XI. Секрет маэстро Гарбини




 

Вы не знаете маэстро Гарбини, Антонио Гарбини из четвертого «А»? Но вспомните своего школьного учителя или любого другого из тысяч учителей, которые в конце года, с бьющимся сердцем, с радостью и одновременно с отчаянием входят в секретарскую за зарплатой. Заветный конвертик такой легкий, что того и гляди улетит, так что они покрепче прижимают его к груди, чтобы он не выпорхнул из рук и не закружился в небе вместе с ласточками. Представьте себе одного из этих учителей, раньше времени поседевших, уставших уже с утра, потому что содержимого танцующего с ласточками конверта не хватает на семью, так что им приходится работать ночами, до самого рассвета, когда голова уже сама собой клонится к столу, и на лбу у него, как на промокашке, отпечатываются перевернутые цифры бухгалтерского отчета бакалейщика или почтовой конторы. А пиджаки их помните? Перештопанные, перелицованные, все в пятнах, они выглядят так, что даже пожилой старьевщик, который по утрам торгует на углу у школы, отдал бы его беднякам задаром. Но учитель говорит: «По мне, он еще ничего». И, сведя с пиджака пятна и хорошенько его отгладив, разгуливает в нем, оставляя за собой вполне ощутимый запах бензина.

Мечтать об автомобиле — слишком непозволительная роскошь для учителя, самое большее, о чем он может позволить себе мечтать, — велосипед. Но от него все равно пахнет бензином, и запах этот отдаленно намекает на присутствие автомобиля, что немного скрашивает убогость прохудившихся туфель, потертого воротничка и выцветшего галстука.

Помните цветовой диск Ньютона? Учитель быстро-быстро крутит этот диск перед учениками, и семь цветов спектра сливаются в один сероватый цвет, при виде которого невозможно поверить в то, что он соединил в себе целую радугу. Вот такого сероватого цвета обычно и бывают галстуки учителей. Посмотреть бы на них сквозь призму, чтобы несчастные эти галстуки снова засияли! Но кому, скажите мне, придет в голову смотреть на учительский галстук через призму?

Прибавьте сюда грустный вид человека, который давно смирился с тем, что жизнь его никогда уже не изменится; голос, что когда-то громко и уверенно призывал учеников к порядку, а теперь едва слышно просит их не шуметь; дрожащую руку, которая хочет показать на карте Францию, но вместо этого попадает то на Англию, то на Германию; спину, согнутую под бременем забот, о которых не догадываются ученики, потому что для них учитель не такой, как все остальные. Учитель — он и есть учитель. Он не ест, не спит, у него нет семьи, ему не нужен дом — такое особенное существо, которое появляется исключительно с восьми тридцати до половины первого, а потом растворяется в пространстве, для того чтобы вновь возникнуть из ниоткуда утром следующего дня.

Таков маэстро Гарбини — Антонио Гарбини из четвертого «А», у которого когда-то были голубые или карие глаза, светлые или темные волосы, нос прямой или с горбинкой, но после двадцати лет службы все учителя становятся одинаковыми, как и их галстуки, все приобретают одинаковые манеры, одинаково пахнут бензином и одинаковыми голосами произносят одинаковые фразы: «Эней вместе с маленьким сыном Асканием сошел на берега Тибра…» или «Синьору Лоренцо принадлежит полусферический купол диаметром четырнадцать метров, который он хочет покрыть медными пластинами…»

Эти фразы, правда, произносят только старые учителя — те, в чье время задачки по математике пестрели именами людей и названиями разных мест. В тетради тогда дети записывали что-нибудь вроде: «Один купец приобрел кусок ткани размером сорок восемь на шестьдесят два метра…» или «У Джаннетто и Луиджино умерла тетя, и они хотят принести цветы на ее могилку. Один цветок стоит 0,05 лиры. У Джаннетто есть одна лира, а у Луиджино пол-лиры…» И вот уже старый купец предстает в их воображении с длинной седой бородой, а на плече у него сидит большой разноцветный попугай, и ребята с удовольствием заходят к нему в лавку, гладят попугая и заодно решают задачки.

А тетя? Бедная тетя. На тетрадь падают огромные слезы, в которых расплываются чернила, так что страница покрывается широким бледно-синим пятном, и кажется, что Джаннетто с Луиджино бредут по нему на кладбище в легком ноябрьском тумане — Джаннетто с двадцатью цветами, а Луиджино с десятью. Вот задача и решилась сама собой, у ворот кладбища, в тумане ноября.

Сегодня задачники совсем другие: никаких тебе теть, никаких забавных старых купцов и попугаев. Нет и тех странных покупателей, которые для того, чтобы научить детей решать дроби, входят в лавку и как ни в чем не бывало, ничуть не удивив своей просьбой продавца, спрашивают 0,001 метра ткани, то есть миллиметр. Зачем? Что они будут с ним делать? Из него не сошьешь ни кармашек для гнома, ни юбочку муравью — вообще ничего. Только затем, чтобы дети научились решать дроби.

А синьор Лоренцо, у которого был свой купол шириной в четырнадцать метров, и он собирался крыть его медью?

Все эти синьоры Лоренцо, одетые, наверное, во что-нибудь клетчатое или цветастое, с белоснежной шляпой на голове, украшенной желтым пухом, — они, конечно же, гости из другого мира. Они живут или, вернее, жили только в задачках по арифметике для четвертых и пятых классов. Весной у себя в саду они выращивали персиковые деревья, вычитали их количество из числа миндальных и докладывали мэру результат. Мэр был ростом метр шестьдесят два, то есть в пять раз ниже, чем большой дуб, растущий перед мэрией.

Ребята любили всех этих странных персонажей и поэтому любили решать задачи.

Сегодня же все стало суше и скучнее. Трогательные слова изъяли из учебников по истории, словно учителям неудобно рассказывать что-то такое детям — якобы это противоречит духу нового времени. Эней уже не сходит с маленьким сыном Асканием на берег Тибра, а сходит на него просто с Асканием, а Гамилькар Барка приводит к алтарю богов не сыночка Ганнибала, а просто Ганнибала, и это суровое имя без стоящего рядом «сыночка» не дает ребятам возможности представить Ганнибала девятилетним. Они видят его скорее сорокалетним, жестоким воином, покрытым шрамами, и история, и без того не слишком-то трогательная, теряет все очарование.

Из задач по арифметике тоже ушла фантазия: «Мальчик читает книгу, в которой четыреста страниц. В первый день он прочел три шестнадцатых книги, а во второй пять тринадцатых оставшихся страниц. Сколько страниц ему осталось прочитать?» Какой занудный мальчик! И какая разница между ним и веселой старушкой, покупавшей 0,001 метра ткани! Читая такие задачи, дети не только не хотят их решать, но и теряют всякий интерес к математике.

Так вот, маэстро Антонио Гарбини был как раз одним из тех, кто учил арифметике на старый манер. Его ученики, затаив дыхание, ловили буквально каждое слово его задачек, открывавших им волшебный мир, полный странных чудаковатых персонажей. Для него же, для бедного маэстро Гарбини, чей конвертик с зарплатой весил меньше пушинки, эти задачки открывали мир, существовавший вне времени и пространства, тот мир, где самый бедный из бедняков может жить в полном довольстве и даже купить себе лошадей, а жене своей соболиную шубу.

Маэстро Антонио Гарбини из четвертого «А» выдумывал такие задачки, чтобы не умереть.

Это и был его секрет, который ушел с ним в могилу. Я решил поведать о нем, чтобы и другие знали, как защититься от слишком тяжелой реальности, укрыться от которой можно лишь в придуманном волшебном мире.

Чтобы никто не потревожил его в этом мире, маэстро Гарбини закрывал на ключ дверь класса и, прикрывая рукой глаза, чтобы ничто не могло вернуть его к реальности, от которой он хотел убежать, начинал диктовать задачу — медленно, смакуя каждое слово: «Синьор Альберто входит в мясную лавку и покупает себе на 0,25 лиры большой широкий ломоть ветчины весом в триста семьдесят пять граммов…»

Иногда он не успевал закончить, потому что при упоминании о весе этого большого куска ветчины мальчишки восклицали: «Но синьор учитель, это же невозможно!» Тогда он с силой стучал указкой по столу, заставляя их замолчать.

Его указка была способна справиться только с мальчишками, но маэстро Гарбини этого было достаточно. Он успевал насладиться ломтем ветчины, купленным всего за пару монет.

Но на этом наш маэстро не останавливался. Не меньше ветчины он любил вино. Поэтому он переходил в винную лавку, в которой была «бочка с тысячью литров доброго вина, за которое владелец лавки заплатил 12,45 лиры. Сколько он заплатил за литр? И по какой цене ему нужно продавать вино, если на каждых ста миллилитрах он рассчитывает заработать 0,0015 лиры?» Да уж, бесхитростный винодел!

— Побыстрее, ребята! — торопил их Гарбини.

И ребята, чтобы ему угодить, быстренько считали, и из их расчетов выходила такая смехотворная сумма за литр вина, что их учитель мог позволить себе и два.

Но он никогда не выпивал больше одного, потому что не хотел выглядеть недостойно, особенно перед своими учениками.

Лицо его тогда принимало интересный оттенок, и горячая кровь приливала к вискам. Рука переставала дрожать, и, когда он показывал на карте Францию, это была действительно Франция, а не Англия или Германия.

У Антонио Гарбини было четверо сыновей, и все они напоминали восковые свечки, которые погасил бы и самый легкий ветерок, тот самый, что запросто поднял бы в воздух конвертик с зарплатой их отца. В школе, думая о них, маэстро диктовал задачки, от которых у его учеников текли слюнки: «В кондитерскую в центре города входит синьор с четырьмя сыновьями и предлагает им выбрать пирожные, которые они хотят. Джилберто выбирает двенадцать пирожных, Мауро восемь, Луиджи девять, а Дзено, самый сластена, выбирает пятнадцать. Если три пирожных стоят 1 чентезимо, то сколько всего заплатит этот синьор?»

Иногда задачки были такими: «У синьора Бальтазара четверо милых и резвых мальчиков ростом не больше майских жуков. Скоро зима, и его сыновьям нужна теплая одежда. Он заходит в магазин к старому продавцу тканей и приобретает у него двадцать один сантиметр теплой и мягкой шерстяной ткани…»

Только так маэстро Гарбини мог жить на ту зарплату, что платило ему государство, и даже откладывать каждый месяц понемногу, так что в конце года у него набиралась кое-какая воображаемая сумма. Только так учителя начальных классов спасают от холода своих сыновей — в своем воображении делая их размером с майских жуков.

В последний день занятий мальчишки входили в класс, сгорая от любопытства — что же синьор Бальтазар купит на свои сбережения? Но достаточно было просто посмотреть в глаза учителю, чтобы понять, что синьор Бальтазар собирался купить коня.

Бедный синьор учитель. У него, как у всех учителей в последний день школы, сжималось сердце и едва хватало дыхания, чтобы произносить последние в этом учебном году слова.

Пошатываясь, маэстро Антонио Гарбини вышел из-за стола и, опершись на первую парту, продиктовал такую задачу: «Каждый вечер в течение трехсот шестидесяти пяти дней синьор Бальтазар откладывал в шкатулку из слоновой кости 0,05 лиры. Сколько всего денег он скопил за год? Учитывая, что в его намерения входит купить коня стоимостью семнадцать лир, сможет ли он, не прибегая к займу, приобрести также пару никелированных стремян, наподобие серебряных, по цене 1,25 лиры?»

Зашуршали ручки, и вот пару мгновений спустя раздается: «Сможет, сможет!» Это кричит Марио Леони, который всегда раньше всех решает задачи. «Синьор Бальтазар, — прочитал он вслух ответ из тетради, — скопил за год восемнадцать лир и двадцать пять чентезимо. После того как он купит коня, у него останется одна лира двадцать пять чентезимо, их хватит как раз на то, чтобы купить стремена наподобие серебряных».

Закончив читать, Марио посмотрел на маэстро Гарбини и спросил:

— Синьор учитель, а какой он, этот конь?

— Белый, — ответил Антонио Гарбини, и это были последние его слова, потому что волнение вытеснило все слова из его груди, а последний звонок этого учебного года все никак не звенел.

Перед глазами Марио Леони и его одноклассников стоял великолепный белый конь, на котором нельзя было найти ни пятнышка, как ни старайся, а стремена его и впрямь были точь-в-точь серебряные. Подумать только, стоили они всего 1,25 лиры — почти ничего.

Маэстро Антонио Гарбини из четвертого «А» сиял. У него перехватило горло, но покупка переполняла его такой радостью, что не было нужды в словах. Мальчишек тоже переполняло счастье от того, что только в их классе, и ни в каком другом, был такой красивый конь с такими удивительными стременами.

А учитель тем временем думал: «Когда-то я мог только мечтать о путешествиях, и все, что я видел, были школа и дом, дом и школа и работа по ночам. Я и думать забыл, что такое зелень загородного луга или прозрачная, не говорю даже морская, а хотя бы речная вода. Но скоро зазвенит звонок, и если я не поспешу и не запрыгну поскорей в седло, конь мой исчезнет».

И он оседлал коня, точнее, попытался его оседлать, но упал и больше не двигался. Ребята позвали дежурного по коридору, того самого, что звенел в звонок, и на шум прибежали другие учителя и все ученики. И, видимо, правду сказали ребята из четвертого «А», которым, конечно же, никто не поверил: что маэстро Антонио Гарбини упал с очень высокого коня. Как иначе можно было объяснить его смерть?

Рука учителя была крепко прижата к груди. Когда ее убрали, под ней оказался конвертик, который тут же вылетел в окно и долго потом кружился в небе вместе с ласточками, что жили на крыше школы.

Так не стало маэстро Антонио Гарбини, который, несмотря на воздушную свою зарплату, был богачом: ел огромными ломтями ветчину, кормил пирожными своих сыновей, одевал их в теплую и мягкую шерстяную одежду и даже купил себе белоснежного коня. Огромного, с серебряными стременами. И оседлал его.

Но, увы, именно в этот момент прозвенел последний звонок.

 

XII. Золотая монетка

 

Марини — учительница в группе продленного дня. Ей что-то около двадцати, но уже понятно, что она никогда не выйдет замуж. Она не красит волосы, на приветствие отвечает кивком головы, и вид у нее всегда строгий, как у монашки. Она бесшумно ходит на низких каблуках, говорит почти шепотом, и я никогда не видел, чтобы она гладила ребенка по голове. Если бы однажды она не пришла в школу, никто бы даже и не заметил. Не думаю, чтобы дети ее любили.

У нее бледное вытянутое лицо, короткие гладкие волосы, большие глаза, которые если и смотрят на тебя, то всего пару секунд, и ты не успеваешь понять, что именно они выражают.

Ежедневно ровно в полдень она ждет ребят в углу в конце коридора, вытянувшись как по струнке, и смотрит прямо перед собой. Этот угол кажется самым темным из всех.

Сейчас ей двадцать, но и в сорок она будет такой же.

Сколько она уже работает в этой школе? Неизвестно, потому что никто не заметил, когда она здесь появилась. Я сам начал замечать ее всего пару дней назад. Когда я с ней здороваюсь, она строго кивает мне в ответ.

Мартинелли у нее в группе.

Как многие другие дети, мамы которых работают, Мартинелли в полдень не идет домой: он полдничает в столовой, а потом, после переменки, остается до самого вечера делать уроки под присмотром учительницы группы продленного дня. Его учительница как раз Марини.

— Она такая строгая, синьор учитель, не разрешает нам разговаривать. Во время перемены играть нельзя. Говорить надо шепотом, а если мы обувь запачкаем, она на нас кричит. А еще она говорит, что вы слишком добрый и слишком мало нам задаете. И сама нам задает что-нибудь дополнительно. Заставляет нас учить длиннющие стихи…

Бедняга Мартинелли…

— Представляете, она у меня отобрала золотую фольгу…

Стук в дверь. Это она, Марини.

Чуть заметный кивок головы, и она бесшумно подходит к моему столу:

— Вы — маэстро Моска? Я хочу попросить вас призвать к порядку ученика Мартинелли: он недисциплинирован, совсем не занимается, подает плохой пример другим ученикам — вместо того чтобы делать домашнее задание, все время возится с фольгой!

— Да, — говорю я, — это безобразие. Мне очень жаль. Возиться с фольгой в его возрасте… Мартинелли, тебе не стыдно?

— Нет, синьор учитель, — отвечает, поднимаясь из-за парты, Мартинелли.

— Полное безобразие! — возмущаюсь я. — Ему даже не стыдно. Я позабочусь об этом, синьорина, спасибо, что поставили меня в известность. Уверяю вас, что Мартинелли никогда больше не посмеет играть с фольгой… Я полагаю также, что он и стихи не учит, которые вы ему задаете…

— Не учит, синьор Моска. Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы он выучил «Когда гремела в долах Ломбардии…», но он не знает ни слова.

— Плохо! — кричу я. — Плохо, Мартинелли, очень плохо! Обещаю вам лично, синьорина, что завтра он будет знать в совершенстве «Когда гремела в долах Ломбардии могучим эхом слава геройская…». Золотая фольга у вас с собой?

— Да, и я верну ему ее только в конце года!

— Совершенно правильно, синьорина.

— Всего доброго, синьор Моска.

— Всего доброго, синьорина Марини.

Легкий кивок головы, и она бесшумно удаляется.

— Мартинелли, мне очень жаль, дружище, но твою золотую фольгу ты, похоже, не увидишь до конца года… Постарайся вести себя хорошо, если можешь. Может быть, она отдаст ее тебе раньше. Может, если ты выучишь «Когда гремела в долах Ломбардии…», она тебе сразу ее отдаст.

— Синьор учитель, я там ни слова не могу понять.

— Неважно, все равно выучи… Ты что делал-то с этой фольгой?

— Я монетки из нее делал, синьор учитель.

Да, я тоже в детстве делал монетки из золотой фольги. Я прекрасно понимаю, как обидно сейчас Мартинелли. Одна медная монета, лист оловянной фольги, и, надавив на монету пальцем, можно было сделать себе целую гору золотых монеток, почти невесомых, на которые можно было купить все что угодно: заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи, волшебный щит — в общем, все те сказочные вещи, которые нельзя было купить на обычные, настоящие деньги. Но на монетки из фольги — пожалуйста, достаточно просто чуть-чуть надавить пальцем на медную монету.

У Мартинелли был целый пакет с листами фольги, он был самым богатым ребенком на свете. А синьорина Мартини конфисковала все его богатство. И как будто этого ей было мало, заставила еще и учить наизусть «Когда гремела в долах Ломбардии…».

— Послушай, Мартинелли, ты учи пока стихи. А я постараюсь тебе как-нибудь помочь. Может, у нас и получится заполучить назад фольгу…

Эх, если бы была зима и его не отвлекали бы мухи и бабочки за окном, может быть, Мартинелли справился бы со стихотворением. Но весна началась уже несколько дней назад, в небе темно от ласточек, особенно ближе к вечеру, в последний час продленки. Единственное дерево в школьном дворе все в цветах; коридор полон солнца, пол весь сияет; ну как тут учить стихи Кардуччи? Но все же в коридоре остается один темный угол, тот самый, в котором синьорина Марини, прямая, как стрела, каждый полдень ждет, когда я передам ей своих учеников. Стоит им перейти в ее распоряжение, как лица их становятся серьезными, они перестают смеяться, и Мартинелли прощается со мной глазами — бедный Мартинелли, где-то все твои золотые монетки…

Весна пришла всего пару дней назад, а ребята уже приносят мне цветы, собранные на лугу или сворованные на холме Оппио. Войдя с утра в класс, я нахожу их на своем столе.

— Мартинелли, я верну твою фольгу, вот увидишь.

Я составляю букет из всех цветов, которые собрали для меня мальчишки, и ровно в двенадцать появляюсь на пороге группы продленного дня:

— Синьорина Марини, вы позволите?

Она тут же отказывается, но потом берет и безмолвно благодарит, даже не взглянув на меня, — одним кивком головы.

— Как я вам обещал, синьорина, скоро Мартинелли будет знать назубок «Когда гремела в долах Ломбардии…».

На следующий день — еще цветы, и не только: Мартинелли выучил стихи. Он говорит мне об этом, и его распирает от радости:

— Я так старался, синьор учитель!

— Да уж думаю! Но иначе фольгу не добыть!

День за днем мальчишки таскают мне цветы, и день за днем ровно в полдень я передаю их в руки синьорины Марини.

Она мне не улыбается, это было бы слишком. Но, все еще не решаясь на меня взглянуть, говорит:

— Спасибо.

В один прекрасный день она все-таки на меня посмотрела.

И что-то непонятное промелькнуло, пусть на миг, в ее глазах.

В другой раз я обернулся и увидел, как она поднесла цветы к лицу, чтобы вдохнуть их аромат. Но тут же, заметив, что я на нее смотрю, выпрямилась в струнку и снова принялась глядеть в другую сторону.

— Мартинелли, как там дела в группе продленного дня?

— Учительница стала такая добрая, почти не кричит на нас больше. И во дворе разрешает играть.

— Ты ей стихотворение прочитал?

— Ага. Только она нам еще одно задала, из Данте:

 

Так благородна, так она чиста,

Когда при встрече дарит знак привета,

Что взору не подняться для ответа

И сковывает губы немота…[3]

 

Кто-то постучал в дверь… Она. На высоких каблуках! В руке какой-то сверток.

— Синьор Моска, вот фольга Мартинелли.

— Спасибо, синьорина. Но вы уверены, что Мартинелли заслуживает вашей доброты? Если я не ошибаюсь, вы говорили, что собирались отдать ему фольгу в конце года?

— Да, но он стал заниматься, учит стихи…

— Но я слышал, что он носится по двору и что от него всегда много шума…

— Да, но…

Бедная синьорина Марини. Она чуть было не сказала: «Да, но сейчас же весна…», но она, верно, боится этого слова и тут же опускает глаза, которые подняла было, чтобы взглянуть на меня. Не нужно было мне дарить ей столько цветов. Что я наделал…

Она теперь ходит на высоких каблуках. Одевается по-прежнему в черное, но волосы немного завивает. На ногтях чуть-чуть розового лака. Что же я наделал… Она ведь и понятия не имеет, что цветы нужны были для того, чтобы заполучить назад фольгу Мартинелли.

Из окна виден кусок голубого неба, в котором время от времени порхают ласточки.

Мартинелли получил назад свою фольгу и, сияя от счастья, крепко прижимает ее к сердцу — теперь он снова богач из богачей.

В классе ни звука. Я не знаю, что бы еще сказать. Я очень надеюсь, что она не станет улыбаться. Для нее же будет лучше… Но нет, она медленно поднимает глаза, смотрит на меня (зачем, ну зачем я дарил ей эти цветы?), веки у нее дрожат… она улыбается… Боже, какая она страшненькая, когда улыбается… Нет, она никогда, конечно, не выйдет замуж, бедная синьорина Марини…

— Тихо, ребята! — кричу я.

Да они и не разговаривали совсем, просто мне захотелось разрушить это грустное очарование и не видеть перед собой этой улыбки.

— Синьорина Марини, благодарю вас от лица Мартинелли, который самый настоящий хулиган и совершенно не заслуживает такой доброты с вашей стороны.

Улыбка мгновенно исчезает с губ, но не все так просто с надеждой в сердце.

— Нет, что вы, Мартинелли совсем не хулиган. Он заслужил. До свидания, синьор Моска.

Она уходит. Она, похоже, поняла, почему Мартинелли так страдал без своей фольги. Те цветы заставили ее все понять.

Теперь группа продленного дня — настоящий рай для ребят. Они играют, бегают, даже забираются на дерево, и учительница ничего им не запрещает. Мартинелли чеканит свои монетки и без помех покупает на них заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи…

Кто знает, может быть, синьорина Марини, отдавая Мартинелли фольгу, оставила один лист себе и теперь у нее есть несколько невесомых монеток, чтобы купить на них свою мечту…

Тот угол, где она в полдень ждет ребят, больше не темный: теперь она одета во все светлое. А я продолжаю дарить ей цветы. Вчера мальчишки мне их не принесли и я послал за цветами в лавочку. Я буду продолжать так до конца учебного года. Потом я уже больше ее не увижу, потому что уйду с этой работы.

У нее же, у бедной Марини, навсегда останется память о том молодом учителе, который каждый день дарил ей цветы. Она никогда не узнает, что цветы эти были не для нее. И много лет спустя, снова вся в черном, с прямыми волосами, на низких каблуках, тихая, никому не заметная, она будет ждать детей в своем темном углу и думать, что был в ее жизни один учитель, который, наверное, ее любил, и где-то он сейчас? Но с детьми она будет по-прежнему добра. И будет задавать им учить наизусть:

 

Так благородна, так она чиста,

Когда при встрече дарит знак привета,

Что взору не подняться для ответа

И сковывает губы немота…

 

А в ящике стола будет лежать золотая монетка, легкая-легкая, на которую она когда-то купила себе мечту, единственную прекрасную вещь в своей жизни.

Золотая монетка, сделанная из фольги, отобранной много лет назад у Мартинелли.

 

XIII. Адриана Корачини

 

На дереве, которое растет на школьном дворе, несколько дней назад распустились первые листочки. Такого свежего нежно-зеленого цвета, какой можно увидеть только в самые первые дни весны. Чудо это длится всего ничего: начавшись на рассвете, едва доживает до заката, и за это короткое время есть, может, час, минута, миг, в который оно полностью раскроет свой секрет. Мы даже смотрим на эти маленькие листочки с осторожностью и, конечно же, не решаемся до них дотронуться, настолько хрупкими они кажутся. Глаза еще не успевают ничего заметить, а вот сердце — оно уже не то, что минуту назад. Но уже завтра на него опять словно бы ляжет тень, а о свежем и нежном чуде останутся только воспоминание и сожаление… Редкие листочки пробиваются на темных, голых пока веточках, и даже в тени кажется, будто их заливает солнечный свет.

Чудо, длящееся всего одно мгновение, короткое и хрупкое, как невинность, которая начинает исчезать в тот самый миг, когда заметишь ее в ясных глазах ребенка, и совсем скоро у тебя тревожно сожмется сердце, когда эти ясные сейчас глаза впервые затуманятся.

Кто-то постучал в дверь. В класс заходит или, скорее, влетает, едва касаясь ножками земли, Адриана Корачини, ученица пятого «В». Это имя вышито красными нитками на ее белом фартучке. Худенькая девочка со светлыми волосами, косички перевязаны голубыми ленточками. Глаза тоже голубые, но я едва успеваю это заметить, потому что она тут же их опускает при виде мальчишек. Не поднимая глаз, она произносит, как выученный урок:

— Синьор маэстро Моска, учительница пения ждет всех во дворе, чтобы начать репетицию хора. Не хватает только вашего класса.

Мальчишки хохочут, пихают друг друга локтями, глядя на девочку, но сразу же тоже опускают взгляд. Антонелли, в самом конце класса, тот вообще покраснел.

Только Мартинелли глядит прямо на нее и улыбается. Сегодня с утра он принес мне целый букет маргариток, но одну решил оставить себе и воткнул ее в петельку на форме, как раз напротив сердца.

Попрощавшись, Адриана Корачини удаляется, так же легко и невесомо, как вошла, ни разу не подняв глаза, только чуть-чуть поправив бантики на косичках.

Дверь за ней закрывается, но Мартинелли продолжает смотреть в ее сторону и улыбаться.

Мы опоздали на репетицию хора. Учительница пения уже стоит напротив детей — мальчики слева, девочки справа. Высокая, костлявая, одетая во все черное, очки то и дело сползают вниз по ее длинному носу, но шнурок, закрепленный на петельке пиджака, не дает им упасть, так что они раскачиваются, как маятник. Дети обожают смотреть на это. Кто знает, почему учительницы пения, такого прекрасного предмета, должны быть такими некрасивыми?

Я выстраиваю своих ребят рядом с другими классами, в то время как учительница сверлит меня негодующим взглядом. Я делаю вид, что очень огорчен. Взмах дирижерской палочки, очки падают вниз, раскачиваясь:

«О солнце, ты свободно и радостно встаешь…» — песня, которую через несколько дней школьный хор должен представить на суд синьору инспектору и синьоре директрисе.

День подходит к концу. Все окна во дворе распахнуты. Заходящее солнце освещает только последние, на самом верху. Песенка поднимается ввысь и присоединяется к кружащимся и поющим в небе ласточкам. Но пение птиц не мешает хору. Хорошо различимы высокие голоса девочек и чуть более низкие — мальчиков.

Все мальчишки одеты в голубую форму. В первом ряду на голубом фоне ярким пятном выделяется белая маргаритка Мартинелли, который улыбается девочкам, но больше всего — Адриане Корачини. Адриана улыбается ему в ответ и не сводит глаз с маргаритки. Дерево уже в тени, но листочки словно все еще освещены солнцем. Мне кажется, что в хоре голосов я различаю два самых чистых — голоса Мартинелли и Адрианы Корачини.

— Молодцы, хорошо спели.

Учительница, похоже, довольна. Она уже представляет себе, как синьор инспектор и синьора директриса, сидя на первом ряду в красно-золотых креслах, будут одобрительно кивать головами во время пения.

Очки снова вернулись на нос.

Мальчишки смотрят на девочек, смеются, перешептываются. Я вижу, как Криппа делает нечто, совершенно ему не свойственное: поправляет рукой свои вечно растрепанные волосы. Спадони рукавом вытирает перепачканный в шоколаде рот. Вентурини, стесняясь, прячет свою свежеобритую голову за головами одноклассников.

Девочки тоже взволнованы: смеются без причины, смотрят украдкой на мальчиков, без конца поправляют одежду, прически, ленточки, свои голубые банты на белых фартучках.

Только Мартинелли и Адриана Корачини смотрят прямо друг другу в глаза и улыбаются.

Крыша школы стала малиновой: солнце потихоньку забрало свои краски.

Дирижерская палочка вновь взмывает вверх, очки снова сползают вниз.

«О солнце, ты свободно и радостно встаешь…»

Еще один, последний прогон, и учительница уходит, держа спину прямо, словно кол проглотила.

Солнце уже зашло. От него осталась лишь тонкая полоса на красном еще небе, сиреневатые тени уже опустились на лица. Воздух легкий и прозрачный, как всегда весенними вечерами. Голоса звонко разносятся в легком воздухе. Ласточки уже не поют, а кричат.

Дерево все больше погружается в тень, скоро уже не различишь ни ствола, ни веток, зато светящиеся зеленые листочки, словно подвешенные в воздухе, будут еще долго видны.

— Можете поиграть, ребята.

Но они медлят. Смотрят друг на друга, но стесняются подойти, взять друг друга за руки и покружить в хороводе или поиграть в ручеек. Вентурини все еще прячется за головами своих одноклассников, стесняясь показать свою бритую голову девчонкам.

Кто же осмелится нарушить эту прозрачную тишину?

Мартинелли, конечно же. Улыбаясь, он подходит к Адриане Корачини, которая тоже отвечает улыбкой, и берет ее за руку:

— Во что будем играть?

Остальные потихоньку зашевелились: начали брать друг друга за руки, мальчики девочек, девочки мальчиков, и встали наконец в круг… остался стоять один Антонелли — высоченный, ему уже двенадцать, и тень уже виднеется в его глазах. Ему придется бегать вокруг хоровода, дотрагиваться до чьей-нибудь спины, и тот, до кого он дотронется, должен будет выйти из круга и бежать, чтобы успеть встать на освободившееся место. Антонелли нехотя побежал. Интересно, кого он осалит? Ему, конечно, хотелось бы осалить какую-нибудь девочку, но смелости не хватает. Наконец-то он решается и дотрагивается до спины одной из девчонок:

— Беги, Джульетта, беги! — кричат подруги. Мальчишки тоже болеют за Джульетту, потому что Антонелли — вредина. Но у Антонелли ноги длиннее, и он еще не в том возрасте, когда уступают из благородства. Девочка, темноволосая, с черными шустрыми глазами, тоже бежит изо всех сил, но Антонелли явно ее обгоняет. Вдруг, уже крича в предвкушении победы, он поскальзывается, падает и обдирает ладони и коленки о гравий.

— Джульетта победила! Джульетта победила! Ласточки больше не кружат над крышей.

Теперь Антонелли назначат фант.

— Что бы такое для него придумать?

Проскакать по двору на одной ноге? Или подойти к учителю, поклониться и спросить: «Синьор учитель, не подскажете, который час?»

— Пусть он обнимет Джульетту!

— Точно!

Антонелли становится красным, как помидор, противно смеется, подходит к девочке, возвращается назад, просит, чтобы ему поменяли фант, и в конце концов, подстрекаемый и подталкиваемый со всех сторон, поднимает руки… нет, не хватит ему смелости обнять Джульетту. Он забивается в угол двора, подальше ото всех, в тень. Ребята продолжают игру. Теперь Мартинелли будет водить. Ясное дело, кого он осалит: Адриану Корачини, кого же еще! Оба бегут легонько, едва касаясь гравия, который чуть похрустывает под их ногами. Они добегают почти одновременно — непонятно, кто победил.

— Девочка победила!

Мартинелли достанется фант.

Он нисколечко не стесняется, наоборот — очень даже рад.

Не успев отдышаться, он подходит к Адриане и обнимает ее. Затем достает из петли маргаритку и дарит ей.

До первых звезд осталась какая-нибудь минутка. А листочки на дереве все еще светятся. Наверное, сегодня для них настал день чуда.

Постепенно сгущаются сумерки. Дети разговаривают вполголоса. Я чувствую легкую дрожь от холода. Какими далекими кажутся ласточки, певшие всего полчаса назад…

— По домам, ребята, уже поздно!

Почему-то на цыпочках, словно боясь нарушить тишину, дети идут к воротам школы, снова разделившись на две части: мальчики — слева, девочки — справа. Они не попрощаются у калитки, не пожелают друг другу спокойной ночи. Антонелли опять не хватит смелости не то что попрощаться — даже посмотреть на девочку с темными волосами.

Но Адриана Корачини и Мартинелли медленно бредут, держа друг друга за руки. От сердца мальчика маргаритка перешла к сердцу девочки.

— А где ты берешь такие красивые маргаритки?

— На холме Оппио, их там полно. Я каждое утро собираю букет для нашего учителя. Ты никогда не ходишь на холм Оппио?

Никогда. Она после школы никуда из дома не выходит.

— Если придешь, мы с тобой улиток поищем под кустами и споем им песенку, чтобы они вылезли из домиков: «Вылезай-ка, крошка, маленькие рожки…»

Мартинелли не знает ни истории, ни географии, но зато он знает все песенки, которые заставляют улиток вылезать из домиков, божьих коровок — летать, а бабочек — спокойно сидеть на цветах.

Бабочек он осторожно берет двумя пальцами, а потом долго ни до чего не дотрагивается, чтобы на ладони подольше оставалась золотистая пыльца со странными узорами.

— Ты приходи, мы найдем кремень и пером будем искры высекать. Умеешь?

— Нет. А они обжигают?

— Да нет, ты что.

Адриана Корачини слушает Мартинелли, открыв рот от удивления, словно он рассказывает ей сказки.

Выглянула первая звездочка, маленькая-маленькая.

— Там, на холме Оппио, добрые сторожа, они нам ничего не скажут, когда мы в сад залезем…

У калитки они прощаются. Дом девочки в одной стороне, дом Мартинелли — в другой.

— Спокойной ночи, Адриана.

Девочка уносит с собой маргаритку.

— Адриана! Адриана! Если придешь, приноси новое перо, со старым искры не получаются!

На сердце Мартинелли не лежит еще ни одной тени. Сколько еще продлится та невинность, что сияет в его ясных глазах? Придет день, может быть совсем скоро, когда он уже не побежит навстречу Адриане Корачини и не возьмет ее за руку…

Невинность — короткое и хрупкое чудо — длится не больше, чем зеленая нежность первых весенних листочков… Как бы хотелось сохранить ее навсегда, как бы хотелось остановить это мгновение; но вот уже, заметив ее в себе, ты понимаешь, что ты уже не тот, что был минуту назад, и первая тень ложится на твое сердце.

Весна прекраснее всего в тот момент, когда она рождается. Мгновение спустя от нее остается лишь воспоминание, лишь сожаление…

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: