…Сколько часов я провел на наших авиабазах в Афганистане под яростным солнцем Баграма и Джелалабада, Шинданда и Кундуза, Кандагара и Герата? Сейчас уж не сосчитать. Острым саднящим клинком врезались в память 39 минут и 42 секунды боевого вылета на МиГ-23 в июне восемьдесят шестого. Тогда, три с лишним года назад, полет вызвал во мне пьянящее чувство странного восторга: представьте, что вы катаетесь со сверхзуковой скоростью на «американских горках», установленных в аду. Но прошло время, и вместе с ним – восторг. Образовалась серая, холодная пустота, постепенно наполнившаяся невнятной смесью тоски и вины. Мы летали четверкой на северо-восток, к границе с Пакистаном, прячась в рельефе гор от паковских радиолокационных станций. Подполковник Карлов и я шли в «спарке», под крыльями которой не было ни одной «пятисотки». И хотя наш МиГ не бомбил, сегодня от этого не легче. Вернувшись тогда на авиабазу в Баграм, я лег на койку в комнате отдыха летного состава и долго слушал, как пиликает на своей миниатюрной скрипке афганский сверчок.
Играл он виртуозно и самозабвенно. Его-то музыка как раз и родила первые сомнения, тоску. Несопоставимость МиГа и сверчка раскалывала сознание, словно попытка понять бесконечность или постичь фразу: «Я часть той силы, что вечно жаждет блага, но совершает зло».
Последний или, как говорили наши в Афганистане, крайний раз я был на баграмской авиабазе неделю назад, в самом начале января. Жил в модуле прямо у ВПП и не мог спать, потому что штурмовики давали форсаж над моей крышей и головой. Познакомился с Антоном – бравым военным летчиком, ходившим вразвалочку, руки – в карманы роскошной, вкусно пахнувшей кожаной куртки. Как-то раз сидели мы с ним в ЦБУ[22]– просторной темной комнате, едва освещенной многочисленными приборами. На стенах были изображены свои боевые самолеты и самолеты вероятного противника, висели карта-решение командира полка на отражение воздушного нападения, карта группировки ВВС и ПВО вероятного противника на ТВД[23], ТТХ [24]своих и чужих самолетов. В дальнем углу красовались опознавательные знаки истребителей-бомбардировщиков Афганистана, Пакистана, Ирана, Китая и Индии.
– У каждого из наших летчиков, – сказал Антон, хлопнув рукой по развернутой на столе карте, – сильно развито чувство профессионального самолюбия. Так что он стремится нанести точный удар, попасть именно туда, куда ему было приказано. Даже если это кишлак, в котором, помимо банды, возможно, есть и мирные. Раз взлетел, значит, надо точно нанести БШУ. Лично у меня такая позиция. Я запретил себе ощущать что-либо во время бомбардировок. Все свои личные чувства и сомнения следует оставлять на аэродроме.
Или держать при себе. Если действовать иначе, неизбежно возникнет вопрос: а для чего же тогда мы здесь?
Я посмотрел на стену и прочитал: F-16 – экипаж – один человек; практический потолок – 18 тысяч метров; максимальная скорость 1400 – 2100; максимальная перегрузка 7 – 8 единиц. Вооружение: пушка «Вулкан», бомбы, НУРСы. Потом подумал: неужели этот человек испугался журналиста?
Или история, рассказанная мне про него, – ложь?
Суть ее заключалась в следующем: несколько месяцев назад он в паре с ведомым пошел на север наносить БШУ по кишлаку, где засела банда. Через несколько секунд после сброса бомб ведомый крикнул в СПУТактико-технические характеристики.[25]: «Кажись, промазали…» Оба штурмовика сделали противоракетный маневр, спрятались в облаках, развернулись, но пошли не на кишлак, а домой – в Баграм. Лишь на подлете ведомый дождался ответа: «Ну и слава богу, что промазали».
В июне 86-го, находясь здесь же, в Баграме, я, помнится, подсел к одному мальчиковатому летчику. Из кармана его бежевых летних брюк наивно торчала огоньковская книжечка повестей Экзюпери. Взгляд светлых, как небеса, глаз был мрачным. Потерянно кривились ранние горизонтальные морщинки на тонкой коже лба. Я открыл было рот, чтобы задать очередной вопрос, но не спросил, а выдохнул его: мне на плечо положил свою сильную руку политработник. "Оставь парня, – посоветовал он, – не бери у него интервью.
Это наш пацифист. Любит, понимаешь, думать".
…Баграмская авиация работала денно и нощно. В среднем она сбрасывала за сутки около 200 тонн боеприпасов.
Бывало и больше. Например, в период обеспечения операции «Магистраль»[26]. Тогда ежедневный расход боеприпасов достигал 400 тонн.
Непросто жилось баграмским летчикам. Они рисковали не только в воздухе, но и на земле. Обстрелы РСами участились со второй половины августа 88-го. Особенно тяжко пришлось 13 ноября и 26 декабря.
По другую сторону аэродрома обосновались афганские летчики. Им тоже приходилось несладко. Особенно если учесть, что недели через две вся советская авиация должна была подняться и уйти в Союз, оставив их наедине с оппозицией.
– Национальное примирение – что это? Почему? – спрашивали они, разводя сухими коричневыми руками. – Почему примиряемся с врагом? С врагом дерутся!
Двадцатисемилетний майор Амин медленно встал из-за стола, и все затихли.
– Я, – сказал он и утопил тонкие пальцы в густой бороде, – начальник ОТП[27]полка. Шесть лет назад окончил летное училище в Союзе. За пять лет я налетал тысячу пятьсот часов. Ты мне можешь верить. Я солдат Халька. Объясни, почему мы врага раньше звали бандитом, потом басмачом, потом террористом, затем экстремистом, дальше – непримиримым, а сейчас – оппозицией. Но ведь с оппозицией не воюют!
В глазах его вспыхнули два вопросительных знака.
– А кадровый политика?! – Он встал со стула, быстро и нервно заходил по комнате. – Почему так много продажных людей командуют нами? Прислали вдруг в Баграм человека и дали ему МиГ. А он перелетел в Пакистан. Почему нам его дали? Я всегда знал, что он предатель. Он всегда промахивался, не попадал по кишлаку, хотя всем известно было: там банда сидит… Но нас убеждали, говорили, что он революционер. Почему так?
Он подошел к карте, висевшей на стене, и прислонился к ней тощей, узкой спиной.
– Вы уходите! – выкрикнул он. – Мы все равно будем воевать. Но если нам опять плохо, вы придете помогать афганский друг?
Амин помолчал, а потом подошел совсем близко ко мне, спросил:
– Придете?!
От этого вопроса холодок пробежал по спине.
Поздно вечером того же дня я вылетел из Пули-Хумри на паре вертушек в Найбабад, где расположился резервный КП 40-й армии.
XV
Погода была паршивой. Вертолет мотало и трясло, словно грузовик на проселочной дороге: зубы отчаянно выстукивали чечетку.
Рядом со мной летел прокурор из бывшего Кундузского гарнизона – человек с аккуратными черными усиками, быстрыми внимательными глазами и слегка скошенным на кончике носом. Из одного кармана он достал портативный фонарик, из другого – мятый нераспечатанный почтовый конверт. Наведя на него луч жидкого желтого света, чертыхнулся:
– Сучьи сыны! Прокурорам не доверяют… Опять! – в голосе его слышалась тихая, сдавленная злоба. – Полюбуйтесь-ка…
Прокурор протянул мне конверт с жирным штемпелем:
«Поступило со следами вскрытия. Оператор УФПС»[28].
– А вот предыдущее – от жены. – Он сунул юркую руку под ремень подвесной парашютной системы, крестом обхватившей его грудь, и достал из кармана пожухлый конверт. Я разглядел на нем другой штемпель: «Поступило в грязном виде. Оператор №…»
– Как-то я не вытерпел, – опять заговорил прокурор, ища своими глазами мои, – вызвал фельда, отчитал его:
«Что за хамство?! Я же прокурор, полковник, в конце концов!»
– А что фельд? – спросил я, возвращая конверт.
– Говорит, что не он читает, а спецслужба в Алма-Ате…
Вы, кстати, вооружены?
– Только этими двумя, – ответил я и показал два кулака. – А вы?
– Есесьно! – лукаво улыбнулся прокурор и похлопал по кобуре. В ней лежал пистолет Стечкина.
– И вон еще, – он кивнул на сиденье. Там трясся новенький автомат с подствольным гранатометом. Чуть позже я разглядел на полковнике нагрудник, плотно набитый магазинами для АК и гранатами.
– Вы самый вооруженный человек в Афганистане, – заметил я. – Мне страшно сидеть с вами.
– Не смейтесь. Мало ли что!
– Лететь нам долго. Расскажите-ка какое-нибудь интересное дело, которым вам пришлось заниматься.
– Боюсь, – махнул он рукой, – я вас разочарую. Не дают нам заниматься крупными рыбами. Разрешают лишь мелочевкой. Все сделано для того, чтобы не подпустить прокурора к настоящим преступлениям, к мафии.
– Что вы называете мелочевкой?
– К примеру, несколько лет назад поступило распоряжение бросить все силы на выискивание, извините за выражение, «незаконных» бань в частях и подразделениях, жестоко карать тех, кто их построил. Понимаете, нас отвлекают этой мелочью. А ежели иной раз возьмешь крупную рыбину на крючок, так звонить начинают аж из Москвы, приказывают прекратить дело…
– Я в Кабуле познакомился с одним прокурором.
По-моему, он целую неделю занимался тем, что допрашивал солдатика, решившего заработать себе на медаль.
– Самострел что ли?
– Да. Парень оттянул кожу на животе и выстрелил через бронежилет… А дезертирами или пропавшими без вести вы не занимаетесь?
– Как не занимаемся! – встрепенулся полковник. – Конечно, занимаемся.
Я отодвинул шторку и глянул в иллюминатор. Казалось, небо и земля поменялись местами. Все пространство внизу было усыпано тысячами маленьких звезд, слабо мерцавших в ночи. Над головой же клубилась кромешная тьма.
– Скорее всего это Рабатак, – предположил полковник.
– А не Айбак?
– Может быть. Когда прилетим, я дам вам кассету с допросом одного из дезертиров.
– Сухаревская амнистия на него не распространяется?
– Пока Указа Президиума Верховного Совета не было, нас она, если честно, мало волнует. – Полковник улыбнулся и подмигнул мне:
– Политика политикой, а солдат в узде держать надо. Так-то.
– Что сейчас с Целуевским? – спросил я.
– Это тот, что вернулся прошлой осенью из США?
– Да.
– Его дело прекращено. Парень попал в психиатрическую лечебницу. Хотите чаю? У меня хороший, индийский…
***
– Хотите чаю? У меня хороший, индийский… – Рита Сергеевна Переслени, маленькая, чахлая, прежде времени состарившаяся женщина, разгладила видавшую виды скатерку на круглом столе и пошла неверной, шаткой походкой на кухню в дальний конец коммуналки.
В этой московской квартире стойко пахло бедой и одиночеством. Жалобно скрипели половицы под старческими ногами ее обитателей. Холодно, в такт громыхавшим на дороге грузовикам, позвякивали замызганные стекла в окнах.
Юрий Сергеевич Кузнецов, брат Риты Сергеевны, прикрыв за ней дверь, опять сел в кресло и закурил папироску.
Сморщив кожу на переносье, сказал почти шепотом:
– Знаете, сохнет она по нем. Истосковалась вконец, Я гляжу на сестру: у меня, у старика, сердце закипает. Последнюю рубаху отдам, только бы увидеть ее улыбку. Хоть разок…
Глаза его слезились. Но вместо того, чтобы вытереть их, он снял массивные очки и протер краем выпущенной рубахи толстые линзы.
– Учился он в школе номер восемьдесят три. – Юрий Сергеевич опять надел очки, ударил по ним пальцем, чтобы переносица лучше вошла в пах. – Знаете, тут неподалеку: восемнадцатый троллейбус, остановка «Школа»… Окончив восьмилетку, пошел в ПТУ. Потом работал на заводе «Салют». Одиннадцатого мая восемьдесят третьего Алешку забрали в армию. С тех пор ни она, ни я его не видели.
Я услышал шаги Риты Сергеевны. Остановившись, она поставила звякнувший крышкой чайник на пол, открыла дверь, опять нагнулась, взяла чайник, тихо вошла в комнату.
– Когда мы прощались на вокзале, – брат помог сестре расставить три чашки на столе, – бабушка Алешки навзрыд плакала.
– Двух других внуков провожала спокойно, – сказала Рита Сергеевна, доставая из рассохшегося буфета песочное печенье, – а Алексея моего – с ревом. Словно предчувствовала беду.
– Отбыл Алексей шесть месяцев в ашхабадской учебке, – по-стариковски вздохнул Юрий Сергеевич, – потом – Кабул. Потом – часть где-то в горах. Потом…
– Потом, – подхватила Рита Сергеевна, – двадцать шестого января восемьдесят четвертого года из Краснопресненского военкомата сообщили, что сын мой, Алексей Владимирович Переслени, пропал в Афганистане без вести.
Она закрыла лицо штопанным-перештопаным фартуком и сидела так несколько минут без звука и движения.
Юрий Сергеевич приставил указательный палец к губам:
– Тссс…
За окном темнело. Августовский дождливый день шел на убыль. Он умирал, уступая место теплой, душной ночи, не обещавшей прохлады.
– Замаялась она, – сказал, помолчав, Юрий Сергеевич. – С утра до ночи работает в «Узбекистане», выпекает чебуреки. Там духота, крики, пьяные…
Женщина оторвала фартук от глаз, посмотрела на меня внимательно-жалко. Спросила чуть севшим голосом:
– Скажите, вы из КГБ?
– Нет, – улыбнулся я, – из «Огонька».
– Из журнала? – оживился брат.
– Из него самого. – Я попросил папироску.
– Так когда вы уезжаете в Америку? – Юрий Сергеевич встал с кресла и сел к столу. Отломив кусочек печенья, он макнул его в чай.
– Завтра. Очень хочу повидать вашего сына, но, к сожалению, у меня нет его адреса.
– Какой он, Алешка, теперь? – задумчиво произнес Юрий Сергеевич и подул в чашку.
– Возмужал, крупнее стал, – горделиво сказала Рита Сергеевна. – Вот его фотка. Он мне недавно прислал. Правда, малость подурнел с лица. Уж не мальчик. Любашка, дочка моя, едва признала брата.
Она подошла к комоду, достала из хрустнувшего ящика картонную коробку. Бережно обняв ее руками, поднесла к столу.
– Видите, – она протянула мне несколько писем и цветную фотографию, – это мой Алексей… На фоне собственной машины и гаража в Сан-Франциско.
– Разбогател Алешка! – мотнул головой Юрий Сергеевич.
Было ли в этом движении больше гордости или же осуждения, я не понял.
– Если желаете, – улыбнулась Рита Сергеевна, – прочтите письмо. Там, кстати, адрес и телефон указаны…
Я взял из ее слегка дрожавшей, покрытой ранними пигментными пятнышками руки белый разлинованный лист бумаги с тремя фабричными дырочками на полях.
Бумага прохудилась на сгибах. Была она исписана еще не устоявшимся, школьным почерком. Я начал читать:
"Здравствуйте дорогие мои Мама и Любашка!
Получил от вас письмо. Был очень, очень рад. Наконец-то за три года первый раз. Я очень рад, что все живы и здоровы. Любашку на фотографии я не узнал. Так изменилась.
Стала красавицей. А ты, мама, похудела. А в общем, выглядишь, как 11 мая 1983 года. Рад слышать, что бабушки живы и здоровы. Я работаю все так же поваром. Уже многому научился. Очень люблю свою специальность. Такое ощущение, что был рожден стать поваром. Готовлю французскую, итальянскую, китайскую, американскую кухню. Не мало, правда? Я жалею, что я не с вами, а то бы не дал Любе идти работать в 16 лет. У меня есть немножко опыта за плечами, и я советовал бы ей пойти в институт. Она неглупая, а образование откроет ей широкий путь в жизнь.
Ну, а в общем, она уже не малая. Голова есть на плечах – и не глупая. Пусть делает так, как считает нужным. Да, деревушку нашу жаль. Долго-долго я вспоминал дни, проведенные там. Но чему быть, того не миновать. Хорошо, что у бабушки все нормально. Да, кстати, почему ты не написала, как бабушка Саша? Что с ней? Вот я не ожидал, что Мишка так быстро женится! Интересно, я знаю ее или нет? Пусть напишет. Да, как Игорь Ореховский – помогает вам? Что с ним? Ну, пока и все. Вроде больше нечего писать, да я и не любитель расписывать драматические романы.
Живу я в Сан-Франциско. Все хорошо. Есть огромная квартира, гараж, машина. О чем мечтаю, мама? Наверное, ты должна знать это не хуже меня. Америка, мама, это не моя родина. И этим все сказано.
Может быть, настанет время, и все мы встретимся.
Ну, пишите – не забывайте. И присылайте хоть по одной фотографии всех родных и близких. А также фото отца.
Ну, всех люблю и помню.
Алеша.
P.S. Жду Ирин адрес!
Посылаю фото".
В конце письма указаны его телефон и адрес. Я переписал их.
– Кто такая Ирина? – спросил я, отдавая конверт и письмо.
– Девочка его, невеста, – ответила Рита Сергеевна, сдерживая слезы. – Они встречались когда-то.
– Он просил ее адрес, – сказал я.
– Адреса у меня нет, – развела она руками. – Но телефон ее передайте Алеше.
Рита Сергеевна, надев очки, открыла истрепанную телефонную книжку на букву "И", протянула ее мне.
– Пока вы читали Лешкино письмишко, – просительно улыбнулся Юрий Сергеевич, – я настрочил ему ответ. Захватите?
По оконному карнизу ковылял сизый голубь с розоватыми ободками вокруг строгих глаз.
– Знаете, – неуверенно начал Юрий Сергеевич, – вы с Алексеем поаккуратней. Он парень нервный.
– А что такое? – спросил я.
– Детство у него трудное было, – пояснил Юрий Сергеевич. – Ритина семья жила бедно. Муж любил выпить.
Крепко бил ее. Даже когда она беременная была. Алешка рос, видел все это: сначала плакал, потом замкнулся в себе.
Когда Лешке десять стукнуло, отец его сгорел.
– Как?
– Оголенный провод. – Юрии Сергеевич поставил чашку на блюдце, – высокое напряжение. Бывает…
– Он часто пишет вам? – спросил я Риту Сергеевну.
– Не очень, – сразу же отозвалась она. – Но иногда звонит. Последний раз я бросила трубку.
Она положила руки на острые колени и беззвучно заплакала, ткнувшись подбородком в грудь. Было в этой позе такое отчаяние, такое бессилие перед судьбой, что я невольно обнял ее за вздрагивавшие узкие плечи.
– Тссс! – опять зашипел брат на другой стороне стола и поманил меня рукой.
Я сел ближе к нему.
– Понимаете, – шепотом объяснил он, – мы с Ритой думаем, что звонит нам из Америки человек, говорит голосом Алексея… Но это не Алексей.
– Кто же он, этот человек? – вторя Юрию Сергеевичу, шепотом спросил я.
Он пригнул голову к столу, почти касаясь его подбородком, сказал, обдав меня горячим дыханием:
– Видимо, из американской разведки…
– Но почему вы думаете, что это не ваш племянник? – рискнул поинтересоваться я.
– Понимаете, – ответил Юрий Сергеевич, – он говорил с каким-то едва заметным акцентом. Но Рита сразу же уловила его. Это во-первых…
– Во-вторых, – уже чуть громче, уверенней сказал он, – в одном из писем Алексей поздравил мать с… Пасхой! Но ведь наш Алексей никогда и в церкви-то не бывал! Тут американцы, конечно, допустили ляп, непрофессионально сработали.., это невооруженным глазом видно.
Рита Сергеевна успокоилась. Она упрямо смотрела в окно. По ее лицу мелькали слабые блики света.
– И письма не его, – упавшим голосом сказала она. – Все написаны под диктовку. Я своего Алешку-то как-нибудь знаю. Не его письма.
– Честно говоря, – признался я, – не могу понять до конца вашу логику.
– Логика простая, – попытался объяснить брат. – После смерти отца Лешка остался единственным мужчиной в доме. Матери помогал во всем. Иной раз о друзьях забудет, но Риту – никогда… Вон он пишет, у него теперь машина, гараж, дом… Да если б это наш Алешка был, он себе бы отказал, но матери помог. Ведь знает, в какой нищете она живет!
– Как же ему вам из Сан-Франциско-то помочь? – опять не понял я.
– Денег бы выслал! – отрезал Юрий Сергеевич.
– В почтовом конверте?
– В почтовом конверте! – подтвердил он. Немножко подумал и опять поманил меня пальцем:
– Есть верный способ проверить, Алешка это или же его двойник – агент.
Алексей в детстве посадил дерево рядом с нашим деревенским домом. Спросите того человека при встрече, что это было за дерево? А потом сообщите нам – вот мы и проверим…
– Хорошо… Скажите, когда вы получили первое письмо от Алексея? – спросил я.
– Давно. – Рита Сергеевна продолжала смотреть в окно.
Юрий Сергеевич барабанил пальцами по столу.
– Можно глянуть? – спросил я.
– У нас его нет, – ответил Юрий Сергеевич, глядя перед собой.
– Где же оно? – не унимался я.
– В КГБ, – сказала Рита Сергеевна. – Я сама отнесла его в КГБ в тот же день, когда получила.
– Зачем? – спросил я, чувствуя, как вянет мой голос.
– Эх, молодой человек, – посмотрел мне в глаза Юрий Сергеевич. – Были бы вы моим сверстником, испытали б то, что пришлось мне, не задавали бы этих вопросов…
Рита Сергеевна подлила себе в чашку воды из остывшего чайника.
– Хотите, подогрею? – предложила она.
– Спасибо, – поблагодарил я. – Мне уже пора… Скажите, это русская фамилия – Пе-ре-сле-ни?
– Почему вы спрашиваете? – В глазах брата появился легкий налет страха.
– Любопытства ради. Впрочем, если не хотите – не отвечайте…
– Нет, почему же? – Юрий Сергеевич встал из-за стола и, упершись в него пальцами, глядя на сестру, объяснил:
– Я думаю, что корни итальянские. Но, во-первых, это все было давно. А, во-вторых, фамилию Переслени носил Ритин муж. А он, как вы знаете, уже лет пятнадцать назад отошел в лучший мир…
– Может быть, вы передадите Алексею что-нибудь на память из дома? – Рита Сергеевна опять обняла картонную коробку, прижав ее к груди.
– Пожалуйста, – согласился я. – А что именно?
– Можно расческу… – Она принялась торопливо перебирать бумаги, документы и вещи, лежавшие в коробке. – Нет, расческу я оставлю себе… Она еще пахнет Алешиными волосами… Вот, если хотите, его профсоюзный билет, а?
– Давайте. – Я взял зеленую книжечку из ее рук. – Алексею, если наша встреча состоится, будет приятно подержать его.
– Вот тут есть фотография, – показала Рита Сергеевна. – Алеше на ней всего лет пятнадцать.
XVI
–..Так что вы взяли с собой в Сан-Франциско профсоюзный билет, письмо от дяди и телефон любимой девушки? – спросил прокурор, демонстрируя профессиональную память и умение слушать.
– Да, – ответил я. – И еще текст Сухаревской амнистии.
– А любимой девушке вы позвонили?
– Конечно. Но ее не оказалось дома: Ирина отдыхала где-то на юге.
– Ну, не томите, – улыбнулся прокурор, – что же было в Сан-Франциско?
– Знаете, – сказал я, – это мне было надо вас расспрашивать, а не вам меня. Я же журналист. Вот уеду с пустым блокнотом, а виноваты будете вы.
– У журналистов, прокуроров, следователей и разведчиков, – заметил он, – есть одна общая черта.
– Это какая же?
– Все они душу готовы запродать ради интересной информации.
…Солнце взлетало над Сан-Франциско быстро-быстро, словно желтый воздушный шар. И уже часам к девяти утра город был до краев залит воскресным солнечным половодьем.
На западной его окраине шумел океан, тщательно вылизывая бежевые пляжи. Соленый ветер сквозняком носился по аккуратным улочкам, шумел в пальмовых листьях, гладил теплой ладонью лица людей.
Сан-Франциско показался праздником после долгих удушливых будней Нью-Йорка. Золотисто сияя в лучах спелого летнего солнца, он напоминал зрелую, налившуюся соками, готовую радостно треснуть от распирающих молодых сил желто-оранжевую дыню.
Схватив в аэропорту такси, я минут через тридцать оказался в центре города на 16-й авеню. Сбросив скорость до пятнадцати миль, водитель, плавно шурша шинами, заскользил по ней на ветхом «додже». Он нажал на тормоз напротив дома № 1221, и автомобиль легонечко качнуло, словно на волне. Я расплатился и вылез из него, чувствуя, как яростно стучат маленькие молоточки в висках. Взгляд мой магнитом притянуло окно на втором этаже компактного особнячка. В его обрамлении я увидел бледное лицо и два внимательных, настороженных глаза.
Молоточки заколотили еще отчаянней. Холодной ладонью я вытер с затылка теплый пот. Медленно поднялся по ступеням на второй этаж. Позвонил. Дверь открылась без скрипа. Я увидел то же лицо и те же голубые, ломающие встречный взгляд глаза.
– Здравствуйте, – сказал я на всякий случай по-английски, не будучи уверен, что передо мной Переслени. – Вы Алексей?
– Да, – ответил он и зачем-то провел ребром ладони по белесым, в проталинках, усам.
Я представился и протянул ему руку. Его пожатие было слабым, неуверенным.
Из соседней комнаты вышел Микола Мовчан.
– Хай, – сказал он и улыбнулся.
– Привет! – поздоровался я, но на сей раз по-русски. – Какими судьбами на западном побережье?
– Путешествую, – ответил он, пожав плечами.
Судя по этому беззаботному жесту, можно было подумать, что он здесь проводит каждое утро, а вечером возвращается на восток.
– Почему с Миколой ты говоришь по-русски, а со мной по-английски? – спросил Переслени. В голосе его сквозила смесь настороженности и обиды.
– Потому что с ним мы уже знакомы, – ответил я. – А тебя, Алексей, я знал лишь по фотографии. Боялся ошибиться.
– Проходи в ливинг-рум[29], – пригласил он, открывая массивную, кофейного цвета дверь.
Гостиная оказалась просторной светлой комнатой с камином, диваном и журнальным столиком. У широкого окна курил сигаретку чернявый крепыш лет двадцати пяти в потертых джинсах и нейлоновой куртке. Он поздоровался со мной, сунул в магнитофон кассету и прислонился спиной к белой стене. Через секунду запел Розенбаум:
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Ты мой родительский дом.
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Мы еще с тобою попоем…
– Пущай поет, – сказал крепыш. – Разряжает атмосферу.
– Мое появление сильно накалило ее? – спросил я.
Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.
У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: «Николай II – враг масонов № 1».
Я продолжал разглядывать обстановку.
Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.
– Долго будешь в Сан-Франциско? – спросил Мовчан.
– Нет, – ответил я. – Думаю улететь одним из сегодняшних вечерних рейсов.
– Думаешь или улетишь? – не унимался он, вперившись в меня тяжелым взглядом.
– Улечу, – сказал я.
Мовчан и чернявый крепыш заметно успокоились.
Дослушав песенку, Мовчан хлопнул в ладоши и резко встал с дивана.
– Ну, – сказал он, – нам пора. Дела, понимаешь…
– Понимаю, – согласился я.
– Ну, прощай! – Мовчан протянул руку.
Он еще раз улыбнулся и, обняв крепыша за плечи, вывел его из гостиной. Через минуту хлопнула входная дверь.
Переслени вернулся в комнату, поменял кассету в магнитофоне. Уменьшая громкость, спросил;
– Что же тебя все-таки интересует?
– Твоя жизнь, – ответил я.
– Как видишь, – он иронично-удовлетворенно обвел глазами свою квартиру, – живем – хлеб жуем. – И засмеялся, руменея в скулах.
– Да, – согласился я, – квартирка и впрямь недурная. А где же гараж с машиной?
– Сейчас, видишь ли, их нет… – уклончиво ответил Алексей. – А откуда тебе известно об этом?
– Рита Сергеевна показала фотографию: ты на фоне машины и гаража. В письме ты тоже, если помнишь, об этом писал.
– Как мама? – вдруг спросил он, глядя в окно, нервно кусая ноготь.
– Юрий Сергеевич сказал, что за последнее время она сильно сдала. Я был у них перед отлетом из Москвы.
– Бедная моя мама… – Переслени подошел вплотную к окну, положив на стекло ладони, прильнув к нему щекой.
Постоял так с минуту, резко повернулся:
– Садись на диван, – сказал он. – У нас времени мало: скоро Ленка придет – не даст нормально поговорить.
– Жена твоя? – спросил, вспомнив про Ирину.
– Подруга… – махнул он рукой. – Жена… Какая разница. Так, живем вместе. Потом поглядим-посмотрим.
– Это все ты читаешь? – спросил я, кивнув на полки.
– Ленкина библиотека. – Он вскрыл банку содовой. Разлил воду по стаканчикам. – Но я тоже листаю. Интересно все это. В Союзе ничего подобного у меня не было. Само-, так сказать, образовываюсь… Ну, спрашивай валяй!
– Как приняла тебя Америка и как принял ее ты?
Переслени потер пальцами лоб, что-то припоминая.
– Прилетел я сюда ословелый… – начал он. – Сам понимаешь. Плен. Дорога. Нервы… Сперва привезли нас в Нью-Йорк. Странно, знаешь, было ходить незнакомому среди незнакомых… Интересно, таинственно. Я бродил, заглядывал в окна витрин, в лица… Сильно подействовал на меня этот сияющий холодными огнями реклам суровый город.
Сознание как будто подернулось отупляющей пеленой.
Он ногтем мизинца сковырнул табачную крошку с переносицы, выпил еще воды, закурил.
– Ходил я по Нью-Йорку, – продолжал он, – и не знал, что делать: благодарить судьбу или проклинать… Благодарить – потому что меня вытащили из плена. Проклинать – потому что я оказался отрезанным от своего прошлого…
Словом, привезли нас в Нью-Йорк и спросили: «Ребята, хотите в магазин – такой магазин, какого вы никогда в своей жизни не видели?» Мы сказали: «Валяйте ведите!» Привели.
Заходим в огромный магазин-супермаркет. Все залито электрическим светом. Полки от продуктов трещат. Нас фотографируют, на магнитофон наши реплики записывают. Потом спрашивают: «Ребята, какое у вас впечатление от Америки?»