Примите, глубокоуважаемый и дорогой Николай Алексеевич, горячее изъявление моей сердечной и искреннейшей преданности, Ваш всегдашний слуга
Ф. Достоевский.
Р. S. Такую статью как "Против течения" давным бы давно надо пустить в "Р<усском> вестнике", К тому же у нас всё до сих пор предания 48 года, Луи Блан, Ламартин. Особенно для молодых умов назидательно.
Старая Русса. Новгородской губернии. Ф. М-чу Достоевскому.
В. П. ГАЕВСКОМУ
30 сентября 1880. Старая Русса
Старая Русса
30 сентября/80.
Многоуважаемый Виктор Павлович, читать на вечере 19-го октября я готов, но желал бы прочесть монолог Скупого рыцаря (в подвале) и "Медведицу". Иначе буду читать без удовольствия. Читаешь только то хорошо, что умеешь прочесть. - Во всяком случае попросил бы Вас уведомить меня о Вашем распоряжении хоть за неделю до 19-го октября.
Искренно преданный
Ф. Достоевский,
П. Е. ГУСЕВОЙ
15 октября 1880. Петербург
Петербург. Кузнечный переулок, близ Владимирской церкви, дом № 5, кв. 10
15 октября/80.
Многоуважаемая Пелагея Егоровна,
Вместо того, чтобы так горько упрекать, Вам бы хоть капельку припомнить, что могут быть случайности и всякие обстоятельства. Я жил всё лето с семейством в Старой Руссе (Минеральные воды), и только 5 дней, как воротился в Петербург. Первое письмо Ваше от июля, адресованное в "Вестник Европы", дошло до меня чрезвычайно поздно, в конце августа. И что же бы я мог сделать, сидя в Старой Руссе, в редакции "Огонька", которой я не знаю и изо всех сил знать не желаю? Вам же не ответил - Вы не поверите почему: потому, что если есть человек в каторжной работе, то это я. Я был в каторге в Сибири 4 года, но там работа и жизнь были сноснее моей теперешней. С 15-го июня по 1-ое октября я написал до 20 печатных листов романа и издал "Дневник писателя" в 3 печат<ных> листа. И однако, я не могу писать с плеча, я должен писать художественно. Я обязан тем богу, поэзии, успеху написанного и буквально всей читающей России, ждущей окончания моего труда. А потому сидел и писал буквально дни и ночи. Ни на одно письмо с августа до сегодня - еще не отвечал. Писать письма для меня мучение, а меня заваливают письмами и просьбами. Верите ли, что я не могу и не имею времени прочесть ни одной книги и даже газет. Даже с детьми мне некогда говорить. И не говорю. А здоровье так худо, как Вы и представить не можете. Из катарра дыхательных путей у меня образовалась анфизема - неизлечимая вещь (задыхание, мало воздуху), и дни мои сочтены. От усиленных занятий падучая болезнь моя тоже стала ожесточеннее. Вы, по крайней мере, здоровы, надо же иметь жалость. Если жалуетесь на нездоровье, то не имеете всё-таки смертельной болезни, и дай Вам бог много лет здравствовать, ну, а меня извините.
Второе же письмо Ваше с упреками от сентября я получил лишь на днях в Петербурге. Всё приходило на мою квартиру без пересылки в Ст<арую> Руссу, вследствие ошибочного моего собственного распоряжения (конечно, по недоумению), и я разом получил десятки писем.
С "Огоньком" я не знаюсь, да и заметьте тоже, что и ни с одной редакцией не знаюсь. Почти все мне враги - не знаю, за что. Мое же положение такое, что я не могу шляться по редакциям: вчера же меня выбранят, а сегодня я туда прихожу говорить с тем, кто меня выбранил. Это для меня буквально невозможно. Однако употреблю все усилия, чтоб достать Вашу рукопись из "Огонька". Но куда ее пристроить? Всякая шушера, которую я приду просить, чтоб напечатали Ваш роман, будет смотреть на меня, как на выпрашивающего страшного одолжения. Да и как я пойду говорить с этими жидами? С другой стороны, ведь эту рукопись надо прочесть предварительно, а у меня буквально нет ни минуты времени для исполнения самых святых и неотложных обязанностей. Я всё запустил, всё бросил, о себе не говорю. Теперь ночь, 6-й час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился. А мне говорят доктора, чтоб я не смел мучить себя работой, спал по ночам и не сидел бы по 10 по 12 часов нагнувшись над письменным столом. Для чего я пишу ночью? А вот только что проснусь и час пополудни, как пойдут звонки за звонками: тот входит одно просит, другой другого, третий требует, четвертый настоятельно требует, чтоб я ему разрешил какой-нибудь неразрешимый "проклятый" вопрос - иначе-де я доведен до того, что застрелюсь. (А я его в первый раз вижу.) Наконец, депутация от студентов, от студенток, от гимназий, от благотвор<ительных> обществ - читать им на публичном вечере. Да когда же думать, когда работать, когда читать, когда жить.
В редакцию "Огонька" пошлю и буду требовать выдачи рукописи - но прочесть, поместить - этого я и понять не могу, как и когда я сделаю. Ибо буквально не могу, не имея времени и не зная никуда дорог. Вы думаете, может быть, что я от гордости не хочу ходить? Да помилуйте, как я пойду к Стасюлевичу, али в "Голос", али в "Молву", али куда бы то ни было, где меня ругают самым недостойнейшим образом. Если я принесу рукопись и потом она не понравится, скажут: Достоевский надул, мы ему поверили как авторитету, надул, чтоб деньги выманить. Напечатают это, разнесут, сплетню выведут - Вы не знаете литературного мира.
Не дивитесь на меня, что я пускаюсь в такие разговоры. Я так устал и у меня мучительное нервное расстройство. Стал бы я с другим или с другой об этом говорить! Знаете ли, что у меня лежит несколько десятков рукописей, присланных по почте неизвестными лицами, чтоб я прочел и поместил их с рекомендацией в журналы: вы, дескать, знакомы со всеми редакциями! Да когда же жить-то, когда же свое дело делать, и прилично ли мне обивать пороги редакций! Если Вам сказали везде, что повесть Ваша растянута, - то конечно, что-нибудь в ней есть неудобное. Решительно не знаю, что сделаю. Если что сделаю - извещу. Когда - не знаю. Если не захотите такой неопределенности, то уполномочьте другого. Но для другой я бы и не двинулся: это для Вас, на память Эмса. Я Вас слишком не забыл. Письмо Ваше (первое) очень читал. Но не пишите мне в письмах об этом. Крепко, по-дружески, жму Вам руку.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Буквально вся литература ко мне враждебна, меня любит до увлечения только вся читающая Россия.
В. М. КАЧЕНОВСКОМУ
16 октября 1880. Петербург
Петербург
16 октября/80.
Многоуважаемый Владимир Михайлович,
Ваше письмо, в котором Вы просили меня о скором ответе, получил я лишь на днях, возвратясь в Петербург. Жил я лето, с семьей моей, в Старой Руссе и готовился воротиться в Петербург еще в половине сентября. Но вследствие разных задержек остался до 10-го октября, а между тем еще месяц назад сделал распоряжение, чтобы письма мне уже в Старую Руссу не высылались, а ждали моего приезда в Петербурге. Таким образом, возвратясь из Руссы, нашел несколько писем, ожидавших меня, в том числе и Ваше. Мне очень жаль, старый товарищ, если (1) Вы подумали, что я отнесся к Вашему письму холодно и невнимательно. И опять-таки нельзя было Вам отвечать сейчас, потому что хотелось по Вашей просьбе что-нибудь устроить, а на всё нужно время. Насчет общества поощрения писателей я ничего не знаю, а потому никакого Вам совета дать не могу. Но я отправился к Виктору Павловичу Гаевскому, который состоит членом Комитета (и даже, кажется, председательствует) в Обществе Литературного фонда. Он мне обещал непременно доложить о Вас в Комитете Лит<ературного> фонда в первое же заседание его и обнадежил меня, что может кончиться успешно, то есть возможностью выдачи (2) временного вспоможения (конечно, не чрезвычайно значительного), а может быть, и некоторой постоянной (то есть ежегодной) помощи или пенсии. Я знаю, что в Литерат<урном> фонде при определении вспоможений всегда требуется отчетливого обозначения, (3) то есть перечня прежних литературных трудов просящего вспомоществования. Но Гаевский сказал мне, что Вам могут выдать вспомоществование и за литературные и ученые заслуги Вашего отца. Кроме того, принято за правило всегда, прежде (4) определения вспоможения, поручать кому-нибудь из членов Литературного фонда лично удостовериться в болезненном или беспомощном состоянии требующего вспоможения. Так как Фонд имеет множество членов и некоторые из них живут в Москве, то, если будет уважено представление о Вас Гаевского, кому-нибудь из московских членов Общества поручат посетить Вас лично. Когда это может случиться, не могу предсказать, но, вероятно, не позже трех недель от сего числа, а может, и раньше. Весьма бы желательно, если б Лит<ературный> фонд определил хотя малую, но ежегодную пенсию. Вот всё, что я успел сделать. Если дело будет сразу отвергнуто, то я Вас уведомлю. Если же получит ход, то член Литературного фонда непременно посетит Вас. Полагаю, что отвергнуть совсем не могут и хоть единовременное пособие определят.
Вот всё, что я успел сделать. Так ли я поступил, обратясь к Лит<ературному> фонду? (5) Не обращались ли Вы к нему и прежде? Не знаю, как Вы примете мое распоряжение. Во всяком случае от души желаю Вам здоровья. Да, наших чермаковцев немного, а я всех помню. В жизни встречал потом лишь Ламовского и Толстого. С Шумахерами никогда не пришлось увидеться, равно как и с Мильгаузенами. С Анной Леонтьевной Чермак (Ламовской) встретился с большим удовольствием. Бывая в Москве, мимо дома в Басманной всегда проезжаю с волнением. Я Вас очень помню. Вы были небольшого росту мальчик с прекрасными большими темными глазами. Жаль, что мы не встретились летом. "Подростка" вышлю моей милой читательнице, дочери Вашей, как только разберусь с моим книжным хламом. - Я сам тоже человек весьма нездоровый с двумя неизлечимыми болезнями, которые очень меня удручают и очень мне дорого стоят: падучей и катарром дыхательных путей (анфиземой) - так что дни мои сам знаю, что сочтены. А между тем беспрерывно должен работать без отдыху.
Жму Вам руку и обнимаю Вас как старого товарища детских лет.
Ваш весь Ф. Достоевский.
С.-Петербург, Кузнечный переулок, дом № 5, кварт<ира> № 10, близ Владимирской церкви. Ф<едору> М<ихайлови>чу Достоевскому.
На всякий случай: Виктор Павлович Гаевский, С.-Петербург, Литейная, дом № 48, его превосходительство.
(1) было: что (2) далее было начато: Лит<ературным фондом?> (3) было: изложения при<чин> (4) было: пред (5) далее было начато: Мож<ет>?
M. A. ПОЛИВАНОВОЙ
18 октября 1880. Петербург
Петербург.
18 октября/80. Кузнечный переулок, близ Владимирской церкви, дом № 5, кв. № 10.
Глубокоуважаемая Марья Александровна,
Я сегодня получил уже третье письмо Ваше, со времени моего Вам ответа, и вот только на третье урвал минуту Вам ответить. Как ни неправдоподобно, а Вы должны собрать всю силу Вашего дружества и мне поверить: не отвечал потому, что было некогда! Вы, конечно, не поверите, но, возвратясь из Москвы в Старую Руссу, я до самого 6-го октября (день выезда из Руссы) всё писал, день и ночь. Знаете ли, что я в этот срок написал более 15 печатных листов, и какой работы: по пяти раз переделывал и переправлял написанное. Не мог же я кончить мой роман кое-как, погубить всю идею и весь замысел. 2-го сентября я выслал в "Русский вестник" вот то, что в нем теперь напечатано, и думал было написать Вам, хотя голова была как в чаду, а нервы надорваны. Но меня разбил жестокий припадок падучей моей болезни и до самого 10-го числа я не мог уже ничем заняться, с 11-го же числа по 30-е я опять сел за работу и написал 5 печатных листов, то есть 80 страниц самых для меня капитальных из всего романа. Какие уж тут письма? Вспомните, Марья Александровна, об моем здоровье и моих нервах: для меня ничего нет ужаснее, как написать письмо. Если я чем занимаюсь, то есть пишу, то я кладу в это всего себя, и после написания письма я уже никогда не в состоянии в тот день приняться за работу. Между тем я пишу самые обыденные, самые недостаточные письма, особенно тем, которым хотелось бы что сказать. Мне всё кажется, что я и сотой доли не успеваю высказать, и от этого всегда мучусь. С 7-го октября я в Петербурге, и, верите ли: звонок за звонком, кофею не дадут напиться: то приходят от студентов и от гимназий с просьбами читать, то с своими рукописями: прочтите, дескать, и пристройте в какой-нибудь журнал, вы-де со всеми редакциями знакомы, а я ни с одной не знаком, да и не хочу знаться. Верите ли, у меня накопилось до 30 писем все ждут ответа, а я не могу отвечать. Думаю отдохнуть, развлечься, книгу прочесть - ничуть не бывало. Вот завтра чтение (19-е октября) в пользу Литер<атурного> фонда, и я не мог отказать. Со знакомыми не мог увидеться, ни одного собственного дела не мог исправить. А с 20-го числа, послезавтра, должен сесть работать, чтоб написать заключительный "Эпилог" романа для "Русского вестника". Поймите то, что у меня нет, нет ни одной минуты. А нервы расстроены и угрызения совести: "Что обо мне подумают те, которым я не отвечаю, что скажут". Я Аксакову на самое интересное и нужное мне письмо вот уже 2 месяца не могу ответить. Верите ли, что я с детьми даже перестал говорить, гоню их от себя, вечно занятый, вечно расстроенный, и они говорят мне: "Не таков был ты прежде, папа". - И всех-то я обозлил, все-то меня ненавидят. Здесь в литературе и журналах не только ругают меня как собаки (всё за мою Речь, всё за мое направление), но под рукой пускают на меня разные клеветливые и недостойные сплетни. Будьте же человеколюбивы и не сердитесь на меня. Не сердитесь и за то, что я три четверти письма употребил на описание себя и своего положения.
То, что Вы мне открыли, у меня осталось на сердце. Конечно, никакая сделка невозможна, и Вы правильно рассуждаете и чувствуете. Но если он становится другим, то, хотя бы и продолжал быть перед Вами виноватым, Вы должны перемениться к нему - а это можно сделать без всякой сделки. Ведь Вы его любите, а дело это давнее, наболевшее. Если он переменился, то будьте и Вы дружественнее. Прогоните от себя всякую мысль, что Вы тем даете ему повадку. Ведь придет же время, когда он посмотрит на Вас и скажет: "Она добрее меня" - и обратится к Вам. Не безмолвным многолетним попреком привлечете Вы его к себе. Да, впрочем, что ж я Вам об этом пишу? (Может быть еще и обижаю Вас): ведь если я и знаю Ваш секрет, то сколько бы Вы мне об этом ни написали - всё-таки останется целое море невысказанного и которого Вы и сами не в силах высказать, а я понять. И не слишком ли Вы увлекаетесь, думая про меня, что я могу столько значить в Вашей судьбе? Я не смею взять столько на себя. Жду полного снисхождения от Вашего дружелюбия ко мне. Желал бы Вам сказать много теплого и искреннего - да что можно высказать на письме? До свидания. Я Вас глубоко уважаю и предан Вам всей душой. Пишите мне, если захотите. Теперь ночь. Надо спать, чтоб завтра быть свежим. Если меня публика примет холодно - то какая радость будет всем терзающим меня в газетах: "А, значит, и общество от него отвернулось". Не самолюбие говорит во мне, но, из-за идеи, не хотел бы доставить им эту радость. Я не стыжусь Вам во всем этом признаться.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Верите ли, что у меня нет времени поехать в Главное Управление печати и подать просьбу об издании "Дневника" в будущем году. До сих пор не ездил, а время уходит, пора публиковать.
Г. Е. БЛАГОСВЕТЛОВУ
20 октября 1880. Петербург
20-го октября 1880 г. С.-Петербург.
Михаила Александровича Александрова, как метранпажа, знал в течение нескольких лет и был всегда как нельзя более доволен его усердием, аккуратностью и, смело могу сказать, талантливостью; к тому же Михаил Александрович сам литератор.
Федор Достоевский.
А. П. ШУЙСКОЙ
25 октября 1880. Петербург
Октября 25/80.
Милостивая государыня Александра Петровна,
К величайшему моему горю, я не могу читать на Вашем вечере. Именно и главное потому, что это так скоро. Если бы в декабре, я бы непременно был к Вашим услугам, тем более, что сам вменяю себе всегда в обязанность не отказывать в участии моем для такой хорошей цели. Если в следующий раз я Вам когда-нибудь понадоблюсь, то употреблю все усилия, чтоб услужить Вам. А теперь я сам завален работой буквально свыше сил моих и прежде, чем не разделаюсь с ней, не в состоянии помышлять ни о чем другом. - Вместе с искренним сожалением моим примите уверение в самых искренних чувствах моего к Вам глубочайшего почтения и уважения.
Ваш покорнейший слуга
Ф. Достоевский.
В. П. ГАЕВСКОМУ
29 октября 1880. Петербург
29 октября/80.
Многоуважаемый Виктор Павлович,
Спешу как можно скорее исправить вчерашнюю большую мою ошибку.
Я вчера Вам твердо и положительно обещал мое участие в будущем чтении для Литературного фонда, так что уже назначено было и число (16-е). И, однако же, по уходе Вашем, я сообразил дело и вижу, что никак не мог бы ничего обещать с такою определенностью, выпустив из виду, что, весьма может быть, буду принужден, по некоторым обстоятельствам, проехаться в ноябре в Москву для завершения некоторых собственных дел. Есть кроме того и другие, для меня лично весьма серьезные соображения, по которым я в ноябре буду не в состоянии располагать собою. А посему, ввиду того, что Вы, многоуважаемый Виктор Павлович, могли бы на основании моего твердого обещания, вчера Вам мною данного, предпринять некоторые шаги и распоряжения (то есть у попечителя, о зале, об отсрочке Вашего вечера до 16-го числа и проч.), ввиду всего этого и спешу написать Вам это повинное письмо и просить Вас, чтоб Вы уже более не стесняли Ваших действий мною и устроили Ваш вечер так, как если б на меня вовсе и не рассчитывали. Это вовсе не значит, чтоб я вполне отказывался: всё зависит от обстоятельств; я только слишком твердой определенности боюсь. Насчет же того, что Вам заранее нужно знать (для попечителя, для афишки) о моем участии, - в данную минуту, к моему великому горю, ничего сказать Вам не могу. По крайней мере, Вы теперь уже можете не стесняться 16-м числом и назначить Ваш вечер гораздо раньше, так как, кажется, того и хотели. Да к тому же утешает меня и то, что чтецов у Вас и без меня слишком довольно, да еще превосходных. Во всяком случае жажду полного Вашего ко мне снисхождения. Не вмените в грех, не сочтите за лень и отлынивание. Поступаю так единственно из мнительности, боясь быть вынужденным отказаться накануне, да еще сам связав Вас 16-м числом и прочими условиями, вчера высказанными. В один же день (со вчерашнего числа) думаю, Вы не могли и не успели еще предпринять что-нибудь на основании вчерашних условий, уже Вас связавших. Примите уверение в моей совершенной преданности и готовности услужить Вам в случае возможных для меня обстоятельств, то есть относительно только вечера. Служить же Вам готов во всем остальном уже при всяких обстоятельствах с совершенною ревностью.
Ваш весь Ф. Достоевский,
П. И. ВЕЙНБЕРГУ
2 ноября 1880. Петербург
Ноября 2/80 г.
Глубокоуважаемый Петр Исаевич,
На прошлой неделе я отказался читать на 5-ти вечерах (г-же Шуйской, попечительнице какого-то заведения для учительниц, г-же Рехневской (Мей), попечительнице какого-то приюта для учительниц, Патриотическому обществу, в пользу Ларинской гимназии и, наконец, в пользу Литературного фонда на 3-м вечере, предпринимаемом В. П. Гаевским). Согласитесь теперь сами, Петр Исаевич, как могу я читать для женских курсов, отказав всем прежним именно под тем предлогом, что в ноябре я слишком занят? Что они скажут про меня? Ведь относительно их мое согласие читать для женских курсов будет (1) подлостью. Я буквально поставлен в невозможность согласиться. К тому же всем как раз понадобилось в ноябре, и еще в 1-й половине ноября! Если придать к этим 6 чтениям два бывших чтения для Литературного фонда, то вышло бы, что я явлюсь перед публикой 8 раз в один месяц! Согласитесь, что это невозможно, скажут - это самолюбие уверенное в себе черезчур уже слишком. В прошлую зиму все эти чтения растянулись на всю зиму, а тут вдруг все в ноябре. - Кстати, одному Гаевскому я хоть и отказал, но не совершенно, а условно, а в случае необходимости, может быть, и явлюсь читать у него. Заметьте еще, что это 3-е чтение для Лит<ературного> фонда назначено как раз 16-го ноября и непременно состоится. Как же Ваше-то будет тоже 16-го, если только Гаевский не изменит дня? - А что же наша мысль о ряде чтений из всей русской литературы? Оставлять ее не надо, и вот тут-то бы и можно было назначить одно из чтений в пользу женских курсов, даже хотя бы первое чтение? Тут я бы не отказался, хотя бы и в ноябре, ибо всегда мог бы отговориться, что это дело особенное. И тем более сподручно, что читать не свое, а свое я всё уже отбарабанил еще в прошлую зиму, и мне отвратительно перечитывать мое старье. Я стою за мысль о ряде чтений, но у нас, кажется, ничего не может устроиться. Прибавлю еще, что я, в настоящую минуту, не завален, а задавлен работой.
Искренно уважающий и всегда преданный Вам
Федор Достоевский.
Кузнечный переулок, дом № 5, кв. 10.
(1) было: сочтется ими
П. Е. ГУСЕВОЙ
3 ноября 1880. Петербург
С. Петербург. ноября 3/80 г.
С.-Петербург Кузнечный переулок, дом № 5, квартира № 10 (близ Владимирской церкви) Ф. М-чу Достоевскому.
Глубокоуважаемая и дорогая Полагая Егоровна,
Простите, что ограничусь лишь несколькими словами: страшно занят, ждут корректуры, переписка последних листов "Карамазовых" и беспрерывно надоедающие посетители. Рукопись Вашу, "Мачеха", из "Огонька" взял и отправил в "Русь". Написал и Ивану Сергеевичу всё, как Вы желали, и прибавил еще о том, что он должен знать Вас по чешским стихотворениям, о которых Вы мне написали. Что же до тетради Ваших стихов, бывших в "Огоньке", то она давно сожжена редакцией: таково у них правило со всеми стихотворениями, которые у них залежатся. Прибавлю от себя, дорогая Пелагея Егоровна, что, кажется, ничего Вы не могли сделать непрактичнее, как эта пересылка Вашей "Мачехи" в "Русь"! Еженедельная газета, выходящая по 2 печатных листа в неделю, разве может начать печатание романа в 12 печатных листов? Это чтобы через полгода окончить? Да если б был прислан уже патентованный чей-нибудь шедевр, так и тогда я, например, если б был редактором такой газеты, не напечатал, а разве выдал бы публике в приложениях. Само собою, я этого не написал Аксакову. Как он решит, так теперь и будет. Сообщил ему Ваш адресс. Вы бы лучше присели и написали что-нибудь хорошенькое в 1 лист печатный, да и послали бы поскорее в "Русь". Это было бы лучше, я об Вас написал Аксакову, как об хорошем человеке.
Простите же, что пишу лишь два слова. Я Вам предан и об Вас вспоминаю сердечно, в этом будьте всегда уверены. До свидания, милая Пелагея Егоровна, жму крепко Вашу ручку.
Ваш весь Ф. Достоевский.
И. С. АКСАКОВУ
4 ноября 1880. Петербург
Кузнечный переулок, дом № 5, кварт. № 10. Ф. М.-у Достоевскому.
С.-Петербург Ноября 4/80
Глубокоуважаемый и дорогой Иван Сергеевич,
Третьего дня я отправил в редакцию "Руси" одну рукопись, повести или романа, под названием "Мачеха". Это вот что такое: одна, давно уже пишущая барыня, сама очень хороший, кажется, человек, Пелагея Егоровна Гусева, лет 6 тому назад познакомилась со мною на водах в Эмсе и теперь прибегла к моему посредничеству по поводу своего романа. Живет она в Рязани, очень бедно. "Мачеха" была в "Русском вестнике", была в "Огоньке". Везде отказали. И вот Пелагея Егоровна, прочтя в газетах Ваше объявление, поручила мне взять из редакции издания "Огонек" ее рукопись и переслать Вам в "Русь", что я и сделал. "Мачеху" я не читал; понятия о ее достоинствах не имею и лишь по настоятельной просьбе автора совершил факт передачи. Как рассудите, так и будет, а я тут, конечно, ни при чем: ничего не рекомендую, ничего не навязываю. Г-жа Гусева прибавляет, что, может быть, отчасти Вам известна переводами некоторых чешских стихотворений, которые Вы когда-то поместили в каком-то издании, "Братская помощь", кажется. Впрочем, она сама забыла название. Подписана "Мачеха" псевдонимом А. Шумова. Этот псевдоним она согласна уничтожить, с тем чтоб поставить настоящую фамилью: П. Гусева. Адресс г-жи Гусевой: Рязань, Введенская улица, дом священника Успенского.
Исполнив поручение, скажу два слова о себе. Я Вам, дорогой Иван Сергеевич, до сих пор на Ваше прекрасное письмо (месяца 2 или более назад) еще не ответил. Но как был в каторжной работе тогда, так состою и теперь. Всё кончаю мой роман и не могу кончить. Но на днях, кажется, кончу совсем, и тогда я, относительно говоря, свободен. Ваше объявление о "Руси" превосходное, здесь же нашлись люди (и представьте, во многом нашего образа мыслей), которые находят, что объявление Ваше заносчиво, туманно и нагло. Пусть брешут. Во многих случаях первыми врагами бывают свои же. Мне только мерещится, что "Русь" сделала один только промах, именно, что начнется с 15-го ноября, а не прямо с 1-го января будущего года. Публике естественно покажется, что номера в нынешнем году выпускаются, так сказать, как бы пробными, чтоб рекомендовать издание, Но "Русь" и ее направление, по-моему, столь должны быть известны всем, равно как и ее редактор, чтоб пробности никакой бы и не надо. Без пробности было бы важнее, тверже, самоувереннее в хорошем смысле слова. Общество в этом смысле глуповато; оно смотрит на такие пробные номера всегда как бы еще не на настоящие. Впрочем, это мое только мнение, и я очень, может быть, ошибаюсь. Убежден, однако, только в том, что Вам необходимо теперь, так сказать, усиленно поразить и завлечь внимание первыми номерами, чтоб доказать, что они настоящие. Если б с 1-го января, то никакой такой усиленности и не надо бы было, потому что сделалось бы само собою. Опять-таки я, может быть, очень вру.
Ваш тезис мне о тоне распространения в обществе святых вещей, то есть без исступления и ругательств, не выходит у меня из головы. Ругательств, разумеется, не надо, но возможно ли быть не самим собою, не искренним? Каков я есмь, таким меня и принимайте, вот бы как я смотрел на читателей. Заволакиваться в облака величия (тон Гоголя, например, в "Переписке с друзьями") - есть неискренность, а неискренность даже самый неопытный читатель узнает чутьем. Это первое, что выдает. Ну как отказаться от полемики и иногда горячей? Вам дружески признаюсь, что, предпринимая с будущего года "Дневник" (на днях пускаю объявление), часто и многократно на коленях молился уже богу, чтоб дал мне сердце чистое, слово чистое, безгрешное, нераздражительное, независтливое. Смеясь уже, скажу: решаю иногда совсем не читать ни нападок, ни возражений в журналах. Кстати, Кошелева статью в "Р<усской> мысли" до сих пор не читал. И не хочу. Известно, что свои-то первыми и нападают на своих же. Разве у нас может быть иначе? Но вот и вся бумага, а сколько хотел было Вам написать. Но напишу. До свидания, обнимаю Вас горячо. Дай Вам бог.
Ваш весь Федор Достоевский.
(1) далее было: есть
H. A. ЛЮБИМОВУ
8 ноября 1880. Петербург
Ноября 8/80 г.
Милостивый государь
глубокоуважаемый Николай Алексеевич,
Вместе с сим отсылаю в редакцию "Р<усского> вестника" заключительный "Эпилог" "Карамазовых", которым и покончен роман. Всего 31 полулисток почтовой бумаги и, кажется, не более чем 1 3/4 листа "Р<усского> вестника".
Я убедительно и особенно прошу выслать мне корректуру в 2-х экземплярах (а не в одном). Второй экземпляр мне совершенно здесь необходим для предстоящих публичных чтений в конце ноября (после 20-го). Я всё свое перечитал, а тут новое. Прочту последнюю главу: похороны Илюшечки и речь Алеши мальчикам. По опыту знаю, что такие места в чтениях производят некоторое впечатление.
Ну вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два знаменательная для меня минута. К Рождеству хочу выпустить отдельное издание. Ужасно спрашивают, и здесь, и книгопродавцы по России; присылают уже деньги.
Мне же с Вами позвольте не прощаться. Ведь я намерен еще 20 лет жить и писать. Не поминайте же лихом.
Хотел было сейчас по окончании "Карамазовых" побывать в Москве, но, кажется, не удастся. Крепко жму Вам руку и благодарю Вас за Ваше участие. А пожалуй, и за редакторскую ферулу: она иногда мне необходима.
Ваш последний № удивительно составлен. Но будут ли продолжаться статьи: "Против течения"? Они здесь сильно замечены. Если б в ноябре и в декабре поместить! Поверьте, они необходимы, ибо решительный успех.
Мое глубочайшее уважение глубокоуважаемой супруге Вашей. Будьте так добры, передайте от меня искренний привет глубокоуважаемому Михаилу Никифоровичу. Жена моя шлет Вам глубокий поклон.