Денис Викторович Драгунский (р. 1950) - главный редактор журнала мировой политики «Космополис».
«Национализм в наше время можно назвать пробным камнем, на котором обнаруживается лживость и непрактичность парламентского правления. Примечательно, что начало национальности выступило вперед и стало движущею и раздражающею силою в ходе событий именно с того времени, как пришло в соприкосновение с новейшими формами демократии. Довольно трудно определить существо этой новой силы и тех целей, к которым она стремится; но несомненно, что в ней -- источник великой и сложной борьбы, которая предстоит еще в истории человечества и неведомо к какому приведет исходу. Мы видим теперь, что каждым отдельным племенем, принадлежащим к составу разноплеменного государства, овладевает страстное чувство нетерпимости к государственному учреждению, соединяющему его в общий строй с другими племенами, и желание иметь свое самостоятельное управление со своею, нередко мнимою, культурой. И это происходит не с теми только племенами, которые имели свою историю и, в прошедшем своем, отдельную политическую жизнь и культуру, -- но и с теми, которые никогда не жили особою политическою жизнью. [...] Провидение сохранило нашу Россию от подобного бедствия, при ее разноплеменном составе. Страшно и подумать, что возникло бы у нас, когда бы судьба послала нам роковой дар -- всероссийского парламента! Да не будет».
Константин Победоносцев
«Великая ложь нашего времени» (1884)[1]
1.
Провидение, как мы теперь знаем, не сохранило нашу Россию ни от национализма, ни от парламента. Который все более и более становится похожим на «роковой дар» по мере постепенного перехода к фактической однопартийности.
Но действительно, парламентаризм есть стимулятор национализма. Вернее, двух национализмов: этнического и, так сказать, общенационального. Тут возникает интересная диалектика: «общенациональный национализм», то есть институциональное оформление и массовое осознание своего отечества как чего-то единого и обособленного от других отечеств, предшествует национализму этническому. Больше того, является для него необходимой предпосылкой -- необходимой в прямом смысле: не обойти.
Еще больше: я убежден, что не только этнический национализм (безразлично, национализм меньшинств или национализм большинства) вторичен по отношению к идее и институтам отечества, куда относятся, помимо суверенитета, институты синхронной и диахронной связности (право, инфраструктура транспорта и связи, образования и финансов, культуры и информации, единое расписание будней и праздников, более или менее единое представление об истории страны). Сами этносы как рефлектируемый и институционально оформленный, а не просто наблюдаемый извне феномен -- вторичны по отношению к нации (нации-государству или нации-отечеству). Иными словами, не этносы сливаются в нацию, которая потом становится политическим и даже мирополитическим организмом (отечеством, страной), а как раз наоборот -- отечество-страна как актор мировой политики создает нацию (свою популяционно-идеологическую внутренность), а уж из нации в процессе демократического развития выделяются этносы-меньшинства.
Сказанное, разумеется, не означает, что я отрицаю существование этносов-племен. Ни в коей мере. Но это -- этносы-в-себе. Они живут себе на периферии мировых политических процессов, осознавая свои различия согласно законам Фредрика Барта и отвечая на вопросы приезжих антропологов. Этносы-для-себя -- это уже меньшинства внутри большой нации, которые стремятся отделиться от «тела» родины.
Формирование понятий об отечестве как о едином теле исчерпывающим образом (на мой, разумеется, взгляд) проанализировано Эрнстом Канторовичем в его известной статье «Умереть за родину»[2]. Поскольку родина и народ суть в равной мере Corpus Christi, пишет Канторович, то смерть за родину с XIII примерно века начала постепенно осознаваться как смерть за Христа. Финал этого процесса -- послание бельгийского кардинала Мерсье «Патриотизм и стойкость» (1914), где доблестно павшим воинам гарантировалось попадание в рай, несмотря на все грехи, совершенные ими в мирной жизни. Добавлю, что посягательство на целостность отечества чаще всего описывается телесными метафорами. «Резать по живому» -- фраза самая распространенная и самая памятная для нас, бывших советских людей. Отсюда какая-то плотская враждебность к национализму меньшинств.
Демократическое государственное устройство (в том числе, пакет коллективных прав) и парламентаризм как залог публичной дискуссии всячески способствуют и институированию этносов как политических суб- или паранациональных организмов, и, соответственно, расцвету этнического национализма.
О современном этническом национализме написаны сотни книг и без счета статей (среди них и работы автора этих строк). Но в этих заметках я сосредоточусь на национализме отечества, национализме, если можно так выразиться, интегральном -- вернее, пытающемся интегрировать весьма разнородное население страны в некое общее для всех целое, связанное какими-то надежными -- но не совсем понятно какими -- узами. Одним словом, «сформировать» нацию из населения. И одновременно отдифференцировать нацию, понять и затвердить, чем она отличается от других.
Здесь и возникает вопрос о так называемой «национальной идее».
2.
Прежде чем начать разговор о национальной идее для современной России, о попытках ее сформулировать, выразить или хотя бы почувствовать, хотелось бы сделать ряд оговорок, так сказать, методологического плана.
Во-первых, национальная идея изобретается, как правило, post factum. Даже американские колонисты XVII века, охваченные религиозным энтузиазмом, сначала должны были расселиться в Новой Англии, а уж потом объявить себя Новым Израилем.
Во-вторых, национальная идея есть явление скорее верхушечное, чем народное. Вряд ли соловьевская «La Idee Russe» могла достучаться до русского народа -- и не только потому, что эта статья была написана по-французски. А потому, наверное, что идеи триединства церкви, общества и государства, а также христианского экуменизма, были слишком уж высокоумны. Национальная идея может стать массовым феноменом в пору массовых же народных движений -- переселений, реформаций, революций, войн или заметных идейных брожений. Однако здесь тоже возможны вопросы. Трудно судить, насколько страстно весь русский народ в середине 1870-х годов стремился воздвигнуть крест над Святой Софией, освободить братьев-славян от османского ига и объединить их под властью российского самодержца. Или, например, все ли российские «красные» были охвачены идеей мировой революции. Легитимация народным мнением имеет очень давнюю традицию и весьма высокую ценность, поэтому нельзя исключить, что идеологи выдавали и продолжают выдавать собственные мысли за народные чаяния.
В-третьих, даже как верхушечное явление национальная идея имеет значение скорее объяснительное, чем предсказательное. И уж конечно, ее не следует путать с инструментами массовой консолидации. Здесь связь если и существует, то многоступенчатая, опосредованная. Поэтому, даже сочинивши какой-нибудь красивый призывный лозунг, не следует тешить себя надеждой, что он «овладеет массами и станет материальной силой» без специальных и весьма дорогостоящих пропагандистских усилий. Поэтому, кстати говоря, ничем не кончилась затея десятилетней давности, когда группу интеллектуалов поселили в резиденции «Волынское» и поручили изобрести современную русскую идею.
В-четвертых, надо иметь в виду, что само словосочетание «национальная идея» может пониматься двояко. Оно может означать идею нации (то есть представление о стране, народе, государстве) -- или же идею, которая нацией руководит. Грубо говоря, речь идет либо о национальном самоанализе, либо о коллективном проекте для нации (о национальном проекте в первоначальном смысле слова). Может показаться, что одно невозможно без другого, но прямой связи здесь нет -- хотя в идеальном случае хороший проект для нации, определяющий пути ее развития, опирается на результаты самоанализа нации, на согласованные представления о том, что она такое. Но в реальности национальные проекты -- прерогатива правящей элиты, а национальный самоанализ -- занятие независимых интеллектуалов. Объединение интеллектуалов и властвующей элиты приносит печальные плоды. Интеллектуалы начинают впрямую обслуживать власть и тем самым резко снижают качество своей работы. Другой вариант -- интеллектуалы как власть. Это сформулированный Платоном идеал государства, которое отнимает свободу у всех, и в первую очередь у самих интеллектуалов. Тут о качестве интеллектуальной работы вообще говорить не приходится.
Наверное, именно поэтому из затеи «Русская идея -- 1996» ничего не вышло. Начальство хотело получить идею-проект, а приглашенные интеллектуалы занялись изучением идеи-представления. Исследование показало, что «русская идея» (а также «русский идеал», «русский смысл», «русская миссия» и «русская перспектива») в общественном сознании понимается весьма широко -- до потери качественной определенности. Русская идея -- это «наше все», но не по Аполлону Григорьеву, а по гоголевскому Осипу. Веревочка? Давай сюда веревочку, пригодится в дороге подвязать что-нибудь... Едва ли не единственным позитивным результатом сидений в Волынском было предположение Леонида Смирнягина, что на сегодняшний день нашей национальной идеей и призывом к народу является «не ссы в подъезде!». Это было мудро, но неосуществимо.
Наконец, в-пятых, рассматривая национальную идею в обоих смыслах слова, не следует стремиться к стройности и непротиворечивости как финальной концепции, так и промежуточных рассуждений. Представления нации о самой себе -- равно как и ее устремления в будущее -- зыбки, изменчивы и включают в себя дискурс об этих представлениях и устремлениях. В этой области издержки логицизма запретительно высоки.
3.
Чаще всего правящая элита получает страну в готовом виде, в наследство от прежнего режима. Но бывает, когда отечество еще предстоит создать. К сожалению или к счастью, Россия попала именно в этот достаточно редкий разряд. Ситуация, в которой оказалась наша страна, еще более редка -- в случае «недосозданного (или заново созданного) отечества» речь обычно идет об объединении, воссоединении или отвоевании земель либо об обретении национальной независимости колониями, которые, в сущности, уже состоялись как отдельные страны, пусть несуверенные, но несомненные. России же предстояло (и посейчас предстоит) сформировать представления об отечестве в урезанных границах. Общественное сознание с трудом примиряется с этим -- а если совсем честно, то не примирилось до сих пор. До сих пор миражи СНГ мерцают в российских руководящих кабинетах, а в головах простых граждан до сих пор крепко сидит убеждение, что Крым -- наш (и добро бы только Крым).
Так или иначе, знаменитое высказывание Массимо Д’Азельо «Италию мы создали -- теперь нужно создать итальянцев» чрезвычайно актуально для России. Пусть в несколько иной редакции: «Российскую империю и ее советскую версию мы потеряли -- теперь нужно создать…»
Тут повисает неловкая пауза. В мировом лексиконе до 1991 года слово Russians обозначало граждан СССР, практически независимо от их «этнической принадлежности» (пишу в кавычках, обозначая тем самым свою особую позицию по проблеме этноса). Впрочем, этничность в СССР была сконструирована, а проще говоря -- навязана[3]. Политизированные постимперские этносы -- вот что получила Россия в наследство от Советского Союза. Именно поэтому назвать «русскими» все население РФ не получается; а к слову «россияне» жители страны привыкают медленнее, чем хотелось бы. Но нравится не нравится, а привыкать приходится. Потому что на выбор ничего не предлагается. Итак, «РИ-СССР мы потеряли, получили РФ, теперь пора создавать россиян».
Но, как мы помним, нацию порождает согласованное представление об отечестве, о стране как некой отдельности, как о мирополитической единице. С отдельностью есть проблемы. В самом простом смысле -- территориальном. Вообще, Россия -- страна крайне неудобная для себя самой. Все ее силы и средства уходили и уходят на удержание территорий. Сюда относятся и охрана границы, и необходимость заселять и осваивать безлюдные и малопригодные для жизни районы, и пресловутое сверхдорогое «транспортное плечо». Вообще неудобно жить в поясе территорий если и не спорных в строгом международно-правовом смысле, если и не находящихся под угрозой агрессии или массированной несанкционированной миграции (хотя такие тоже есть), то отчасти как бы сомнительных, растушеванных в смысле представлений народа о своей территории.
Есть проблемы и с пониманием мирополитической роли страны. Ни правящая элита, ни интеллектуалы так и не ответили на главный в этом смысле вопрос. Является ли Россия европейской державой (как наказала матушка Екатерина), или же мы скифы азиатские? Сдается, что пока и элите, и интеллектуалам, и вообще образованному сословию нравится сидеть между двумя стульями. Дело житейское. Бывает, что человеку удобнее работать на двух работах, чтобы каждый работодатель знал, что он не единственный кормилец и благодетель. Но так не может быть всегда -- и у отдельного ловкача, и тем более у страны в целом. Время, когда Россия вовсю использовала выгоды своей мирополитической неопределенности, заканчивается, поскольку наша страна перестала быть лидером Второго мира, главным модератором дискуссий между мирами Первым и Третьим.
4.
Народ сплачивает беда. Но не любая, а только та, перед которой все равны. Октябрьский переворот разобщил население России и не дал возможность склеить его в нечто единое в новых-старых границах социалистического отечества. Нации не получилось -- да и не могло получиться в ситуации великого сословного передела, когда, по точным словам Ивана Солоневича, была сделана ставка на сволочь. Как-то сплотить бывшую империю смогла сталинская национальная политика -- те самые сведенные в иерархию политизированные этносы. Узаконила власть большевиков Великая Отечественная война -- всеобщая беда и тотальная угроза. Однако русский патриотизм, сработавший на поле боя, не сработал -- да и не смог бы сработать в национальном строительстве без коренной реконструкции СССР.
Смешно, наверное, сравнивать с величайшей войной так называемый дефолт августа 1998 года, но он стал для новой России той самой сплачивающей бедой. Обрушение финансовой системы ударило практически по всем людям. Одни потеряли громадные состояния, другие -- скромную, но достойную зарплату. Все потеряли веру в наступившую прекрасность (или как минимум устойчивость) жизни -- и своей собственной, и национальной. После первых пореформенных пиров наступило некое отрезвление. Так сказать, утро туманное. В такую пору в голову лезут мысли о будущем. Хочется начать новую жизнь. Правильную.
Собственно, стремление к некой пока еще плохо обдуманной и неясно рисующейся правильности жизни и стало на первых порах главной объединяющей идеей для населения России. Теракты, взрывы, пожары и иные катастрофы на суше, на море и в небесах, которыми так богаты были последние годы, тогда никто не мог предугадать, а тем более -- предположить в ходе рассудительного рассмотрения ситуации. Хотя задним числом понятно, что многое из нынешнего уже тогда намечалось. Но задним числом -- не считается.
А тогда -- как бы в противовес «безумной» ельцинской семилетке от путча до дефолта -- захотелось жить по плану.
5.
План -- это, говоря иными словами, проект. Выше я говорил о двух разновидностях национальной идеи: идее-представлении (кто мы, откуда и как) и идее-проекте (что делать).
У модного ныне словосочетания «национальный проект», в свою очередь, тоже есть два значения. Первое, весьма распространенное во всем мире -- некая крупная экономическая (чаще всего строительная) затея в небогатой стране. Например: «строительству данного моста (канала, дороги, завода и так далее) присвоен статус национального проекта ». Собственно, именно такими национальными проектами-символами в начале советской индустриальной эры были Днепрогэс и Магнитка, а в конце ее -- БАМ. Только назывались они ударными стройками.
Но есть и другое значение -- именно как масштабный план развития страны, как национальная идея, обращенная не столько на понимание, сколько на (пере)осуществление своей страны и ее народа. Автор этих строк первым употребил слова «национальный проект» в таком смысле -- да и вообще, кажется, вообще впервые заговорил о национальном проектировании. Должен признаться, что я лишь переформулировал тезис одного британского исследователя, приведенный в статье Виктории Коротеевой:
«Английский исследователь Брайан Барри (1996) убедительно показал иллюзорность понятия “коллективная цель” для Великобритании […] Между 1880-ми и 1960-ми годами Британская империя предлагала некоторую глобальную историческую идею, однако у нее нет наследников. Самое большее, что можно сказать: коллективный проект британцев состоит в том, чтобы отыскать этот коллективный проект»[4].
Речь шла о «коллективном проекте» -- я дерзнул переименовать его в «национальный проект». В марте 1998 года я писал:
«…своеобразие национального проекта зависит не от доброй воли властей или умственного усердия мыслителей, а от уже сложившихся политических институтов.
Сначала появляется институт. Конечно, он не с неба падает, а возникает в результате сложного, но зачастую случайного взаимодействия сил и интересов -- как, например, нынешний российский институт президентской власти. Потом развивается социальное действие, направленное на максимальное использование этого института. Потом вырабатывается соответствующий дискурс как некое внутри себя логичное рассуждение -- чтобы был возможен адекватный разговор по поводу института и связанных с ним социальных действий. И только потом появляется Идея-Проект, суммирующая все это в общедоступном и по возможности воодушевляющем тексте. Тут-то и приходит очередь специально приглашенных интеллектуалов.
Им поручается в высшей степени тонкое дело -- сгармонизировать реальную политику с народными чаяниями. Как правило, это нерешаемая задача -- хотя бы потому, что народное чувство нацелено на громкую победу, а реальная политика -- на тихий компромисс (зачастую именно с тем, кого народ считает врагом). […]
Искомая российская национальная идея-проект, как мне кажется, уже определена нынешней российской институциональностью. При том что эта институциональность многим не нравится, при том что она все еще изменчива и разболтана -- она обладает легко различимой качественной определенностью. Можно много и долго говорить, какова она, эта определенность, в центре и в регионах, в политике, экономике и культуре, но в любом случае речь идет об известных красотах либерального квазимонархического режима. Сочетание амбициозности и робости во внешней и внутренней политике, бессильная свобода мысли и слова, особое значение “ближнего круга”, фаворитизм и вытекающие из этого ценности фортуны, молниеносных карьер и обогащений. Главное же -- конвертирование власти в собственность.
Задача идеологических профессионалов -- описать всю эту реальность в словах, максимально приемлемых для общественного сознания. Дать своего рода идейную легитимацию происходящего (вернее, уже происшедшего) и тем самым обеспечить преемственность власти в самом общем смысле -- то есть сохранность уже сложившихся институтов. Выражаясь патетически -- сохранность родины, какая она ни есть»[5].
Проблема национального проекта оставалась волнующей. В 1999 году объединением бизнесменов «Клуб 2015» был проведен большой экспертно-аналитический семинар «Сценарии для России», по результатам которого была выпущена одноименная книга, где рассматривались несколько вариантов развития событий. В 2000 году автор этих строк основал, при активной поддержке «Клуба 2015», Институт национального проекта, научным руководителем которого проработал до начала 2006 года. В 2002 году был запущен семинар «Сценарии для России -- 2»; в 2003 году вышла книга «Россия между вчера и завтра», сборник аналитических записок о развитии страны. Однако времена менялись довольно быстро -- и собственно сценарная (то есть «проектная») часть работы не была опубликована.
Поделюсь некоторыми соображениями почти четырехлетней давности. Были предложены четыре сценария развития России до 2015--2020 годов: собственно, три национальных проекта и один тупиковый вариант. Первый проект базировался на идее развития институций гражданского общества, местного самоуправления, парламентаризма на всех уровнях. Второй проект -- «ударная стройка» не менее чем сорока современных университетских центров на всей территории России, с привлечением средств нефтяного бизнеса. Третий проект -- преимущественно инфраструктурный: строительство мощного сухопутного транспортного коридора «Нидерланды -- Япония» (точнее, российской его части), который мог бы взять на себя до трети контейнерных перевозок, в настоящее время идущих морем.
Четвертый же сценарий предостерегал от превращения России в зону транзита -- законного транзита невосполняемых ресурсов (энергоносителей), почти законного перемещения нажитых денег на Запад, полузаконного транзита мигрантов, незаконного транзита наркотиков, оружия, пиратской интеллектуальной собственности и тому подобного.
6.
Жаль, что выражение «национальный проект» так измельчало, превратившись в маломерный аналог брежневской Продовольственной программы и горбачевского обещания дать каждой семье отдельную квартиру. Не в словах, собственно, дело, а в том, что нет масштабной «народной затеи» (поскольку именно так можно перевести на чистый русский язык иностранное словосочетание «национальный проект»).
Жаль, что потихоньку сбывается именно четвертый сценарий, который можно обозначить как полный национальный кошмар.
Жаль, что телесное снова возобладало над ментальным (духовным, интеллектуальным). Сочетание мелкобуржуазного потребительского ажиотажа с почти физически ощущаемой неприязнью к инородцам и иноверцам возвращает нас к средневековой концепции отечества как Священной земли, ассоциирующейся со Священным (мистическим) Телом (см. первый параграф этого текста).
Жаль, что значительная часть российской элиты (и властной, и вроде бы независимой интеллектуальной) вновь погружается в евразийские сноподобные фантазии.
Жаль, что до сих пор так и не определена наша позитивная национальная специфика -- в политике, общественном устройстве, в культуре и в повседневности. Парадоксы типа «мы азиаты, но белые» или «Европа сидит на нашей газовой игле» -- неглубоки и ничего не объясняют.
То есть национальной идеи нет, как не было. Утро туманное слишком затянулось и затянуло нас в воронку советской, а то и самой настоящей архаики. Переживание отечества как единого тела восходит к переживанию рода (народа) как чего-то более значительного, чем человек, личность:
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной расцветают;
Так человеки -- сии нарождаются, те погибают[6].
Самым опасным было бы погрузиться в туман и жить на ощупь, для самоуспокоения называя эту невнятицу «постмодерном». Или ждать, когда туман разойдется сам собою. Надо уже сейчас думать о строительстве новой жизни. Вернее, о продолжении жизни, которая не прерывалась никогда.
[1] Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени: [Статьи, письма к Александру III]. М.: Русская книга. 1993 [1884].
[2] Kantorowicz E.H. Pro patria mori in Medieval Political Thought // American Historical Review. 1951. Vol. LVI. P. 472--492.
[3] Драгунский Д.В. Навязанная этничность // Полис. 1993. № 5. С. 24--30.
[4] Коротеева В. Существуют ли общепризнанные истины о национализме // Pro et Contra. 1997. № 2(3).
[5] Драгунский Д.В. Тоска по родине // Дружба народов. 1998. № 3.
[6] Гомер. Илиада / Пер. Н. Гнедича. М.: Московский рабочий, 1981. VI. С. 146--149.