В ноябре 1876 г., когда до Ясной Поляны дошли слухи о резком ухудшении положения на Балканах и возможном вступлении России в войну, Толстой специально отправился в Москву, чтобы узнать об этом из достоверных источников. Надвинувшаяся война чрезвычайно взволновала его, и не только неизбежными тяжелыми бедствиями, которые она принесет людям. Цели и причины войны были ему не до конца ясны, и он хотел глубже понять их.
По возвращении домой он писал А. А. Фету: «Ездил я в Москву узнавать про войну. Все это волнует меня очень. Хорошо тем, которым все это ясно; но мне страшно становится, когда я начинаю вдумываться во всю сложность тех условий, при которых совершается история...» (62, 288). Об этом же он писал и своему другу критику Н. Н. Страхову: «Был я на днях в Москве только за тем, чтобы узнать новости о войне. Все это очень волнует меня. Теперь вся ерунда сербского движения6, ставшая историей, прошедшим, получила значение. Та сила, которая производит войну, выразилась преждевременно и указала направление» (62, 291).
Как мы уже сказали, глубоко озабоченный судьбой родственных славянских народов под турецкой пятой, Толстой решительно осуждал русскую казенную печать, раздувавшую военный психоз в стране. Давнее чувство отвращения к ней у него усилилось после пребывания в московских журналистских и литературных кругах.
«Какая мерзость литература! Литература газет, журналов, — восклицает он через несколько дней в письме к Н. Н. Страхову, — разве пе то же самое теперь я, заинтересованный политическими событиями, читаю во всех газетах? То же полуумышленпое, полунатуральное, скрывающее свою тупость под важностью отношений к важнейшим явлениям жизни. Ужасная мерзость литература!» (62, 292).
В течение зимы и весны 1877 г. Толстой со все усиливающейся тревогой следил за событиями. Они парастали с неотвратимостью грозной лавины и, наконец, 12 апреля разразились «высочайшим» манифестом Александра II о вступлении России в войну. Эта весть произвела на Толстого удручающее впечатление.
Следует отметить, что отношение царизма и широких народных масс к русско-турецкой войне было далеко не одинаковым. Если в умах и сердцах простых русских людей преобладала мысль об угнетенных братьях-славянах, нуждающихся в помощи и спасении, то истинными мотивами правительства Александра II было стремление восстановить пошатнувшееся политическое влияние на Балканах, а также надежда путем победоносной войны разрядить напряженную обстановку внутри страны. Все это Толстой очень ясно видел, и поэтому его отношение к войне было вдвойне мучительным.
Он не верил в то, что война принесет избавление братьям-славянам на Балканах, — их судьба мало интересовала русскую придворную камарилью. Бедственное же положение русских крестьян, которых оторвали от мирных пашен и погнали в дальние края на убой, было для него несомненным. Он твердо знал, что война принесет участвующим в ней народам, в том числе и туркам, неисчислимые страдания. К тому же, по личному опыту участия в Крымской войне, он не верил в способность бездарного царского командования легко и быстро выиграть войну. Так оно в действительности и было.
Первые дни войны принесли русской армии тяжелые поражения, и Толстой переживал их с нескрываемой тоской.
«Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня», — пишет он 15 апреля 1877 г. своей родственнице А. А. Толстой. Об этом же Софья Андреевна Толстая пишет в эти дни сестре Т. А. Кузминской: «У нас теперь везде только и мыслей, только и интересов у всех, что война и война... Лёвочка странно относился к сербской войне; он почему-то смотрел не так, как все, а с своей личной, отчасти религиозной точки зрения. Теперь он говорит, что война — настоящая, и трогает его» (17, 727).
По мере того как в ходе войны наряду с героизмом и патриотизмом народа все более выявлялась экономическая и политическая слабость России, Толстым все более овладевало стремление осмыслить события, разъяснить их себе и людям. 11 августа 1877 г. он пишет Н. Н. Страхову: «И в дурном и в хорошем расположении духа мысль о войне застилает для меня всё. Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот-вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне все становятся яснее и яснее... Мне кажется, что мы находимся на краю большого переворота» (62, 334, 335).
В эти дни у него созрела мысль написать статью или открытое письмо Александру II, в котором со всей откровенностью поставить вопрос о подлинных целях войны, о причинах русских поражений и о дальнейших перспективах развития России. Чтобы быть во всеоружии фактов, Толстой попросил Н. Н. Страхова прислать ему необходимую литературу. Но, не дожидаясь ее, он 24 августа принялся за работу. Назавтра С. А. Толстая записала в дневнике: «Его очень волнует неудача в турецкой войне и положение дел в России, и вчера он писал все утро об этом. Вечером он мне говорил, что знает, какую форму придать своим мыслям, именно написать письмо к государю»7.
Статья Толстого начинается со сравнения нынешней русско-турецкой войны с Крымской войной 1854 — 1855 гг. Тогдашняя война России с Англией, Францией и Турцией, вспоминает он, всеми справедливо расценивалась как «грубая и жалкая ошибка деспотического одуревшего правительства» (17, 361). Войну начали без дорог, лазаретов и запасов продовольствия, с устаревшим оружием. В интендантстве царили воровство, грабеж и лихоимство. Царские генералы проигрывали крупные сражения. Однако, указывает он, даже эта неудачная, непопулярная война лучше нынешней. «Теперь, в 77 году, после 21 года мира и приготовлений, мы чувствуем себя несравненно слабее, чем мы были тогда. Тогда мы боролись почти со всей Европой и отдали уголок Крыма и часть Севастополя, и взяли Каре, а теперь мы отдали часть Кавказа одним туркам и ничего прочно не взяли» (там же). Причина этой слабости, по мнению Толстого, не в чьих-либо отдельных просчетах, а во всей социальной и государственной системе царской России, чуждой народным интересам, в пагубном «направлении» ее внешней и внутренней политики. Крымская война была проиграна, но ее благотворным последствием была отмена в России крепостного права. И это было в интересах России. Что ждет ее в случае поражения сейчас?
Поставив со всей остротой эти важные вопросы, Толстой оборвал свою статью на полуслове. Он почувствовал, что никаких шансов на ее опубликование в печати или на передачу ее Александру II не имеется. И поэтому статья осталась незавершенной. Но это не означало для пего потерю интереса к войне и обострявшимся ею проблемам. Он по-прежнему продолжал следить за военными действиями и комментировать их.
Когда 11 августа в знаменитом сражении на горном перевале Шипка шеститысячный русский отряд удержал свои позиции против двадцатисемитысячного отряда турок, Толстой с удовлетворением написал Страхову: «В войне мы остановились на третьем дне битвы на Шипке, и я чувствую, что теперь решается или решена уже участь кампании, или первого ее периода» (62, 337). Ему же он писал через две недоли: «Чувство мое по отношению к войне перешло уже мпого фазисов, и теперь для меня очевидно и несомненно, что кроме обличения (царского строя, — А. Ш.) и самого жестокого и гораздо более яркого, чем в 54 году, не может иметь последствий» (62, 339).
В последующие месяцы война занимает в раздумьях Толстого еще большее место. «Война тревожит меня и мучает ужасно, — пишет он в начале сентября своему родственнику Н. М. Нагорнову. — Вы, верно, очень заняты, и это легче. А мы ждем и ничего не можем делать и даже ничего не знаем» (62, 341).
Возмущенный лживыми сообщениями казенной печати, он пишет в конце сентября: «По газетам, как всегда, ничего понять нельзя, но чувствуется, что что-то нехорошо, так как очень старательно умалчивается многое» (62, 345).
Горюя о судьбе русских солдат, на чьи плечи легла вся тяжесть войны, Толстой с присущей ему широтой печалился и о бедственной участи турецких крестьяп, которых свирепые янычары тысячами гонят в пекло войны. С жадностью искал он в русской и французской печати сведений о жизни Турции, о нравственном складе ее народа, о его отношении к войне. Но таких сведений было очень мало.
В середине августа 1877 г. в Тулу пригнали партию пленных турок, и Толстой немедленно отправился к ним. Беседа, как и следовало ожидать, коснулась не только войны, плена и условий существования пленпых, но и внутренних, моральных понятий турецких солдат. Толстой расспрашивал их о нравственных представлениях турецкого народа, его верованиях, о положении простого люда в Турции. К радости Толстого, оказалось, что войпа не вытравила из сознания солдат духовных интересов и что даже в плену «у всякого есть коран в сумочке»8. Из беседы Толстой вынес убеждение, что простому турецкому крестьянину война столь же не нужна, как и русскому, и что переговоры — лучшее условие для разрешения всех возникших споров и конфликтов.
Русско-турецкая война оставила заметный след в сознании Толстого. Не раз он впоследствии мысленно возвращался к ней как к одному из тяжелых периодов своей жизни. А когда из турецкого плена вернулись солдаты — яснополянские крестьяне, он долго и заинтересовапно беседовал с ними. В этот день в его дневнике появилась запись:
«Беседовал с мужиками о Турции и земле там. Как много они знают и как поучительна беседа с ними, особенно в сравнении с бедностью наших интересов» (49, 107).
В середине 90-х годов внимание Толстого было опять привлечено к Турции, на этот раз в связи с кровавыми злодеяниями султана Абдул-Хамида, организовавшего жестокие армянские погромы с целью подавить национально-освободительное движение в стране. Толстой получил в этот период несколько писем, в которых незнакомые ему люди
говорили с гневом и возмущением о действиях турецких погромщиков, и он всем сердцем разделял эти чувства. «Многие явления жизни,- — писал Толстой в эти дни Д. Л. Хилкову, — тревожат меня и требуют участия в них: таково... дело армян, про которое вы пишете и про которое получаю письма, и посещения армян» (69,71).
События в Турецкой Армении Толстой воспринимал сквозь призму жестоких преследований, которым царское правительство подвергало ни в чем не повинных русских сектантов, и вдвойне осуждал правителей Турции за религиозную нетерпимость и изуверство. Это свое чувство он в общей форме выразил в статье «Христианство и патриотизм», над которой в это время работал, а также в письме к А. Н. Дунаеву, которому советовал беспощадно разоблачать в печати любые несправедливости и жестокости, где бы они ни творились.
Зная о сочувствии Толстого турецким армянам, известный общественный деятель Г. А. Джаншиев обратился к нему с просьбой предоставить какое-либо свое произведение для готовившегося литературного сборника «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам». Толстой охотно согласился, однако неожиданная болезнь помешала ему выполнить свое обещание, о чем он с сожалением писал Джаншиеву 17 апреля 1897 г.: «От всей души желаю ему (сборнику. — А. Ш.) успеха и достижения цели, ради которой он предпринят» (70, 69). Письмо это было опубликовано в сборнике, вышедшем в 1898 г.9.
Внутренняя обстановка в Турции и положение армян под пятой турецких пашей продолжали интересовать Толстого и спустя много лет после потрясшей его сасунской резни10. Беседуя зимой 1894 г. с делегацией армянских студентов, посетившей его в Москве, Толстой расспрашивал их, верно ли, что существуют кружки и организации, которые ставят себе целью освобождение турецких армян, «Мы, — вспоминает участник делегации Ю. Веселовский, — сказали, что действительно существуют такие организации, работающие над вопросом об улучшении участи армян в Турции или даже о полном их освобождении.
— Вот, вот, — сказал Лев Николаевич, — меня очень интересует этот вопрос...».
Решительно отделяя простой турецкий народ от жестоких правителей, Толстой интересовался его жизпенным укладом, культурой, социальными проблемами. Об этом свидетельствует и его переписка с писательницей О. С. Лебедевой, переводчицей его произведений на турецкий язык, которую писатель в 1894 г. просил сообщить ему побольше сведений о жизни турецкого народа11.
Ольга Сергеевна Лебедева (род. в 1854 г.) была первой, кто познакомил турецких читателей с творчеством Льва Толстого. Окончив Казанский университет, где основательно изучила турецкий и арабский языки, она посвятила себя благородному делу сближения русской и турецкой литератур. Наметив обширный план переводов произведений русских писателей на турецкий язык, Лебедева в 1881 г. приехала в Константинополь, чтобы получить на это согласие турецких властей. Но здесь ее ожидало глубокое разочарование: турецкое правительство заподозрило в ней тайного русского агента и категорически запретило издание выполненных ею переводов Пушкина. После длительных хлопот она вынуждена была вернуться ни с чем. В 1889 г. О. С. Лебедева встретилась на конгрессе востоковедов в Стокгольме с известным турецким писателем и литературоведом Ахмедом Мидхадом. При его содействии и под его редакцией О. С. Лебедева в короткий срок перевела и издала в Турции многие произведения Пушкина и Лермонтова и четыре рассказа Льва Толстого.
Среди ранних изданий Толстого в Турции переводы Лебедевой были наиболее близки к оригиналам, поскольку в отличие от других переводчиков она переводила непосредственно с русского языка. Вместе с тем ее переводы благодаря вдумчивой редакторской работе Ахмеда Мидхада были безупречны с точки зрения турецкого языка. Поэтому они пользовались в Турции большим успехом. За короткий срок ее переводы русских произведений разошлись небывалым для того времени тиражом — 40 000 экземпляров.
Переписка Лебедевой с Толстым относится к 1894 г. Встревоженная разжигаемой в Турции ненавистью к христианам, приведшей к кровавой турецко-армянской резне, писательница задумала издать книгу, которая содействовала бы сближению России и Турции. Она пожелала заручиться поддержкой великого писателя и для начала послала в Ясную Поляну свои турецкие переводы его произведений и письмо следующего содержания:
«Милостивый Государь, граф Лев Николаевич!
Занимаясь восточными явыками, я особенно хорошо изучила турецкий язык и его литературу. С этой целью я провела несколько времени в Константинополе и познакомиласъ со многими литераторами. Это дало мне возможпость убедиться в том, что они с жадностью читают Ваши дивные произведения в французском переводе и сумели оцепить в них всю Вашу гениальность.
Их популярнейший писатель — моралист и романист — Ахмед Мидхад перевел на турецкий язык "Плоды просвещения" и поместил в своей газете по имепи "Терджуман-и хакикат" ("Переводчик истины").
Желая ознакомить их еще больше с мыслями моего великого соотечественника, гордостью каждого патриотического сердца, я приняла на себя смелость перевести, без Вашего разрешения, некоторые из Ваших прелестных рассказов, как-то: "Семейное счастье", "Ильяс", "Два старика" и "Чем люди живы". К сожалению, ввиду необычайно строгой и нелепой цензуры выбор сочинений очень труден, и пришлось ограничиться пока только этим. Все эти переводы имели большой успех и были проданы нарасхват. "Семейное счастье" было переведено в бейрутской газете на арабский язык».
Толстой немедленно ответил Лебедевой дружеским по-слапием. Написанное, по-видимому, рукою дочери писателя, Т. Л. Толстой, оно, к сожалению, не сохранилось в его архиве, но о содержании ответа можно судить по новому письму Лебедевой в Ясную Поляну, в котором она отвечает на ряд вопросов писателя, касающихся жизни турецкого народа. Это второе большое письмо Лебедевой, являющееся правдивым очерком социально-политической жизни Турции конца XIX в., представляет подлинно научный интерес. Толстой так и оценил его и попросил Лебедеву так же вдумчиво ответить на другие интересовавшие его вопросы, в том числе об общественном движении в Турции. Судя по тому, что именно его интересовало (материальное положение турецкого народа, существование оппозиционных сект, развитие социалистического движения в Турции), можно предположить, что он намеревался написать об этом статью или, возможно, издать письма Лебедевой в руководимом им издательстве «Посредник», где в это время готовилась серия книг о разных народах. К сожалению, и это письмо Толстого не сохранилось, — мы можем судить о нем только по ответным письмам Лебедевой. Вместе с письмом от 18 августа она послала Толстому и свою статью, в которой писала об общности нравственных идеалов христианства и ислама и возможности слияния обеих религий.
«Пожалуйста, не думайте, добрейший граф, — писала она в заключение, — что мне, может быть, трудно отвечать па Ваши вопросы. Напротив, это большое счастье для меня, и если я чего-нибудь не знаю, то постараюсь изучить все, о чем Вы интересуетесь знать».
Следующие письма Толстого к Лебедевой сохранились. Из них мы узнаем, что он горячо сочувствовал ее намерению способствовать сближению мусульман и христиан. Толстой не замечал, что намеченный его путь к этому — проповедь слияния двух религий — наивно утопичен; цель показалась ему весьма привлекательной, особенно в условиях Востока, где национальный шовинизм, фанатизм и религиозная вражда были наиболее губительны. Утверждение общности нравственных начал в обеих религиях могло там принести пользу, смягчить национальную вражду. Поэтому он и поддержал намерение Лебедевой издать в Турции книгу об общности двух религий. Однако присланное ею предисловие ему не понравилось, о чем он откровепно сказал в своем письме.
«Дело это очень важное, — писал он в заключение, — вы же говорите, что вы посвятили ему свою жизнь, и потому я говорю вам прямо, что думаю. Переработайте ваше предисловие не раз, не два, а 20, 30 раз, воспользуйтесь всем тем, что сделано по этому вопросу (прекрасные по этому вопросу об единстве религий статьи Макса Мюллера), и тогда книга ваша будет иметь то действие, которого вы желаете от нее.
Простите же меня, пожалуйста, за мою грубую откровенность и примите уверения совершенного моего уважения» (67,214-215).
Это письмо, несмотря на решительную критику статьи, воодушевило Лебедеву. В своем послании от 14 сентября 1894 г. она горячо благодарила Толстого за замечания о предисловии к будущей книге и обещала его переработать. На этом, к сожалению, интересная переписка между Толстым и Лебедевой по неизвестной нам причине оборвалась. Через полгода, 15 марта 1895 г., в связи со смертью любимого сына Толстого, Ванечки, Лебедева прислала в Ясную Поляну небольшое теплое письмо с выражением соболезнования.
Вероятно, книга Лебедевой так и не увидела света, поскольку ни в царской России, ни в султанской Турции не было для этого подходящих условий.
Турецкая литература была во времена Толстого почти неизвестна в России. Ничтожно мало было и переводов на западноевропейские языки. Этим, вероятно, объясняется то, что она пе дошла до Толстого. Зато с турецким фольклором писатель был знаком и немало потрудился, чтобы сделать его достоянием русского читателя. В свои «Русские книги для чтепия», а затем и в сборники народной мудрости он включил турецкие сказки, легенды, предания и изречения.
К сожалению, в 70-х годах, в период работы Толстого над «Азбукой», «Новой азбукой» и «Русскими книгами для чтения», турецкий фольклор был мало переведен на русский язык. Книг на эту тему почти совсем не было. Писатель пользовался французской антологией восточного фольклора12, в которой знаменитый сборник басен Бидпая был дан в турецкой обработке. Из этого сборника он почерпнул материал для своих хрестоматий и книг для чтения. По турецкой версии Толстой обработал включенные в хрестоматию сказки «Обезьяна», «Мышь-девочка», «Два купца», «Удача», «Утка и месяц», «Мышь под амбаром», «Три калача и одна баранка», «Сокол и петух», «Два брата», «Царь и сокол», «Волк и лук», «Галченок» и другие сказки и басни. Поэтому наряду с индийским колоритом в них явственно ощущаются и мотивы турецкого фольклора.
Немало турецких поговорок и пословиц включено Толстым в брошюру «Изречения Магомета, не вошедшие в Коран» (1909)13. Писатель отобрал те изречения, якобы принадлежащие Магомету, в которых проводятся идеи нравственного самосовершенствования и «доброй жизни», отбросив те, в которых выражены официальные догматы ислама. Вот некоторые из изречений, вошедших в сборники:
«Язык немого лучше языка лгуна».
«Истинпая скромность — источник всех добродетелей».
«Знание терпит ущерб, когда его забывают, но оно вовсе теряется, когда его сообщают недостойному».
«Лучше сидеть одному, чем с злыми; но лучше сидеть с добрыми, чем одному».
«Лучше говорить ищущему знания, чем хранить молчание; но лучше молчать, чем вести пустой разговор».
«Побольше молчать и оставаться в добром расположении духа — может ли быть что-либо лучше этого?»
«На бога надейся, но привязывай своего верблюда».
«Отдавай работнику плату его прежде, чем высохнет его пот» (40, 343 — 349).
В этих и многих других обработанных Толстым изречениях, как мы видим, пет ничего специфически религиозного, туманного, мистического: они отражают житейскую мудрость народа.
Точно так же Толстой перерабатывал образцы турецкой народной мудрости для своих поздних сборников — «Мысли мудрых людей на каждый день», «Круг чтения», «Путь жизни». Отбирая их из самых различных источников, он неизменно следил, чтобы изречения, выражающие народные воззрения, не были искажены ни мистикой ислама, ни фальсификацией западноевропейских буржуазных «собирателей».
Обработанное Толстым собрание турецкого фольклора считается до сих пор одним из лучших, опубликованных в нашей стране.
К 900-м годам относится начало переписки Толстого с деятелями турецкой культуры.
В октябре 1901 г. молодой стамбульский врач А. Джев-дет прислал писателю теплое письмо и сонет. «Турецкая молодежь, — писал он, — более, чем молодые люди других стран, восхищается творениями русского писателя и светом его разума»14, Джевдет называет Толстого солнцем, которое осветило и согрело тех, кто тянется к красоте и истине. Он желает ему многих лет жизни на благо человечества.
Позднее такое же теплое письмо прислал в Ясную Поляну и молодой турецкий журналист А. Решид Саффетбей, редактор журнала «Левант геральд» («Вестник Леванта»), ставший впоследствии известным публицистом.
«Дорогой великий человек, — писал он, — я бедный служащий, из числа тех, кого Вы так справедливо относите к категории рабов. Состою редактором одного журнала — "Левант геральд". С того дня, как я прочитал Ваши статьи в журналах "Обозрепие обозрений", "Европеец", я благоговею перед Вами, пророком нашего времени. Я захотел написать статью о Вас. Цензура мне это запретила. Но я тем не менее ее написал. Меня арестовали. И вот теперь я опять на свободе.
Первым моим делом было написать Вам. Я не получил ответа. Но я убежден, что письмо до Вас не дошло1!3, иначе Вы, безусловно, проявили бы интерес к турку-мусульманину, 23 лет, который стал убежденным поклонником про-славлеппого русского писателя.
Я прошу Вас сказать мне, что Вы думаете о моей родине, удостоить меня несколькими строчками, написанными Вашей рукой, и послать мне те из Ваших книг, в которые Вы вложили больше всего самого себя»16.
В ответном письме от 25 февраля 1906 г. Толстой изложил основные положения своего социально-нравствеппого учения. Он порекомендовал турецкому корреспонденту больше думать об обязанностях перед пародом и человечеством, чем об обязанностях перед правительством Турции, и «стараться жертвовать последними для первых» (76, 98). Вместе с письмом Толстой послал ему фрапцузское издание своих публицистических работ, которые тот мог бы опубликовать в Турции.
Среди других корреспондентов Толстого были писатели, желавшие переводить и издавать его произведения. В июне 1909 г. литераторы Кланупи и Махас из Константинополя обратились к нему с просьбой разрешить перевести его романы. Толстой ответил согласием (70, 283).
С такой же просьбой обратился к нему в августе 1909 г. известный армянский писатель, живший в Турции, — Арам Баравьян, пожелавший перевести для соотечественников статью «Не могу молчать!». 15 августа 1909 г. Толстой ответил ему:
«Выражаю не только согласие на ваш перевод, но и благодарю за ваше желание содействовать распространению мыслей, выраженных в моей статье, которую я, как это ни нескромно с моей стороны, не могу не считать полезной» (80, 48).
Согласие на перевод и издание своих произведений Толстой дал и другим литераторам Турции.
Произведения Толстого в Турции вызвали большой интерес17. Уже упомянутые первые переводы сочинений русского писателя — рассказы «Ильяс», «Два старика» и повесть «Семейное счастье», изданные в 90-х годах О. С. Лебедевой (псевдоним — Гюльнар Ханум), привлекли внимание читающей публики. Повесть «Крейце-рова соната», печатавшаяся в 1898 г. в газете «Икдам»
(«Прогресс») в переводе известного писателя Ахмеда Ра-сима, усилила интерес к его творениям. Однако в тот период, как мы уже знаем из письма турецкого журналиста, имя Толстого, обличителя тирании, было в султанской Турции одиозным, и правящие круги не поощряли издания его произведений.
Значительно больше стали переводить в Турции Толстого после первой русской революции и особенно после младотурецкой революции 1908 г. Уже в 1909 г. выходит вторым изданием «Ильяс» (под заголовком «Ильяс, или богатство») и публикуются «Кавказский пленник» и «Бог правду видит, да не скоро скажет» (под названием «Страдалец Иван»)18. Оба перевода были сделаны с русского языка. В 1911 г. в переводе Баха Тевфика с французского издается роман «Воскресение», а вслед за ним вторично выходит в свет «Семейное счастье» (под названием «История одпого брака») в переводе Раифа Недждета. В том же году в Турции появляются в переводе известного русского востоковеда В. А. Гордлевского рассказ «Три смерти» и в переводе Сахира Джеляла — рассказ «Корней Васильев». В 1912 г. издаются в переводе Раифа Недждета и Садыка Наджи «Апна Каренина» и «Хаджи Мурат» и начинает печататься в «Ени газете» («Новой газете») первый, весьма несовершенный перевод «Войны и мира», выполненный Эмином Лями. Писатель и путешественник С. Ел-патьевский, посетивший в те годы ряд стран Востока, в том числе Турцию, свидетельствует о том, что русская литература уже тогда была хорошо известна турецкой интеллигенции.
«...Младотурецкий офицер в Константинополе, — писал оп по возвращении в Москву, — после первых же фраз заговорил со мной на совершенно правильном русском языке: как он пленен русской литературой, как он без слез и волнений не может читать русские рассказы, — один из них он перевел на турецкий язык, — как он навеки полюбил русскую литературу и будет учить своего сына первому языку после турецкого — русскому, чтобы сын так же полюбил, чтобы он и еще лучше его знал русскую литературу»19.
Елпатьевский, к сожалению, не назвал ни имени своего собеседника, пи переведенного им рассказа, но беседа в Константинополе, о которой он писал, свидетельствует об увлечении турецкой 'интеллигенции русской литературой.
На смерть Толстого турецкая печать откликнулась рядом статей, в которых лучшие люди Турции выражали свою скорбь и отмечали мировое значение творчества русского писателя. Так, газета «Танин» («Рассвет») писала:
«Толстой почил. Эта весть повергнет в уныние все человечество. Как бы ни были бесплодны и необоснованны его мысли о счастье человечества, несомненно, его имя будет вспоминаться с почтением, пожалуй, с благоговением. Счастье человечества! Да ведь это — химера. Но работать над осуществлением этой возвышенной химеры разве не значит делать лучшее употребление нашей жизни? Для того, чтобы воплотить свою мечту, Толстой в течение всей своей жизни работал и работал, и вот теперь смерть захватила его в разгаре этой работы. Мы выражаем поэтому наше участие в горе, постигшем благородную русскую интеллигенцию»20.
Газета «Танин» подняла вопрос о скорейшем издании в Турции лучших произведений Толстого, о постановке его пьес на турецкой сцене.
С большой статьей о Толстом выступила и константинопольская газета «Жён тюрк» («Младотурок»). В ней мы читаем:
«Телеграфные депеши принесли нам одну из тех печальных и прискорбных новостей, которые глубоко ранят сердце литературной элиты всего человечества. Нас покидает современный Сократ... Толстой, как все великие гении, принадлежит не только России, славой которой он является, по и всему человечеству».
Редакция иллюстрированного журнала «Сервети фю-нюн» («Сокровищница знаний») выпустила специальный номер в связи со смертью писателя.
В последующие два десятилетия перевод и издание произведений Толстого в Турции были прямо связаны с политическими событиями в стране и вне ее. Так, в годы первой мировой войны, Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны в России русская литература, и в частности произведения Толстого, почти не переводилась в Турции. Оживление наступило лишь после установления дипломатических отношений между Турцией и Советской Россией, но и после этого, вплоть до 1928 г., произведения Толстого переводились в Турции очень мало.
В сезоп 1928 — 1929 гг., в связи со столетним юбилеем писателя, в Турции была поставлена драма «Власть тьмы», а через год после этого — «Живой труп» и инсценировка «Крейцеровой сонаты». В 1930 г. в Стамбуле шла инсценировка по роману «Анна Каренина». Увеличилось и издание произведений русского писателя. В 30-х годах вышло семь названий, в том числе «Крейцерова соната» (1936), «Казаки» (1937), «Воскресение» (1938), «Война и мир» (1938). Эпопея Толстого вышла в новом, несколько улучшенном переводе Али Кями Акъюза. В 1940 г. были опубликованы три рассказа Толстого в сборнике «Избранные русские рассказы» (в переводе А. Гаффара Гюней). Во время второй мировой войны и вскоре после нее в Турции было предпринято издание ряда классиков мировой литературы, в том числе и некоторых русских писателей. Среди произведений Толстого, изданных в эти годы, мы находим новые, наиболее совершенные переводы «Войны и мира» и «Анны Карепиной» (1949). К этим годам относится также вторичное издание рассказов «Три смерти» (1940) и «Отец Сергий» (1942), повестей «Хаджи Мурат» (1943) и «Смерть Ивана Ильича» (1945), драмы «Власть тьмы» (1945). Издаются и произведепия других русских писателей, причем в более совершенных, чем ранее, переводах.