанса как вечно творящее начало, так что сам Бог понимался всегда как «мастер» (opifex) и «художник» (artifex), и воспринимался он поэтически-восторженно, вплоть до экстатического наития.[591]
Эстетика Ренессанса есть несомненный индивидуализм, несомненная проповедь сильного и земного человека, но в то же самое время возрожденческий адам и его эстетика безгранично углублены во все слабости и ничтожества человеческого существа и с небывалой гениальностью рисуют нам как всю артистическую силу возрожденческой личности, так одновременно и весь его уход от безусловного и безоговорочного признания этой силы. Другими словами, Ренессанс предстает теперь перед нами не в виде какой-то монолитной и непобедимой глыбы, но как постоянные и непрерывные искания какого-то более мощного обоснования антропоцентризма, чем это давала антично-средневековая культура.
Чем ближе к эпохе модерна, тем эстетика становится более абстрактной и земной, теряя свои духовные корни. Отказавшись от духа, она потихоньку теряет и душу. Настроения этой эпохи можно выразить одним моментом из автобиографии Чарльза Дарвина, которую он писал в конце жизни: «Вплоть до тридцати с небольшим лет разнообразная поэзия... доставляла мне несравненное удовольствие. Еще будучи школьником, я зачитывался Шекспиром... а еще раньше картины и музыка возбуждали во мне живой интерес. Но теперь, по прошествии многих лет, мне не стерпеть и одной строчки в стихе. Я пытался читать Шекспира и нашел его так нетерпимо нудным, что это вызвало у меня отвращение к его поэзии. У меня также пропал вкус к картинам и музыке... Мой разум, судя по всему, стал напоминать машину по оттачиванию общих законов из огромного набора фактов. Но я не могу понять, почему это стало причиной притупления лишь той определенной части мозга, от которой зависят все наши возвышенные вкусы... Их потеря означает для меня потерю счастья. Кроме того, это может негативно сказаться на интеллекте и, вероятнее всего, на нравственном облике, ибо потеря вкуса ослабляет и эмоциональную часть нашей природы».[592]
Сегодня красота подвергалась осуждению, как и все традиционные ценности, считающиеся неэффективной защитой для испорченного, коррумпированного и близкого к конечной деградации общества. Из этого осуждения родилось безразличие или презрение к классическим формам искусства, а также к тем его относящимся к Новому времени и современным выражениям, которые искали новые виды и новые формы прекрасного. Подлинным искусством считалось то, которое представляет обрывки или фрагменты реальности, даже малозначительные или еще лучше, отталкивающие или вульгарные. Музыка отвернулась от законов гармонии, чтобы смешаться с беспорядочным и оглушительным шумом большого города. В то же самое время большие города становились все более громкими и уродливыми, над их неизбежным развитием господствовали противоречивые, но в равной мере не чувствительные ко всякому требованию порядка и гармонии интересы. Как только красота была заключена в скобки, на первое место вышла физическая, сексуальная привлекательность. Неряшливость в одежде, длинные патлы и огромные бороды, а иногда и грязь принимались как проявления тотального осуждения традиции и ее ценностей.[593]
Современная эстетика есть эпоха «Шрека», оно антиэстетичное. Шедевром зовется то, что больше нарушит правил эстетики. Двадцатый век с его трагедиями отложил глубокий отпечаток боли и бессмысленности. Кризис антропологии ищет форму выражения уже не «бытия», а «ничто». Искусством становятся отрывки мусора, откровенный эротизм, пустое пространство. Это эстетика без музы. Громкое молчание. Искусство истощенно от бездуховности, поэтому тянется к магии. Красота уродливого, жестокого, извращенного, бессмысленного хорошо отражает глубокий кризис постмодерна. И только каждый цветок есть опровержение этой суете последнего времени.
***
Христианская эстетика возвращает место человеку, бытию, этике и Богу. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф 5:5). Сердце— это средоточие внутренней жизни человека, отсюда берут начало все его духовные способности и проявления.[594] В еврейской антропологии представление о сердце было несколько иным, там сердце было органом ума и воли и лишь потом органом эмоций.[595] Профессор Таскер (Tasker) и многие другие называет «чистых сердцем» «целостными, свободными от страданий, которые приносят с собой раздвоение личности», т.е. совершенно искренними, настоящими.[596] В древнем мире - у семитов, у греков, у римлян - иначе соотносили части тела и функции души. Иудеи связывали разные чувства далеко не только с сердцем. Гнев помещался в носу, жалость - в утробе. Сердце же означало «внутреннего человека» вообще, так у Аристотеля сердце есть центр физической жизни, а у Гомера синоним души.[597] В еврейском выражении так же означало человека во всей его полноте (см Пс 21:27; 72:26; 83:3, 1Пет 3:4).[598]
В иудаизме и в христианстве представления о природе человека развивались в религиозном ключе; в Библии нет систематической научной психологии. Ветхий Завет делает акцент не на отдельной, а скорее на корпоративной личности, однако А. Р. Джонсон показал, что одно из главных свойств ветхозаветной антропологии — сознание человеческой целостности, не делит человека на тело и душу, а являет собой единую живую силу, целостный психофизический организм.[599] Таким образом, наше блаженство говорит не о вместилище чувств, а об источнике всех наших действий и желаний, в которые входят интеллект, память, эмоции, желания и воля.[600] То, какие мы есть, на самом деле, что мы делаем, не думая, - скажем, если нас внезапно разбудить. Желания человека должны быть настолько чисты, чтоб он не стыдился бы, если кто - то мог бы видеть сквозь него и читать его мысли.[601]
Блаженны именно чистые сердцем, ведь это именно тот случай, когда Бог обеспокоен не тем, что люди делают, а чем они являются. Чистый сердцем не святой, в смысле безгрешности (хотя и этот аспект имеет свое место), но человек целостный, человек с одним лицом.[602] У Бультмана «сердце» это внутреннее в противоположность к внешнему, это подлинное Я в отличие от того, как человек проявляет себя вовне.[603]
Древняя индийская сказка рассказывает об одном мышонке, который находился в постоянном стрессе - он боялся попасть в лапы кошке. Волшебник пожалел мышонка и превратил его в кошку. Но тогда он стал бояться собак. Волшебник превратил его в собаку. Но тогда он стал бояться пантеры. Волшебник превратил его в пантеру. Но тогда он стал очень бояться охотников. И тут волшебник сдался. Он опять превратил его в мышонка, сказав при этом: «Ничто тебе не поможет, ибо у тебя сердце мышонка».
Не удивительно, что лицемерие в Евангелиях практически становится синонимом порока и греха. В Гал 2:13, употребляя слово «лицемер», ап. Павел порицает не столько притворство, сколько беспринципность. В Мф 23 содержится семь проклятий (даже восемь, если ст. 23:14 аутентичен) книжникам и фарисеям, «лицемерам». Лицемер - антоним «чистого сердцем», человек, который пишет книгу, восхваляющую атеизм, и молится о том, чтобы ее хорошо покупали (Джим Рид).
Возможность увидеть самого человека такого, какой он есть, можно в последних словах его жизни, когда уже нет смысла делать что-либо причиной следствию. Президент СШАМак-Кинли (1897-1901) будучи смертельно раненым, видя, что охрана избивает пойманного на месте убийцу, тихим голосом успел сказать: «Полегче с ним, ребята».[604] Август (первый римский император 63 до н. э. — 14 н. э.) по одной из версии, перед смертью спросил окружавших его друзей, хорошо ли он сыграл комедию жизни. И произнес: «Коль хорошо сыграли мы, похлопайте. И проводите добрым нас напутствием».[605]
Философия, утешая Боэция, рассказывает такую историю: «Некий человека, который не ради торжества добродетели, но лишь из тщеславного желания славы, ложно присвоил себе имя философа. Другой заявил [ему], что убедится в том, что тот действительно философ, если перенесет наносимые ему оскорбления спокойно и терпеливо. Последний, однако, недолго сохранял терпение и как бы в шутку спросил обидчика: «Веришь ли ты теперь, что я философ?» На это первый ответил с издевкой: «Я бы поверил в это, если бы ты промолчал»».[606] Ваша ошибка, скажет Философия, простирается столь далеко, что вы считаете, будто вам могут придать блеск украшения. Но это невозможно, ведь если нечто сверкает благодаря украшениям, то прославляется само украшение, сокрытое же под ним сохраняет свое безобразие.
В текстах Священного Писания «сердце» – это предельная глубина личности, ее суть. Сердце глубже, чем эго человека, его самосознание. «В религиозно-философском плане эго понимается чаще всего как потерявшее связь с «сердцем человека», глубже лежащим, чем эго; «сердце» открыто к высшим ценностям и святыням, ему свойственно «чувство Бога». В этом - источник роковой двусмысленности ego – то оно кажется богом, то оно кажется его противоположностью, как говорил Г. Р. Державин: «Я царь, я раб, я червь, я Бог!».[607]
Kataros(katharós) означает быть чистым от грязи и беззакония. Часто употребляется в значении - быть чистым от греха. Люди, знающие медицину, знакомы с веществом (по-латински катарсис), которое используется для очищения ран или зараженных инфекцией органов. Это также психологический термин. Если люди страдают катарсисом, они идут к врачу-психологу и получают очищение души. Интересно отметить, что это слово имеет два оттенка в своем значении: как нечто несмешанное, очищенное от постороннего, без примеси, а так же как святое, угодное Богу.[608] Таким образом слово kataros выходит далеко за рамки одних только побуждений. Множество людей, движимые чистыми побуждениями, так никогда и не пришли к Богу. Несомненно, что служители Ваала в дни пророка Илии также в какой-то мере были искренни, когда они кололи себя ножами (3Цар 18:28). Однако чистые поступки должны определяться такими же побуждениями. Томас Уотсон говорил: «Моральность может погубить человека так же быстро, как и порок». Далее он говорил: «Корабль, нагруженный золотом, может утонуть так же, как и груженный навозом».[609]
В сердце вы найдете не само небо, но стезю к нему. Стезя — внутри, не снаружи, на небо не взлетишь в ракете. Но то, что внутри, — стезя, не цель. В сердце вы найдете не само небо, но перст, указующий на него. Учители дзен говорят: «Палец указывает на луну, но горе тем, кто примет за луну палец!»[610] Вы не найдете неба в сердце, но найдете его через сердце. Небеса бесконечно больше сердца. В иконографии сердце изображалось в форме вазы или представлялось графически перевернутым треугольником, символизируя сосуд, куда попадает и где хранится любовь; в этом смысле оно связано со Святым Граалем.[611]
« Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:38-39). Так, верно понятый язык богословия становится языком любви. Ум у Павла в ладу с сердцем, правое полушарие — с левым. Он смог постичь, что истинный Бог открылся теперь в Иисусе и Духе. А постигнув это, он сам был настигнут, уловлен, ведом и спасен верной любовью верного Бога.[612]
Христиане считают, что Бог задумал и создал Вселенную, как человек - картину или мелодию. Картина - не то же самое, что художник, и художник не умрет, если его картины уничтожить. Вы можете сказать: «Он вложил часть самого себя в эту картину», но, говоря так, вы лишь подразумеваете, что вся красота и смысл этого произведения зародились у него в голове. Его мастерство, отразившееся в картине, не принадлежит ей в той же степени, в какой оно присуще его голове и рукам.[613]
Если бы кто-то спросил в этот момент: «Где сейчас Бетховен?», мы могли бы ответить, что Бетховен, как композитор, существует только в музыке. Музыка была бы в некотором смысле музыкальной мыслью Бетховена, которая вдохновила нас, и мы поистине пережили встречу с Бетховеном-композитором. Весь этот опыт состоял из глубинного общения композитора и слушателя. Это очень близко к действительности, моделирует, по моему мнению, имманентность Бога в творении и инициативу Бога в общении с сотворенными через него. Процессы, которые рассматривает наука, сами по себе - воплощение Бога-Творца. Бог - не дополнительный фактор, по отношению к процессам, происходящим в мире. Используя традиционный для сакраментального богословия язык, Бог в творении, вместе с ним и в основе всего сущего и всего происходящего.[614]
Прославленные слова Паскаля «У сердца есть доводы, о которых не знает разум» понимают неверно, их переворачивают и толкуют как «иррационализм». На самом деле тут сказано прямо противоположное: у сердца есть доводы, резоны (raisons). Мы не вправе их презирать или от них отмахиваться. Сердце видит, и, если мы хотим видеть, то должны смотреть не на него, а им. Когда глаза у нас здоровы, мы смотрим ими; когда больны — на них (вернее, просим, чтобы врач их посмотрел). Так и сердце - наш третий глаз. Когда оно болеет, его смотрит психиатр, когда оно здорово — мы смотрим им.[615] У Достоевского в романе «Идиот» Иглавья Ивановна говорит: «Вы говорите все верно, значит быть лжете», т.е. сказали все правильно, и потому не правильно.
Само собой разумеется мир предпочитает ум сердцу. Оттого с каждым годом все больше наук о маленьких вещах. Был дом и его разделили на комнаты, так появилась математика. Комнаты разобрали по кирпичам, так появилась механика. Кирпичи разделили по составам, так получилась физика. Ингредиенты - на элементы, из которых они состоят, так появилась химия. Химические элементы - на протоны, нейтроны и атомы, так появилась квантовая физика, и так далее. Но совсем забыли, зачем нужен дом? Кто там живет? Чем ниже и глубже опускаемся в познаниях, тем дальше мы от макушек гор, где говорят о счастье. Знание расчленяет, определяет, отделяет, а любовь соединяет. Знание углубляется, а любовь поднимается. Разум постигает различие вещей, но он не может увидеть того, что объединяет их. Красивым же кажется все, на что смотришь с любовью (Кристиан Моргенштерн). Гениальность композитора проявляется в написанной им музыке, но, разбирая ноты, гениальность не увидишь. Талант поэта заключается в его стихах, но, изучая стихи, талант не постигнешь. Бог проявляет себя в Мироздании, но самым тщательным исследованием Вселенной Бога не обнаружишь, подобно тому, как старательным обследованием тела не выявишь душу.
Для эмпирического сознания это всегда есть парадокс или голословное утверждение; для сердечного же знания это есть самоочевидная истина, не требующая никакого доказательства и не допускающая его именно по своей очевидности. Здравомыслящий считает влюбленного обманутым самим собой, а любовь считает - слепотой. Любящий же считает иначе: именно он-то и прав, именно он и видит то, что есть на самом деле. Любовь предельно точна. Как может она быть слепой? Бог есть Любовь. Разве Он слеп? Научный метод скромно ограничивается тем, что смотрит на мир, не разгадывая этот знак.[616]
У скептика Бертрана Рассела спросили, чтобы он сказал, очутившись перед Богом, в которого он не верил, на что он ответил: «Я сказал бы, что у меня не было достаточно доказательств». Рассел делает ту же самую ошибку, что и водитель автомобиля, не двигающийся по причине грязного лобового стекла. Афанасий Великий говорил, «как зеркало отражает образы, когда оно чисто, так может созерцать Бога и разуметь Его, хотя б через Писание, только чистая душа».[617] Когда с земли стали запускать космические корабли с человеком на борту, у пропагандистов атеизма появился весомый аргумент: «В космос летали, Бога не видели, значит, Его нет». На что верующие отвечали: «Кто не смог увидеть Бога на земле, тот вряд ли найдет Его и в космосе». У великого американского писателя Марка Твена описан один трагический случай. Один человек никогда не смеялся и не улыбался. Что бы ему ни рассказывали, он слушал с безразличным видом. Потом выяснилось - он был глухой.
Автор Послания к Евреям писал, что Бог свидетельствовал «знамениями и чудесами, и различными силами, и раздаянием Духа Святого» (Евр 2:4). С другой стороны, очевидно, что чудеса не могут подтвердить божественного предназначения тем, кто не верит. Сам Иисус признает это в данном отрывке, когда говорит: «Если бы кто и из живых воскрес, не поверят» (Лк 16:31). И в самом главном стихе Евангелия от Иоанна после того, как Иисус сотворил множество чудес, Иоанн признает: «Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не веровали в Него» (12:37). Итак, как видно из этих стихов, следует признать, что чудеса не всегда могут подтвердить божественное предназначение. Даже самое лучшее доказательство эффективно действует только на тех, кто хочет верить, но не на нежелающих. Те, кто отгораживаются от Бога, услышат только «гром», а те, кто открыты пред Богом, услышат глас Бога (ср. Ин 12:27-29). Иисус говорит своим ученикам: «Блаженны очи, видящие то, что вы видите!» Однако позже Он сказал им: «Блаженны не видевшие и уверовавшие » (Ин 20:29). Нет ничего плохого в использовании доказательств для укрепления веры, но нельзя пользоваться доказательствами для обоснования веры.
***
Учения Иисуса не следует сводить лишь к перфекционистическим мотивам, т.к. в историческом контексте никто не получил столько критики, как религиозные ревнители «чистоты», фарисеи. Они брезговали касаться любой вещи «человека земли» (ивр. עם הארץ, буквально - «народ земли»), который не мог читать Тору (Хагига 2:7). Слово «ам-хаарец», деревенщина, было у них синонимом нечестивца. С таким человеком они не желали иметь ничего общего. Вместе с ним нельзя было молиться, сесть за стол и - даже накормить его в случае нужды.[618] Весь Божий закон они разбили на 613 правил — 248 заповедей и 365 запретов. Правила же дополнили еще 1521 уточнением. Чтобы не нарушить третью заповедь: «Не произноси имени Господа напрасно » (Исх 20:7), они решили вообще не произносить имени Бога. Чтобы не впасть в плотский грех, они решили не поднимать глаз и, вообще не смотреть на женщин (наиболее рьяных сторонников этого правила назвали «фарисеями с разбитым носом», потому что они часто натыкались на стены и другие предметы), их шутливо называли хицай, «не-разбей-лба».[619] Женщине было запрещено в субботу смотреться в зеркало, т.к. она могла увидеть свой седой волосок и не устоять в искушении – выдернуть его. Существовали дебаты по вопросу – благочестиво ли будет съесть яйцо, снесенное в праздничный день? Ритуалы чистоты носили такую нагрузку, что стали непосильным бременем для простого человека.[620] Раскопки Кумрана так же изобилуют практикой очищения в ессейской традиции омовения. Внешний символ омовения превратился в саму суть омовения, утратив духовную сущность.[621] Как у артистов от постоянного прикосновения к искусству притупляется эстетическое чувство, заменяясь эстетическим глазомером (Василий Ключевский).
Однажды случилось так, что два коэна наперегонки помчались вверх по пандусу жертвенника — каждый из них надеялся прибежать первым, ибо правила предусматривали, что священнику, приходящему первым, дозволяется свершить в тот день Служение вознесения пригоршни пепла. Когда один из них вырвался вперед, второй, боясь лишиться этой мицвы, схватил нож и вонзил его прямо в сердце своему сопернику. Тут в Храме поднялся великий шум. На место происшествия явился отец убитого; склонившись над сыном, он заметил, что тот еще жив. «Быстрее, — закричал отец, — он еще не умер! Вытащите нож из его сердца, пока тот не стал нечистым!» Эта необычная реакция — забота о том, чтобы не осквернился нож, проявленная перед лицом смерти сына, — показывает преданность, с которой коэны блюли заповеданные для них особые законы о чистоте.[622]
Иисус много раз выступал против подобного отношения (Мф 15:2; Лк 11:38). Пилат пытался очистить свою совесть, выполнив ничего не значащий ритуал (Мф 27:24; ср, Пс 25:6). Однако образ вымытой свиньи у Петра показывает: драгоценнее и реже всего внутреннее очищение, которое ведет к изменению сердца (2 Пет 2:22). Иисус учит противоположно тому, чему учили фарисеи: «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (Мф 15:11). «Фарисеи услышав слово сие соблазнились» (ст. 12). Иисус сидит с сборщиками налогов и грешниками (Лк 2:13-17), не отвергает прокаженных (Лк 17:11-19), разговаривает с самарянами (Лк 17:16), с язычниками (Мф 8:5-13; 15:21-28). Тем самым Иисус не аннулирует инструкции Торы, но раскрывает суть Иудаизма, оставляя его далеко позади.[623] На протяжении истории Церковь еще не раз будет искушаема аскетическими мотивами красоты. Иерусалимские старейшины, как брахманы Индии или русские староверы, жили в постоянном страхе «осквернения». Про них говорили, что они готовы «очистить само солнце». Эта генеалогия простирается от церкви Маркиона, через монтаниство, манихейство и донатистов, к средневековым катарам, реформационным движениям анабаптистов, к радикальным группам движения пиетизма, и их сегодняшним последователям.
Некто рассказывал историю о том, как человек имел мечту подняться на гору, которая открывалась его взору через окно. Но окно каждый раз пачкалось, то от ветра, то от пыли, то от птиц, свивших гнезда на чердаке. Так что человек так и не вышел из дому, боясь, что испортится вид его окна на горы. Прославляя горы, он все же служил стеклу. Это может быть отнесено не только к законническому складу ума, но так же и к современному неопозитивизму, который не может видеть чуда, красоты и Бога. Претендовать на объективные знания о Боге действительно невозможно: «религиозное знание» просто не существует; во всяком случае, оно не есть «знание». Богословие есть наука не о Боге, что невозможно, а об откровении Божьем. То, что мы знаем, — это не истина о Боге, а истина о том, что Бог пожелал раскрыть нам, хотя в этом смысле, разумеется, наше знание истинно.
«Дьявол с Богом борется, и поле брани — сердце человека», — пришел к заключению Федор Достоевский. Вселенская борьба добра и зла, тьмы и света так или иначе пересекаются в сердце человеческом. «Больше всего хранимого храни сердце твое; потому что из него источники жизни», — замечает премудрый Соломон (Пр.4:23). Интересно обратить внимание, что только дух и сердце фигурируют в блаженствах (Мф 5:3-12), в остальных случаях лишь добродетели, качества характера, абстракции. Естественный человек живет с каменным сердцем, живя против Бога и ближнего, с надеждой на чудо преображения Нового Завета, когда Бог дает новое сердце, плотяное (см. Иез 11:19; 18:31; 36:26), когда из своекорыстного сердце может превратиться в богобоязненное. И каждый, «кто не желает смягчить свое сердце, кончает размягчением мозга» (Честертон). Выражение «безумно люблю» - значит сильно, крепко. С другой стороны, «безумно» делает акцент на том, что «без ума», но всем сердцем. Выходит есть что-то хорошее и без ума.
***
С тех пор, как человечество начало узнавать Бога, строить религию, оно стремилось достичь возможности Его лицезреть. Целью всех религий существующих на планете, является достижение возможности созерцать Бога. Мистики уверяли о мистическом блаженном видении, другие отрицали такие возможности, за что порицались в слепоте, а не в отсутствии объекта «блаженного созерцания», visio Dei. [624] Греки были «людьми глаза», наблюдение было неотъемлемой частью их религии. Ветхий Завет так же знает провидцев (см. Быт 15:1, Дан 7:13), однако ими не описываются образы Бога, а скорее его характер. Новый Завет оставляет предпочтение за ухом, за словом, а визуальное заключается лишь в рамки личности Иисуса. Иисус заверяет Своих учеников, что, видя Его, они «видели Отца » (Ин 14,9). Так как он и есть суть Отца, Его Сердце, ибо есть Тот, Кто был в недре Отчем (Ин 1:18). Потому ученики скажут, что они «видели Бога » (Ин 20:25). Соломон познавал Его через природу, а природа — спина Божья, лицо же Его — Христос, уста — Писание.[625] Теперь видеть лицо Царя означает быть его друзьями, фаворитами.[626] В Библии для обозначения присутствия божественного обычно используется слово «лицо» (Пс 138:7, Пс 47, 1Фес 2:19, Лк 1:19 и тп.).
Можно отметить, что в Библии упор делается не на божественном присутствии как некоем общем имманентном атрибуте Бога, — напр., Иона легко скрылся от божественного присутствия (Иона 1:3), — а молящиеся предстают перед Богом (Пс 94:2). Для грешника, который не способен видеть Бога и выносить Его присутствие, очень важно особое осуществление божественного присутствия в спасении и окончательное принятие оправданного грешника в вечное присутствие Божье. Присутствие Бога посреди Его народа на новых небесах и на земле — цель божественных трудов, которые имеют началом боговоплощение и совершаются в Св. Духе, но найдут завершение лишь в последний день: «...се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их» (Откр 21:3). Однако грешники не могут знать о высшем имманентном божественном присутствии и возрадоваться просто в силу вездесущности Бога (Откр 21:8). Мы можем быть приняты в вечное божественное присутствие не ранее, чем мы примем Бога, явившегося нам в Иисусе Христе (Ин 1:12).[627]
«Увидеть Бога» лицом к лицу (1Кор 13:12, 1Ин 3:2), это больше, чем некое эстетическое проявление, но это познание Бога как личности. Бог – это Дух, и потому люди увидеть Его не могут (Кол 1,15; Тим 1,17; 6,16). Можно ли видеть Того, Кто создал Солнце, можно ли видеть Того, Кем мы видим (см. Пс 35:10)? Человек может видеть лишь освещенное светом, но не сам Свет. Единственно, что невозможно осветить, — это свет. Св. Фома писал, что мы знаем Бога правильно только тогда, когда знаем Его как Непознаваемого. Сегодня мы взираем «как сквозь тусклое стекло», завтра увидим, как все есть (1Кор 13:12), «уразумеем превосходящее разумение любовь Божию » (Еф 3:19). Бог непознаваем, но узнаваем. Это будет видение не глаз, и понимание не уха, но восприятия сердца (см. Еф 1:18 «очи сердца»), от я к Ты. Видеть Бога дано только Христу (Ин 1:18), однако теперь чистые сердцем узрят Бога вместе с Ним (Мф 5:8), в Нем Самом. Увидеть не просто нечто красивейшее, а Того, Кто придумал красоту, теперь можно смотря на Иисуса. Увидеть того, кто создал понятие «видеть» можно, смотря на крест.
Это есть видения чуда в его ноумене, когда одним взором охватывается весь смысл неописуемого. Слово «видеть» в древности означало также «познать, постичь» или «предстать перед лицом Бога», что означает безотлагательное переживание глубокого опыта присутствия и величия Божья в настоящем времени.[628] Такое видение чуда есть откровение не только катастрофических проявлений славы, но прозрения «тихого веяния ветра » (3Цар 19:12), «вод Силоама, текущими тихо » (Ис 8:6). Это чудо не только сверхъестественного, но чудо естественного, чудо мира. В этом чуде наши лица не сильно и меняются, но безусловно меняется наше представления о красоте.
Бог не только творит, но сохраняет те веши, которые Он создал, поддерживает также те особенности, с которыми Он сотворил их. Бог сохраняет воду таким образом, что она продолжает действовать в том же качестве. Он делает так, что трава продолжает действовать как трава, со всеми ее отличительными характеристиками. Он делает так, что лист бумаги, на котором написано это предложение, продолжает функционировать как лист бумаги, а не обращается в воду и не растекается по столу, не превращается в живое существо и не начинает расти! До тех пор, пока нет воздействия какой-либо иной части творения, свойства объекта не меняются (напр., пока бумага не соприкасается с огнем и не обращается в пепел, она будет бумагой), потому что Бог сохраняет землю и созданное Им творение. В Евр 1:3 о Христе сказано: «...Держа все словом силы Своей». Также в Кол 1:17 Павел говорит о Христе, что «все Им стоит». Слово «все» обозначает все сотворенные вещи мира (см. ст. 16), и этот стих содержит утверждение о том, что Христос все вещи поддерживает в существовании — Им они существуют, или «стоят».[629]