Разум может знать лишь то, что может знать, т.е. что подается осмыслению. Разум безграничен в объеме знаний, но не в содержании. У мысли есть своя компетентность. Оттого два предмета ускользают из разума. В положительном диапазоне это учение о Боге. Разум не в состоянии осмыслить Творца сознания. Ибо Его сущность выходит за механистическое строение, там всюду чудо, все из ничего (ex nihillo). Здесь нельзя сказать, что отрицая доказательства, есть доказательство Его отрицания, как многие пытаются это представить. Да, нет доказательства существования Бога, но также и нет доказательств Его отрицания. Как же тогда может существовать теология? Теология существует, не благодаря теориям академиков, но благодаря открытию Бога Самого Себя в исторической личности Иисуса Христа. С другой стороны, негативной, зло так же выходит за рамки компетенции разума. Как мы видели, проблема не в том, что зло ставит в тупик христианскую мысль. Но в том, что как раз христианская мысль легко справляется с наличием зла. Даже уж слишком легко. Ведь разум вообще не может осмыслить зло, страдание, ничто. В разуме они легко признаются недействительными, т.е. не существующими, зло отрицается. Проблемы у христиан с теодицеей нет, проблема есть тогда, когда после всех объяснений начинает болеть. Проблема эта жизни, ее экзистенции. Проблема зла не подается рационализации, т.к. любая наука работает с общими понятиями. И тогда, когда зло становится общим, это уже не то индивидуальное страдание, которое у каждого свое. Ведь никто чужой не сможет их вместить полностью. «Сердце знает горе души своей, и в радость его не вмешается чужой» (Прит 14:10).
В словаре Даля описываются страдания «как состояние предмета под действием другого».[829] Злое обнаруживается не в гнозисе, а в реальности смерти. Объяснение - это попытка о сложном сказать просто, но боль - это всегда непросто. Поэтому часто страдания называют трудностями, тягостями, сложностями, а их гносеологическое упрощения предопределено упереться в тупик. Если Бог Свое существование, не доказывая, являет в истории, в Слове, то зло не говорит и не является, оно только убивает. Зло не может являться личностью или существом, т.к. не могут существовать злые или добрые атомы.[830] Оно не само по себе и не является сущностью, но, скорее всего есть отсутствие чего-то, что должно было быть.[831] Зло – это отделение или разрыв с Богом, Творцом онтологии.[832] В таком случае зло можно любить и ему служить, и быть уже «силой зла».
Первая черта замкнутых систем — устранение всех свидетельств против данной теории — вызывает некоторое подозрение.[833] Мы нередко чувствуем, что «объяснение» такого рода есть всего лишь «уход от проблемы», убедительный только для тех, кто уже расположен к тому, чтобы поверить в данную теорию. Так, каждое философская концепция в доказуемости своей теории приходит к различным выводам. Восточные философии, наподобие индуизма и буддизма, считают страдания основной чертой иллюзорного бытия, но отрицают их как таковые.[834] Мусульмане и иудаизм рассматривают страдания как наказание или испытание, данное Богом.[835] Натуралисты и атеисты признают страдания в качестве доказательства отсутствия Бога.[836] Христианская же позиция ни в еще одной доказуемой теории, но в выходе за ее пределы. Ее богословие легко уживается с непониманием. Не сложно переходит в этику, рождая такие институты как здравоохранение, образования и другие. Возвышая свободу и достоинство, милосердие и сострадание, мудрость и разум, почтенность труда, справедливость и право, искусство и музыку.[837] Ее этика не последовательна теории о зле, она есть вопреки злу. Христианская этика не объясняет боль, для этого сегодня много хороших толковых словарей,[838] но врачует, утешает (Иер 31:9-12). Ведь опыту известно, смотрите у Гартмана в его «Философии бессознательного»,[839] что с образованностью народа растет и его недовольство. Когда мы придем на небеса, первое, что сделает Бог - это разрешит плакать, а потом только отрет каждую слезу, т.е. утешит,[840] и никак не объяснит (Отк 7:17, 21:4). Это разница между дружеским советом и дружески протянутой рукой. Он врач (Спаситель), а не профессор.
Разум в столкновении с иррациональным, кроме счастливого дара, становится в то же время проклятием человека, ибо он заставляет его вечно трудиться над разрешением неразрешимых вопросов. «Человек – единственное животное, которое может скучать, быть недовольным, чувствовать себя изгнанным из рая. Человек – единственное животное, для которого собственное существование составляет проблему, которую он должен разрешить и которой не может избежать».[841] Разум побуждает человека вечно стремиться к новым решениям, в попытках создать для себя мир, где он бы жил без противоречий с самим собой и с окружающим миром. Он вынужден идти вперед и вечно стараться сделать неизвестное известным, осознавая, что этим он только расширяет круг неизвестного. Состояние человека ненормально. Попытка представить противоречия природы человека как положительное взаимодополнение противоположных начал – это не более, чем примирение с неблагополучным плачевным состоянием человека; это заявление о несостоятельности что-либо изменить в существующем положении вещей.
Примечательно, что счастье убегает от человека по мере его сознательных усилий быть счастливым. Кант справедливо указывает в «Основоположении к метафизике нравов», что для существа, имеющего разум и волю, его благосостояние, или счастье, не может быть целью. Если бы счастье разумного существа было целью природы, то в нем разум был бы излишен, т.к. эта цель гораздо вернее достигалась бы путем инстинкта. Чем более разумный человек стремится к счастью, тем он менее счастлив. Но утверждая, что счастье не может быть целью человеческой жизни в этом мире, мы должны помнить, что стремление к счастью в человеке неискоренимо. Врожденное стремление к счастью заставляет человека страдать от неудовлетворенности естественных стремлений жизни и совершенствования и, таким образом делает человека способным чувствовать свою естественную ограниченность. Склонность же к наслаждениям порождает для человека совершенно особые страдания и производит своего рода «мучеников мира сего». Ведь как говорил Сенека: «Когда человек не знает, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным».
Природа не терпит пустоты. Внутренняя пустота становится той движущей силой, которая заставляет человека искать удовлетворения.[842] В безоружности против смерти, т.к. не просто нечем, не кого убивать, человек учится притуплять эту боль: работой, пьянством, сладким. Человек точно был создан для чего-то другого, чем он является. С другой стороны, в альтернативе стоическому безразличию, которое стремится обезоружить каждое несчастье готовностью ко всему и презрением всего; практически оно ведет к киническому отречению, которое предпочитает раз и навсегда отбросить все средства и облегчения от страданий; это превращает нас в собак, как Диогена в бочке.[843] Истина заключается в том, что человек не был создан для такого мира. Это ошибка, это поломка, это дефект мира. Ведь желать счастья может только несчастный, а счастливые меньше всего думают о счастье.[844] Мы были созданы, чтобы наслаждаться жизнью в мире лучшем, чем наш. И пока не появится этот мир, мы обречены стенать в тоске о том, чего не имеем.[845] Боль в душе является не свидетельством невроза или духовной незрелости, но результатом реалистичного взгляда на вещи.[846]Мы глубоко и страстно жаждем испытать то, для чего первоначально и были созданы. Мы выпали из содержания романа в «заметку на полях».[847] Автор текстов группы «Наутилус Помпилиус» оставил предсмертную записку жене: «Жизнь - это больница для ангелов, которые разучились летать, потеряв свои крылья». Мы живём в падшем мире (Быт 3:16-19, Рим 5:12, 19). В грехопадении человек познает небытие, т.е. он умирает, а умирая, он дает жизнь смерти, злу.
Осознание несовершенства мира привело к развитию «учений о спасении». Их можно свести к четырем типам. Для одних (Платон) выход заключался в лучшей организации общества, для других (Будда) - в мистическом созерцании и бегстве от жизни. Оба решения объединяла, однако, общая предпосылка: ни человек, ни Божество не в силах внести радикальных изменений в устройство мира. Можно лишь достигнуть частичного облегчения страданий или надеяться на упразднение самого бытия. Третий тип, если вообще его можно представить в теории, предлагает не думать о теории, а просто брать от жизни все, что можно взять (Ницше), т.к. и человек, и идея Бога - это ошибка природы[848]. Четвертый тип сотериологии возник в Израиле и в Иране. Только там существовала уверенность, что зло одолимо, что в грядущем наступит преображение, которое есть высшая цель жизни человека. При этом персы считали, что Добро и Зло суть два равных полюса бытия, как бы два Бога-соперника, библейские же пророки отказались принять эту заманчивую теорию. Яхве явил им Себя как единый и единственный. Он «не сотворил смерти», но Он сильнее ее. Его воля - привести все мироздание к гармонической полноте.[849]
Августин говорил, что «не успокоится душа, пока не найдет Его». Паскаль сказал: «Существует только три рода людей — те, кто нашли Бога и служат Ему; те, кто ищут Его; те, кто Его не ищут. Первые — мудры и счастливы, третьи — глупы и несчастны, а те, кто посредине, несчастливы, но мудры».[850] Именно по милости Своей Бог пропитал какой-то горечью все недолжные наслаждения. Бог по самой природе этого мира лишает нас установившегося счастья и обеспеченности будущего, но Он щедро наделил нас радостью, удовольствием и весельем. Мы никогда не застрахованы от опасности, но у нас в избытке веселья, а порой и экстаза. Наш Отец посылает нам в отдохновение в нашем путешествии приятные гостиницы, но не даёт нам стимула по ошибке принимать их за наш дом.[851] У Крифта есть такие строки: «Тоскуя по раю, мы тоскуем не по былому времени, а по иному. Там, в раю, время было озером, мы в нем купались. Теперь это река, которая нас уносит. Нам неприютно в ней, хотя «мы живем во времени, как живем в воздухе. Но воздух мы любим, а время — нет. Оно отравляет счастливейшие минуты (...), оно торопит нас».[852]
В «Хрониках Нарнии» есть такой эпизод:[853] «Аслан сказал всем: «Что-то вы не такие счастливые, какими бы я хотел вас видеть». Люси ответила: «Мы так боимся, что Ты отошлешь нас обратно, Аслан. Ты так часто возвращал нас в наш мир». «Не бойтесь, - сказал Аслан. - Разве вы еще не понимаете, что произошло? Сон кончился. Настало утро». И пока Он говорил, Он терял обличье льва. А то, что случилось дальше, было так прекрасно, что писать об этом я не могу. Для всех них это было только началом. Вся их жизнь в нашем мире была только обложкой и титульным листом; теперь наконец началась Глава Первая Великой Истории, которую не читал ни один человек на земле; Истории, которая длится вечно; Истории, в которой каждая глава лучше предыдущей». Как важно очнуться от виртуальной реальности окружающего мира и позволить Господу разбудить нас, и тогда сон кончится, а Вечность постепенно вступит в свои права.
Легенда говорит, что Фома Аквинский на вопрос Господа «Чего хочешь?», просил одного: «Только Тебя, Господи».[854] Богослов, изыскавший тысячи ответов, самых точных, самых полных, хочет только того, чего хотела Мария и не хотела Марфа — «единого на потребу». Вот почему даже Иов остался доволен — он получил то, чего и хотел. Голове его, сознанию, это известно не было; сердцу, подсознанию, «утробе» — было. Мы все хотим того же, ничего не поделаешь, Бог нас такими создал. Только один ключ подходит к замку; только Ромео нужен Джульетте. Мы созданы для Бога. Те, кого мы любим в этой жизни, потому и пробудили в нас любовь, что мы увидели в них отблеск Его красоты, доброты и мудрости.[855] «Бездна бездну призывает» — только бесконечное удовлетворит бесконечность. Ни одно животное не годилось в жены Адаму (Быт 2:18-24); так и здесь — ни одно создание, тем более ни одно понятие не подойдет нашему сердцу. Понятия — картинки, а на картинке не женишься. Человек подобен ненастроенной арфе: струны его души звучат негармонично, и вся его суть горько плачет. Но Сын Давидов, великий музыкант, пришел вернуть человечеству гармонию, и там, где Его милостивые пальцы, пальцы воплотившегося Бога, касаются струн души, звучит прекрасная мелодия, подобная небесной музыке. Да будет угодно Богу, чтобы все люди ощутили божественную руку на струнах своей души![856]
У Клайва Льюиса это звучит так: «Бог создал нас, изобрел нас, как человек изобретает машину. Топливо для автомобиля - бензин, и при той конструкции, какую он имеет, автомобиль не станет работать на другом топливе. Человечество же Бог сконструировал так, чтобы энергию, необходимую для нормальной жизнедеятельности, он, человек, черпал от Самого Бога. Бог - горючее, на которое рассчитан наш дух, пища, которая ему необходима. Альтернативы не существует. Вот почему не имеет смысла просить Бога, чтобы он сделал нас счастливыми по нашему вкусу, не обременяя никакой религией. Бог не может дать нам счастье и мир без Него Самого, потому что без Него счастья и мира просто нет»[857]. Кто-то заметил, что человек от животного отличается только тем, что животное никогда не смотрит в небо. Введенский отметил, что отыскивая смысл своей жизни, этим самым я ищу, в чем состоит мое назначение, следовательно я уже решил рассматривать себя как средство.[858] Выходит, сам вопрос смысла жизни уже в себе подразумевает Иное. Вопрос о смысле жизни некорректный («по отношению к Создателю»), который мы по самой своей природе не можем, однако, сформулировать иначе.
Если есть голод, есть и пища; если есть жажда, есть и питье; если есть эрос, есть и секс; если есть любознательность, есть и знание; если есть одиночество, есть и общение, т.е. каждому врожденному и естественному стремлению соответствует объект, способный его удовлетворить. Наши таинственное, мистическое стремление, которое отличается от всех остальных своей неизъяснимостью и тем, что объект его недостижим в этой жизни, а само присутствие у нас этого стремления воспринимается как большая драгоценность и счастье, чем любое другое из блаженств. Как бы косноязычно мы это ни выражали, то, чего все мы жаждем, есть рай, небеса или вечность. Выходит, существует нечто «большее», нежели эта жизнь. Тот факт, что мы жалуемся на эту жизнь, на боль, на смерть, свидетельствует о глубоко укоренившемся стремлении к вечности. Может быть, мы никогда ее не обретем, но это не в большей степени может опровергнуть ее существование, чем чье-то пожизненное одиночество может дискредитировать благословения брака или смерть от голода доказать, что в мире не существует еды.[859]
Счастья, для которого мы созданы, не достичь иным путем. Все хорошее, как и плохое, подвержено воздействиям извне. Если вы хотите согреться, вы должны стать поближе к огню. Если хотите намокнуть, вы должны войти в воду. Если вы стремитесь к радости, силе, миру, вечной жизни, вы должны подойти ближе или даже войти в то, что всем этим обладает. Радость, сила, мир, бессмертие - не награды, которые Бог мог бы, если бы захотел, протянуть любому. Это величайший источник энергии и красоты, бьющий в самом центре действительности. Если вы поблизости от него, брызги его достигнут вас; если нет - останетесь сухим. Если человек соединен с Богом, то как ему не жить вечно? И как может человек, разделенный с Богом, не засохнуть и не умереть?
Зигмунд Фрейд, отец психоанализа, несмотря на все свои достоинства, полагал, что религию следует отвергнуть как авторитарную по форме, ненужную и неадекватную. Как он подозревал, в ее основе лежит иллюзорное стремление к исполнению своевольных желаний. Религия есть то, в чем мы хотим видеть истину, не имея других оснований для веры, кроме этого нашего желания. С точки зрения психоанализа, Бог есть детский невроз, который мы так никогда и не преодолеваем, что-то вроде стремления укрыться от опасностей под священным одеялом. «То, что мы хотим найти на конце радуги горшочек с золотом, еще не означает, что он там есть».
Однако не все в религии связано с утешением, там есть долг, страх, любовь и безусловно, те, кто подвергался гонениям и принял мученическую смерть, не искали в этом утешения. Кроме имени Отца, есть и Судья. Христиане верят в преисподнюю, хотя никто в действительности не хочет, чтобы это оказалось правдой. Это отнюдь не проявление слабости, — сказать, что мы всегда останемся существами зависимыми. Это означает, что мы представляем собой создания, сотворенные так, что нам необходима рука дающего Творца. Считать, что признание реальной потребности есть признак психологической слабости — то же самое, что заявить, будто бы чувство голода и жажды есть лишь невроз. Фрейд смешивает желание и потребность. Дети хотят сладостей, но нуждаются они в пище. Каждый из нас также испытывает фундаментальную потребность в приверженности чему-то высшему, в том, что Пауль Тиллих называл «высшим убеждением».[860] Не все, кто верит в Бога, делают это просто потому, что им хочется иметь Космического Утешителя. Некоторые ищут Бога, потому что жаждут реальности. Не исключено, что как раз вера Фрейда в то, что Бога нет, есть иллюзия. Если кто-то не хочет покориться Богу, ему гораздо проще поверить, что никакого Бога нет. В самом деле, для живущего в грехе и непокорстве перед Богом гораздо утешительней верить, что нет ни Бога, ни преисподней (Пс 13:1; Рим 1:18 и далее).
Итак, мы приходим к другой традиции в христианстве, где страдания принимаются не как дар, но как проклятие и трагедия. Нил Синайский так говорит: «Печаль есть львиная пасть, и легко поглощает опечалившегося, печаль есть червь в сердце и пожирает родившую его матерь. Мучается матерь, рождая чадо, а когда родит, освобождается от мук; но не печаль, рождаясь, возбуждает великую боль, и оставаясь после болезней рождения, причиняет не малую болезнь».[861] Христианство это не есть «стонущая религия». Вино, выдавленное из содомского виноградника, сверкает и пенится, но оно несет в себе горечь, а осадок - смерть. Только грозди из долины Есхол дают настоящее вино царства, веселящее сердце Бога и человека.[862] Тореев рассказывает, как у одного страдальца спросили: «Это правда, что страдания раскрашивают жизнь?» Тот ответ: «Не знаю, но я бы предпочел только краски».
Мы не проповедуем волю к страданию, но призывам к его принятию и сублимации, когда оно неизбежно. Мазохизм же превращает страдание из средства в цель. Мы согласны со словами Петера Липперта: «Господь, Ты сотворил страдание. Есть всезнающие люди, которые проникают в Твои великие тайны и предначертания и проницательно их толкуют. Они всё проясняют и доказывают мне, что так должно быть, что лучше, чем есть, не могло бы и быть. Но я не люблю их, этих всезнаек. И больше всего не люблю тех, кто хочет оправдать всё, что Ты делаешь. Я предпочитаю искренне сказать Тебе, что не понимаю Тебя, не понимаю, для чего Ты сотворил страдание — столько страдания, и какого страдания! Да, я падаю ниц перед Твоим величием, но не отваживаюсь поднять на Тебя глаза. Мои глаза полны слез, и я не могу видеть Тебя».[863]
4.3. Жизнь и смерть
Религиоведы отмечают единство всех религий в некоторых вопросах, указывают в частности, на подход к смерти. Едва ли нужно обращаться к силлогизму, известному со времен Аристотеля («все люди смертны» и т.д.), чтобы убедиться в том, что человек смертен. Это самоочевидно. Невозможно оспорить тот факт, что мы родились; точно так же несомненно и то, что нам предстоит умереть. Неизбежность смерти - пожалуй, одна из основных причин жизнеспособности религий. Точки пересечения между верованиями найти сложно, но все религии согласны, что смерть заслуживает обсуждения. Здесь общее и заканчивается.[864] Как невозможно найти молитву, прочитать которую смогут представители всех конфессий, так и невозможно определить прочие компоненты учений, в том числе и отношении к смерти. Оттого, имея сходства в согласии размышления, в их результатах они не совпадают.
Буддисты учатся из смерти, но и бегут от нее. В конечном счете, этот побег - избавление от бесконечных перерождений. Перерождение - страдание. Рожденного ждет болезни, старость и смерть. «Если скажем что наше положения жалко, то сильно приукрасим его».[865] Смерть напоминает, что все бренно в постоянно меняющемся потоке бытия. Смерть, как и жизнь - не являются ни злом, ни добром, они данность, вечная реальность, которая в этом мире была всегда. Причина каждого нового рождения, а значит и новой смерти - жажда будущего существования. Освободиться от смерти раз и навсегда, это избавиться от желаний, т.е. через смерть при жизни, заживо умирая, через просветление.
Если монотеистические религии согласны, что после этой жизни нас ждет возмездие в будущей, то в индуизме - в отношении связи посмертия с жизнью, прожитой в мире сем. Эту теорию нравственной причинно-следственной цепочки иногда называют «законом кармы». Каким будет следующее воплощение зависит от прошлой кармы. Смерть не конец. Рождение, жизнь, смерть, перевоплощение - стадии цикла существования, называемого сансарой.[866] Здесь проблема не смерть, а существование. Спасение не за смертью, а за жизнью.
Для обоих религий языческого мышления, буддизму и индуизму, свойственно отождествлять смерть, подобно злу, как прискорбный, но необходимый элемент мироздания, состоящего из «пар противоположностей» (добро и зло, жизнь и смерть, верх и вниз и т.д.). Логика проста: живи все вечно - на земле всем место не хватит, соответственно, смерть - практическая необходимость для поддержания жизни.[867] Их не волнует, почему люди умирают, больше их заботит, как нужно жить, чтоб следующий раз было легче или даже избежать возможности жить. Отсюда, хотя и особняком, стоит практика, которую можно было бы назвать религиозное самоубийство.[868]
Жизнеутверждающий иудаизм смотрит на смерть иначе. Он считает, что ее причина - грех, но смерть искупает грех, готовя человека к Суду и обретению доли в жизни будущего века, воскресению из мертвых в конце времен. Смерть ни зло, ни нечто противоестественное, ни кара за грех.[869] Индивидуальная человеческая жизнь не кончается смертью, как изгнанием не кончается путь избранного Израиля. Быть Израилем значит жить. Что будет в конце можно узнать из того, что было в начале. В справедливом замысле Божьем человеку было предназначено жить в Эдеме, это есть осуществление изначального Божьего замысла. Эсхатология восстановления, которое долго и трагически откладывалось и в котором окончательно станет очевидным свидетельством справедливости Божьего замысла о твари. Последствия непослушания и греха будут утрачены. Без идеи воскресения и жизни после смерти иудаизму не возвестить справедливость единого и единственного Бога. Смерть - это последняя глава жизни «в этом мире», и первая страница «в будущем мире».
Ветхозаветная религия очень долго не находила ответа на вопрос о посмертной участи человека. В результате иудеи вынуждены были заимствовать понятие о загробном мире у других народов. Халдеям и гомеровским грекам он рисовался в виде подземной области, где тени умерших влачат полусонное существование. По этому образцу в Ветхом Завете было создано представление о Шеоле, Преисподней. Настоящее же «продолжение жизни» видели главным образом в потомках.[870] До тех пор, пока личность еще не отделяла себя от целого, от племени, человек мог мириться с идеей родового бессмертия. Но с углублением индивидуального сознания она стала вызывать протест. Вопль Иова - потрясающее свидетельство о религиозном кризисе, через который пришлось пройти Израилю. Праведники страдают, а злые торжествуют. Где же искать правду Божию? Только в потустороннем? Но этого соблазна Ветхий Завет избежал. Отказаться от веры в справедливость и благость Сущего было тоже немыслимо. Значит, благая воля Творца должна быть неисповедимым образом явлена здесь, на земле... Таково было состояние умов в Израиле, когда около IV века до н. э. он в первый раз услышал благовестие о вечной жизни. Но не «бессмертие души» открылось ему, а грядущее возрождение, воскресение целокупного человека, когда и дух, и плоть, и все творение Божие смогут стать причастными вечности.[871]
Ислам, как и христианство, будучи монотеистической религией, так же разделяет иудейскую веру в Суд и воскресение мертвых. Все согласны, что особенно благая участь ждет мучеников за веру. Мусульмане ценят мученичество потому, что оно - подчинение личных желаний благу целого. При этом образ мученика - война в священной войне или человека, идущего на крест, - в разных религиях разный. Так как для ислама лучшая смерть - это когда твои поступки посвящены Богу, поэтому первые готовы за веру убивать; последние - умирать. Согласно исламу, конец земной жизни - это конец испытаний и искушений. После смерти одни пойдут в ад, другие - в рай, согласно всей прожитой жизни; здесь не может быть речи, что человек проживший во зле вдруг обелился покаянием на смертном одре. Бог, Алах, творец жизни и смерти.[872]
Кроме религиозных стоит отметить мировоззрение, которое абстрагируется религиозной окраски, при этом активно пропагандируется в естественном богословии. Сюда можно отнести философское отношение к смерти, которое зародилось в Античности, и очень хорошо прижилось в истории Церкви[873]. С самого начала Гомер воспевает героев и героический этос, где герои - это полубоги. Они несут в себе божественное начало, но они не боги. В одном очень существенном пункте герои отличаются от богов: они смертны. Смерть - основная проблема всей античности, а жажда бессмертия - вот, что движет героями, является основой основ героической этики.[874] После многочисленных поисков и разочарований, вопрос жизни сменится вопросом смерти. Платон назовет умение готовиться к смерти главной добродетелью мудреца.[875] Здесь смерть представляет собой не наказание, а возможность. Если тело есть темница души, то свобода от тела есть идеальное состояние. Неудивительно, что апогеем такого подхода, при этом и самым низким его падением, стало учение о самоубийстве.[876] Паскаль иронизирует, насчитав у философов 280 высших благ, заключает «О, как счастлива должна быть жизнь, от которой бегут как от чумы!»[877]
Итак, положившие смысл жизни в счастье и успехе, потерпели поражение от жизни, т.к. у большинства не было ни счастья, ни успеха, а значит, и смысла. Восток еще задолго до христианства видел тупиковость такой стратегии, и вся цивилизация принялась за пересмотр всех наиболее жгучих вопросов жизни. Однако никакого обновления человеческого бытия из этого пересмотра не получилось, потому что жизненные вопросы и ставились и решались под точкою зрения одного и того же принципа блага как единственной цели существования. Одна только философия буддизма вышла из решительного сомнения в истинности этого принципа, и одна только она пришла к решительному отрицанию этого принципа, но в замену его никакого другого принципа не выставила. Она просто ограничилась одним лишь отрицанием смысла, считая появление жизни на земле какою-то непонятною роковой ошибкой божества, и потому она могла указать людям одно только истинное счастье - в смерти, и одну только разумную цель жизни - в погашении воли к жизни.[878] Такая честность в отношении к ней, признание ее трагичности не решало проблему, а лишь оставляло жить в ее отрицании. Другие же религиозные философемы, построенные на представлении блага как на цели жизни, хотя и утверждали в этой цели достаточное основание, однако осчастливить человека одним только этим обоснованием жизни, разумеется, были не в состоянии. И в самом деле, нетрудно видеть, что в идее этой, если мы не выйдем из строгого смысла ее терминов, вопрос о конечной цели человеческой деятельности вовсе не разрешается, но лишь возвращается к своему первоначальному положению: она содержит лишь указание условия («удовлетворенность»), на котором может быть принято человеком какое-либо решение, но самого решения не дает, потому что не определяет, что же нужно сделать объектом своей деятельности, чтобы стать удовлетворенным.[879] Устранить это бессмыслие могло только новое обоснование жизни.
Развитие культуры и цивилизации необходимо создавало резкие различия в положениях и состояниях людей и, в силу этих различий, неизбежно определяло человеческое бытие как вражду и войну всех против всех.[880] Это определение необходимо выходило из того самого принципа, во имя которого создавалась и развивалась жизнь. Когда благо человека полагается только в наслаждении жизнью, тогда каждый, имеющий такое представление блага, непременно должен стремиться к тому, чтобы овладеть наибольшей суммой средств к достижению своего блага. А т.к. средства эти для всех людей не только одинаковы, но и одни и те же, то очевидно, что каждый человек, овладевающий этими средствами, вынуждаемый овладевать ими в ущерб благу другого человека, и потому человеческая жизнь неизбежно должна определяться как непрерывное смешение торжества победителей и горя побежденных. Одни люди сильны, другие слабы; одни знатны, другие нет; одни богаты, другие бедны, - и так совершается это различие во всех отношениях жизни как неизбежное различие успеха и неуспеха в жестокой борьбе за достижение блага. И если люди успеха могут радоваться своею жизнью и в этом наслаждении полагать весь смысл своей жизни, то очевидно, что для страдающей массы человечества этого смысла уже не будет, и если вообще никакого другого смысла в жизни не существует, то значит - вся несчастная жизнь этой массы никакого вообще смысла и не имеет. Так это и было на самом деле.