НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ (слушательнице высших женских курсов) 1 глава




В. П. ГАЕВСКОМУ

 

3 января 1880. Петербург

Января 3/80 г.

Многоуважаемый Виктор Павлович,

Чтоб не вышло опять какого-либо недоразумения, спешу по возможности заранее предуведомить Вас, что на 2-м чтении в пользу Литературного фонда, о котором Вы писали мне и сами потом говорили (буде таковое состоится), я, с моей стороны, принять участия не могу. Работы у меня оказалось теперь столько, что я и сам не предполагал. Я занят день и ночь и ни одного часу не могу упустить, а тут целый день, да еще нервного расстройства, мешающего мне работать. А потому не могу и уведомляю Вас о том с сожалением.

Искренно преданный

Ф. Достоевский.

 

H. A. ЛЮБИМОВУ

 

8 января 1880. Петербург

Петербург. 8 января/80 г.

Милостивый государь,

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Во-первых, поздравляю Вас с Новым годом и желаю Вам всего самого лучшего. Убедительнейше прошу передать мое приветствие и поздравление многоуважаемому Михаилу Никифоровичу.

Письмо это пока только уведомление: книга 9-я "Карамазовых" почти вся уже готова, и на днях вышлю. Внезапная болезнь жены моей, моей помощницы в работе (она стенографирует с написанного мною и потом переписывает), поставила меня вдруг в самое затруднительное положение, ибо, не будь этой беды надо мной, уже теперь бы Вам всё выслал. - Эта 9-я книга к тому же вышла несравненно длиннее, чем я предполагал, сидел я за нею 2 месяца и отделывал до последней возможности тщательно. Всего будет, без малого разве, до 5-ти печатных листов. Что делать! Зато на столько же, неминуемо, сократится 4-я часть, ибо сказанное в "Предварительном следствии", в 4-й части, естественно, может быть теперь передано уже не в подробности. Я думаю, что 11-го января вышлю Вам 4 листа и 12-го Вы получите их в редакции. Затем остальное, около 3/4-й листа перешлю дня три спустя, так что полагаю, что и этот кончик прибудет в редакцию не позже 15-го и maximum 16-го января. Всё это пишу утвердительно, если даже и самому придется всё переписывать (ибо уже всё написано).

Задерживают тоже разные мелочи, например, надо перечитать всё одному бывшему (провинциальному) прокурору, чтоб не случилось какой важной ошибки, или абсурда, в изложении "Предварительного следствия", хотя я писал его, всё время советуясь с этим же прокурором. - Таким образом, к 16-му в редакции будет около 5 листов, то есть вся законченная 9-я книга, из коих 4 листа прибудут в редакцию не 16-го, а 12-го января. - Боюсь, что Вы не найдете возможным выслать мне корректур (а я бы их вмиг отсмотрел и обратил назад). - Ну вот пока и всё, о чем надо было уведомить. О дальнейшем напишу при отправке.

А пока примите уверение в моем совершенном уважении и преданности.

Покорный слуга Ваш

Ф. Достоевский.

 

С. П. ХИТРОВО

 

9 января 1880. Петербург

9 января/80.

Многоуважаемая и дорогая Софья Петровна,

Простите, ради бога - прийти не могу. Готовлю к завтраму отослать часть рукописи в "Русский вестник". Всю ночь напролет буду сидеть. - А конец еще и не дописан, трое суток еще просижу в работе и 15-го сдам, вероятно, и конец на почту.

Сам хожу чуть не помешанный. Жена же простудилась 1-го января, а 4-го слегла в постель и теперь лежит, лечится, ездит доктор, простудилась, кашель и лихорадка. И во всей моей жизни страшный беспорядок. Пока я и жена Вам кланяемся, скоро приду. Передайте графине всё, что сами найдете сказать ей за меня лучшего, - вполне надеюсь на Вас. Часто о Вас думаем.

Ваш весь Ф. Достоевский.

 

НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ (слушательнице высших женских курсов)

 

15 января 1880. Петербург

15 января 1880 г.

Прежде всего простите, что замедлил ответом: две недели сряду сидел день и ночь за работой, которую только вчера изготовил и отправил в журнал, где теперь печатаюсь. Да и теперь от усиленной работы голова кружится. На письмо же Ваше, что могу я ответить? На эти вопросы нельзя отвечать письменно. Это невозможно. Я большею частью дома от 3 до 5 часов пополудни, большею частью, хоть и не наверно каждый день. Если захотите, то зайдите ко мне, и хоть у меня времени вообще мало, но глаз на глаз несравненно больше и увидишь и скажешь, чем на письме, где все-таки отвлеченно. Ваше письмо горячо и задушевно. Вы действительно страдаете и не можете не страдать. Но зачем Вы падаете духом? Не Вы одни теряли веру, но потом спасли же себя. У Вас разрушили, Вы пишете, веру во Христа. Но как же Вы не задали себе прежде всего вопроса: кто люди-то эти, которые отрицают Христа, как Спасителя? То есть не то я говорю, хорошие они или дурные, а то, что знают ли они Христа-то сами, по существу? Поверьте, что нет, - ибо, узнав хоть несколько, видишь необычайное, а не простое: похожее на всех хороших или лучших людей существо. Во-вторых, все эти люди до того легковесны, что даже не имеют никакой научной подготовки в знании того, что отрицают. Отрицают же они от своего ума. Но чист ли их ум и светло ли их сердце? Опять-таки не говорю, что они дурные люди, но заражены общей современной болезненной чертой всех интеллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необычайным, которое сильнейшим умам в Европе не мыслилось, и феноменальным невежеством в том, о чем судят. Уж эти одни соображения могли бы, кажется, Вас остановить в отрицании Вашем, по крайней мере, заставить задуматься, усомниться. Я знаю множество отрицателей, перешедших всем существом своим под конец ко Христу. Но эти жаждали истины не ложно, а кто ищет, тот наконец и найдет.

Благодарю Вас очень за теплые слова Ваши ко мне и обо мне. Жму Вашу руку и, если захотите, до свидания.

Ваш Ф. Достоевский.

 

В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ

 

21 января 1880. Петербург

Петербург, 21 января 80.

Многоуважаемый и любезнейший Виктор Феофилович!

Давно не писал к Вам и давно от Вас ничего не получал. С моей стороны причина одна: страшная каторжная работа, свыше сил моих. В последние три месяца написал и сдал до 12 печатн<ых> листов! Расстроил здоровье, запустил всё: визиты, посещения, письма. Вчера отправил последние 5 листов моего романа в "Русский вестник" и теперь принимаюсь за последнюю часть романа. А пока имею неделю или даже 10 дней отдыха.

С месяц назад или ближе Вы мне прислали Ваше объявление и просили поместить его в "Новом времени". Этого я положительно не мог сделать. В виду Вас и "Р<усского> гражданина" "Новое время" могло мне отказать, и тогда у меня явились бы с ними неприятности. Слышал, однако, что в "Новом времени" Ваше объявление прошло другим путем. Я очень рад тому, но меня все-таки не вините: не 10 же рублей я бы пожалел. Кстати, на днях приходил Тришин, и 300 руб. я ему уплатил уже окончательно.

Встретил сегодня Марковича; он сообщил мне, что в "Московских ведомостях", кажется, от 19-го января, а может быть 18-го, есть статья о "Русском гражданине" и о Вас. Выписано из него о покушении на жизнь императора в Москве, и статья похвалена за патриотизм. Это очень хорошо от "Московских ведомостей". Я статью не читал, но постараюсь достать № и прочту. Может быть, Вы о ней уже знаете. Вот Вам случай помириться с Катковым. Впрочем, Вы сами знаете, как лучше поступить, я лишь из всегдашнего моего участия к Вам говорю.

К. П. Победоносцева почти не видал, Засецкую тоже. Ни к кому не хожу. У нас здесь говорят, что Цитович будет издавать (скоро) политическую газету у нас здесь, в Петербурге, ежедневную, большую. Это бы хорошо, если сумеет взяться за дело. Но издавать брошюры одно дело, а газету - другое. А хорошо, кабы был успех.

Напишите о себе и о своих теперешних планах, о состоянии дела. Не смотрите, что я туго отвечаю, слишком уж заработался. Каждый день сам укорял себя, что не отвечаю, но не мог.

Итак, до свидания на письмах! Здоровье мое от Эмса поправилось, но я слишком уж устал.

Только что сейчас развернул "Варшавский дневник" (который мне высылают) и прочел статью от 17-го января, в которой редакция стоит за истязание детей. Осмеивают идею об обществе покровительства детям. Стоять за детей истязуемых - значит по-ихнему разрушать семейство. Какая нелепость! Но то семейство, где отцы мажут 4-летнюю девочку г<...>, кормят ее г<...> и запирают в морозную ночь в нужник

- то семейство разве святыня, разве уж оно не разрушено? Какая неловкость с их стороны! От них сейчас отвернутся читающие после этого. А жаль, кн<язь> Голицын, кажется, человек порядочный и хочет добра. Кто же это у него пишет?

До свидания, жму Вашу руку.

Ваш по-прежнему

Ф. Достоевский.

Адресс тот же: Кузнечный Переулок, дом 5, кв. 10. Анна Григорьевна Вам кланяется и искренно желает Вам всего лучшего. С Мещерским совсем не вижусь. Среды прекратились.

P. S. Какая же это, однако, статья Ваша, о которой говорят "Московские ведомости". Разве Вы выдали еще №? Я не получил.

 

П. И. ВЕЙНБЕРГУ

 

29 января 1880. Петербург

29 января/80.

Милостивый государь Петр Исаевич,

В субботу 2 февраля к 2-м часам пополудни буду в Вашей гимназии и прочту всё, что Вам будет угодно назначить. Это хорошо, что книги у Вас и мне не надо их брать с собою. Извещаю для твердого сведения. Простите, что не удалось известить вчера.

Глубоко уважающий Вас и всегда преданный

Федор Достоевский.

Р. S. В случае какой-нибудь слишком жестокой бури, наводнения и проч., разумеется, не в состоянии буду прибыть. Но вероятнее, что всё обойдется благополучно.

 

А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

 

29 января 1880. Петербург

Голубчик Аня, не можешь ли ты отослать это заказное письмо Любимову сегодня же, не медля. В нем пишу, о чем знаешь.

Твой Ф. Достоевский.

29-го 3 3/4 утра. Бретцеля можно позвать от 2-х до 8-и, но не позже.

 

А. Н. СНИТКИНОЙ

 

31 января 1880. Петербург

Петербург. 31 января/80 г.

Милостивая государыня многоуважаемая Анна Николаевна,

Сейчас получил Ваше письмо. Вы спрашиваете о здоровье Ани и очень беспокоитесь. Она была больна с 1-го января простудою и острым (то есть временным) катаром легких. Но уже несколько дней как она выходит, хотя всё еще немного кашляет. Она говорит, что писала Вам, что уже выздоровела, но Вы, верно, не успели еще получить ее письма, когда мне писали. В этом же письме она пишет Вам опять.

В квартире нашей помещение для Вас есть, и Вы нас не стесните. Очень хорошо будет, если Вы приедете, так как давно уже с ней не видались.

Дела ее по торговле идут пока помаленьку. Во всяком случае не мучайте так себя насчет ее здоровья. Передайте мой искренний поклон Ивану Григорьевичу и его супруге. Деток тоже поцелуйте. Наши детки, слава богу, здоровы и учатся, очень выросли. Примите уверение в глубочайшем и искреннем уважении Вам сердечно преданного

Федора Достоевского.

 

П. И. ВЕЙНБЕРГУ

 

17 февраля 1880. Петербург

17 февраля.

Милостивый государь Петр Исаевич,

Читать на вечере я согласен, если только в пользу детей. А что именно читать - можно впоследствии уговориться. Когда надо будет, Вы, конечно, соблаговолите мне дать знать. В ожидании позвольте пожать Вам руку за то, что стараетесь о детях. Вас глубоко уважающий

Ф. Достоевский.

 

А. Е. КОМАРОВСКОЙ

 

19 февраля 1880. Петербург

Многоуважаемая графиня,

Изо всех сил постараюсь быть, если только какой-нибудь самый экстренный случай (а таковые могут явиться) не задержит меня. Во всяком случае, сочту долгом исполнить Ваше желание прежде всего другого.

Примите уверение в глубочайшем моем уважении,

Ваш слуга

Федор Достоевский.

19 февр<аля>/80.

 

П. П. КАЗАНСКОМУ

 

23 февраля 1880. Петербург

23 февраля/80

Милостивый государь Павел Петрович,

Полчаса после Вас я опомнился и сознал, что поступил с Вами грубо и неприлично, а главное, был виноват сам, - а потому и пишу это, чтоб перед Вами извиниться вполне. Если пожелаете, то приеду извиняться лично; но замечу, однако, (как необходимую подробность), что г-на Шера я назвал чер<вонным> валетом отнюдь не в прямом (юридическом) значении, а просто выбранил его первым попавшимся словом, не сопрягая с ним значения прямого, какое имеет слово валет. Это отнюдь.

Грубость же, которую сказал Вам в лицо, я выговорил уже после Вашего обращения ко мне с словами: "После того Вы сами червонный валет". С словами, обращенными Вами ко мне.

Но этими объяснениями не оправдываюсь, равно как и болезненным моим состоянием, которое вполне сознаю, а наконец, и беспокойным состоянием нашего времени вообще, мысль о котором приводит меня в болезненное расстройство, что было уже неоднократно в последние дни. Все эти объяснения (как оправдания) были бы для меня постыдными. Я виноват вполне, и так, что никакими объяснениями и сам не хочу себя оправдывать.

Но если я прошу прощения, так вполне и искренно то желал бы, взамен, лишь одного, милостивый государь: именно чтоб Вы обратили внимание на мотивы, которые заставили меня так поступить: ведь не из страха же перед Вами личного? Что могли бы Вы мне сделать страшного и чем бы могли меня испугать? Не из заботы же, наконец, об этом несчастном наследстве, которое никак не может разделиться (хоть бы его вовсе не было)? И даже не из боязни же, наконец, общего мнения обо мне делаю это: характер мой больной знают очень многие, хотя очень многие, чрезвычайно уважаемые всеми люди, любят меня и несмотря на мой нелепый характер, прощают мне мои выходки вероятно, ради чего-либо другого во мне заключающегося. Но об этом не к месту: я прямо хочу лишь сказать, что если прошу у Вас теперь прощения, то делаю это потому, что так мне велит моя совесть и что слишком мучают ее угрызения. Вот как хотелось бы мне, чтоб Вы поняли. - Еще раз подтверждаю, что ругательные слова были лишь ругательства и что я не сопрягал с ними никакого фактического значения. Пустые слова, в которых прошу прощения.

А засим, милостивый государь, зависеть будет от Вас: извинить меня или нет? Я ведь не претендую вовсе на то, что Вы меня почему-либо должны извинить ввидах того, что я написал такое повинное письмо. Вовсе нет. Поступите, как Вам будет угодно.

Примите уверение в моем совершенном уважении.

Ваш покорный слуга

Ф. Достоевский.

 

П. И. ВЕЙНБЕРГУ

 

6 марта 1880. Петербург

Буду читать или отрывок из жизнеописания старца Зосимы ("Братья Карамазовы"), "Русский вестник" 79 года, или из романа "Подросток", рассказ о купце, часть

3-я, стр. 54-67.

Ф. Достоевский.

 

В. П. ГАЕВСКОМУ

 

21 марта 1880. Петербург

21 марта/80

Многоуважаемый Виктор Павлович,

Извините, ради бога, что не сейчас отвечаю Вам. Но надо было справиться у студентов университета, которым я обещал читать на предстоящем публичном (в пользу студентов) вечере, когда именно их чтение, так как они приглашали меня 5 дней тому назад, тоже на 30 марта. Эти два дня я ждал, что кто-нибудь из них придет, но они не приходили. Сегодня же вечером на публичн<ом> чтении в пользу педагогичек один студент объявил мне, что чтение их назначено на 28 марта. Итак: если чтение Литер<атурного> фонда 30, а у тех действительно 28, то я могу участвовать (1) в чтении для Литературного фонда. (2) Полагаю, впрочем, что студентское чтение и Ваше ни в каком случае не сойдутся в один и тот же день, так что на меня Вы бы могли рассчитывать. Но вот еще обстоятельство неблагоприятное: "Великого инквизитора" попечитель позволил мне прочесть месяца 1 1/2 назад на лит<ературном> чтении, тоже бывшем в пользу студентов университета. Сам попечитель присутствовал на чтении. Но после чтения он мне объявил, что, судя по произведенному впечатлению, он впредь мне его запрещает читать. Таким образом, "Инквизитора" безусловно нельзя теперь читать. Стало быть, надо взять что-нибудь другое. Но я столько раз читал в последнее время, что перечитал решительно всё, и буквально не знаю, что выбрать. А потому об этом надо бы уговориться, тем более что надо прочесть что-нибудь очень короткое, так как у Вас и без меня чрезвычайно много участников. А потому решите о сем уже сами.

Искренно преданный и покорнейший

Ф. Достоевский.

(1) далее было: в Ва<шем> (2) далее было: если

 

Б. Б. ПОЛЯКОВУ

 

26 марта 1880. Петербург Телеграмма

Разрешаю Полякову дать Вам Шеру передоверие продать Пехорку согласно заказному письму жены моей Вам от 12 сего (1) марта.

Федор Достоевский.

Москва, Покровка, Лялин переулок, д. Ляшкевича. (2)

(1) 12 сего вписано рукой А. Г. Достоевской (2) адрес вписан А. Г. Достоевской

 

H. A. ЛЮБИМОВУ

 

9 апреля 1880. Петербург

Петербург апреля 9/80.

Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,

Имею к Вам одну покорнейшую и настоятельнейшую просьбу: когда редакция станет высылать мне корректуру апрельской книжки "Р<усского> вестника", то пусть вышлет всю эту корректуру в 2-х экземплярах, то есть в 2-х оттисках. Всю лишнюю цену, которую возьмет почтамт, поставьте на мой счет. - Здесь затевается (на Святой) чтение в пользу Славянского благотворительного общества, (1) и меня просят прочесть что-нибудь из этого апрельского № "Карамазовых", еще неизвестного публике. Может быть, и можно будет что-нибудь прочитать с необходимыми сокращениями. Вот для чего и нужны мне теперь лишние оттиски.

Есть и еще одно маленькое обстоятельство, которое капельку меня смущает: это то, что у меня, в этой книге, "Маленькие мальчики", упомянуто о прогимназии. И вот, уже отправив к Вам рукопись, я вдруг сообразил, что у меня все эти мои мальчики одеты в партикулярные платья. Я справился здесь у знающих дело, и мне сказали, что 13 лет тому назад (время действия в моем романе) гимназисты имели все-таки какую-то форму, хоть и не теперешнюю. Приготовительные же классы (особенно, если дети бедных родителей) могли ходить и в партикулярных платьях. Пальтишки же были какие угодно, равно и фуражки. Но так ли это? И не нужно ли будет что-нибудь изменить насчет платья в корректуре. Если нужно, черкните мне одну строчку сверху 1-го листочка корректуры, и я изменю, что можно. Если же не очень нужно, то сойдет и так.

Очень прошу исполнить эти обе мои просьбы. Надеюсь, что письмо мое не запоздает.

Ради бога, простите помарки в письме, не сочтите за небрежность и примите уверение в глубочайшем уважении и преданности Вашего покорнейшего слуги.

Ф. Достоевский.

(1) было: Литературного фонда

 

С. А. ЮРЬЕВУ

 

9 апреля 1880. Петербург

Петербург, апреля 9-го 1880.

Глубокоуважаемый С<ергей> А<ндреевич>.

Я действительно здесь громко говорил, что ко дню открытия памятника Пушкина нужна серьезная о нем (Пушкине) статья в печати. И даже мечтал, в случае если б возможно мне было приехать ко дню открытия в Москву, сказать нем несколько слов, но изустно, в виде речи, предполагая, что речи в день открытия непременно в Москве будут (в своих местах) произнесены. Но в настоящее время я так связан моею нескончаемою работой по роману, который печатаю в "Р<усском> вестнике", что вряд ли найду сколько-нибудь времени, чтобы написать что-нибудь. Написать же - не то, что сказать. О Пушкине нужно написать что-нибудь веское и существенное. Статья не может уместиться на немногих страницах, а потому потребует времени, которого у меня решительно нет. Впоследствии может быть. Во всяком случае ничего не в состоянии, к чрезвычайному сожалению моему, обещать положительно. Всё будет зависеть от времени и обстоятельств, и если возможно будет, то и на майскую книжку "Р<усской> мысли" пришлю. Журнал Ваш читаю с большим любопытством и искренно желаю Вам наибольшего успеха. Благодарю за присылку его. Сотрудничать же в нем сочту за великое удовольствие, - вот только бы время. Простите, ради бога, за помарки, не сочтите за небрежность.

<Ф. Достоевский.>

 

Е. Ф. ЮНГЕ

 

11 апреля 1880. Петербург

Петербург 11 апреля/80.

Милостивая государыня глубокоуважаемая Катерина Федоровна,

Простите, что слишком долго промедлил Вам отвечать на прекрасное и столь дружественное письмо Ваше, не сочтите за небрежность. Хотелось ответить Вам что-нибудь искреннее и за душевное, а ей-богу, моя жизнь проходит в таком беспорядочном кипении и даже в такой суете, что, право, я редко когда принадлежу весь себе. Да и теперь, когда я наконец выбрал минуту, чтоб написать Вам, - вряд ли, однако, я в состоянии буду написать хоть малую долю из того, что сердце бы хотело Вам сообщить. Мнение Ваше обо мне я не могу не ценить: те строки, которые показала мне, из Вашего письма к ней, Ваша матушка, слишком тронули и даже поразили меня. Я знаю, что во мне, как в писателе, есть много недостатков, потому что я сам, первый, собою всегда недоволен. Можете вообразить, что в иные тяжелые минуты внутреннего отчета я часто с болью сознаю, что не выразил, буквально, и 20-й доли того, что хотел бы, а может быть, и мог бы выразить. Спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлет бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу всё, что у меня заключено в сердце и в фантазии. На недавнем здесь диспуте молодого философа Влад<имира> Соловьева (сына историка) на доктора философии я услышал от него одну глубокую фразу: "Человечество, по моему глубокому убеждению (сказал он), знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и в своем искусстве". Ну вот так и со мною: я чувствую, что во мне гораздо более сокрыто, чем сколько я мог до сих пор выразить как писатель. Но всё же, без лишней скромности говоря, я ведь чувствую же, что и в выраженном уже мною было нечто сказанное от сердца и правдиво. И вот, клянусь Вам, сочувствия встретил я много, может быть, даже более, чем заслуживал, но критика, печатная литературная критика, даже если и хвалила меня (что было редко), говорила обо мне до того легко и поверхностно, что, казалось, совсем не заметила того, что решительно родилось у меня с болью сердца и вылилось правдиво из души. А потому можете заключить, как приятно должна была подействовать на меня такая тонкая, такая глубокая оценка меня как писателя, которую прочел я в Вашем письме к Вашей матушке.

Но я всё о себе, хотя трудно не говорить о себе, говоря с таким глубоким и симпатичным мне критиком моим, которого вижу в Вас. - Вы пишете о себе, о душевном настроении Вашем в настоящую минуту. Я знаю, что Вы художник, занимаетесь живописью. Позвольте Вам дать совет от сердца: не покидайте искусства и даже еще более предайтесь ему, чем доселе. Я знаю, я слышал (простите меня), что Вы не очень счастливы. Живя в уединении и растравляя душу свою воспоминаниями, Вы можете (1) сделать свою жизнь слишком мрачною. Одно убежище, одно лекарство: искусство и творчество. Исповедь же Вашу, теперь по крайней мере, не решайтесь писать, это будет, может быть, Вам очень тяжело. - Простите за советы, но я бы очень желал Вас увидеть и сказать Вам хоть два слова изустно. После такого письма, которое Вы мне написали, Вы, конечно, для меня дорогой человек, близкое душе моей существо, родная сестра по сердцу - и не могу же я Вам не сочувствовать.

Что Вы пишете о Вашей двойственности? Но это самая обыкновенная черта у людей... не совсем, впрочем, обыкновенных. Черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко-далеко не во всякой природе человеческой встречающаяся (2) в такой силе, как у Вас. Вот и поэтому Вы мне родная, потому что это раздвоение в Вас точь-в-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было. Это большая мука, но в то же время и большое наслаждение. Это - сильное сознание, потребность самоотчета и присутствие в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность. Были бы Вы не столь развиты умом, были бы ограниченнее, то были бы и менее совестливы и не было бы этой двойственности. Напротив, родилось бы великое-великое самомнение. Но всё-таки эта двойственность - большая мука. Милая, глубокоуважаемая Катерина Федоровна - верите ли Вы во Христа я в его обеты? Если верите (или хотите верить очень), то предайтесь ему вполне, и муки от этой двойственности сильно смягчатся, и Вы получите исход душевный, а это главное.

Простите, что написал такое беспорядочное письмо. Но если б Вы знали, до какой степени я не умею писать писем и тягочусь писать их. Но Вам всегда буду отвечать, если Вы еще напишете. Нажив такого друга, как Вы, не захочу потерять его. А пока прощайте, всем сердцем преданный Вам друг Ваш и родной по душе

Ф. Достоевский.

Простите за наружный вид письма, за помарки и проч<ее>.

(1) далее было: стать еще (2) в подлиннике: встречающейся

Другая редакция:

 

[850. Е. Ф. ЮНГЕ

 

10 апреля 1880. Петербург

Милостивая государыня

многоуважаемая Катерина Федоровна, простите, что слишком промед<лил> <не закончено>]

 

H. A. ЛЮБИМОВУ

 

13 апреля 1880. Петербург

Петербург. 13 апреля/80.

Милостивый государь многоуважаемый Николай Алексеевич,

Благодарю Вас за Ваше сегодня мною полученное письмо. Благодарю за обещанную высылку корректур и, главное, за Ваше суждение об этой девятой (1) книге. Рад, что Вам понравились мои мальчики. Мнение же Ваше о Коле Красоткине сам вполне готов разделить. Но вот беда: я в корректуре не исправил и сегодня корректуру уж отослал. Будет ли, в таком случае, возможность поправить мою ошибочку и будет ли, наконец, время, если б Вы сами, многоуважаемый Николай Алексеевич, захотели взять на себя это исправление? И не будет ли хлопотливо для Вас (если б и оказалось время), ибо во многих местах в книге надо, в таком случае, переменить цифру, то есть накинуть Коле Красоткину один год. Во-1-х, при начале биографии, на 1-й странице, где говорится о вдове Красоткиной, что муж ее умер столько-то лет назад. (Если поправить, то поместить 13 лет.) Во-2-х, на железной дороге с мальчиками, в том месте, где Коля сердится, что его принимают за маленького эти "четырнадцатилетние" - надо будет переменить и поставить 15-летние. Наконец, когда он стоит у забора и ждет Алешу и думает о своем малом росте: надо сказать, что Боровиков (забыл фамилию) и 13 лет, да выше его ростом (вместо 12, поставленных у меня). Наконец, когда говорит с Алешей, то надо вставить вместо того, когда он говорит про свои лета: 14, 14, а не тринадцать, через 2 недели 14. А Алеша должен спросить его вместо: "вам кажется, 12 лет?" - "вам кажется только 13 лет?" - Может быть и в других местах придется кое-где выправить. Одним словом, я вполне согласен накинуть год (всего один), но в том, непременно, смысле, что ему 13 лет, но почти 14, то есть через две недели 14. Этого, мне кажется, довольно. И потому, если только возможно еще это сделать, то есть есть время и Вы захотели бы это исправить сами, то чрезвычайно бы меня одолжили. - Жена моя (которая Вам от души кланяется) еще раньше Вашего сделала мне точь-в-точь такое же замечание, как Вы.

А в заключение - Христос воскресе и примите уверение в моем самом горячем уважении и глубокой преданности. Ваш покорнейший слуга

Ф. Достоевский.

Р. S. Убедительнейше прошу передать от меня поздравление с всемирным христианским праздником и глубокоуважаемому Михаилу Никифоровичу. Передовые "Моск<овских> ведомостей" читаю с наслаждением. Они производят глубокое впечатление.

(1) описка, следует: десятой

 

К. Н. БЕСТУЖЕВУ-РЮМИНУ

 

17 апреля 1880. Петербург

Вот, многоуважаемый Константин Николаевич, корректура "Карамазовых", только что сейчас полученная. Читать буду по 605 страницу с начала, и притом всё очерченное мною на полях будет в чтении пропущено.

Крайне сожалею, что не удалось застать Вас.

Ваш весь Ф. Достоевский.

17 апреля/80, четверг.

 

H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

 

21 апреля 1880. Петербург

21 апреля/80.

Любезнейший брат Николай Михайлович, благодарю тебя за письмецо (которое я получил лишь сегодня). Вот уже год, как мы не видались. Не знаю, что это значит: система ли у тебя такая взята или что-нибудь другое. Между тем жизнь наша на конце и до того, что, право, некогда прилагать на практику даже самые лучшие системы. Я всегда помню, что ты мне брат, но людей во многом отказываюсь понимать.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: