Фамусовское общество
Ярчайшим представителем старой Москвы является Павел Афанасьевич Фамусов. Чацкий осмысливает свое столкновение с ним как борьбу двух миров: того, где “покорность и страх”, и того, в котором “вольнее всякий дышит”. Столкновение этих двух миров на балу у Фамусова изображено с замечательной яркостью и силой реализма.
Грибоедов зло высмеивает мракобесие, вражду к инакомыслию, к просвещению. Фамусов уверен: “Ученье - вот чума, ученость - вот причина, что ныне пуще, чем когда, безумных развелось людей и мнений”. Его мечта - “пресечь это зло”, для чего нужно просто “собрать все книги бы, да сжечь”. Княгиня Тугоуховская ополчается на профессоров Педагогического института, которые, по ее мнению, “упражняются в расколах и безверии”.
Московское общество не зря получило название фамусовского. Именно он, Фамусов, исповедует основополагающие принципы этого общества. Идеал Фамусова - “покойник дядя” Максим Петрович, который обладал всеми необходимыми качествами, имеющими в этом обществе признание и силу: богатство, знатность, знаки отличия монаршей милости. Полнота идеала достигается, по мнению Фамусова, тем, что “когда надо, и он сгибался вперегиб”. Это и позволило ему достичь всего желаемого.
О Фамусове нельзя сказать однозначно, что он умен, добр, хлебосолен, как и то, что он глуп, зол, скуп. Он, как любой человек, может быть разным: то шумливым, разговорчивым, подвижным, то тихим, скромным, застенчивым. Он может быть таким, каким его хотят видеть люди, мнением которых он дорожит.
Как и всякий персонаж в комедии Грибоедова, Фамусов обнаруживает все новые и новые качества, благодаря чему образ оказывается неисчерпаем. В первом действии Фамусов предстает как старый волокита, беспокойный отец, глава семьи. Затем перед нами - покровитель родственников, аккуратист в соблюдении правил светской жизни. Вместе с тем в различных ситуациях обнаруживаются такие качества Фамусова, как двуличие, грубость с одними и подхалимничанье с другими. В Фамусове причудливо уживаются глупость и житейская смекалка, расчетливость, трусоватость и важничанье, хвастовство и скромность. Он то обнаруживает недюжинный темперамент, то превращается в раба привычки и этикета. Так образ Фамусова лишается привычной для классицизма статичности, его внутренний мир полон движения, многомотивен. Личность персонажа обогащается в результате общения с другими персонажами, особенно - с Чацким, отношение к которому меняется на протяжении всей пьесы: вначале Фамусов думает, что Чацкого можно “перевоспитать”. Но к концу пьесы отношение к молодому бунтарю определяется полностью как негативное. Меняется отношение Фамусова и к дочери, и к Молчалину, и к Лизе. Все это придает образу подвижность, психологическую убедительность и живость.
Фамусов не зря видит своего будущего зятя в Скалозубе, оценивая его достоинства просто: “и золотой мешок, и метит в генералы”. Скалозуб представляется ему человеком перспективным не только потому, что богат, но и потому, что он - военный карьерист нового, аракчеевского, типа. В “говорящей” фамилии Скалозуба - насмешка над крепколобостью и умственной неподвижностью: не “зубоскал”, а “скалозуб”. Скалозуб - это торжество самодовольства, глупости и грубости натуры. Он претендует на роль остроумного человека, но шутки его нелепы и неуместны, а то, что он говорит всерьез, указывает на его агрессивную консервативность. Основное комическое противоречие Скалозуба в том, что он полковник с мышлением и ухватками фельдфебеля, метящий не только в генералы, но и “вольтеры”.
* * *
Содержание комедии - историческое, а также непреходящее - существенно дополняется образом Молчалина. Создавая этот характер, писатель показал растлевающее влияние фамусовского мира на нравственность и поведение человека. Молчалин стал нарицательным обозначением пошлости и лакейства. Совершая подлый поступок, он даже не понимает, что это подлость. Он искренне убежден, что для достижения “высот известных” необходимо “угождать всем людям без изъятья” и что в маленьких чинах “не должно сметь свое суждение иметь”. Образ Мочалина становится символом рабского молчания: “Ведь нынче любят бессловесных”, - скажет о нем Чацкий. Молчалин не имеет своих убеждений, но умеет неплохо работать, а это значит, что фамусовский мир ещё не погиб. В него могут войти и не “свои” (как Молчалин). Значит, фамусовский мир подвижен, приспосабливается к новым обстоятельствам, способен к обновлению и потому живуч.
Портрет Молчалина сложен. В нем нельзя узнать традиционного злодея. Как сказал А. С. Пушкин, “он не довольно резко подл”. Но именно это и позволило Грибоедову открыть новое общественное зло - молчалинство. Оно скрытно и обнаруживает свою сущность исподволь, постепенно. Желая примирить со своим выбором не только себя, но и других, Софья рисует портрет Молчалина, даже не замечая, насколько этот портрет пошл:
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел.
При батюшке три года служит;
Тот часто без толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
А между прочим
Веселостей искать бы мог -
Ничуть, от старичков не ступит за порог!
Мы резвимся, хохочем;
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет...
И хорошо, если бы он делал все это от души, от чистого сердца. Но ведь понятно, что все это делается только ради карьеры, ради достижения своих корыстных целей. Сущность характера Молчалина, которую тот умело от всех прячет, хорошо выразила Лиза: “Вы с барышней скромны, а с горничной повеса”.
За что же любит Молчалина Софья? За то, что в нем нет того, чем пугает ее Чацкий:
Он, наконец, уступчив, скромен, тих,
И на душе проступков никаких;
Чужих и вкривь, и вкось не рубит...
Такие похвалы в наших глазах превращаются в свою полную противоположность. Не случайно Чацкий, выслушав похвалы Софьи в адрес Молчалина, делает вывод:
Она его не уважает!
Шалит, она его не любит.
Она не ставит в грош его!
Как можно любить такого человека? “Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?” - этого Чацкий понять не может, так как его представления о Софье абсолютно расходятся с тем, что она представляет собою на самом деле. Для Чацкого Молчалин - образец глупости и ничтожества, “жалчайшее созданье”, “на всех глупцов похож”. Но Чацкий отмечает и перспективность бессловесного послушания, не сомневаясь, что Молчалин “дойдет до степеней известных: ведь нынче любят бессловесных”. Свой жизненный принцип Молчалин декларирует так: “В мои года не должно сметь свое суждение иметь”. Молчание для него красноречивое подтверждение согласия с жизнью. Он говорит лишь тогда, когда ему нужно кому-нибудь польстить, заслужить благорасположение - у Лизы, у Хлестовой, у Фамусова.
Чацкий предугадывает и глубинную, страшную связь бессловесности с доносительством: “в нем Загорецкий не умрет”.
Скрытность Молчалина приводит к тому, что все, в конце концов, оказываются им обмануты, попадают из-за него в комическое, как Фамусов, а то и драматическое, как Софья, положение. Грибоедов показывает, что злое начало неотделимо от молчалинства.
Поединок Чацкого и Молчалина - это поединок слова и бессловесности, мысли и безмыслия, чести и бесчестия, честности и лукавства. И самое трагическое, что победа в этом поединке - за Молчалиным. Говорящего победил молчащий.
Образ Софьи
Почему же Софья предпочла Молчалина? Почему она тяготеет не к силе ума, а к силе глупости? Конечно, “сердцу девы нет закона”, и было бы странно и бесплодно доискиваться до первоистоков этой странной любви. Максималист Чацкий видит в этом выборе Софьи трезвый расчет:
Подумайте, всегда вы можете его
Беречь, и пеленать, и спосылать за делом,
Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей,
Высокий идеал московских всех мужей.
Молчалин, как понимает Чацкий, вполне подходит на роль мужа Софьи еще и потому, что очень походит на самого Фамусова:
Низкопоклонник и делец,
Достоинствами наконец
Он будущему тестю равный.
А. С. Пушкин заметил, что образ Софьи самый “неясный” в пьесе. Происходит это потому, что построен он по новым, реалистическим принципам. Психологизм действует внутри человеческого характера, проявляется внутренняя логика его развития. И. А. Гончаров находил в Софье “смесь”, соединение очень различных по своей сути начал: “хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого намека на идеи и убеждения”, “путаницу понятий” с “живым умом и страстностью”. Софья свободна от некоторых предрассудков своей среды: не ищет выгодного брака, мечтает о высокой любви и готова за неё бороться.
Она рассталась с Чацким 14-летней девочкой, Молчалина встречает уже вполне взрослой девушкой и полюбила его вопреки воле отца, полюбила “не ровню себе”. В этом проявляется её самостоятельность, независимость, к чему во многом, вероятно, её подготовил Чацкий. В результате Софья сознательно остается в фамусовском мире, но тому есть внутренние, личные, психологические причины. Софья делает свой выбор. Кажущаяся “неясность”, а точнее психологическая сложность в обрисовке характера Софьи - шаг вперед от классицизма и даже от романтизма, когда характер вмещался в изначально заданные рамки.
Поражение Чацкого, которого предает даже любимая девушка, предопределено. Ведь именно Софья произнесла роковые слова о сумасшествии Чацкого, на что герой отвечает:
Вы правы, из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Образ Чацкого
В современных интерпретациях комедии А. С. Грибоедова часто встречаются попытки дискредитировать главного героя. Опираются при этом на слова Пушкина: “Чацкий совсем не умный человек...”, а также Белинского: “Чацкий... хочет исправить общество от его глупостей: и чем же? своими собственными глупостями, рассуждая с глупцами и невеждами о “высоком и прекрасном”... Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором он говорит”.
Как замечают П. Вайль и А. Генис, может в этом и состоит причина неприятия Чацкого в то время, а также почва для дискредитации героя в наше время. Действительно, мы привыкли к тому, что “сознание сверхзадачи (“хочет исправить общество”) обязано сообщать человеку черты сверхсущества. По сути, он лишен права иметь недостатки, естественные надобности, причуды. И уж, во всяком случае, наделенный святыми намерениями человек не может понапрасну расплескивать свой праведный гнев.
В основе такого представления о борце, выступающем против общества - вера в серьезность. Все, что весело - признается легкомысленным и поверхностным. Все, что серьезно - обязано быть мрачным и скучным. Так ведется в России от Ломоносова до наших дней. Европа уже столетиями хохотала над своими Дон Кихотами, Пантагрюэлями, Симплициссимусами, Гулливерами, а в России литераторов ценили не столько за юмор и веселье, сколько вопреки им. Даже Пушкина. Даже Гоголя!”
Конфликт Чацкого с фамусовским обществом, как полагают
П. Вайль и А. Генис, - “прежде всего, стилистический, языковой. Чацкий изъясняется изящно, остроумно, легко, а они - банально, основательно, тяжеловесно. Примечательно, что самые знаменитые реплики противников Чацкого запомнились не своей рационалистичностью, а редкостью юмористической окраски: например, идея Скалозуба заменить Вольтера фельфебелем - очень смешна. Но это одно из немногих исключений. Все веселое (читай: легкомысленное, поверхностное) в пьесе принадлежит Чацкому. Этим он и раздражает общество. Любое общество - в том числе и Пушкина с Белинским.
Великий русский поэт вряд ли прав в оценке грибоедовского героя: метание бисера не есть признак человека неумного и пустого. Это просто иной стиль, другая манера, противоположное мировоззрение. И характерно, что самым ярким представителем такого несерьезного стиля в России был - сам Пушкин. Нечеловеческая (буквально) легкость возносила Пушкина над эпохой и людьми. Нечто родственное такому необязательному полету - и у Чацкого”.
Критики сравнивают Чацкого с одним из самых ярких шекспировских героев Меркуцио: “очаровательный балаболка, фигляр, не щадящий никого ради красного словца, он так же неизбежно идет к трагическому финалу... Но Меркуцио умирает за три действия до конца пьесы и потому не может пройти естественный путь развития, становясь тем, кем мог бы стать - Гамлетом.
А Чацкий проходит всю дорогу надежд, разочарований, горечи, краха, на глазах читателя набираясь желчи и мудрости.
Датского принца и российского дворянина объединяет не только клеймо официального безумия. Схожи их наблюдения над жизнью и сделанные выводы, и даже монологи и реплики находятся в стилевом соответствии. “Распалась связь времен” - по-русски это вышло чуть многословнее:
И точно, начал свет глупеть,
Сказать вы можете, вздохнувши;
Как посравнить да посмотреть
Век нынешний и век минувший.
Полтора ученых века вставляли Чацкого в привычную шкалу ценностей, неважно - с каким знаком. Подвижник святого дела… Опять-таки не важно, какое именно дело имеется в виду: что-то достойное, благородное, нужное.
Полтора школьных века заучивали общественно-полезные монологи: о помещике, обменявшем крепостных на собак; о Максиме Петровиче, упавшем наземь перед императрицей; о французике из Бордо и французско-нижегородском говоре. За всей этой социальной яростью потерялся истинный, свой, голос героя.
Ну вот и день прошел, и с ним
Все призраки, весь чад и дым
Надежд, что душу наполняли.
Чего я ждал? что думал здесь найти?
Где прелесть этих встреч? участье в ком живое?
Крик! радость! обнялись! - Пустое.
В повозке так-то на пути
Необозримою равниной, сидя праздно,
Все что-то видно впереди
Светло, синё, разнообразно;
И едешь час, и два, день целый; вот резво
Домчались к отдыху; ночлег; куда ни взглянешь,
Все та же гладь и степь, и пусто и мертво...
Досадно, мочи нет, чем больше думать станешь.
Кто произнес эти страшные безнадежные слова, эти сбивчивые строки - одни из самых трогательных и лиричных в русской поэзии? Все он же - Александр Андреич Чацкий, российский Гамлет.
Здесь гладкопись “Горя от ума” начисто исчезает, и ловкий четырехстопный ямб переходит в пяти-, а затем и в тяжеловесный шестистопный. Это нестройное мышление истинно трагического героя.
Это шекспировский тупик умного, несчастного, глубоко и тонко чувствующего человека. Просто время иное, да и жанр другой. Потому что рядом не обреченная Офелия, а ветреная Софья… И противник - не Лаэрт с отравленной шпагой, а Молчалин с бумагами. И после главных слов появляется не кающаяся мать, а балагур Репетилов”.
Как замечают критики, по пьесе “кочуют” основополагающие российские идеи, но кто их высказывает - “не различить под гладким покровом русского ямба”.
Чацкий - враг Фамусову, но не всегда “идейный враг”, ведь и тот, и другой зачастую высказывают вполне сходные идеи. Вот Фамусов ругается:
А все Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!
О том же возмущенно говорит и Чацкий:
По шутовскому образцу:
Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям;
Движенья связаны, и не краса лицу;
Смешные, бритые, седые подбородки!
Как платья, волосы, так и умы коротки!..
Обществу не нравится стиль Чацкого: “…ерничанье, шпильки, неуместный смех. Человек положительный и рассудительный так себя не ведет. Это - осознанно или нет - ощущается и персонажами пьесы, и ее читателями. Ведь и сумасшедшим Чацкого объявляют всего лишь за насмешки и несерьезность”. Все соблюдают правила игры, а Чацкий не соблюдает. Он играет по своим правилам.
«Стилистическое различие важнее идейного, потому что затрагивает неизмеримо более широкие аспекты жизни - от манеры сморкаться до манеры мыслить. Поэтому так странен окружающим Чацкий, поэтому так соблазнительно объявить его сумасшедшим, взбалмошным, глупым, поверхностным. А он, конечно, вменяем, умен, глубок. Но - по-другому. Он - чужой.
Эта чуждость обусловила не утихающие споры - кто является прототипом Чацкого. Слишком непонятен грибоедовский герой, требуется поместить его в какую-нибудь шкалу: ретроградов или революционеров, дураков или мудрецов, или уж, по крайней мере, найти ему соответствие в истории.
И во всех концепциях сквозит недоумение: зачем с такой парламентской страстью выступать перед недоумками? В этом и вправду присутствует недостаток здравого смысла - но не ума! Это разные категории, и если здравым смыслом обладает как раз масса, то ум - удел одиночек. Если же эти одиночки еще и преступно веселы, то осуждение следует незамедлительно: за отказ от положительных идеалов, нигилизм, беспринципность, цинизм, пустоту, забвение святынь. Блестящие интеллектуальные вертропрахи, вроде Чацкого, во все российские времена портили правильную картину противостояния добра и зла»(П. Вайль и А. Генис).
До сих пор у многих возникает желание вынести Чацкому приговор: зол, желчен, восстает против общечеловеческих “святынь” - семьи, благополучия, покоя. Фамусов превращается в благопристойного отца семейства, охранителя этих святынь. И не замечают горе-интерпретаторы, что защищают не святыни, а пошлость, “тихое зло”, лицемерие - все то, что не мог терпеть и видеть Чацкий.
Оскорбленный в своих лучших чувствах и стремлениях, Чацкий стремится “вон из Москвы” - “искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок”. Но, как писал в своем “критическом этюде” “Мильон терзаний” И. А. Гончаров, роль Чацкого в обществе не только “страдательная”, но и “победительная”:
“Они не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие, - и в этом их главное страдание, то есть в безнадежности успеха.
Конечно, Павла Афанасьевича Фамусова он не образумил, не отрезвил и не исправил. Если б у Фамусова при разъезде не было “укоряющих свидетелей”, то есть толпы лакеев и швейцара, он легко справился бы со своим горем: дал бы головомойку дочери, выдрал бы за ухо и поторопился бы со свадьбой Софьи со Скалозубом. Но теперь нельзя: наутро, благодаря сцене с Чацким, вся Москва узнает - и пуще всех “княгиня Марья Алексевна”. Покой его возмутится со всех сторон - и поневоле заставит кое о чем подумать, чего ему в голову не приходило. Он едва ли кончит жизнь свою таким “тузом”, как прежние. Толки, порожденные Чацким, не могли не всколыхать всего круга его родных и знакомых. Он уже и сам против горячих монологов Чацкого не находил оружия. Все слова Чацкого разнесутся, повторятся всюду и произведут свою бурю”. И. А. Гончаров убежден, что после сцены в сенях “Молчалин не может оставаться прежним Молчалиным. Маска сдернута, его узнали, и ему, как пойманному вору, надо прятаться в угол. Горичевы, Загорецкий, княжны - все попали под град его выстрелов, и эти выстрелы не останутся бесследны. В этом, до сих пор согласном хоре иные голоса, еще смелые вчера, смолкнут или раздадутся другие и за, и против. Битва только разгорелась. Чацкого авторитет известен был и прежде, как авторитет ума, остроумия, конечно, знаний и прочего. У него есть уже и единомышленники. Скалозуб жалуется, что брат оставил службу, не дождавшись чина, и стал книги читать. Одна из старух ропщет, что племянник ее, князь Федор, занимается химией и ботаникой. Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий - в один день, в одном доме, но последствия его, - как полагает Гончаров, - отразились на всей Москве и всей России. Чацкий породил раскол, и если обманулся в своих личных целях, не нашел “прелести встреч, живого участия”, то брызнул сам на заглохшую почву живой водой - увезя с собой “мильон терзаний”, этот терновый венец Чацких - терзаний от всего: от ума, а еще более от “оскорбленного чувства”.
Комедия Грибоедова, как полагает И. А. Гончаров, переживет множество эпох и “не утратит своей жизненности” до тех пор, “пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться охотники угодничать и “награжденья брать и весело пожить”, пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни, - до тех пор, конечно, будут мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других”.
Образ Евгения Онегина
Как писал в своей статье о романе Пушкина В. Г. Белинский, своего героя автор выбрал из высшего круга общества.
Онегин предстает перед читателем в первой главе и сразу вызывает не вполне ясные и определенные чувства, так как его поступки, мысли и побуждения предстают как весьма неоднозначные, а подчас и сомнительные в нравственном смысле. Более того, как писал В. Г. Белинский, многими читателями “Онегин с первых же строк был принят за безнравственного человека”.
Онегин заговорил с нами сразу. Автор “передоверил” ему право самому выйти к читателю и как бы самому за себя ответствовать:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
....
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?
Кто перед нами? Законченный циник, эгоист, не скрывающий, что уход за дядюшкой - это лишь осуществление возможности получить богатое наследство? В том-то и дело - не скрывающий. В этом Белинский видит проявление главной особенности человека из светского общества - “отсутствие лицемерства, в одно и то же время грубого и глупого, добродушного и добросовестного”.
Защищает своего героя и Пушкин:
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражаемая странность
И резкий, охлажденный ум.
Автор отмечает в своем герое и “души прямое благородство”, и нравственное превосходство над многими, кто его окружал.
Пушкин не случайно так точно датировал действие первой главы, заметив в предисловии к ней, что она заключает в себе “описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года...”. Это было время, когда сам Пушкин находился в бурном водовороте света. По воспоминаниям современников и стихам послелицейского периода известно о той светской жизни, в которую окунулся Пушкин после окончания Лицея. Эта жизнь так захватила молодого увлекающегося поэта, что его старшие собратья по литературе всерьез опасались, что он “промотает” свой талант.
П. Анненков, описывая эту жизнь, подчеркивает ее безликость, унифицирующую людей, стирающую их личностные свойства, делающую их всех как бы одинаковыми: “С неутомимой жаждой наслаждений бросился молодой Пушкин на удовольствия столичной жизни. С самых ранних пор заметно в нем было постоянное усилие ничем не отличаться от окружающих людей и идти рядом с ними. Запас страстей, еще не растраченных и не успокоившихся от годов, должен был, разумеется, увлечь его за общим потоком... Господствующий тон в обществе тоже совпадал с его наклонностями... беззаботная растрата ума, времени и жизни на знакомства, похождения и связи всех родов, - вот что составляло основной характер жизни Пушкина и многих его современников. Он был в это время по плечу каждому - вот почему до сих пор можно еще встретить людей, которые сами себя называют друзьями Пушкина, отыскивая права на это звание в общих забавах и рассеянностях эпохи... Жизнь шла своим чередом и по заведенному порядку”.
Подобный образ жизни и дан автором своему герою. Как замечает
В. Непомнящий, содержание главы - именно образ жизни, а личность “молодого человека” не имеет пока значения, главное - “безличное общее”. Но безличность не есть неопределенность. Это подмена определенности личностной определенностью унифицированной. Таких, как Онегин, было много в близкой Пушкину среде: молодые люди с неприязнью к “упорному труду”, со способностью “коснуться до всего слегка”, и, конечно, с легким налетом неопасного вольнодумства. Не нужно расценивать, как иногда это делают, салонные разговоры героя с дамами “о карбонариях, о Парни, о генерале Жомини” как нечто политически значительное, как выражение чуть ли не революционных воззрений.В блестящей характеристике молодого повесы, петербургского “философа в осьмнадцать лет” больше “типового”, идущего от времени и от среды, чем от личностного.
Обобщающий характер образу героя придает все: и описание его воспитания, и образования:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь...
и описание одного дня “молодого повесы”:
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут...
Единственное, что “занимало целый день его тоскующую лень”, - это “наука страсти нежной”. Но речь идет отнюдь не о любви, а об обольщении, притворстве, лицемерии - то есть той игре в любовь, которая вполне заменяла истинные и глубокие чувства:
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Начиная со строфы XXVII (“Нет: рано чувства в нем остыли...”), Пушкин рисует Онегина в новой фазе - разочарования в прежних радостях. Разочарования в шуме света, в модных книгах, в успехе у женщин: словом - во всем.
В первой главе, имевшей в плане Пушкина название “Хандра”, характер, таким образом, только намечен, но не определен в его индивидуальном своеобразии. Не определено и отношение автора к герою. Что привлекательно, а что дурно в онегинской хандре? Конечно, можно осудить героя за равнодушие, за раннюю душевную усталость, за мизантропию. Но каково их происхождение? А может Онегин, как предполагал еще Белинский, действительно страдал от своего “поразительного сходства с детьми нынешнего века”? Критик приходит к выводу, что “не натура, не страсти, не заблуждения личные сделали Онегина похожим на этот портрет, а век”. Умный человек, скептический наблюдатель, он сумел подняться над своим пустым окружением, внутренне вырваться из его оков, но, вырвавшись, безнадежно заскучал, не зная, на что употребить силы своей души. Может быть, и так. В. Г. Белинский писал: “Бездеятельность и пошлость жизни душат его, он даже не знает, что ему надо, что ему хочется, но он... очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется... того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность”.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминания,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Главная трагедия Онегина - в его предрасположенности к основной болезни века - “русской хандре”, сущность которой состоит в разочаровании, равнодушии, бездействии и безделии, отсутствии цели и смысла жизни.
“Русская хандра”, по Пушкину - явление трагическое, и потому не может быть ни осуждена, ни оправдана, это закономерная реакция лучших русских людей на “азиатчину”. И в этом вся сложность характера Онегина, а также его авторской (эстетической) оценки. Не случайно Пушкин, как бы пытаясь понять своего героя, во многом сближает его жизненный опыт со своим:
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
В Онегине сочетаются противоречивые черты: рядом с высокомерием и заносчивостью - искренность и умение понять другого, рядом с холодным скепсисом - романтическая очарованность. Таковы свойства человека, таковы приметы эпохи. Почему жизнь Онегина сложилась столь драматически? Почему не смог он найти применения своим недюжинным способностям? Почему стал в своем обществе и своем времени “лишним” человеком?
Пушкин не торопится дать ответ, да, видимо, и не видит его готовым. “Даль свободного романа”, и притом романа реалистического, - это не только разомкнутость, свобода формы, это еще и художественное исследование характеров с их незавершенностью, “текучестью” (как скажет потомЛ. Толстой), изменчивостью, непоследовательностью и непредсказуемостью, что делает их аналогичными реальным человеческим характерам.
“Свободный” роман - это еще и свободное отношение к героям, к которым можно относиться по-разному, как по-разному они проявляют себя в тех или иных жизненных ситуациях.
Пушкин проводит своего героя нелегкими дорогами судьбы, ставя его перед проблемой нравственного выбора, перед испытаниями дружбой, любовью, самой жизнью.
Первое испытание в деревенском затворничестве Онегина - испытание мужской дружбой. Мы знаем, как дорожил дружбой сам поэт, каким священным ореолом было окружено для него это понятие. Вот почему так важно понять сущность и смысл взаимоотношений Онегина и Ленского, понять, почему они сложились столь трагически и как повлияли на характер и судьбу Евгения Онегина.
Онегин и Ленский
Владимир Ленский предстает перед читателем во всей привлекательности своей первой влюбленности, своего романтически возвышенного взгляда на мир и на людей,
… с душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
Романтик Ленский призван оттенить Онегина и проверить его: один герой отражается в другом, как в контрастном зеркале.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Не скрывает Пушкин и того, что во многом дружба эта была случайной:
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
Если Ленский - “сердцем милый был невежда”, то Онегин уже многое в жизни понял, пережил, и это ставит Евгения в чем-то выше его деревенского друга. Он лучше знает людей, лучше разбирается в них, что видно из его замечания по поводу влюбленности Ленского в Ольгу:
... Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
“Этому равнодушному, охлажденному человеку стоило одного или двух невнимательных взглядов, чтоб понять разницу между обеими сестрами”, - писал В. Г. Белинский.
Но в то же время опытность и знания делают его слабее: “Умножая познания, умножаешь скорбь...” - говорится в Библии, и горечь этого познания, скепсис, как отрава, разъедают душу Онегина, лишая его радости жизни и способности к глубокому и безоглядному чувству.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, чем мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто все предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил! -
восклицает по этому поводу поэт.
Симпатии автора то склоняются к Ленскому, то остаются с Онегиным, но главное в том, что автор занимает какую-то более высокую позицию, поднимаясь над обоими героями, как над прожитыми фазисами своей собственной жизни, да и вообще жизни каждого человека, когда на смену романтическим восторгам молодости приходит холодный скептицизм зрелости.
Эта авторская точка зрения выражена уже в эпиграфе к роману, который Пушкин подбирал очень тщательно: “Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, - следствие чувства превосходства, быть может, мнимого.
(Из частного письма)”.
Несомненно, что слова эти приложимы не столько к автору романа, сколько к главному герою. Поэт дает понять нам, что “угрюмость” Онегина, холод его сердца - от разочарования в людях и в добре. И автор сочувствует герою, поскольку понимает его зависимость от времени и от среды. Снедаемый презрением к людям, убежавший от светского общества в деревню, скрывающийся от своих соседей-помещиков с их “разговорами благоразумными”, Онегин всё же всецело зависел от среды, породившей и воспитавшей его. И об этом свидетельствует его дуэль с Ленским. Мы видим, что герой недоволен собой, он слишком умен и благороден, чтобы не понимать своей вины:
в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
Понимал, что
Был должен показать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и умом.
Понимая, что дуэль с Ленским нелепа, что ее необходимо отменить, Онегин в то же время оказывается в плену предрассудков того самого светского общества, которое он так презирал. Вместо того чтобы “чувства обнаружить”, “обезоружить младое сердце”, Онегин думает:
“... Но теперь
Уж поздно; время улетело...
К тому ж - он мыслит - в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов...”
Все эти доводы рассудка перевешивают доводы сердца, и Пушкин восклицает, обнаруживая истинную подоплеку поступка Онегина:
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Но дуэль эта не только нелепа, она по-настоящему жестока, убийственна, что подчеркивается особыми, необоснованно “кровавыми” условиями дуэли. Обратимся к исследованию Ю. М. Лотмана, составившего обширный и подробный комментарий к роману “Евгений Онегин”. Он писал, что Зарецкий, единственный распорядитель дуэли, “в дуэлях классик и педант”, вел дело с большими упущениями, вернее, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. При передаче картеля (вызова на дуэль) он не обсудил с Онегиным возможности примирения. Не выполнил он и первую обязанность секунданта - в начале поединка попытаться покончить дело миром, тем более что кровной обиды нанесено не было, и все дело заключается в недоразумении. Вместо этого он “встал без объяснений... Имея дома много дел”. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением, так как секунданты, как и противники, должны быть социально равными, и одновременно грубым нарушением правил, так как секунданты должны были встретиться накануне без противников и составить правила поединка. Наконец, Зарецкий имел все основания не допусти