Эвритмия как видимая речь

Рудольф Штайнер

15 лекций, прочитанных в Дорнахе в 1924 году

GA 279

Человек представляет собой форму, происшедшую из движения. Эвритмия есть продолжение Боже­ственного движения, Божественного образования формы человека. Через нее человек подходит ближе к Божественному, чем он это мог бы сделать без эврит­мии.

M. Штайнер Предисловие к первому изданию (1927)

Было особенно тяжелой задачей объединить эти лекции, которые возник­ли в условиях живого взаимодействия лектора и представляющих. Они чита­лись без намерения дать энциклопедический обзор всей области эвритмии в момент, когда явилась необходимость обозреть все, что было совершено в течение ряда лет работы и внесено в мир различными преподавательницами. Все это подлежало испытанию и корректированию, и «должна быть дана сумма основных направлений, вытекающих всецело из существа эвритмии». Рудольф Штайнер в последней лекции этого цикла говорит, что ему хотелось придать лекциям, главным образом, такую форму, которая показала бы, как эвритмическая техника должна вырабатываться в любви к эвритмии, как все должно исходить из любви. Его слова исходили из любви и изливались, неся помощь произведенной работе, которая сама требовала детального контроля. До сих пор еще не было никаких стенографических записей тех отдельных наставлений, при помощи которых Р. Штайнер внес это искусство в жизнь. В 1912 году он 9 часов занимался с одной семнадцатилетней девушкой, которой было необходимо своей работой помогать своим младшим сестрам после смерти отца. Она захотела посвятить себя какому-нибудь искусству, связанному с движением, которое не исходило бы из материалистических импульсов совре­менности. Этот факт явился импульсом к принесению того дара, из которого возникла эвритмия. Мне предложили принять участие в этих уроках. Они содержали основные элементы звукообразования и некоторые упражнения, которые включены в педагогическую часть эвритмического образования: ос­новные положения стояния, хождения, бега, некоторые особенности того, как себя держать и занимать место, очень много упражнений с палкой, вы­держивание такта и ритма. Некоторые дамы, сделавшиеся ученицами первой эвритмистки, из этих положений развили педагогическую часть эвритмии. Затем они перешли к звуковой разработке стихотворений. Это была первая фаза эвритмического образования. Время от времени, когда ему что-либо показы­вали, Р. Штайнер давал ободряющие отзывы, корректировал, отвечал на во­просы. Вторая фаза эвритмического развития началась с обоснования моло­дого искусства в Дорнахе, при Гетеануме. Первая группа молодых преподава­тельниц просила и получила дальнейшие указания, которые касались, глав­ным образом, расчленения слов, связи слов, формообразования речи, постро­ения строф, новых групповых форм и так далее. Со всем этим они начали выступать, но война вскоре пресекла их деятельность. Чтобы спасти молодое искусство и вывести упражнения из принудительного бездействия, стало необходимо мое участие в них. Эта задача стояла передо мной, как нечто само собой разумеющееся, как нечто связанное с судьбой, потому что эвритмия потребовала нового чтения (декламации), пути к которому мне предстояло отыскать и разработать. Мне стало ясно высокое значение эвритмии как ис­точника оживления для всех искусств. И было больно видеть, что рвение молодых эвритмисток было парализовано в течение ряда лет войны. Для со­временного извращенного вкуса не было лучшего целительного средства, как это новое искусство, которое возвращало назад к первоисточнику сил и к созидательным силам природы. Оно являлось громаднейшим благодеянием для человека. Итак, в течение одной половины года я занималась с нескольки­ми молодыми дамами в Германии, а в течение другой половины года — при Гетеануме, в Дорнахе, получая при этом поддержку и помощь от Р. Штайнера, к которому мы всегда могли обращаться со всеми нашими вопросами. Все наставления Р. Штайнера, объединенные в форме книги, записаны Annemarie Dubach-Donath — одной из наиболее опытных и выдающихся эвритмисток, второй в ряду молодых дам, которые посвятили себя изучению эвритмии. В ближайшее время эта книга появится в философско-антропософском изда­тельстве под названием «Основные элементы эвритмии». Она является необ­ходимой предпосылкой, фундаментом для данного труда, который в ней нуж­дается, чтобы быть понятым, и который без этой основы не имеет необходи­мой полноты.

На этот цикл лекций мы собрались, как на общее празднество. Рудольфу Штайнеру было предложено большое количество вопросов. Были подвергну­ты пересмотру и установлены согласованные точки зрения на ряд вопросов, вызвавших различные толкования. Таким образом, все в целом носило харак­тер некоторой импровизации. На доске быстро набрасывались рисунки, моло­дые дамы выступали с показательными упражнениями. Все проходило в фор­ме обмена мнений и совместной работы, а не преподавания. Преподавание Р. Штайнера часто имело такую форму. Но никогда оно не носило такого характера в той степени, как во время чтения этого курса эвритмии. Он, вероятно, сам потребовал бы, чтобы содержание этих лекций было прорабо­тано, пережито, перелито и передано другим лицам. Теперь, однако, когда он ушел от нас, все, непосредственно им высказанное, является для нас в высшей степени ценным. Даже в том случае, когда его слова могут быть переданы лишь искаженно и отрывочно (как в этом курсе, который все время прерывал­ся жестами и упражнениями), до нас доходят проблески различных связей, и мы соединяем вершины и глубины, которые были бы утрачены, если бы были переданы словами другого лица. Вследствие передачи его сообщений в перво­начальном виде из подоснов просвечивают мировые тайны. Таким образом, он и после своей смерти приносит ту жертву, которую должен был приносить в течение всей своей жизни: сообщать людям разрозненные части своего духа в записях других лиц. Те, чья жизнь питалась его духом, вымогали у него эту жертву. Никто не знает, чего это ему стоило. Но жертва была принесена. Она заключает в себе ту необходимую для нашего времени мудрость, которая вплоть до мелочей открывает связи, существующие между миром и челове­ком. Она дает современному человечеству, которое не в состоянии было бы без твердой записи сохранить в памяти слова духа, — то сокровище Мудрос­ти, которое дает ему возможность возноситься все больше к конкретной ре­альности духа. Она содержит зажигательную, пробуждающую жизнь искру.

Эвритмия была одним из любимейших духовных детей Р. Штайнера. Из маленьких начинаний она развилась совершенно органически, росток за рост­ком, и превратилась в крепкий ствол, благодаря присущей ей здоровой полно­те жизни и вследствие старательной работы представляющих ее. Она облаго­раживала всех, кто ей отдавался, и принуждала их все больше и больше от­брасывать все личное. Произвол не имел в ней места. Присущая ей законо­мерность вытекала из духовных необходимостей, и ее охотно принимали, по­тому что переживали в ней эти необходимости, переживали Бога. Благодаря этому она и пробудила такой энтузиазм и привлекла такую массу самоотвер­женно отдававшихся ей рабочих сил, что получила в свою очередь, возмож­ность все более расширять поле своей деятельности. Наряду с декламацией, она распространила свою деятельность на музыку и открыла ей свои пути и возможности выражения. Возникло новое просвещающее искусство, подчи­ненное эвритмическим законам стиля. Искусство в простоте, облагорожен­ное, лишенное произвола; искусство одеяния, построенное на основах цвето­вых настроений и цветовой эвритмии. В соединении с драмой оно породило нечто, выражающее существо того, что обычно по праву ускользает от чувст­венного способа выражения. Стало возможным изображать воздействие на земную жизнь сверхчувственного и того, что стоит ниже чувственного. Так, в течение ряда лет, мы смогли проработать на сцене, возникшей в большой столярной мастерской Гетеанума, все сцены из Фауста, в которых проявляет­ся сверхчувственное и которые обычно опускаются или искажаются. Роман­тическая Вальпургиева ночь зацвела неожиданно яркой жизнью, а также и классическая Вальпургиева ночь с ее богатством различных видений. Эльфы, ангелы и небесные полчища стали появляться в этих выступлениях просто, возвышенно и убедительно. Чем больше мы работали и творили, тем больше мы получали. Каждое новое стремление, превратившееся в поступок, порож­дало новые дары со стороны благодетельного жертвователя. Возможностей работать было столь много, что времени, которым мы располагали, не хвата­ло.

После многих лет непрестанной тренировки и выступлений на сцене с товарищами-единомышленниками, эвритмисты смогли вынести эвритмию на суд общественности. Впечатление получилось очень сильное. Она встречала или воодушевление, или страстное противодействие. Безучастным никто не оставался. Ей угрожал остракизм власть имущих в области культуры. В боль­шинстве случаев представителям печати давался приказ писать против нее, даже тогда, когда сами они, по их признанию, относились к ней часто с во­одушевлением. Представители соседних искусств были частью глубоко увле­чены, частью же относились к ней агрессивно-иронически. Товарищи по цеху, стремившиеся к реформам, почувствовали, что их надуманным системам уг­рожает какая-то неизвестная и полная будущности сила. Относившиеся к ней непредубежденно — благодарили Бога, что появилось такое чистое и благо­родное искусство. Дети в большинстве случаев задавали вопрос, не ангелы ли это, о которых им рассказывали, и громкие «Ах!» и «О!», выражавшие их восхищение, служили живым свидетельством их впечатлений. В балетах на­шей современной цивилизации это искусство произвело такое же действие, как свет и пламя. Многие ночные принцы шипели и испускали яд, и наоборот, точно омытые в целебной воде, вздыхали те, кто стремился выкарабкаться из низин нашей культуры. Дух проложил себе путь в этом искусстве и оказывал очистительное и оживляющее впечатление...

Случаю было угодно, чтобы я писала эти слова в Лондоне. Лондон, жизнь мировой столицы, только что оказывали на меня воздействие. Это квинтэс­сенция того, что создала наша современная цивилизация в смысле жизнеу­тверждения, в смысле материального использования жизни. Будничная жизнь мирового города и его деловое движение гремит и безумствует. Это сейчас является само собой разумеющимся. Однако угрожающим для нашего чело­вечества является следующее: повсюду ревет радио, блеет граммофон, мель­кает фильм. Машина победила по всем направлениям. Даже по линии искус­ства каждая попытка произвести что-либо живое быстро затушевывается и механизируется. Картиной из древних времен является исполнение старинной музыки на старинных инструментах, инсценированное в прекрасном зале им. Р. Штайнера в Лондоне. Представляющие (не антропософы) в костюмах про­шедших времен воспроизводят задушевную, прочувствованную тихую музы­ку, которая не спешит, тратит столько времени, сколько ей необходимо и стремится к углублению созерцательной жизни. Она оказывает антикварное воздействие, и если вновь поднять свои современные нервы к прежним ощу­щениям и отбросить всякое жеманство, то она повлияет благотворно. С со­временной музыкальной индустрией она имеет столько же сходства, сколько имеют его длинные, широкие сборенные платья прежних лет, которые до сего времени умиляют живописцев, с длинными ходульными ногами, над которы­ми высоко у колен начинаются современные платья. Эти ноги на сцене, если на них смотреть снизу из партера, производят ужасно навязчивое впечатле­ние. Они выставляются нарочно, чтобы привлекать взоры. То, что помимо этого имеет отношение к женщине, привлекает в современной салонной пьесе меньше внимания. Если она еще молода, эта дама, то охотно разваливается на мягкой мебели, забросив ногу на ногу так, что непосредственно над коленом видна маленькая шапочка-шлем или мальчишески постриженная голова. Если это зрелище пары ног повторяется многократно, то дело с эстетикой обстоит, конечно, поистине совершенно плохо. Однако все это только некрасиво. Са­мое же плохое это то, что механическая шумная музыка, которая грохочет на всех граммофонах мира, разных механических аппаратах, уже занявших даже во многих элегантных театрах Лондона место оркестра, оказывает влияние на язык и жест. В антрактах она неукоснительно резко и грубо дудит прямо в голову и убивает Я-сознание. И когда в конце представления публика встает, то, непосредственно после него, без всякого перерыва, врывается дикий джаз. Но такое отсутствие всякого перехода между двумя противоположными ощу­щениями действует на душу отупляюще. Молодые девушки выступают сейчас на сцене или в обществе, даже в Париже, с вихляющими движениями в бедрах и плечах, какие им привили буги-вуги и тому подобные негритянские танцы, сделавшись в них второй натурой. Этого вечного вихляния членов они совер­шенно не замечают. Оно происходит, как завод в заводной игрушке, как ка­кой-нибудь гипноз или эпидемия. В лесу, на берегу моря — повсюду вас ду­шат граммофоны; везде слоняются, толкают друг друга пары. Общественные танцы, — которые, казалось, были погребены после того, как декоративные элегантные французские танцы перестали привлекать наших спортсменов, после того, как вальс и полька перестали быть интересными, — теперь возродились снова, в этой грубой и примитивной форме сымитированных негритянских танцев. «Нам нравится в них ритм», — говорили молодые девушки, когда я спрашивала, что именно их привлекает в этих танцах. Но ведь этот ритм, собственно, не ритм. Он аритм, он противоритм, земная сила, поднятая вих­рем, точно молотком отколоченный или, наоборот, крадущийся, толкающий такт, повышенная пульсация крови при притуплённом сознании. Посмотрите только на эти фигуры по время танцев, на эти расплывающиеся, тускнеющие лица, особенно у мужчин, вдруг страстно, на всех возрастных ступенях полю­бивших танцы. Этими танцами оказывалось воздействие на низшие инстинк­ты, и завоевывалась впадавшая в запустение душа пресыщенного человечест­ва. Однако то, что у негров являлось живостью, то у нас становится механи­кой. Демоны машин врываются при помощи всего этого и овладевают челове­ком в его движениях, в его жизненности. И не только в мозгу, но и в жизнен­ных выражениях того, что должно быть душевным настроением. Машинная музыка, втираясь, производит свое убивающее дух влияние и устраняет вся кое настроение. Аритмическая механика находит отражение даже в языке современного человека на сцене. Мысли бросаются грубо, отрывочно, точно относятся не к человеку, а к скелету. Человека при этом нет. Есть только интеллектуальный автомат с чувственными отправлениями. Если все это еще и подхлестывается нервами, истерией, то, конечно, режиссеру не требуется ничего лучшего. Все это воздействует на душу нашего юношества, опустошает ее. Что, однако, дальше? Что будет через несколько поколений, если не насту­пит никакого переворота? Передо мной лежит номер одной лондонской газе­ты, и мне в глаза бросается картинка: уличный мальчишка, дерзкий, жалкий, с постаревшим лицом. Не нем написано «Urching humanity». Он тащит тачку, на ней сверху сидят: Наука с ружьем в руке, Ядовитый газ, по сторонам две фигуры — Литература (она смотрит в книгу «Уголовный роман»), затем Ис­кусство (оно держит в руках киноаппарат), под ним Музыка с граммофоном на коленях. Это — наше Время. В таком изображении заключается самопо­знание и самосознание — единственный путь к спасению. Можно было бы прийти в совершенное отчаяние.

Можно было бы впасть в самое радикальное шпенглерианство, если бы в это время крайней нужды не было послано спасение. Спасение лежит в ду­ховном деянии Р. Штайнера. Оно является зовом, который будит человечест­во, оно отрывает его от впадения в животное состояние, от сна и механиза­ции.

Что некогда в древних Мистериях давалось человечеству в качестве до­вольствия на пути к развитию личности, теперь, когда мы могли бы прийти к утрате своей личности, это дается ему снова. Оно дается ему в тот момент, когда человечество находится под угрозой — увязнуть в том, что стоит ниже человеческого, если оно не уловит своей основы, сущности. Один лишь интел­лект не может при этом оказать помощи. Предоставленный самому себе рас­судок привел нас к агностицизму, к шпенглерианству. Если, однако, интел­лект откроет себя духу и пойдет по дороге, указанной духом, то его творчес­кие силы поборют ростки смерти и вызовут превращение тех упадочных сил, которые проявляют в настоящее время свое влияние в "urching humanity».

Чтобы можно было видеть нечто очень большое, необходимо еще изо­брести пневмометрический аппарат, иначе его видно столь же мало, как без микроскопа совсем малое. Однако, недостающую подзорную трубу может заменить расстояние во времени. В наше время дело Рудольфа Штайнера пре­вышает все доступное понимание в такой неизмеримой степени, что только кажущиеся волны времени с их далекой перспективой могут принести его на­стоящую оценку. На нашу долю падает задача указать на различные части его работы и постепенно сделать ее обозримой. Повсюду, однако, лежат спасательные круги, за которые мы можем ухватиться среди окружающей нас раз­рухи и распыления.

То, что представляется незначительным, может в данном случае приоб­рести значение величайшего. Начнем с воспитания в искусстве и при помощи искусства. Вернемся на путь, ведущий к источникам, из коих искусство берет свое начало. Начало это было, правда, немаловажное — это был кругооборот звезд и отражение его в сфере человека в виде планетарного танца, храмово­го танца. Вслед за тем, творческие силы устремились потоком в человеческое тело, образуя форму, давая направление и создавая те силы, которые и чело­века заставили быть творческим.

Из этих сил у человека возникла способность переводить то, что проявля­ло в нем свою деятельность, в творения искусства, как изобразительные, так и музыкальные. Искусства же улавливали Божественное, заставляя его све­титься в материи и отражая в себе Космос. Когда ворвался материализм и в человеке умолкли Божественные силы, а мозг его превратился в гроб с мерт­выми мыслями, которые не могли уже больше схватывать духовное, тогда явился спаситель. Он проодухотворил интеллект, вырвал его из оцепенения и возвратил ему движение жизни.

Во все области человеческой деятельности внес он движение. Мы, однако, забыли, что из себя представляет духовное движение, потому что находили удовлетворение в потоке схваченной и осиленной нами материи, это нас опья­няло и гнало. Мы не замечали, что становились при этом пассивными, и что при помощи спорта мы только создали себе иллюзию собственного движения. И вследствие этого мы все больше отдалялись от духовного импульса.

Мы должны к нему вернуться с пробудившимся сознанием и подслуши­вать в самих себе, откуда двигательные силы черпают силу своего влияния и тенденции своих направлений. Тогда в познании творчески-действенного мы будем в состоянии ощущать силы, образующие органы и развивать в самих себе новые духовные органы.

Благодаря этому мы преодолеем оцепенение, одеревенение, засыхание, которые вгоняют сейчас даже избранную интеллигенцию в крайнюю степень пессимизма.

Случайно, когда я (теперь в Ганновере) должна написать заключение к этому предисловию, мне попадает в руки газетный листок. В нем я читаю: «Культура оказывает бессознательное действие, пока она сильна и полна дви­гательных сил. Нам предназначено сознательно сохранять и развивать куль­туру. Разве уже в этом изначально не заключается признак неисцелимой и бесплодной слабости? Разве этим не вызывается захирение всякой творческой силы уже в зародыше, так что в лучшем случае можно ожидать лишь слабого пережитка цветения того, что мы называем культурой? Разве уже закончился круг истинной культуры, так, что для нас остается только цивилизация и механизм с некоторым романтическим блеском, сохранившимся от угасшего света лучших дней, который и сам скоро поблекнет?» (из «Niederrsachsenbuch 1927»).

Нижний саксонец, послушный велениям духа, выступил некогда и завое­вал страну кельтских бриттов. В качестве англичанина он должен был выпол­нить культурно-историческую задачу — развить душу сознательную, поскольку она направлена на личность и на окружающий земной мир. Если немец возвы­сит сознательные силы до Божественного «Я» в человеке, то выполнит зада­чу германцев и подарит человечеству новую культуру, за которую человечест­во будет ему благодарно. Вместо того он, однако, отвернулся от этой задачи и забыл ее — он стал развивать механическую цивилизацию и доводить ее до крайней точки обострения.

Об этом во время катастрофы мировой войны все время взывал к немцам самый выдающийся глашатай немецкого духа. Он говорил такие ободряющие слова:

Der deutsche Geist hat nicht vollendet,

Was er im Weltenwerden schaffen soll.

Er lebt in Zukunftssorgen hoffnungsvoll,

Er hofft auf Zukunftstaten lebensvoll.

In seines Wesens Tiefenfuehlt er maechtig

Verborgenes, das noch reifend wirken muss.

Wie darf in Feindesmacht verstдndnislos

Der Wunsch nach seinem Ende sich beleben,

Solang das Leben sich ihm offenbart,

Das ihn in Wesenstiefen schaffend haelt!

Немецкий дух не завершил

Того, что должен создать в мировом становлении

Он живет полный надежд, погруженный в заботы о будущем,

Он надеется, полный жизни, на дела, которые совершит в будущем.

В глубинах своего существа он переживает мощные ощущения

Того сокрытого влияния, которое еще зреет.

Как может у вражеской силы безрассудно оживляться желание его конца

Пока он еще получает откровения жизни,

Которая держит его, проявляя творящую работу

В глубинах его существа.

Вот по такому жизненному пути должен идти немец (deutsch). Но путь этот заключается не в том, чтобы «сохранять расу в чистоте», как говорит лозунг, а в том, чтобы охватить свои силы «Я», Божественные силы своего «Я». Достигнуть же этого можно через сознание. Превращенное личностное сознание, поднятое до бессмертного «Я», обладает творческой силой, заклю­чает в себе дух и вызывает после себя не слабые пережитки цветения, а мощ­ные культуры.

Я, по-видимому, далеко отклонилась от предмета книги, к которой долж­на была делать предисловие. И все же этот путь возвращает нас обратно внутрь храма, из которого изошли древние культуры, изошли не бессозна­тельно, а руководимые через сознание избранных духов, при помощи слова и искусства. Они помогут нам и дальше, теперь, когда стало необходимым, что­бы наше духовное сознание оказало нам деятельную помощь и сделалось постепенно общечеловеческим Я-сознанием. Если мы пойдем навстречу этой помощи, то откроем себя духу во всех областях, а в частности, и в той облас­ти духовного откровения и человеческого познания, к которой относится эта книга. Тогда нам не нужны будут больше декадентские негритянские танцы для подстегивания вялых нервов, которые машиной вбиваются в нас и превра­щают нас самих в механизм, постепенно убивая в нас все наше лучшее челове­ческое. Тогда мы, напротив, приобретем понимание благородного, духовного, понимание искусства того движения, которое является отражением круго­вращения хоровода звезд и языка звезд, создавшего нас, который оно застав­ляет снова зримо, в чистоте, звучать в нас.

Лекция первая

Дорнах, 24 июня 1924 г.

Эвритмия как видимая речь

Мои милые друзья!

Лекции, которые я здесь предполагаю прочесть, посвящены обсуждению эвритмии и проистекают прежде всего из высказанного госпожою Штайнер воззрения, что для точного оформления эвритмической, так сказать, тради­ции необходимо сперва в порядке повтора сообщить все, что относится к эвритмии слова и что в течение ряда лет было передано соответствующим личностям. Затем в мою задачу войдет присоединить к этим повторениям пояснения, каждый раз касаясь (не в порядке разделения на главы) отдель­ных особенностей эвритмии.

При этом я попытаюсь рассмотреть эвритмию в ее различных аспектах: как в художественном аспекте, который здесь, естественно, принимается во внимание по преимуществу, так равно в педагогическом и целительном.

Сегодня мне хотелось бы предпослать лекциям своего рода вступление, к которому затем примкнет рассмотрение первых элементов эвритмии слова. Прежде всего эвритмисту необходимо жить в эвритмическом искусстве, в эвритмической работе своей личностью, своим человеческим существом, так, чтобы эвритмия сделалась выражением жизни. Этого нельзя достичь без про­никновения в дух того, чем является эвритмия как видимая речь. Тому, кто лишь бросает взгляд на эвритмию, кто воспринимает ее только как художест­венное наслаждение, знать что-либо о существе эвритмии — как это и вообще должно быть при художественном наслаждении — не надо. Столь же мало надо это ему, сколь мала необходимость учиться музыкальной гармонии, контрапункту и т.п. желающему наслаждаться музыкой. Для того, чтобы по­нимать художественное, достаточно того понимания, которым обладает сфор­мированный здоровым образом человек.

Искусство должно оказывать влияние само по себе. Его влияние должно быть само собой разумеющимся. Для того, однако, кто занимается эврит­мией, желает в той или иной форме внести ее в жизнь, необходимо точно также проникать в существо ее, как, скажем, музыканту или художнику, или скульптору необходимо проникать в суть своего дела. В эвритмии, когда мы проникаем в ее существо, мы имеем вместе с тем проникновение в человечес­кое существо вообще. Потому что нет иного искусства, которое в такой выдающейся степени, как эвритмия, пользовалось бы тем, что имеется в самом человеке. Возьмите все искусства, для которых необходимы какие-либо ору­дия, у них нет средств, нет орудий, — которые подступали бы к человеку столь близко, как эвритмия.

Мимическое и танцевальное искусства подходят (конечно, до известной степени) близко к человеку в своем пользовании художественными средства­ми; главным же образом, в использовании самого человека как орудия. В мимическом искусстве, однако, то, что мимически выражается, играет только подчиненную, служебную роль у цельного образа; оно не растворяется в ху­дожественном образе самого человека, но в отдельных случаях использует собственно человека для подражания тому, что здесь на Земле напечатлено уже в самом человеке.

Но в мимическом искусстве мы имеем дело еще и с тем, что (до известной степени) в более отчетливой форме передаем то, чем человек обычно пользу­ется в жизни, то есть делаем более отчетливой речь. Чтобы сделать речь более отчетливой, более проникновенной, мы прибавляем к ней различные жесты (Gebaerdenhaftes). Как сказано, наша задача здесь состоит, самое большее, в том, чтобы продолжить то, что уже имеется на физическом плане от самого человека.

В танцевальном искусстве, если танец возвышается до художественного, мы имеем дело с излиянием эмоционального, воли в человеческое движение, причем опять-таки, в танце выражается и развивается далее только то, что заложено в человеке в виде возможностей таких движений, какие имеются и на физическом плане. В эвритмии же мы имеем дело с чем-то таким, чего в человеке в обычной физической жизни ни в каком отношении нет, что долж­но быть насквозь творчеством, исходящим из духовного. Мы имеем тут дело с чем-то таким, что только пользуется человеком, каким он является в своем обычном образе в физическом мире, пользуется им только как средством для выражения, и притом именно человеческим движением как средством выра­жения.

Спрашивается, что же собственно изображается при этом? Вы поймете, что изображается в эвритмии, только тогда, когда примете во внимание, что эвритмия желает быть видимым языком. Так обстоит, ведь, и с самой речью: когда мы выражаем речь мимически, то берем за образец обыкновенную речь, когда же мы выражаем самою речь, то она, как таковая, не имеет образца. Она исходит из человека, как самостоятельное произведение. Нигде в приро­де нет того, что раскрывается в речи, что ею обнаруживается.

Точно также и эвритмия должна быть чем-то таким, что представляет собой некое первичное творчество. Речь — возьмем ее исходной точкой — является проявлением человеческой гортани и того, что так или иначе связа­но с гортанью. А гортань, что она, собственно, такое? Вопрос этот необходимо поставить, потому что я часто указывал: в эвритмии весь человек стано­вится своего рода гортанью. Мы должны, таким образом, поставить перед собой вопрос: какое же вообще значение имеет гортань? Видите ли, если мы будем смотреть на речь просто как на проявление гортани, то от нашего внимания ускользнет, что же, собственно, исходит из гортани, что же в дан­ном случае образуется. Вы, однако, может быть припомните, что существует удивительная традиция, которую в настоящее время мало понимают и кото­рой вы касаетесь, когда читаете начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Слово. Слово (то, что в настоящее время представляется под «словом») является, не правда ли, чем-то таким, что в связи с началом Евангелия от Иоанна не дает ни малейшего смысла. Это начало Евангелия от Иоанна подвергается, правда, постоянным обсуждениям. Люди полагают, что у них есть при этом какие-то мысли. У них нет мыслей; если мы посмотрим, что представляет себе современный человек под словом «Слово», о котором он в то же время говорит: оно есть звук и дым, туман и небесный пар и т.д., которое он в известном отношении ставит ниже мысли, то увидим, что он ставит себя при этом на пьедестал и полагает, что может относиться с презрением к слову в противоположность мысли. Если мы таким образом углубимся в представление современного человека о «слове», то окажется, что, собственно, начало Евангелия от Иоанна не имеет ни малейшего смысла. Итак, «Слово». У нас много слов, какое же? Ведь это может быть только одно какое-нибудь определенное конкретное слово. В чем же сущность этого «Слова»? Вот этот вопрос и надо задать себе.

В основе этой традиции, которая отмечается в начале Евангелия от Иоан­на, лежит то, что некогда было известно из инстинктивного познания того, что такое Слово, но что в настоящее время больше не известно. Видите ли, идея, понятие «Слово» охватывало некогда в древнем, изначальном челове­ческом воззрении всего человека как эфирное творение.

Так как все вы антропософы, то вам известно, что такое эфирный чело­век. Есть физический человек, и есть эфирный. Физический человек, каким его описывает обычная физиология или анатомия, обладает и с внешней, и с внутренней стороны некоторыми формами, которые изображаются на рисун­ке. При этом не принимают, конечно, во внимание, что этот рисунок изобра­жает только ничтожнейшую часть физического человека, так как он является одновременно жидким, воздушным и тепловым, что обычно, конечно, не изо­бражается на рисунке, когда в физиологии или анатомии говорят про челове­ка. Все же, однако, можно составить себе представление, что такое физичес­кое тело человека.

В данном случае мы имеем второй член человеческой природы — эфирное тело. Если бы его нарисовать, то это эфирное тело представило бы собой нечто чрезвычайно сложное. В устойчивом виде это эфирное тело может быть, в сущности, нарисовано в столь же малой степени, как молния. Когда рисуют молнию, то рисуют ведь не молнию, потому что она находится в движении, охвачена потоком. Поэтому при изображении молнии надо было бы изображать поток, движение. Сколь мало было бы возможно нарисовать молнию, если бы захотели это сде­лать, столь же мало можно зафиксировать и эфирное тело. Эфирное тело нахо­дится в непрестанном движении, в непрестанной подвижности.

Встречаем ли мы, однако, где-либо в мире человека эти находящиеся в движении формы, из которых эфирное тело человека не «состоит», а непре­станно возникает и исчезает? Встречаем ли мы их где-либо так, что можно было бы к ним подойти? Да, мы их встречаем! То, что они существуют, тогда было известно уже древнему интуитивному познанию. Мы их имеем в том — прошу вас, мои милые друзья, обратить внимание, что я выражаюсь точно, поэтому вещи надо принимать столь же точно, как я говорю, — мы их имеем, когда посредством звука придаем форму всему тому, что вливается в содер­жание речи.

Окиньте теперь в духе взором все то, чему вы в звуках речи придаете форму из вашей гортани; эти звуковые формы, используемые для всего, что находит законченное выражение во всем объеме языка. Таким образом, вы охватите взором все, что является составной частью чего бы то ни было, относящегося к речи и исходящего из гортани для ее (речи) потребности. Осознайте затем, что все эти элементы, исходящие из гортани, являются со­ставными частями всего проявляющегося в речи. Осознайте, что все это со­стоит из определенных движений, в основе которых лежат формы гортани и окружающих ее органов. Отсюда все исходит.

Оно исходит, конечно, не сразу. Мы не сразу говорим все то, что лежит в основе речи. В каком, однако, случае, могли бы мы произнести все то, что лежит в основе речи? Мы бы это произнесли, — как ни парадоксально это звучит, но это так, — если бы позволили одновременно прозвучать всем зву­кам от А, В, С до Z. Представьте себе это. Представьте себе, что кто-либо, начиная с А и идя дальше, звук за звуком, конечно, без перерыва, а лишь с соответствующими передышками, заставил бы прозвучать все звуки до Z. Все то, что мы произносим, вписывает в воздух определенную форму, которая невидима, но которую, однако, надо предположить имеющейся налицо и о которой можно было бы подумать, что она зафиксирована при помощи науч­ных средств без начертания ее человеком.

Когда мы выговариваем слово — дерево, солнце... — мы всегда выводим совершенно определенную воздушную форму. И когда мы скажем все это, от А до Z, то получим очень сложную форму. Зададим себе вопрос: что бы образовалось, если бы человек сделал это на самом деле? Это должно быть сделано в пределах некоторого определенного времени — в течение наших лекций мы еще услышим почему, — оно должно было бы произойти в пределах некоторого определенного времени так, чтобы начало еще не расплылось целиком, пока мы не дошли до Z, так, чтобы А пребывало еще пластически в своей форме, когда мы достигли Z. Если бы в образовании воздушных форм мы могли пройти фактически весь алфавит от А до Z, и если бы совершили это так, что А сохранило бы свою форму вплоть до произнесения нами Ж и все это отобразилось бы в воздухе, что бы получилось тогда?

Видите ли, это была бы форма человеческого эфирного тела; таким спо­собом создалось бы человеческое эфирное тело. Человеческое эфирное тело стояло бы перед вами, если бы весь алфавит (надо было бы только правильно его составить, так как в настоящее время, как он обычно произносится, он не вполне правилен, но тут дело только в принципе), если бы однажды одновре­менно прозвучал весь алфавит, начиная с А до Ж, — перед вами стоял бы человек.

Что бы тут, собственно, произошло? Ведь человек в виде эфирного тела всегда находится здесь, вы всегда носите его в себе. Что же вы делаете, когда выговариваете алфавит? Вы тогда некоторым образом погружаетесь в форму вашего эфирного тела и сообщаете ее воздуху. Вы формируете в воздухе образ вашего эфирного тела. Когда мы произносим одно какое-нибудь слово, не имеющее, конечно, в себе всех звуков, что происходит тогда? Представим себе, что перед вами стоит человек. Он стоит в виде физического, эфирного, астрального тел и «Я». Он говорит какое-нибудь слово. Видно, как он своим сознанием погружается в свое эфирное тело. Часть этого эфирного тела он изображает в воздухе, как если бы вы встали перед физическим телом и стали бы отображать, скажем, руку так, что рука была бы видна в воздухе. У эфир­ного тела нет этих форм, которые имеет физическое тело, но формы эфирно­го тела отображаются в воздухе. Если мы это хорошо поймем, то наш взор проникнет в чудеснейшую метаморфозу человеческой формы, человеческого развития. Что, собственно, представляет собой это эфирное тело? Оно есть то, что содержит в себе силы роста, силы, необходимые для