тюремщиков, своих учителей. " (IV, 26)
Если мы вспомним, какое значение дон Хуан придает сохранению и
накоплению энергии (силы) для постижения нагуаля и представим себе,
каких огромных и бессмысленных усилий требует поддержание сложной
структуры описания, отождествление с нею и эмоциональная вовлеченность,
станет понятно, почему в данных условиях человек обречен вечно метаться в
сотворенной им темнице. (Рассуждая научно, мы, разумеется, ничего не можем
сказать об энергоемкости всего аппарата - нет у нас ни инструментов для
подобного измерения, ни четкого представления о типе задействованной здесь
энергии. Но косвенные доказательства производят впечатление. В этом может
убедиться каждый, если даст себе труд хоть на небольшой отрезок времени
приостановить работу эго - какой разительный эффект, какая удивительная
легкость возникает, словно из ниоткуда! Недаром духовный искатель стремится
сделать такое состояние полноценным и непрерывным, иногда положив на это
десятилетия упорного труда!)
Состояние активного функционирования эго дон Хуан выразительно
поименовал "озабоченностью". Это слово довольно ясно дает нам понять всю
нелегкость, подавленность, приниженность ординарного бытия человека. "Он
(дон Хуан) утверждал, что на протяжении всей активной жизни у нас никогда
не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с
незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких
дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша
наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она
пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К
сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей
энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы
превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В
итоге остается лишь неопределенная щемящая боль: то ли стремление к
чему-то неописуемому, то ли просто гнев, вызванный утратой." (VIII, 58)
Д. Т. Судзуки говорит почти то же самое: "Наш разум обычно переполнен
всякого рода умственной чепухой и эмоциональным хламом. Они, конечно,
приносят пользу в нашей повседневной жизни. Этого нельзя отрицать. Но в
основном, именно благодаря этим накоплениям мы становимся несчастными и
стонем, угнетаемые чувством рабства. Всякий раз, когда мы хотим сделать
движение, они сковывают нас, душат нас и свинцовым облаком заволакивают
наш духовный горизонт. Мы испытываем такое чувство, будто постоянно живем
в заключении. Мы тоскуем по естественности и свободе, однако, кажется, не
достигаем их. Учителя Дзэна знают это, потому что они также прошли через
те же самые испытания. Они хотят, чтобы мы избавились от этих тяжелых
оков, которые мы в действительности не должны носить, если хотим жить
просветленной жизнью в истине. Таким образом, они произносят несколько
слов и демонстрируют поступками то, что при правильном понимании избавит
нас от гнета и тирании этих умственных накоплений. Но понимание к нам не
приходит так легко.
Умственную инерцию трудно преодолеть, так как находясь, долгое время
под гнетом, мы привыкли к нему, фактически она глубоко укоренилась в нашем
существовании, и часто бывает необходимо изменить всю структуру личности.
Процесс перестройки требует немало слез и крови." (Основы дзэн-буддизма,
сс. 328-329) Так называемая "умственная чепуха и эмоциональный хлам" на
самом деле является главным и почти единственным содержанием нашей жизни.
Важнее этой "чепухи" мы ничего не знаем, этот "хлам" мы любовно перебираем
и ни за что не расстанемся с ним. Исключительные условия (о которых мы еще
будем говорить) необходимы для восхождения на просветленные вершины
истины, нужен некий экстремальный порог истощения, когда дальнейшее
выживание уже не обеспечивается привычной схемой эгоистических стимулов.
Пока этого не случилось, забота правит нами, беспощадно убивая любую
непосредственность, свежесть, покой, прочащая все впечатления в
однообразный и блеклый туман.
Состояние, противоположное озабоченности по всем параметрам,
положение, в котором никакие интересы, стремления, страхи, цели и мотивы
эго не являются более актуальными, доном Хуаном называется свободой.
(Даосы образно описывали это так: "Тело сделалось подобным сохлому дереву,
а сердце - остывшему пеплу.") Радикальная психическая метаморфоза,
настигающая мудреца в разотождествлении со всем человеческим, описывается
двояко (согласно тому, какую сторону переживание желает акцентировать
интерпретатор): как абсолютная смерть либо как абсолютная жизнь. По
сути же, речь идет об абсолютной инаковости раскрывшегося способа бытия,
так что любые характеристики, известные языку, здесь страдают неполнотой,
способные лишь намекнуть на принципиальную неизвестность опыта. Рождение
нового всегда есть смерть старого даже в контексте частном и обыденном.
Когда же в подобном превращении участвует вся личность (а значит, и все
описание мира, отраженное на стенках "пузыря" восприятия), смерть и
рождение словно охватывают весь космос: Апокалипсис, а за ним - "новое
небо и новая земля". Два психофизиологических явления, происходящих
одновременно, делают обретение свободы неким душевным взрывом,
экзальтацией и всеохватывающим восторгом: 1) исчезновение тяжелого
экзистенциального конфликта, порожденного бесчисленными ограничениями эго,
что приводит к ощущению непривязанности и спонтанности, 2) высвобождение
прежде закрепощенной в механизме эго энергии, внезапно объявившийся
избыток всех жизненных сил. Обычным следствием подобной избыточности
становится изменение способа восприятия, значительное расширение полей
опыта, что и делает свободу феноменом не только психологическим, но и
мистическим по существу.
"Чистое существование" (бытие без эго) настолько впечатляет масштабами
переживания, что само переживание объявлялось древними мудрецами
первоосновой Реальности. Например, для ведических риши Ананда (Космическое
Блаженство) - изначальная причина, как всякой эволюции, так и проявленного
бытия вообще. Об этом достаточно выразительно сказал Шри Ауробиндо.
Отвечая на вопрос "Почему Брахман, совершенный, абсолютный, безграничный,
ни в чем не нуждающийся, ничего не желающий, все же направляет энергию
сознания на творение в себе этих оформленных миров?", он пишет: "Ведь мы
не принимаем объяснение, согласно которому он по самой природе своей Силы
вынужден творить, повинуясь потенциальной способности к движению и
порождению форм. Верно, что у него есть такая возможность, но он не связан
и не ограничен ею, не обязан ей следовать - он свободен. Если же,
оставаясь свободным в выборе двигаться либо пребывать в вечном покое,
извлекать из себя формы либо удерживать потенциальные формы в себе, он
позволяет реализовывать собственную способность к действию и
формотворчеству, то это возможно лишь из-за одной причины - испытываемого
им восторга (блаженства)." (The Life Divine. Ch. XI. Delight of
Existence: The Problem. Курсив мой -А. К.) Так блаженство бытия,
открываемое победителем эго, становится двигателем мироздания.
Однако в системе дона Хуана блаженство свободы перерастает в нечто
гораздо более стабильное. Ведь подлинная свобода по самому определению
выше любой экзальтации, так как не привязана к ней. Чтобы жить в
Реальности (а не просто заглядывать туда на часок восторженным туристом),
надо видеть ее чистым, спокойным и непредвзятым взором. Свободное
перемещение по всему спектру бытия в состоянии сознательной активности
возможно лишь при высоком бесстрастии воспринимающего ума. Это очень
близко к образу "чистого зеркала", о котором часто рассуждал Чжуан-цзы.
"Сознание, уподобившееся чистому зеркалу, освобождается от житейской и
умственной рутины. Каждое явление переживается им с первозданной свежестью
восприятия, каждый миг это зеркальное сознание заново переживает момент
рождения мира и испытывает свою неопределенность, каждое мгновение оно
решает вопрос жизни и смерти. Пустота зеркала, делающая все равнодоступным
и недостижимым, выступает в даосизме прообразом пустоты как сферы
"Небесного света" - бесформенного, служащего средой опознания форм и
неотделимого от них.
Смотреть на все вещи в лучах "Небесного света", постигая их равную
реальность и нереальность,- вот высшее прозрение Чжуан-цзы, столь резко
отличающее даосскую традицию от западного идеализма. Мудрость Чжуан-цзы -
это действительно только способность "заново увидеть вещи", т.е. созерцать
все образы по их пределу, что делает восприятие каждого из них неповторимо
насыщенным, но совершенно не отягчающим сознание." (В. В. Малявин.
Чжуан-цзы, с. 201.) Такая перцептуальная позиция для дона Хуана есть
своеобразный порог, с которого только и могут открыться непостижимые
пространства нагуаля. Но он не останавливается на нем, а идет дальше, в
иные бездны, в безграничную свободу не только восприятия, но и самого
бытия.
Теперь, когда мы, в общем, составили представление об исключительной
ценности субъективного переживания Реальности для внутреннего мира
индивидуума, следует сказать несколько слов об отношении к природе Бытия,
так как именно отношение в немалой степени обусловливает и характер опыта,
и саму возможность постижения. Полемизируя с антропоморфизмом оккультного
мышления, мы позволили себе временно занять противоположную позицию по
данному вопросу. Мы словно бы объявили Реальность "мертвой", почти
математической абстракцией, невольно вызвав ощущение "пассивного вещества"
- Бытия как объекта психоэнергетических манипуляций, что особенно близко
вульгарному материализму. Однако вспомните, сколько раз было повторено,
что Реальность существует вне всякого описания, не принадлежит ему и
выходит за любые его рамки! Чтобы не оказаться в интеллектуальной ловушке,
постоянно прибегая к условностям и упрощениям, мы должны неизменно
соблюдать почтительную осторожность. С одной стороны, мы не имеем права
объективировать переживания, всегда памятуя, что это наше внутреннее дело,
а с другой - не должны забывать, что всякое переживание включено в
Реальность и есть ее прямое продолжение, ибо нет на самом деле ни
внешнего, ни внутреннего. Иными словами, Реальность жива, поскольку живы
мы, и одновременно не жива, поскольку объемлет в равной мере все
состояния. Помыслив Реальность Богом, мы актуализируем в ней все
соответствия Божественному (в описании) и делаем их в какой-то степени
частью себя; рассматривая же ее как "мертвое вещество", мы сами "умираем",
так как более не видим здесь жизни. Истина всегда заключена в золотой
середине, которую так трудно соблюсти, которую много веков назад искал еще
Будда. Конечно, эти предосторожности необходимы только на пути к подлинной
свободе, чтобы не сбиться на прозаическую узость естествоиспытателя или
вдохновенный миф идеалиста. Когда же подлинная свобода раскрывает перед
нами Реальность, все в ее лучах становится на свое место.
Таким образом, "поиски абсолютной свободы" (что является предметом
магической дисциплины дона Хуана) бесконечно важны для человека в трех
аспектах. Во-первых, свобода - единственное условие, при котором возможно
адекватное восприятие и постижение Реальности, нагуаля. Во-вторых,
психологически свобода есть окончательная реализация внутренней гармонии
субъекта, наивысшее счастье личности, преодолевшей ограничения эго.
В-третьих, свобода - факт не только перцептивный или эмоциональный, но и
(что самое важное) реальный, так сказать, "физический". Ибо свобода в
абсолютном своем проявлении восстанавливает единство внешней и внутренней
Реальности, что приведет к совершенно иному способу функционирования
целостного существа. Свобода, по дону Хуану, способна превратить человека
в бессмертное и могущественное существо, которому доступны беспредельные
миры нагуаля. Потому как подлинная магия рождается из свободы, питается ею
и воплощается в ней. Ведь, в конечном счете, нагуаль и есть свобода,
вечно ждущая нас за порогом самой хитроумной темницы на свете -
человеческого "описания мира". Хватило бы только умения и сил, чтобы
осуществить побег.
ГЛАВА 2. СОТВОРЕНИЕ ТОНАЛЯ
Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы даже гадаем по
сну и, лишь пробудившись, узнаем, что то был сон. Но есть еще великое
пробуждение, после которого узнаешь, что все это - великий сон. А
дураки думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто они: "Я
царь! Я пастух!" Как тупы они в своей уверенности! Ты и Конфуций -
только сон. И то, что я называю себя сном, - тоже сон...
Чжуан-цзы
1. Сны разума
Общее чувство, что с реальностью у нас не все в порядке, отдаленно
преследует перегруженную баржу человеческой культуры от самых истоков ее
многотрудного пути по океану беспощадного Хроноса. Мы словно бы вечно
стараемся утаить от сознания некую внутреннюю недостаточность, тревожную
призрачность целей и туманную неубедительность продукта. Вся кропотливая
деятельность людского общежития, непрерывная жажда устроения порядков,
возведения громоздких колоссов, вся крикливая и напыщенная суета как будто
призвана сохранить в тайне врожденный порок самого нашего бытия. В минуты
остолбенения, когда масса искусственных переживаний, рожденных помрачением
от энтузиазма, валится через край, мы вдруг видим себя возбужденными
лунатиками - героями торопливого сна. Такой кризис тотальной вовлеченности
сознания в лабиринты самоосуществления разума настигает человека тем чаще,
чем активнее он переживает. Философы и поэты, интеллектуалы и художники
особенно страдают от этого, и тогда сомнамбулизм жизни накладывает свой
отпечаток на их творчество.
Почему именно сон, сновидение так часто становится символом бурного
потока жизни - и не только в литературе или искусстве, но в философии, в
самом фундаменте миросозерцания, будучи если не предельной, то крайне
причудливой гранью саморефлексии? Разве не знаменательно, что во сне мы
неосознанно находим многостороннее подобие той неумолкающей буре страстей,
что увлекает человека к блаженству и гибели? Сноподобие бытия повсюду
настигает нас - и в круговороте отчаянных стремлений, и в напряжении
последовательного, надолго спланированного труда, и в созерцательном покое
притихшего отшельника. Да и первоначальное понимание сна было глубже,
проникновенней нынешнего. Древний человек яснее переживал сходство зыбкой
ткани сновидения и внятного вещества яви. И здесь и там он видел
всепроникновенность, неустранимость, навязанность извне (как часто мы
ощущаем себя во сне пленниками ситуаций, движущихся согласно эфемерным, но
неизбежным законам вопреки всякой воле, всякому намерению!). Мы способны
лишь прервать сон, каким образом и поступаем, столкнувшись с нелепым
ужасом или тягостным давлением. Но ведь и в яви, когда страдание
бодрствующего преступает последнюю черту, он повторяет ту же, единственную
процедуру - сходя с ума, впадая в летаргию, умирая от горя или даже убивая
себя. Внимательный взгляд открывает, что сновидение содержит в себе почти
зеркальное повторение основных качеств дневной, "трезвой" жизни.
Соотношение реального и мнимого так же условно, самодовлеюще и
непостижимо, так же зависит от игры сил, сознанию невнятных - то ли
внешних, то ли внутренних. У сна своя рациональность и свое безумие, свои
закономерности и случайности - совсем как наяву. Мифологическое чувство
первобытного человека признавало во сне реальность (австралийские
аборигены, например, даже полагали в сновидении начало мира), а мудрец и
мыслитель находил в реальности сон. Уже более двух с половиной тысяч лет
назад Чжуан-цзы столкнул мир сна с миром яви и не нашел опоры - два
зеркальных отблеска, и только. Помните его притчу о мотыльке? Ее любят
повторять и по сей день. Как-то Чжуан-цзы увидел сон, в котором он был
порхающим мотыльком, а когда проснулся, то так и не смог решить: то ли он
Чжуан-цзы, которому снилось, что он мотылек, то ли мотылек, которому
снится, что он Чжуан-цзы. Теперь мы больше склонны рассматривать подобные
парадоксы как шутку, хотя критерии, по которым мы узнаем бодрствующее
сознание (последовательность и ясность восприятия, устойчивость картины
мира, повторяемость, предсказуемость, узнавание), только на первый взгляд
безупречны, а по сути - условны и легко опровергаемы. Общий корень,
сердцевина любого переживания, абсолютный детерминатор человеческого
восприятия неизбежно присутствует наяву и во сне одинаково безусловным
императивом, представленным полно, ярко, многообразно. Этот корень,
питающий живою водой грезы дня и грезы ночи, всегда как бы внеположен
собственному творению, его не отыщешь в грубых ассоциациях и простейших
физиологических импульсах. Очевидное и никуда не ведущее рассуждение типа
"Вам приснился бой и пушечная канонада, потому что той ночью была гроза"
удовлетворяло в свое время лишь поверхностный ум самого вульгарного
материалиста. Даже по столь ничтожному поводу одному приснится война, а
другому - праздник с фейерверком. А дальнейшие события в сновидении могут
завести так далеко, что только плечами пожмешь - какой уж тут гром! И
толкователю-фрейдисту с его колодцами и шляпами, палками и лестницами
придется отчаянно врать, притягивать за уши покойных родственников,
инфантильную сексуальность, конфликты, комплексы, табу, чтобы все это
хитроумие беспомощно оцепенело перед лицом яркого переживания
калейдоскопической вереницы все новых и новых картин. Ибо корень сна есть
некая идеальность, кладезь всех запечатленных восприятий и выученных
приемов воспринимать, опыта в самом широком смысле этого слова. Чем богаче
опыт, тем разнообразнее конкретика сна. Животные тоже видят сны, но только
у человека идеальность распространилась в таком неслыханном масштабе и,
самое главное, стала предметом для самой себя, получив бесконечную
перспективу самоотражения. Мы обрели способность заниматься снами наяву,
когда блуждаем в извилистых коридорах отражений. Более того, основную
часть времени мы проводим там, а утомившись, горько восклицаем: "Ах, эта
жизнь - только сон!" Животные, должно быть, не чувствуют лунатизма
собственного бытия, а человек смог совершить это важное открытие. Нам
следует быть благодарными своей утомительной идеальности и тому аппарату,
что безостановочно порождает ее - мы привыкли называть его разумом.
Не нужно забывать, что ранее и даже теперь, когда рациональность стала
проявлять свой воинственный нрав и экспансию в переделке бытия, разум
часто воспринимается человеком как бремя, как завеса и туман иллюзии, как
препятствие на пути к Богу. Даже в девственные времена Экклезиаста
мудрость приумножала скорбь, рассудок находился в непримиримой оппозиции к
сердцу (а значит, и Богу), а потому вводил во искушение, во зло. Уродливая
тень, источник сомнений, неверия, гордыни - так оценивался разум. "Ты
утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам", - говорил Христос,
радуясь замыслу Отца. Человек тогда острее чувствовал, как разум по мере
своего развития все более удаляет от нас реальность, все более
выхолащивает ее, как вместе с разумом растут опасения и заботы,
неудовлетворенность, скука, искусственная и нездоровая страсть.
Неудивительно, что у народов с рано сформировавшейся интеллектуальной
культурой, сон в разных своих ипостасях (как забытье, иллюзия, Майя)
постоянно вторгается в мировоззрение. Даосы говорят о Великом Сне и
Великом Пробуждении, индуисты и буддисты разворачивают сноподобную
вселенную Майи, на каждом шагу намекая: виновник всех несчастий - разум.
Дон Хуан, наверное, объяснил бы нам, что беспорядочное усложнение тоналя
отнимало у человечества все больше энергии. Разум с нарастающей скоростью
отнимал силу у восприятия, одновременно закрывая двери перед миром
Реальности и употребляя свои конструкторские таланты на сотворение мира
Иллюзии.
"Мы - воспринимающие существа... Однако воспринимаемый нами мир
является иллюзией. Он создан описанием, которое нам внушали с рождения.
Мы, светящиеся существа, рождаемся с двумя кольцами силы, но для
создания мира используем только одно из них. Это кольцо, которое
замыкается на нас в первые годы жизни, есть разум и его компаньон,
разговор. Именно они и состряпали этот мир, столковавшись между собой, а
теперь поддерживают его. Так что твой мир, охраняемый разумом, создан
описанием и его неизменными законами, которые разум научился принимать и
отстаивать." (IV, 101)
Любопытно, что когда этот процесс завершился и разум обрел полную,
всеобъемлющую власть, человек почувствовал зависимость от него,
наркотическое пристрастие к его обманчивой ясности. Даже временная
остановка разумной комплектации действительности на складе идей и понятий
превратилась в пугающую аварию, угроза хаоса - в навязчивый кошмар, почти
равнозначный сумасшествию: "сон разума порождает чудовищ". Таким образом,
разум на протяжении веков был проклят и был воспет, построил иллюзию, но,
благодаря своей активности, оказался способен многое из этой иллюзии
превратить в реальность. И все же самый важный вопрос - вопрос о степени
перцептуальной адекватности рационального описания мира самому бытию -
остался неразрешенным. Более того, он до сих пор может рассматриваться как
лежащий вне компетенции разума вообще. В пылу философской полемики чаще
всего звучали крайние идеи на этот счет. Индийские майя Вадины и
субъективный идеализм Европы предпочитали говорить о том, что разум никак
не отражает подлинной Реальности, что мы замкнуты в сложной вселенской
галлюцинации, не имеющей для себя никаких оснований, кроме своевольных
фантазий эгоистического ума. Материалисты, увлеченные наглядной простотой
и эффективностью эксперимента, пылко отстаивали, если не тождественность
рационального восприятия и бытия, то их безусловную, принципиальную
близость, усматривая в человеческой перцепции адекватное отражение
Реальности и потенциально исчерпывающее соответствие ей. Иными словами, на
пути разума они не видели преград для поступательного постижения всего
сущего. Разные школы, каждая на свой лад, бесконечно повторяли доводы либо
тех, либо других. Пристало ли нам и дальше держаться за идеи
гносеологических экстремистов? Почему, в самом деле, так легко
провозглашать крайние взгляды и разве не кроется в подобной легкости
научная западня? Ведь мы знаем на горьком опыте, что абсолютизация любой
идеи есть всегда результат упрощения, а простота происходит не из бытия, а
из нашей собственной ограниченности.
Дон Хуан, который опирается в своих размышлениях не на логические
ухищрения и не на риторику схоластов, а на живой опыт расширенного
восприятия, как бы поддерживает в равной мере обе точки зрения, на самом
деле, предлагая особенный, "магический" взгляд. Разум действительно
позволяет восприятию собрать причудливую иллюзию, но он не способен
творить из пустоты. Он наделен волшебным даром превращать любую данность
во все что угодно: муху - в слона, гору - в мышь, и это внушает мысль о
его всемогуществе. Но подлинное творчество не во власти разума. Если целью
учения объявляется интимный контакт с самой Реальностью, любой вид
солипсизма или материалистического снобизма - только страусиная политика,
впопыхах найденное убежище. Для индейских магов ясно, что все мы в
некоторой мере открыты Реальности - тональ убегает от нее лишь по форме,
но не по сути (вспомните: тональ, как и нагуаль, непостижим, т.е. отчасти вне самого себя!). Нечто из мира Реальности мы воспринимаем и сознаем. Это нечто лежит вне нас и оказывает на нас постоянное, неустранимое воздействие. Собирать восприятия в картину мира способен, конечно, не только человек. Мы видим огромное множество живых форм, не наделённых разумом. Мы способны сравнить их поведение со своим собственным, чтобы найти порой удивительное сходство в реагировании на разнообразные сигналы среды. Как бы то ни было, нам приходится согласиться: - наличие общих компонентов в перцептивной картине мира у разных живых существ, несомненно. Реальность действительно вторгается в нас определенными общими аспектами своего бытия, ну, а насколько талантливо и оригинально мы можем исказить ее, зависит как раз от развитости ума.
Очевидно, то общее между восприятием человека и животного, что
подталкивает нас признать свой способ восприятия действительно адекватным,
на самом деле происходит из общности нашей биологии, а значит,
биологических потребностей. Можно сказать, что формирование определенного
восприятия - это не игра случая и не каприз неведомых сил, а вопрос
выживания конкретной энергетической формы в конкретной среде. "Неважно,