Переживания и раздумья Толстого периода войны были исполнены драматических противоречий. Выступая в статьях и трактатах против оголтелого шовинизма, разливавшегося широкой волной в обеих странах, обличая казенный патриотизм как средство одурения людей, он разделял горечь народа по поводу поражения русских войск.
Племянница Л. Н. Толстого Е. В. Оболенская в письме к своей дочери М. Л. Маклаковой писала 7 июня 1904 г. из Ясной Поляны: «Что будет от этой войны? Там творятся все ужасы, а газеты все лгут и лгут... Лев Николаевич долго противился, но теперь его охватил патриотизм; огорчается нашими поражениями и говорит: "мне больно, что бьют русских людей"»36.
Об этом же сообщал» из Ясной Поляны и невестка Толстого — О. К. Толстая: «Война поглотила его... Он не понимает и осуждает тех, которые как бы радуются войне, надеясь на то, что она принесет изменения в общественный порядок. Он находит это так несущественным и незначительным перед всем злом войны. Так же не одобряет он тех, кто желает успеха Японии. Он считает и ее на очень дурном пути...»37.
Когда пришла весть о падении Порт-Артура, Толстой записал в дневнике: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно». И добавил: «Это патриотизм» (55, 111).
Осуждая бездарных царских генералов, которые, имея значительные силы, сдали крепость врагу, Толстой но этому поводу вспоминал героическую Севастопольскую оборону, в которой он участвовал в юности, и говорил:
«В наше время это считалось бы позором и казалось бы невозможным: сдать крепость, имея запасы и 40-тысячную армию»38.
На возражение своего зятя, Н. Л. Оболенского, будто сдача крепости преследовала цель — избегнуть излишнего кровопролития, Толстой с горячностью сказал:
«Не надо было начинать войны, не надо совсем войска. Но тот, кто взял на себя эти обязанности и ответственность, должен быть честен и разумен и доводить дело до конца»39.
В кругу своих близких Толстой с огромной горечью откликался на каждое поражение русских войск в Маньчжурии. Как бы оправдываясь в прегрешении против собственного учения, Толстой сказал:
«Русские мне ближе, там дети мои, крестьяне, сто миллионов мужиков заодно с русским войском не желают поражения. Это — непосредственное чувство»40.
И наряду с этим он всегда защищал от нападок трудовой народ Японии, который, по его убеждению, так же не хочет войны, как и русский. Что может война дать японскому крестьянину?
Богатые классы Японии во главе с императором, утверждал он, столь же безжалостно относятся к своему народу, как и «малоумпый гусар» Николай II и его кровожадная клика — к русскому народу.
Превосходно зная настроения и чаяния русских людей, Толстой стремился проникнуть и в психический склад японцев, понять их образ мыслей и действий. Однако в силу того, что его общение с японцами до этого продолжалось очень недолго, а литература о Японии встречалась нечасто, национальный характер японцев, особый склад их культуры оставались для него неясными.
8 июля 1904 г., в разгар русско-японской войны, он сказал о японцах:
«Их религиозно-нравственный уровень мне мало ясен. Читая китайских — Лао-цзы, Конфуция, не говоря уже об индусских, чувствуешь связь с ними, они отвечают на твои вопросы и, если иногда многое неясно и непонятно, — это почти наверное можно отнести за счет переводов, так как китайский язык по своей конституции совершенно чужд арийским, и обороты его невероятно, крайне трудно поддаются передаче на европейские языки. В Японии — совсем иначе. Их живопись хотя и странна, но ее своеобразная прелесть все-таки действует на нас. Что же касается литературы — там все, что мы знаем, совершенно ничтожно и чуждо. А об их религиозно-нравственных воззрениях мне ничего неизвестно. Нехороший признак то, как быстро и легко они усвоили себе все дурные стороны так называемой европейской культуры»41.
Заботило Толстого и бедственное положение японцев. Он с горечью отмечал, что, судя по газетным и журнальным фотографиям, простым японским солдатам не слаще, чем русским мужикам в серых шинелях; японские военнопленные имеют такой же жалкий вид, как и русские. Это подтверждало его глубокое убеждение, что простой народ Японии, как и русский народ, не желает войны.
Излюбленным мотивом русской казенной печати был в то время разговор о японцах как о «низшей расе». Подобно тому, как в Японии русских солдат называли убийцами и насильниками, в русских газетах японцев называли дикарями, людоедами и варварами. Толстой решительно отметал эти разговоры. В беседе с Бурдоном он сказал:
«Почему стремятся видеть в японцах низшую расу? По-моему, они теперь примерно в том же положении, в каком находились русские при Екатерине II. Они выходят из состояния варварства и освобождаются от крепостного права. Они развиваются и проникаются самосознанием. Что может быть законней этого? И с какой стати Запад смеет чинить им в этом препятствия? Под каким открытым предлогом можно выражать им свое недоверие?.. Ведь нельзя их винить за движение вперед! На них лицемерно нападают, обличая их слабости; подметив, например, что они превращают себя в герцогов, маркизов, баронов, мы насмехаемся над ними. Хороша справедливость! А разве до Петра Великого у нас были дворяне?
Кому русское дворянство обязано своим существованием, как не этому императору? Бот я, например, граф. По какой причине я граф? Почему первый в моем роду стал графом? И почему господин Ито не может с таким же успехом стать маркизом?»
На возражение Бурдона, будто японцам свойственна изощренная жестокость и что их победа отзовется застоем в мировом прогрессе, Толстой с горячностью сказал: «Да, да... Они применяют пытки. Как странно! Чем можно это объяснить? Однако их философы изложили вечные истины: подумайте о Конфуции, о Будде. Известны ли Вам в истории человечества мыслители, моралисты, апостолы, которые были бы более великодушны и благородны, чем эти? А ведь они принадлежали к желтой расе. А то, что японцы жестоки, — так разве и мы не жестоки? Подсчитывал ли кто-нибудь жестокости, вписанные в пассив так называемого цивилизованного мира?.. Так как можете вы желать, чтобы я a priori решил, в каком случае цивилизация выиграет больше — когда восторжествует Россия или Япония? И где она, эта цивилизация? У желтых или у белых? Где ее действия, где ее плоды в Европе? Движется ли мир вперед, пятится ли он назад? Разве не бывают часы, когда можно задать себе этот тревожный вопрос? Разве, когда Англия громит Трансвааль, нельзя утверждать, что она находится в состоянии регресса?»
В октябре 1904 г. Толстой расспрашивал приехавшего в Ясную Поляну Д. П. Маковицкого об отношении известного революционера-анархиста П. Кропоткина к войне. «Отвечая на вопросы Льва Николаевича, — пишет Мако-вицкий, — я сказал, что Кропоткина очень волнует и мучит война. Кропоткин — единственный из русских, виденных мною за границей, который не радуется поражениям русских японцами. Он думает, что Россия не должна мириться с японцами, пока не победит, пока японцы не выбьются из сил. В японцах он видит воинственный народ, с которым только войной и можно бороться...
...На это Лев Николаевич сказал:
— Я жалею, что у Кропоткина такое чувство к японцам, что он не доверяет ничему хорошему, что в них есть, и не считает возможным воздействовать на это хорошее в них. Кант, которого я теперь много читаю и очень люблю, говорит, что если ты хочешь подействовать на другого, то действуй на задатки хорошего в этом человеке...»42.
В другой раз, по поводу рассказа своей дочери Марии Львовны о том, как на деревне бабы плачут, провожая мужей и сыновей на войну, Толстой сказал:
«А у них-то, у японцев, разве нет матерей? Они все добровольно идут на войну?»43.
Когда война закончилась, Толстой, вспоминая ее наиболее тяжелые моменты, сказал:
«Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям»44.
В последующие после этого годы Толстой неоднократно возвращался к событиям минувших лет. Тяжелым грузом лежали в его сознании жестокие потери, которые понесли русский и японский народы в этой войне. «Сколько жертв и ради чего? — сказал он 10 февраля 1905 г. в беседе с корреспондентом испанской газеты "Эральдо ди Мадрид" Луи Моротом, — Говорят, что теперешние войны не те, какими они были раньше. Но изменились только формы зла, а не само зло. И лавровый венок по-прежнему есть в то же время и терновый венец для народа-победителя. Мы, русские, в войне с Японией потеряли очень много... Но разве японцы приобрели благо и свободу? Увеличилась ли сумма счастья в Японии после ее победы? Не думаю. И ошибка Японии есть та же самая, что и ошибка Германии или Соединенных Штатов. Ошибка состоит в достижении цели — насилием. И конец этой ошибки будет одинаковый с концом всех стран, живших насилием»45.
Особенно тяжким было для Толстого сознание, что эта война является лишь прелюдией к еще более кровопролитному и бессмысленному истреблению человечества, которое устроят зачинщики войны. Как бы предчувствуя скорое приближение мировой бойни, Толстой в трактате «Единое на потребу» (1905) писал:
«Люди знают, что всего этого не должно быть и что эти вооружения и войны бессмысленны, губительны, ничем иным не могут кончиться, как разорением и озверением всех, но, несмотря на это, все больше отдают свои труды и жизни на приготовление к войнам и на самые войны» (36, 193).
Как известно, так и случилось. Не прошло и десяти лет после русско-японской войны, как разразилась еще более страшная и кровопролитная мировая война.
Публицистика Толстого периода русско-японской войны была исполнена гнева и скорби.
Анализируя причины войны, Толстой повторил свою аргументацию против казенного насилия, солдатства и податей, хотя бедствия парода были не причиной, а следствием тех же социальных условий угнетения и эксплуатации, которые породили и войну. Его призывы не идти на военную службу, не платить податей, не браться за оружие были невыполнимы в условиях, когда против народа была направлена вся военная и полицейская мощь царизма. Антивоенная проповедь Толстого не дала ощутимых, действенных результатов. Но та страстная критика милитаризма и захватнической политики империалистических государств, какая содержалась в его антивоенной публицистике, объективно имела революционизирующее значение и сделала его имя еще более популярным во всех частях света.
Как уже сказано, наиболее острой и гпевной была статья Толстого «Одумайтесь!», над которой он начал работать в первые же дни войны. Публицистическая страстность соединена в ней с правдивым изображением событий, гнев и протест против человекоубийства — с горячим сочувствием простому народу.
«Опять война! — пачинает Толстой. — Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей... Что же это такое? Во сне это или на яву? Совершается что-то такое, чего не должно быть, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться. Но нет, это не сон, а ужасная действительность» (36,101).
С глубоким проникновением в психологию простых людей Толстой передает их пенависть к войне. Для них война — тяжелое, безысходное бедствие. Она оторвала кормильцев от семей, принесла нищету и разорение, обрекла людей на страдания и смерть.
Во время проводов на войну, показывает Толстой, происходят мучительные сцены. «Что вчера на вокзале было, — передает он рассказ одного крестьянина, — страсть. Жены, дети, больше тысячи; ревут, обступили поезд, не пускают. Чужие плакали, глядючи. Одна тульская женщина ахнула и тут же померла; пять человек детей. Распихали по приютам, а его все ж погнали...» {36, 146).
Погнав, как скот, миллионы людей на далекие поля сражения, царские сатрапы не позаботились даже об их вооружении и снаряжении. С чувством негодования говорит Толстой о вопиющей отсталости страны, выявившейся уже в начале войны, о царящих сверху донизу казнокрадстве, лихоимстве и пренебрежении к простому солдату. Десятки лет царское правительство обирало народ, объясняя это необходимостью подготовиться к защите от врага. Когда же наступил час войны, оказалось, что ничего не готово. «Все так непредвиденно, — пишет Толстой, — не приготовлено, что, как и говорит одна газета, главный шанс успеха России в том, что у нее неистощимый человеческий материал. На это и рассчитывают те, которые посылают на смерть десятки тысяч русских людей» (36,138).
Такое же преступное пренебрежение к жизни простого человека и еще большее одичание нравов отмечает писатель и в императорской Японии, где дух милитаризма насквозь пронизывает всю жизнь господствующих классов. С огромной художественной силой рисует Толстой ужасы войны. Он уподобляет непрерывный поток пушечного мяса, которое обе стороны гонят на убой, с тем, как пешая саранча переходит реки: нижние слои тонут, а по ним, как по мосту, проходят верхние.
«Главная забота начальников убийства в том, чтобы с русской стороны поток пушечного мяса — трех тысяч человек в день, обреченных на погибель, — пи на минуту не прерывался. И о том же озабочены и японцы. Пешую саранчу, не переставая, гонят в реку, чтобы задние ряды прошли по тем, которые затонут» (36,142 — 143),
Толстой с глубокой, можно сказать пророческой, тревогой говорит об опасностях для человечества, которые проистекают из разрыва между высоким развитием техники и низким моральным уровнем тех, кто этой техникой распоряжается. Люди, «обладая огромной властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох и гремучий газ... По степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефоном, фотографиями, беспроволочным телеграфом, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствование и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга» (36,123).
Толстой, конечно, понимает, что виноваты не простые люди, не народы, а их жестокие правители. Это они создают вокруг конфликта атмосферу массового ажиотажа и одурения: организуют молебствия, религиозные шествия, шовинистические манифестации, раздувают человеконенавистнические настроения — для того, чтобы не дать простому человеку одуматься и попять, для чего его посылают на смерть.
«Царь, — пишет Толстой, — главное ответственное лицо, продолжает делать парады войскам, благодарить, награждать, поощрять, издает указы о сборе запасных... Так же делает парады, награждает Микадо. Так же храбрятся разные генералы, воображая себе, что они, научившись убивать, научились просвещению. Так же стонет несчастный рабочий народ, отрываемый от полезного труда и семей» (36,141-142).
Направив в статье «Одумайтесь!» главный удар против прогнившего русского царизма, вовлекшего народ в беду, Толстой, как мы видим, заклеймил и японских милитаристов, не жалевших крови своего народа ради захватнических целей. Правда, впоследствии он сожалел, что «не смог соединить в статье отношения к Японии, такого же, как к России», ибо «не мог одолеть» патриотизма46. Однако, оставаясь русским патриотом, великий писатель нн словом, ни помыслом не погрешил против японского народа.
Разоблачив перед всем миром истинных виновников войны, Толстой в статье «Одумайтесь!» подчеркнул обреченность эксплуататорского мира, у которого нет другого пути разрешения споров, кроме преступного пути войны.
«Устроить всемирную монархию или республику с европейскими штатами невозможно, потому что различные народы никогда не захотят соединиться в одно государство. Устроить международные судилища для решения международных споров! Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьем миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать еще более ужасные средства истребления — баллоны с начиненными удушливыми газами, бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга?» (36, 116).
И, словно предвидя разразившуюся через десятилетие мировую бойню, он сам ответил на поставленный вопрос:
«Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, — пойдет и под высыпаемые из баллонов бомбы, начиненные удушливыми газами» (36, 116).
Обличая правительства обеих сторон, Толстой закончил статью выражением веры в светлую будущность человечества. Наступит день, когда русский народ опомнится и скажет своим правителям: «Да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем, потому что нам не только не нужно этого, но мы не можем понять, зачем это кому-нибудь может быть нужно» (36, 143). То же, мечтал он, скажет своим властителям и японский народ и все народы мира. Люди опомнятся от того дурмана, в котором их держат богатые классы, и сумеют установить между собой мир и братство.
Статья «Одумайтесь!», запрещенная в России и опубликованная в лондонской газете «Таймс», вызвала во всем мире бурные отклики. О солидарности с русским писателем заявили Анатоль Франс, Бернард Шоу, американский ученый Джордж X. Рив, шотландский писатель Томас Огильви и многие другие деятели культуры. Английский публицист Сидней Кокрелл сообщал Толстому: «Ваша волнующая смелая статья во вчерашнем номере "Таймс" читается в Англии больше, чем что-либо написанное Вами. Она многое сделает для мира во всех странах»47. Французская газета «Фримен журналы) в номере от 28 июня 1904 г. писала:
«Последнее воззвание Толстого представляет один из самых замечательных документов мировой истории. Это пространная и красноречивая проповедь на тему: "Война есть убийство". На эту тему он проповедует с логическим пренебрежением к самым излюбленным преданиям мира. Он обнажает войну, срывая с нее украшения, гордость, торжественность, и выставляет ее в ее голом безобразии к ужасу человечества... Для цивилизованного человечества, освободившегося или, по крайней мере, отчасти освободившегося от дикого состояния, позорно то, что война, со всеми связанными с нею жестокостями и страданиями, все еще считается не бедствием, которому люди подвергаются, а доблестным делом, достойным восхваления»48. Еще более высоко оценила статью Толстого английская газета «Санди скул кроникл» («Хроника воскресной школы»).
«Статья Толстого, — писала она в номере от 29 июня 1904 г., — есть пророческое слово неземного происхождения... Но как ни замечательна эта статья со стороны освещения внутренних условий русской жизни, наш интерес сосредоточивается в борьбе иной, нежели та, которая теперь свирепствует между Россией и Японией. Толстой воплощает самое глубокое сознание современного просвещения... В словах Толстого есть дух, опасный для всех правительств. Но когда правители отдаются безнравственному честолюбию и убивают своих братьев, увлекаясь грабительскими войнами, они не должны удивляться, если народ отрекается от них».
Статья «Одумайтесь!» обошла весь мир и всюду была встречена с горячим одобрением. Понятно, что в официальных кругах России она вызвала бешеную злобу. Некая высокопоставленная дама, дочь шефа жандармов, графиня С. Д. Толь, в грубо-ругательном письме обвиняла Толстого в измене родине. Толстой сдержанно ответил ей, что она не вправе судить о его поступках, ибо «тогда, как вы живете в Петербурге в среде торжественных приготовлений и воздействий войны, я живу среди того несчастного народа, который, живя в крайней нужде, отсылает своих кормильцев на непонятное, ненужное ему побоище, где их ждут лишения, страдания, смерть» (75, 136 — 137). Такие злобные письма Толстой получил от многих приверженцев самодержавия. Носились даже слухи, что он будет арестован и судим военным судом. К счастью, царское правительство, боясь всемирной популярности Толстого, не решилось на этот шаг49.
Статья Толстого распространялась в России в рукописных списках50 и оказала влияние не только на простых людей — крестьян, рабочих, солдат, — но и на многих офицеров русской армии. Об этом существует неопровержимое свидетельство — признание епископа Иннокентия, жившего в Дальнем и возглавлявшего местное церковное ведомство действующей армии. В статье, опубликованной в русской печати, высокопоставленный пастырь жаловался на антивоенные настроения многих офицеров.
«Наблюдая картины из местной военной жизни, — писал он, — и слыша весьма часто из уст офицеров толстовскую мораль касательно войны, невольно приходится удивляться, как может армия при таких условиях справиться с своими великими задачами... Носить военный мундир и быть поклонником толстовского учения — это похоже на то, как если бы человек, оснастивший корабль и выйдя в открытое море, отказался бы от целесообразности своего плавания»5I.
Толстой был рад, что его статья дошла до сердца читателей.
Несмотря на все цензурные преграды, статья «Одумайтесь!» дошла и до Японии, где получила необычайный резонанс, вызвала бурную полемику и увеличила число друзей писателя.
Осуждение русско-японской войны нашло отражение и в других статьях Толстого 1904 — 1905 гг. Откликаясь на революционные события в России, вызванные и ускоренные войной, особенно на расстрел рабочих 9 января 1905 г. у Зимнего дворца, Толстой с горечью писал в статье «Об общественном движении в России»:
«Главное (если вникнуть во все его значение) бедствие, от которого страдает теперь русский народ, это не петербургские события, а затеянная десятком безнравственных людей бессмысленная, постыдная и жестокая война. Война эта уже погубила и искалечила сотни тысяч русских людей, угрожает уничтожить и искалечить еще столько же; разорила и разоряет не только людей настоящего времени, но накладывает еще огромный, в виде долгов, налог на труд будущих поколений52, и губит души людей, развращая их» (36,161).
Эти мысли он развивал и во многих письмах и дневниковых записях периода войны. Но с особенной силой негодование Толстого нашло воплощение в антимилитаристском памфлете «Единое на потребу», который он закончил в апреле 1905 г.
Толстой писал этот памфлет в дни, когда бессмысленность и бесперспективность русско-японской войны стала совершенно очевидной. Поражение русской армии на реке Ялу, потопление русского флота, захват японцами порта Дальний, особенно предательская сдача Порт-Артура с очевидпостью вскрыли гнилость, разложение и бессилие царизма. Бедствия народа дошли до предела. В России началась революция. Все это нашло отражение на страницах памфлета «Единое на потребу», названного зарубежными газетами «Яснополянским манифестом».
«Уже второй год, — начинает Толстой свой памфлет, — продолжается на Дальнем Востоке война. На войне этой погибло уже несколько сот тысяч человек. Со стороны России вызвано и вызывается на военную службу сотни тысяч человек, числящихся в запасе и живших в своих семьях и домах. Люди эти все с отчаянием и страхом или с напущенным, поддерживаемым водкой, молодчест-вом бросают семьи, садятся в вагоны и беспрекословно катятся туда, где, как они знают, в тяжелых мученьях погибли десятки тысяч таких же, как они, свезенных туда в таких же вагонах людей. И навстречу им катятся тысячи изуродованных калек, поехавших туда молодыми, целыми, здоровыми... Что это такое? Зачем люди идут туда?» (36,166 — 167).
Отвечая на эти вопросы, Толстой решительно отвергает лживые утверждения казенной печати, будто идущими на войну русскими и японцами владеет чувство взаимной ненависти. Народы обеих стран, утверждает он, не только не испытывают никакой враждебности друг к Другу, но еще год назад почти ничего не знали один о другом, а солдаты, когда сходятся вне боевой обстановки, дружелюбно общаются между собой. Война — порождение «машины» насилия, каковою является государство, где привилегированное меньшинство властвует над трудящимся большинством. Кто владеет этой «машиной», тот и использует ее для подавления народа. «Попал нынче по наследству малоумный гусарский офицер (Николай II. — А. Ш.), и он устраивает со своими клевретами свой маньчжуро-корейский проект, стоящий сотни тысяч жизней и миллиарды рублей» (36,169).
Свое резко отрицательное отношение к войне Толстой высказывал вплоть до ее последнего дня. По мере приближения к ее концу его все больше занимала мысль о последствиях войны как для России, так и для Японии. В России разгорелась революция, и писатель понимал, что она порождена войной. Именно война, по его мнению, и послужила «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства» (36, 249). А Япония? Что ей принесет война? Какие уроки она извлечет из нее?
«Япония, — записал он в дневнике после Цусимской катастрофы, — в несколько десятков лет не только сравнялась с европейскими и американскими народами, но и превзошла их в технических усовершенствованиях. Этот успех японцев в технике не только войны, но всех материальных усовершенствований ясно показал, как дешевы эти технические усовершенствования, то, что называется культурой. Перенять их и даже дальше придумать ничего не стоит. Дорого, важно и трудно добрая жизнь, чистота, братство, любовь... Это нам урок» (55, 140).
И далее:
«Я не говорю этого для того, чтобы утешить себя в том, что японцы побили нас. Стыд и позор остаются те же. Но только они не в том, что мы побиты японцами, а в том, что мы взялись делать дело, которое не умеем делать хорошо и которое само по себе дурно» (55, 140).
Иными словами, истинная культура, по мысли Толстого, не в военных победах одного народа над другим, а в установлении братства между народами, в их взаимном обогащении подлинными духовными ценностями, в решительном отказе от войны и насилия.
Этот свой вывод он адресовал не только русскому, но и японскому народу, над будущностью которого он много думал. Усилия японского народа, как и всех народов мира, впредь должны, по его мнению, быть направлены «никак не на военное могущество, а на нечто другое: на такое устройство жизни, которое... давало бы наибольшее благо лю дям не посредством грубого насилия, а посредством разум ного согласия и любви» (36, 237 — 238).
Выше упоминалось, что статья Толстого «Одумайтесь!» дошла до Японии и нашла там единомышленников. Остановимся подробнее на этой замечательной странице дружеских связей Толстого с передовыми деятелями японской культуры.
Среди тех, кто в Японии разделял общественно-политические воззрения и религиозно-нравственные принципы Толстого, были люди разных убеждений, разных социальных групп. Его идеи пропагандировали первые японские социалисты, революционные воззрения которых были еще недостаточно четкими и последовательными. Этим идеям следовали и некоторые прогрессивно настроенные либералы, сочувствовавшие простому народу и стремившиеся к переустройству общества. В условиях политической незрелости общественной мысли Японии начала века и те и другие до некоторого времени шли вместе, пока жизнь не поставила их по разные стороны баррикады.
В результате такого временного объединения различных социальных элементов при редакции газеты «Ёродзу тёхо» («Всеобщее обозрение») возникла группа «Рисодан» («Идейная группа»), руководимая известным публицистом Куроива Сюроку (псевд. Руйко). Она была создана после запрещения первой социал-демократической партии Японии («Сякай минсюто») летом 1901 г. Члены группы, судя по ее манифесту, пропагандировали толстовский принцип нравственного самосовершенствования. Группа провозглашала своим лозунгом и пацифизм, понимая его, как и Толстой, в абстрактно-этическом смысле. Эта программа, однако, не могла долго служить идейной платформой для объединения передовых сил японского общества, и группа вскоре распалась. Произошло это в 1903 г., накануне русско-японской войны, когда буржуазно-либеральная часть группы вместе с Куроива отказалась от толстовского пацифизма в пользу идей «великой Японии». Лучшая же часть группы во главе с выдающимся революционером и публицистом Котоку Дэндзиро (псевд. Сюсуй, 1874 — 1911), порвав с газетой «Ёродзу тёхо», примкнула к революционному крылу социалистов и вместе с Сэн Катаяма развернула энергичную пропаганду в массах против войны и милитаризма.
Раскол в группе «Рисодан», отход ее революционной части от абстрактно-религиозных принципов толстовства не означал, однако, их отказа от гуманизма Толстого в целом, особенно от его антивоенных идей. Наоборот, японские социалисты, занимая в период русско-японской войны открыто враждебную по отношению к своему правительству позицию, выступая против великодержавной, империалистической идеологии правящих верхов, опирались на толстовскую критику милитаризма. Вот почему они в разгар войны с энтузиазмом подхватили памфлет «Одумайтесь!» и опубликовали его на страницах своей газеты «Хэймин симбун» («Народная газета»).
«Хэймин симбун» была органом прогрессивного демократического общества «Хэйминся», созданного 15 ноября 1903 г. передовыми деятелями японского социалистического движения после их ухода из газеты «Ёродзу тёхо». Организатором газеты и ее идейным руководителем был Котоку Сюсуй, один из основателей социалистической партии Японии53. Совместно со своим ближайшим другом и соратником Тосихико Сакаи он перевел статью Толстого «Одумайтесь!» и выступил с превосходным комментарием, разъясняющим японским читателям сильные и слабые стороны статьи. Позднее статья Толстого была издана отдельной книжкой.
Чтобы понять отношение японских социалистов и их газеты к статье Толстого, следует отметить, что антивоенная пропаганда составляла основное содержание их деятельности в период русско-японской войны. Газета из номера в номер печатала материалы, разоблачавшие политику японского правительства, раскрывавшие подлинные причины войны. Котоку Сюсуй, Тосихико Сакаи и другие авторы утверждали в своих пламенных статьях, что война выгодна лишь богачам, наживающимся на крови народа, простым же людям она несет страдание, разорение и смерть. «Хэймин симбун» решительно выступала против идеологии японской военщины, насаждавшей среди молодежи самурайский дух и средневековый культ смерти.