Герменевтика библейской этики 3 глава




Для нас должно быть самое значимое первое предание и пред-последнее. Предпоследнее, потому что последнее еще переживается и творится, его еще нет. Для того, чтоб узнать последнее надо отойти от него, надо время, но как только отошли, тогда это уже предпоследнее снова. Первое священное, предпоследнее пример и вчерашний итог, последнее - настоящее. Среднее остается самым сложным, т.к. необходима система герменевтики толкования самого контекста текста, и герменевтика толкователей текста. Исследуя последнее и первое мы исследуем два контекста: собственный и первый. Исследуя средний - четыре контекста: первый, средний, средний первого и собственный. Оттого средние тексты наименее адекватными кажутся последнему. Потому что читая комментарий прошлых поколений, нам надо знать не только 1 век, но и век того, кто интерпретирует, и методологию самой интерпретации.

Поэтому людям двадцать второго века надо будет читать Евангелие самим, на сколько бы наши комментарии не были хороши.Человек, читая текст, непроизвольно, сам того не ведая, трансформирует прочитанное содержание и принципы, облекая их в форму сегодняшнего дня. Для этого не надо быть ученым, т.к. кроме того, что человек читает текст, текст также читает человека. И понимание приходит как от содержания самого текста, так и от внутреннего содержания читателя. Чтение Писания уже есть его интерпретация. И лишь глубокая экзегеза поможет уменьшить интерпретации до минимума.

При этом старое не является лишним, не выбрасывается, но сохраняется. Мы начинаем не с нуля. Новозаветные тексты не нашли вчера в запечатанной пещере: мы - наследники общины, которая их читала и претворяла в жизнь на протяжении девятнадцати веков. Да, наша интерпретация остается нашей собственной интерпретацией, - как любая новая постановка «Короля Лира» будет свежим плодом таланта и вдумчивости актеров. Однако в своих толкованиях мы стоим на плечах тех, кто жил до нас. Мы знаем, как освещала смысл текста жизнь многих наших предшественников. Как любит говорить Стэнли Хауэрвас, «жизнь святых - герменевтический ключ к Писанию».[1422] Так как Бог Библии — это Бог Авраама, Моисея, апостолов и всей послеапостольской Церкви. Это — всеохватывающая форма/структура, которая объединяет нас всех во Христе и связывает с Его Вселенской Церковью. Вопреки рационализму светского Посвящения, который возносит независимую личность над традициями и ценностями, необходимо возразить авторитетность традиции, т.к. знания не противоречат традиции, но выражают ее.

Главное, чтоб вероучительная практика (традиция) не обладала статусом канонизированного предания, иначе она обречена на кризис этой веры. Так и получилось в истории Церкви, из чего сложилось авторитетное предание, в конце концов разделило Восточную и Западную церкви. Не может практика, сформулированная XIII веком, дать ответ вопросам XX века, что можно наблюдать сегодня в ортодоксии. В этом смысле ислам более последователен, уча XIII веку он живет как в XIII веке (хотя и это меняется). Хотя всем формам ортодоксии, при великой учености, можно прийти к истинным принципам, заложенным вначале - однако сегодня эти формы создают больше барьеров понимания принципа, а порой при поверхностном взгляде напрямую противоречат принципам Евангелия. Хотя теоретически Св. Писание оставалось основой церковной жизни и свидетельства ортодоксии, практически сила предания перевесила, Церковь сосредоточилась на установлениях, выработанных между IV и VII вв., что привело к духовному застою. Настоящее Предание —это живое Предание, т.е. постоянные усилия для понимания Слова Божия в изменяющихся исторических обстоятельствах.[1423]

Идеальный пример формы верного предания содержится в Евангелии от Иоанна, как образец использования керигмы первого поколения, в эпоху второго, в котором поменялись цели (от внешних к внутренним), задачи (от распространения к выживанию), условия (от свободы к гонению). Мы имеем дело с процессом передачи в том случае, когда традиция постоянно пересказывается по-новому и актуализируется. «Преобразование процесса передачи учения Иисуса проходит... через множество этапов герменевтических размышлений и более глубокое понимание феномена Иисуса, а на этом пути Евангелие является важным этапом», говорит Мюллер.[1424] «Иоанн понимает процесс передачи не как репродукцию прошлого, а как языковое воздействие феномена Иисуса, в котором Иоанн заново пытается выразить «смысл» изречений Иисуса, а также полноту Его Богочеловеческой сущности. Он хочет с помощью языка традиции выразить глубину Иисуса из Назарета и сделать ее пригодной для благовестия». Джон Лэдд заключает: «У Иоанна историческое, «объективное» предание столь тесно переплелось с его толкованием, что невозможно отделить одно от другого».[1425]«Визуальный опыт первых свидетелей подтверждает традицию, которую Церковь хранит как апостольское учение (paradosis), вновь и вновь по-новому воспринимая Иисуса Христа особенным, свойственным данной эпохе, образом». Схожим образом свой герменевтический принцип сформулировал в 1989 г. Северино Kpoaто (J. Severino Croatto). Он исходит из того, что «Библия не является закрытым хранилищем, где все раз и навсегда было сказано»[1426]. Принцип каноничен, а форма нет. Принцип всегда один (хоть может и не найден), а форма может быть разной (хоть до противоположности). Пример: «любить» есть принцип, но законов как любить в Ветхом Завете шесть сотен, от того любящие Его это исполнят и новые заповеди сотворят, «больше сих » (Ин 14:12). Но если забыть принцип (милость, правда и суд), форма теряет цель, сама становясь идолом, т.к. определяется не принципом, но самой собой.

Языческий мир - космический символизм. Гуманизм - культурный символизм (общее - имманентность). Символом в подлинном смысле слова является само воплощенное Сло­во. Жизнь Христа символична бытийственно, но не потому, что Он что-то изображает, а потому что Он являет. Иисус яв­ляет нам Бога, но Он же являет нам и Человека.. Жизнь Иисуса Христа открывает нам самое главное в символе: ноумен явля­ет себя, но не исчерпывается явлением, а само явление — че­ловечность — выступает активной силой этого синергийного процесса.

Вдумчивый и компетентный исследователь христианства не будет отрицать символичности креста, но он вполне может отрицать самого Христа в качестве живой и личной связи Бога и человека. Так и внутри самой христианской культуры символы искусственные или, как их называет О. А. Шмеман, «изобразительные», могут замещать и замещали онтологический символизм. Это еще не атеизм, но когда процесс тако­го замещения доходит до некоторого критического значения, храм превращается в произведение искусства, таинство — в религиозный обряд, а самое Евангелие — сначала в миф, а потом в сказку.

Итак, Иисус в истинном пророческом стиле решительно выступил против центральных израильских институтов и символов. Не потому, что они по природе своей плохи: он считал, что они используются современниками неверно, как поддержка ошибочного понимания еврейского мировоззрения. Подобно кумранитам, Иисус действовал радикально. Он желал вернуть Израиль к истинному смыслу этих традиций. Позитивные символы Иисусова служения, вопреки предположениям некоторых современных авторов, не означали попытку установить нееврейский образ жизни, отличный от «иудаизма». Иисус звал не к отказу от основ еврейского мировоззрения, а к принятию иной вариации этого мировоззрения. Его символы носили глубоко еврейский характер. Они были знамениями великого Обновления, на которое уповал Израиль.

Грань между символом и понятием есть одновременно и их переход. Когда отсутствует или утрачивается понимание пе­реходности символического и понятийного, их неслиянности, но и нераздельности, тогда символ превращается либо в го­лую схему, либо в идол, тотем. Если к первому склонны атеис­ты и агностики разных мастей, то ко второму тяготеют истово верующие, доходящие в своей «духовности» до фанатизма. Для первых икона всего лишь голая доска, раскрашенная че­ловеком. Кантианство, подводящее под это воззрение научный фундамент, представляет собой философское иконоборчество. В этом свете понятно, почему для мыслящего православного священника Кант выглядит как «столп злобы богопротивныя». Другая крайность, столь милая сердцу православных немыслящих (для коих Флоренский с Булгаковым почти что гностики), состоит в полуязыческой вере, согласно которой икона и есть бог. На этом пути символ, в том числе «Символ веры», превращается в тотем, табуированный от какого-либо размышления. Символ, редуцированный в тотем, нуждается лишь в бездумном поклонении, обрядовом служении и охра­нении с ревностью, заслуживающей лучшего применения. На­родное православие тяготеет к тотемизации символического, для интеллигенции, растущей в отчужденности от народа, характерно доктринерство, корнем которого является вера в тождество собственной мысли с сутью проблемы. Первые обожествляют свои чувства, вторые — свой рассудок. Может, поэтому русскому интеллигенту столь симпатичны Гегель и Маркс, но его, мягко скажем, не влечет к себе Кант, который заставляет критически отнестись к своим идеям.

Еще одной ошибкой может быть когда форма может менять сам принцип, этой крайностью либерализации называют синкретизм. Так называют ассимиляцию религий, т.е. усвоение одной религией элементов другой, приводящее к изменению самих основ соответствующих религий. В результате такого союза двух или более противоположных верований возникает некая новая вера, новый принцип. Синкретизм может возникать в результате того, что люди, воспринимающие чужую культуру, трактуют ее с собственной точки зрения и тем самым искажают, приспосабливая к собственным ценностям. Поэтому важно, чтобы те, кто привносит свою культуру в иную среду, выражали ее суть при помощи таких слов и символов, которые были бы не приблизительными (буквальными), а динамическими эквивалентами. При передаче Евангелия из одной культуры в другую нас должны интересовать по меньшей мере три культурных контекста: контекст, в котором было дано евангельское откровение, контекст цивилизации, которая привносит это откровение в иную среду, и контекст самой этой среды, представители которой осмысляют Евангелие по-своему.[1427]

Итак используя герменевтическую спираль: соотнося исторические формы реалий с сутью их вложенных принципов, мы неустанно приближаемся к истине толкования, так и никогда не ухватывая ее. В стремлении к единственному принципу толкования, мы порождаем неисчислимое количество форм применения. Таким образом полагаем разницу между экзегезой и интерпретацией. Например касаясь ветхозаветных наставлений о строительстве ограждений на крышах мы сегодня не практикуем, но то что Бог в этой заповеди усматривает принцип безопасности, мы можем применить в другие формы практики (Вт. 22:8). Никто сегодня не ходит с лопаткой за стан исправить нужду (Вт. 23:13), но принцип гигиены в обществе Господнем, должен соблюдаться. Так принцип святости Израиля по отношению к другим народам, выражался в различных формах отделения и не смешивания: начиная от пищи и ткани до дней субботы, что исчерпано для Нового завета, направленного на достижения мира. Не многие конфессии практикуют пример омовения ног ученикам (Ин 13), но каждый должен не просто любить ближних, но реализовать их в конкретной практической форме. Бог, видящий веру Авраама, испытывает ее, облекая в форму подвига, за что и награждает его, не довольствуясь лишь его намерениями сердца.

И задача нового поколения не сохранить нашу традицию, но в творческой активности найти новые формы единого принципа. Некоторые ошибочно принимают систематическую теологию за некое хранилище неизменных божественных истин, имеющих вневременной характер. Однако, несмотря на непогрешимость Св. Писания, каждое поколение христиан нуждается в новых формулировках некоторых теологических истин, чтобы в них постоянно открывалось нечто новое. Это необходимо по следующим причинам: во-первых, в процессе постоянных изменений языка и культурных форм христианская истина должна соответствовать современным стандартам и быть доступной для понимания; во-вторых, каждая новая эпоха ставит перед Церковью новые вопросы и проблемы, требующие решения. Поэтому библейские тексты периодически нуждаются в новом дополнительном истолковании, чтобы вписаться в современный контекст. То, что Иисус говорит о субботе («Суббота для человека, а не человек для субботы», Мк 2:27), можно сказать обо всех заповедях. Мы должны, живя в наше время и в наших условиях, соблюдать вечную заповедь Божью, открытую нам в Писании, не без участия разума.

Священное Писание является «душой» нравственного богословия и богословия вообще. «Душа» означает основу, ядро и принцип вдохновения. И само слово «вдохновение» подчеркивает, что отношения богослова и просто христианина со Священным Писанием не могут быть статичными или пассивными, как будто они имеют дело с каким-то кодексом готовых ответов. Эти отношения должны быть динамичными и открытыми: Священное Писание есть живое Слово Божие, и человек относится к нему как к личному вызову Бога, которому он должен дать живой ответ.[1428]

Неизменный Бог есть Святой Бог. «Неизменность» регламентирует пределы, но не делает Его идолом. «Святость» открывает новые возможности граней, но не регламентирует плюрализм. Однажды одному молодому священнику пришлось выслушивать критику в свой адрес, что он не следует традиции его предшественника, что он не похож на того, кто был до него. На что ответил он им: «Я точно такой же как и мой отец, как и он был неповторимый и уникальный, точно так же и я уникален и неповторим. Потому придерживаюсь его традиции: творить все новое».

 

2.3.2. Казуистика - релятивизм

Вопрос отношения «буквы и духа», можно рассмотреть в моделях системы казуистики и релятивизма. Эти системы представляют различные подходы к реализации этических систем на протяжении существования этики. Еще в первом веке разногласия существовали между школами Гиллеля и Шаммая.[1429] Гиллель делал акцент на приумножении мудрости, переходя от конкретного высказывания к общему принципу или целой серии отрывков, объединенных той или иной темой. Шаммай придавал большее значение правилам поведения.

***

Казуистика. Сам термин происходит от латинского слова casus, «случай». Казуистику можно определить как науку о случаях, т.е. о том, как применять общие правила в отдельных случаях. Ситуационная этика отвергает всякую казуистику, которая считает, что можно заранее определить, как следует поступать в определенной ситуации.

В течение своей долгой истории казуистика часто выставляла себя с неприглядной стороны. Вспомним о фарисеях с их 613 установлениями и запретами[1430]. Дж. Б. Кейрд излагает это следующим образом: «Фарисеи при своей пылкой преданности Закону пытались сделать его применимым ко всем превратностям повседневной жизни; их метод состоял в том, чтобы детально истолковывать каждую регламентацию в терминах Закона, а также чтобы установить четкие границы их применимости. Вопрос «кто мой ближний?» есть требование дать определение; а ответ Иисуса (притча о добром самарянине) сделал неосуществимым желание законников установить границы применимости норм (Лк 10:29-37)».[1431] Вспомним также о римско-католических богословах-моралистах, которые в своей казуистике, в том числе и под обложкой специальных книжек, до мельчайших деталей классифицировали, проанализировали и таксировали все грехи[1432]. Это были первые учебниками христианской нравственности как отдельной богословской дисциплины. В них же нравственное размышление начинает отделяться от догматического богословия, Библии и духовной жизни.[1433] Математическо-дедуктивное понимание привело к тому, что моральная задача стала восприниматься прежде всего как дедукция норм на основе определенного понимания человеческой природы.

Казуистика справедливо заслужила свою дурную славу как это следует из резкой оценки, которую Иисус дал фарисеям: они давали десятину с мяты, аниса и тмина (малоценных специй) и оставили без внимания важнейшее в законе: суд, милость и веру. Оцеживают комара, а верблюда поглощают (Мф 23.23,24). При этом две заповеди Иисуса сути законов и пророков хорошо отражают принцип казуистики.

1. С одной стороны, казуистика приводит к сильному дроблению закона Божьего. Когда Кальвин говорит о разнесении грехов по стволам, ветвям, отросткам и листьям на дереве, не относится ли это и ко всякой казуистике? Не оттесняет ли почти автоматически Марфа, символизирующая действительную казуистику, Марию, олицетворяющую то единственное, что нам необходимо?

С другой стороны, обособлять закон Божий и дробить его — совсем не одно и то же. После объявления Десяти заповедей в Исх 20 и Втор 5 мы находим много случаев обособления, которые передаются конструкцией: «если случается то или это, тогда...» Существуют казуистические предписания, которые в древнееврейском начинаются словами ki или im, в отличие от так называемых аподиктических предписаний, распознаваемых по их категорической форме, с которой начинается предложение: «вам следует», «ему следует», «следует», «им следует». В доброкачественной казуистике обособление не опускается до всякого рода сугубо частных ситуаций, но указывает их типы и вследствие этого носит все-таки более общий характер, чем может показаться.

2. Кроме того, не приобретает ли казуистика слишком легко негативные черты законничества? Сфера запрещенного становится чрезвычайно широкой. Страх преступить черту дозволенного может превратиться в манию. Все это затемняет свет Евангелия нашей свободы во Христе. С другой стороны, казуистика, в состоянии оказать и определенную услугу. Как пишет В. И. Алдерс, если мы скажем кому-либо: «Поступайте так, как вам подсказывает ваша совесть», эти слова, хотя они и звучат красиво, могут оказаться жестокими по отношению к этому человеку. Ведь мы в церкви не одни, и в своем стремлении познавать лучшее вправе рассчитывать на помощь других.

3. Наконец, не пренебрегает ли в конечном счете казуистика той уникальностью конкретной ситуации, в которой всегда принимаются наши решения? Жизненные ситуации редко бывают настолько уникальными, чтобы они не подлежали сравнению с другими подобными. Проблемы обыденной жизни типичны для многих. Здесь не все зависит от наших личных усилий. Поэтому решения, которые мы принимаем, редко бывают уникальными. В казуистике следует остерегаться шаблонного подхода к возникающим ситуациям. Мы ведь не в магазине готового платья, где весь товар разложен в соответствии со стандартными размерами. Однако и здесь мы должны трезво сознавать, что на земле значительно больше людей, которые носят готовую одежду, чем тех, кто пользуется услугами портного. Наша христианская свобода не исключает того, чтобы мы, как члены одного тела Христова, вели сходный образ жизни.

Термины случай и ситуация не следует противопоставлять друг другу в том смысле, будто первый придает этике безличный характер и только второй показывает, насколько особенна наша жизнь. Многие ситуации весьма обычны, а даже если и необычны, то снова-таки они большей частью не настолько особенны, чтобы только лишь лицо, о котором идет речь, могло с ними столкнуться. Тысячам людей известны подобные ситуации, так что существуют случаи, когда можно дать общий совет.

***

Релятивизм (от лат. relativus — относительный) — методологический принцип, состоящий в метафизической абсолютизации относительности и условности содержания познания. Релятивизм проистекает из одностороннего подчёркивания постоянной изменчивости действительности и отрицания относительной устойчивости вещей и явлений. Если казуистика делает акцент на случай, то релятивизм на ситуацию. Для первого характерен поиск принципов, для второго важна форма.

С самых древних времен человек искал ответы. И каждое новое время добавляло в эту копилку новые откровения. В конце концов ответов стало так много, что на знакомство с ними понадобится больше времени, чем вся жизнь. Началась новая эпоха. Тогда ответы стали систематизировать: расставлять по тематике, по времени, по авторству, по авторитетности. Это поможет не повторяться и сохранить драгоценное время. Имя этой науки - казуистика, которая пытается вывести точные правила для всех ситуаций в жизни. Знаете ли, чем такая работа закончилась? Она не закончилась. Проект обанкротился, потому что одни правильные ответы были совершенно противоположны другим правильным ответам, отсюда рождается релятивизм.

Кар Барт говорит, что человек, не знающий голоса Бога, всегда глухой и непокорный.[1434] Он тщетно пытается улучить момент и совершить в жизни какой-нибудь важный поступок. Это ему никогда не удается: он всегда некстати. То он приходит слишком рано, то слишком поздно; он спит, когда должен бодрствовать, и мечется, когда можно спать. Он молчит, когда должен говорить, и берет слово, когда лучше бы помолчать. Он смеется, когда нужно плакать, и плачет, когда мог бы с облегчением рассмеяться. Он стремится отступить от важного правила, но подчиняет себя закону, когда должен был выбрать свободу. Он суетится, когда может помочь лишь молитва, и молится, когда помочь может лишь работа. Он спорит, когда это не полезно, но вредно; и говорит о мире и любви, когда стоило ввязаться в драку. Он призывает к вере, когда возникает необходимость в человеческом разумении, и изводит всех измышлениями, когда нужно в молчании и покое предать себя и других воле Бога. Глупость - это та же мудрость, которая просто выбирает неподходящие время, место и людей. Она не делает того простого, что насущно, и отдает предпочтение лишнему, тому, что мешает.

Апогей этики религиозного релятивизма мы находим в книге Екклесиаста 3:1-8, где

«всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».

Что лучше: убивать или врачевать, разрушать или строить? При первом взгляде ответ кажется само собой разумеющимся. Но это так только на первый взгляд. В жизни все гораздо сложнее. Любовь должна уметь не только целовать и утешать, но и отдаляться, и при необходимости обличать. Любовь военного покажется странной, если он не захочет применить силу против преступника, обижающего жертву. Любое лекарство, каким бы добрым не казалось, при передозировки будет ядом.

Есть вещи которые кажутся всегда хорошими или всегда плохими, но это просто кажется. Мир гораздо сложнее, чем просто черно-белое, в нем есть не только оттенки серого, но и множество цветов. Так, несмотря на то, что отцом лжи есть Дьявол, обманом фараона бабки повитухи заслужили благословение; а Раав блудница - участь в цепи родословия Давида и Его Сына; а прячущие евреев во времена Мировой - медаль. Мир гораздо сложней, вот откровения жизни под солнцем.

Даниил молится, чтоб все видели, и закрыв окно, лишен был бы звания героя. Фарисеи молятся на улицах и им предложено закрыться в своей комнате (Мф6). Малахия обличает людей, что они обкрадывают Бога, не принося десятины, а Иисус винит за оскорбление десятинами. И так далее. Имея такое основание этического содержания, сложно выстроить единую систему, т.к. единство на первый взгляд отсутствует.

Однако система этики еще в Ветхом Завете начинается не с Законов или чистых принципов, но с истории. Часто слово Тора переводится как «Закон». Без сомнения, Тора служит основой всего канона Ветхого Завета (да и всей Библии), но ведь Тора — не просто закон, и наставления, содержащиеся в ней, —не просто законодательство в современном юридическом значении. Тора начинается как повествование, и первый свод законов встречается только в середине второй книги. Закон дан в контексте истории. В этой истории мы встречаемся с Богом Творцом и Спасителем, читаем о чудесном творении, о трагедии грехопадения, о призвании Авраама и об израильском народе; мы узнаем о Божьих намерениях по отношению к этому народу и ко всему человечеству. Мы читаем истории, через которые израильтяне понимали Бога и самих себя. Истории, на которых они учились сами и в которых передавали своим потомкам собранную сокровищницу откровения и традиции, описания великих побед и таких же великих поражений, - все, что вместе образует этическое полотно Ветхого Завета. Израиль — народ воспоминаний и надежды. Вспоминая и пересказывая свое прошлое, Израиль обретал надежду на будущее, таким образом углубляя понимание как своего предназначения в мире, так и этических норм. Община Израиля была сформирована его историей, и именно это время не может уловить казуистика. Такая позиция было хорошо обоснованна Джоном Дьюи, как инструментализм, где логика и этика определяются как инструменты успешного взаимодействия индивида с изменяющимся окружающим миром.[1435] Таким образом мы уже выходим за монизм, но и не впадаем в дуализм, а останавливаемся на «теистическом плюрализме», признавая равнозначность нескольких отличных друг от друга точек зрения.

С другой стороны казуистика не может уловить свободу. Отличие Библейской этики начинается с характера самого Бога.Характер Бога познается в его делах, — именно так понимали израильтяне самооткровение Бога. Все, что он делал, было выражением Его сути. Именно поэтому познание Бога — столь важная тема Ветхого Завета. Десять заповедей - это Его характер. Таким образом, следовать моральным нормам — это прямо отражать характер самого Господа. Фраза «подражание Богу», или imitatio Dei, все чаще встречается в ветхозаветной этике (Исх 23, 9; ср. Исх 21, 2-11.20-21.26-27; Втор 15, 15). Излюбленная метафора Ветхого Завета, описывающая эту особенность этики Израиля — следование по пути Господа. Десять заповедей это не набор топ принципов, но отражение характера Бога к различным сферам жизни человека. «Не убей» - означает что Он есть Бог жизни, а не смерти. «Не прелюбодействуй» - Он Бог верности. «Не лги» - Он Бог истины и т.д.

***

Заключение. Рассматривая различные методы и задачи герменевтики, структуры посланий и их отношения к содержанию этики, мы снова подходим к пониманию системного взгляда на герменевтику. Доминирование принципа над формой приводит к либерализму, когда Писание уже содержит не Божественное откровение, а религиозный опыт человека. Опыт меняется, а с ним и взгляды на то, что приемлемо в Писании, а что неприемлемо. Когда доминирует форма над принципом, мы подходим к Писанию со своими личными предрассудочными оценками, т.к. все мы имеем свой собственный взгляд на вопросы морали еще до того, как открываем Писание. Но если мы согласуем Писание лишь только со своей позицией, мы в результате получим только идола.[1436] В таком подходе будет доминировать атомистический подход при использовании Писания - библицизм, когда ставится знак равенства между поступком в прежнюю эпоху и в настоящее время. Напротив, фидеизм, как чистое движение, отвергает любую роль буквы. Но для веры всегда необходимо иметь достаточное разумное основание.[1437] Не располагая свидетельством существования лифта, было бы опрометчиво совершать проникновение в его шахту. Точно так же опрометчиво совершать акт веры, без предмета самой веры.

Итак контекст формирует текст, а текст отражает контекст. Принцип рождает форму, а форма передает принцип. Предание одновременно и неизменно, и способно расти, т.е. изменить его нельзя, а расширить можно (Гал 1:8-9). Так мы приходим к одному толкованию и множеству его применения, различая экзегезу и интерпретацию, то, что находится внутри текста и стоящее перед текстом. Так нашему зрению может могут быть доступны только лишь три грани куба, хотя мы понимаем, что их шесть. Таким образом, единая ортодоксия выражает себя многообразии ортопраксии. Одной науки в герменевтике недостаточно, необходимы живые отношения - применения, как главная цель герменевтики. Гегель бы прав, когда говорил о связи между историей и истиной. Теория формирует историю, а история хранит слово. «Полное знание всегда предполагает цикличность, поскольку часть невозможно познать без целого, и наоборот», говорил Шлейермахер.[1438] Чтобы познать человека, мы должны знать его, но в то же время, то, что он говорит, и делает возможным наше знакомство с ним. Общее познается через частное, но замыкание лишь на личном уровне, опасно неопределенностью, как и выделяя лишь сравнительный метод - рискуем превратиться в «педантов». Поэтому у понимания долгий процесс, который никогда не будет иметь четких границ, т.к. ни текст, ни автор не досягаемы понимания в совершенстве. Разделяя «отношения» или «знания», мы всегда теряем, но союзом «и» - приобретаем. Многообразие применения не повергает нас в отчаяние, но напротив вдохновляет богатством взглядов, делая вызов нашему поколению. Ожидания от текста не должно противопоставляться прослушиванию текста, но вытекать из него.

 

Часть IV

БОГОСЛОВСКАЯ ЭТИКА

· Этика компромисса

· Этика Царства

· Этика Церкви



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: