ГЛАВА 7 Записная книжка моего брата 59 глава




Генри, за несколько минут до разговора дрожавший, почувствовал такое глубокое успокоение, какого ещ„ не испытывал ни разу в жизни.

– Благодарю вас, Ананда, Учитель и друг. Я понял вс„, что вы мне сказали. Я знаю, что мне делать, я спокоен. Я больше не тот шалый, влюбл„нный в вас мальчик, который причинил вам столько горя, вернее, беспокойства вам и горя себе. Я созрел и могу теперь непоколебимо и добровольно произнести обет беспрекословного послушания.

Ананда подош„л к Генри, положил ему обе руки на голову и посмотрел ему прямо в глаза. Карие с золотом зв„зды Ананды, казалось Генри, пронизывали его до самых сокровенных частиц существа. Генри точно таял под этим взглядом, точно растворялась и превращалась в жидкий огонь вся кровь в его жилах.

«Ещ„ мгновение, и я умру, умру счастливый», – мелькнуло в уме Генри.

– Подожди меня здесь, сын мой, – услышал Генри голос Ананды. показавшийся ему измененным. Он несколько раз глубоко вздохнул, оглядел комнату, в которой остался один, и бессильно опустился в кресло. Слабость его прошла быстро, он снова почувствовал себя сильным и радостным. В комнате открылась другая дверь, которой Генри не заметил. На пороге стоял преображенный Ананда, Ананда. сиявший как шар света, в белой одежде с золотым шить„м, и протягивал к нему руки.

С криком счастья бросился Генри к Ананде и был введ„н им в белую комнату Флорентийца. Ананда подв„л его к мраморному столу, поднял крышку, и изумл„нному взору Генри представилась высокая зел„ная чаша, в которой горел огонь. Ананда взял тонкую палочку, как показалось Генри из аметиста и розовых камней с золотом, опустил е„ конец в чашу, что-то напевая на непонятном ему языке, – и огонь ярко вспыхнул, выбросив несколько пламенных лепт, из которых одна крепко держалась на палочке и горела.

Ананда коснулся темени Генри этим огнем, и по всему его телу прошло содрогание. Несколько раз прикасался Ананда огнем, прикладывая палочку между его глаз, у горла, у сердца, у селез„нки и пупка, между плеч, и каждый раз пламя чаши бурно вспыхивало, а вс„ тело Генри содрогалось. Подняв обе руки высоко над его головой, Ананда вс„ так же протяжно напевал какие-то слова. Умом Генри не понимал смысла произносимых слов, но сердце его, ликовавшее, освобожденное, проникало в смысл творимого действия. Он сознавал безграничную и вечную Жизнь без форм, без времени, без пространства, к которой его приобщил Ананда.

Пламя, горевшее теперь уже вдоль всей палочки, которую Ананда вс„ ещ„ держал в руке, бежало по его телу, по белой его одежде, играя всеми тонами и переливами фиолетового. Даже чаша, которая вначале виделась Генри зел„ной, теперь стала фиолетовой. Очарованный, счастливый. Генри всем существом понимал, что Ананда по„т сейчас песнь торжествующей любви. И он отвечал Ананде, сливаясь с ним в благоговейном гимне Вечности. Повернувшись к коленопреклон„нному Генри, Ананда снова положил палочку ему на темя и сказал своим дивным голосом:

– Можешь ли и хочешь ли, сын мой, идти в вечной верности с братьями Милосердия, в единении вечном с их трудом и путями?

– Если я достоин этого счастья, – хочу, – отвечал Генри. – Можешь ли и хочешь ли творить труд дня не иначе как в героическом напряжении?

– Жить иначе я уже не могу. Жить без труда и борьбы за свет и истину для меня больше невозможно.

– Иди же в храм творчества отцов твоих. Учителей, там оставь вс„ условное

– и Жизнь возвратит тебе твои таланты, которые ты забыл в веках. Повторяй за мной, сын мой, те немногие формулы, что отныне станут тебе основанием дня.

Я иду всей верностью моею за верностью Учителя моего. Иду в беспрекословном и радостном повиновении, так, как видит и вед„т меня мой Учитель. Иду, разнося песнь торжествующей любви. Иду, любя и радуясь, утверждая силу победы моей радостью. Иду, забыв навек об унынии и отрицании. Иду, неся бесстрашие и мир всему встречному. Иду, в чести и бескорыстии, мой день труда, и то не мои личные качества, но аспекты живой Вечности, во мне живущей.

Ананда поднял Генри, взял обе руки в свои и положил их на чашу. Блаженство, мир, гармония, неизреченный покой охватили Генри, точно сама божественная сила коснулась его. Радость хлынула волной из всего его очищенного существа, пламя вспыхнуло, точно взлетело из чаши на голову Ананды, где сложилось в звезду из пяти лучей, упало каскадом, как плащом накрыло Ананду и Генри, почти ослепив его.

Когда Генри приш„л в себя, он увидел, что жертвенник закрыт, сам он вс„ ещ„ стоит возле, а Ананда в сво„м обычном платье держит руку на его плече.

– Мужайся, сын мой, помни эту минуту, но не суди по ней, что именно так совершаются все посвящения. Шире раскрой глаза духа и пойм„шь: сколько людей

– столько путей. Путь посвящения всюду. И на поле сражения. И у постели больного. И в лаборатории, и в поле. Его нет только там, где нет труда. И всюду, где трудятся радостно, – всюду лежит путь к посвящению. Где звенит чистый смех, его тоже находят. Но где живут страх и уныние, – там к нему не подойдут.

Встречай радостно все испытания, ибо знаешь, что вс„, с чем ты сталкиваешься в жизни, – вс„ пути отцов твоих, Учителей, к Вечному во встречных твоих.

Обняв трепещущего и счастливого Генри, Ананда пов„л его снова в музыкальный зал, где Алиса садилась за рояль. Как нельзя больше ответило сердцу Генри общее молчание под мощные и торжественные звуки рояля. – Ананда, спой нам что-нибудь,– попросил Николай. – Петь я буду потом. Сегодня Алиса будет аккомпанировать моей виолончели, и эта наша музыка – только для Генри. А ты. Генри, вспомни зал в Константинополе, темноволосую прекрасную музыкантшу и… себя. И вс„, что вынесешь из нашей музыки сейчас, вернее, из нашей звучащей любви к тебе, – пусть это будет только твоей тайной.

И полились звуки человеческого голоса виолончели Ананды. Не только Генри и леди Цецилия были захвачены ими, вся группа людей, точно скованная, боялась шелохнуться. По-разному играл Ананда с обеими пианистками. Генри думал, что вот Анну Ананда постоянно вводил в какое-то гармоническое русло, из которого она каждую минуту могла уйти. Он как бы направлял е„ мятежный дух, помогая ей выйти из борьбы со своими страстями. Он н„с ей мир и успокоение, а она вс„ рвалась в новую и новую фазу борьбы, жалуясь на свои страдания и скорби. В ней жил протест, незаметный в труде дня, но вырывавшийся огнем в музыке. Там играл Ананда-примиритель. Здесь же творилось славословие Жизни, звенела радость душ, принимающих любой свой момент таким, каков он есть сейчас. Здесь раскрывались все силы творчества сердец, равновесие которых не мешало подыматься духу на ту высоту, которая доступна человеческим силам.

Генри понял разницу творивших там и тут людей. Он понял самого себя там и здесь, он завершил сегодня одну ступень жизни и начал другую. Вглядываясь в сияющее лицо Алисы, он думал о сказанном Анандой, что он рыцарски должен защищать е„. Где и против кого и чего он должен е„ защищать, Генри не знал. Но что защищать е„ будет всюду,это он знал точно.

Улыбаясь своей обычной ласковой улыбкой, в комнату вошел Флорентиец. Поговорив со всеми, он сказал, что сам проводит Ананду. Напомнил Наль, Николаю и Алисе, что завтра в двенадцать они поедут к графам R и, смеясь, порекомендовал дамам подумать о своих туалетах. Ибо наверняка граф не упустит случая посуетиться лишний раз и позовет кого-нибудь из своих приятелей.

Оставшись вдво„м с Анандой, Флорентиец долго ещ„ говорил с ним и, между прочим, упомянул, что послезавтра из Парижа и Вены приедут два его друга…

Утро следующего дня было отмечено большой суетой, что едва не довело Лизу до ссоры с любимой матерью. Всегда спокойная и ненадоедливая, графиня R в это утро была неузнаваема. Услышав, что у лорда Бенедикта обе дочери красавицы, графиня трепетала, как бы е„ Лиза не оказалась в дурнушках. Два раза она заставила е„ менять туалет и все не была довольна. Наконец графиня пожелала, чтобы Лиза надела ещ„ одно платье – последнюю парижскую модель.

– Мама, да поймите же, не тряпки будут видеть глаза этих людей. Они так смотрят, точно в сердце заглядывают.

– Это ведь одна из твоих фантазий, Лизок. Ты им играй на скрипке, но одеть тебя предоставь мне.

Кончилось тем, что Лиза заупрямилась, надела простое белое платье и нитку жемчуга на шею, чем привела в отчаяние мать, нашедшую е„ прямо-таки провинциалкой. Но Лиза осталась глуха ко всем убеждениям. Не будучи в силах выносить скучнейшую суету, с которой одевалась сегодня сама графиня, точно замуж выходила она, Лиза ушла к себе, подумала о дивном белом Будде в сво„м новом доме, о Флорентийце, сказавшем ей об е„ таланте к музыке и, нежно вынув свою скрипку из футляра, воспела на ней свой день сегодня, и свою любовь, и сво„ счастье…

Стук в дверь оторвал е„ от гр„з, гости уже входили в гостиную, е„ звал Джемс.

Лиза удивила графиню, когда вышла к гостям с преображенным музыкой лицом, в полноте любви и счастья. С первых же слов лорда Бенедикта, ласково здоровавшегося с е„ дочерью, у графини отлегло от сердца. Лиза, стоявшая перед высоким гостем, вовсе не была провинциалкой. Одухотвор„нность и благородство пронизывали е„ всю. Вечная забота отца, под влиянием т„тки боровшегося с оригинальностью художественной натуры дочери, заразила до некоторой степени и мать, которой хотелось самой протоптать Лизе дорожку в жизнь по собственному разумению.

Сейчас графиня удивл„нно наблюдала дочь, такую светскую, самостоятельную и… такую смиренную и глубоко почтительную рядом с лордом Бенедиктом. Какая-то новая, ещ„ неизведанная горечь наполнила сердце бедной матери. За всю жизнь она не видела своей девочки столь обожающей кого-то; она читала сейчас это обожание в каждом взгляде и слове, с которым Лиза обращалась к лорду Бенедикту.

– Как вы себя сегодня чувствуете, графиня? – услышала она вопрос лорда и покраснела, как институтка, которую поймали на тайной мысли.

– Из-за вечной мигрени я очень рассеянна, лорд Бенедикт. Благодарю вас, сегодня мне гораздо лучше. Очаровательные фрукты и цветы, что вы мне прислали, волшебным образом подействовали на меня.

– Я думаю, что вид вашей дочери, е„ присутствие, такой счастливой, подле вас не только должно придавать вам здоровья во сто крат больше, чем мои цветы, но и пробуждать в вас новую энергию и желание жить. Внуки, е„ дети…

– Дети Лизы, – рассмеялась графиня, перебивая Флорентийца, – я даже и не думала ещ„ об этой стороне жизни. Лиза ещ„ такое дитя, что думать о е„ будущем реб„нке было бы так же смешно, как о реб„нке вашей Наль. Наль прелестна, слов нет. Но ведь ей не более пятнадцати лет. Личико совсем детское. Лизе хотя и семнадцать, но вс„ же о детях нечего и думать. Впрочем,

– прибавила грузная графиня, – Лиза вся в меня. А у меня очень долго не было детей. Надеюсь, е„ жизнь не осложнится сразу пел„нками и прочей прелестью детской.

– Очень жаль, что Лиза своим появлением на свет надолго оставила в памяти матери самые неэстетические воспоминания. Глядя на не„ сейчас, я готов был бы держать пари, что Лиза была спокойным и мирным, никогда не плакавшим реб„нком, не доставлявшим своим многочисленным нянькам никаких хлопот. По всей вероятности, и ей жизнь пошлет спокойных детей. А разве вы сами теперь были бы довольны одинокой жизнью в Гурзуфе? – пытливо поглядел на графиню лорд Бенедикт, точно проникая в самые е„ зата„нные мысли.

Графиня покраснела под этим взглядом, чем-то возмутилась и несколько раздраж„нно ответила:

– Я не собираюсь проводить одинокой зимы в Гурзуфе. Я уже их много там провела благодаря своему слабому здоровью. Дети собираются совершить свадебное путешествие в Америку. Джемс повед„т туда новый пароход. Не могу же я отпустить дочь одну.

– Насколько я знаю, – рассмеялся лорд Бенедикт, – по всем законам всех государств, выдавая дочерей замуж, родители теряют над ними все свои юридические права. Все права переходят к мужьям, и дочери перестают быть одни, так как получают владыку в лице мужа. Разве вас сопровождала маменька в вашем свадебном путешествии по Испании?

Графиня поразилась. Когда же и кто мог сказать ему о е„ свадебном путешествии? Ах эта Лиза! Когда она успела разболтать? И в е„ памяти замелькали картины давно минувшего счастья. Как любил е„ граф, как буквально носил на руках, подчиняясь всем е„ капризам, как она властвовала над ним, ревновала без причин и лишала его самых невинных удовольствий, как вообще держала его в ежовых рукавицах, пока граф не устал от частых мнимых е„ болезней. А дальше родилась Лиза, болезни стали настоящими, и граф перен„с всю свою любовь на реб„нка. А потом клином между ними вонзилась сестра, пришли страдания, новое понимание жизни, какая-то мудрость, а теперь вдруг сразу внуки и… старость.

Графиня вс„ думала, забыв обо всех. А между тем входили новые люди, с которыми она машинально здоровалась, привычно улыбаясь, что-то отвечала. Но внутри у не„ ш„л другой ритм, там настойчиво работала какая-то буровая машина, раскапывая вс„ глубже слежавшиеся пласты воспоминаний. Графиня точно раздвоилась. Одна рылась в прошлом, отыскивая вс„ новые подвалы в памяти, другая впервые четко поняла, что центр жизни в их семье больше не она. Лиза царила здесь. Лиза привлекала к себе. Лиза вела разговор. Лиза была камертоном жизни, и нота его была вовсе не та, которую старалась всю жизнь ей внушить мать. Графиня сидела вс„ на том же месте, вела какой-то тонный разговор с важными, тонко пахнувшими духами лордами, подкинутыми ей мужем. А сам он то и дело возвращался к Лизе и Джемсу, не отходившим от лорда Бенедикта, весело перекидывался с ними словами и улыбками, целовал тонкую ручку Лизы и говорил:

– До чего же я счастлив, лорд Бенедикт, что вы одобряете мою дочурку. Для меня и моего отца это было единственное солнце, помогавшее нам жить честными людьми. Я готов обожать вас до конца моих дней за ласку к Лизе и Джемсу, которого сердце мо„ усыновило.

– Милый граф, поистине могу сказать вам: за ваши сегодняшние чувства и слова вы будете самым счастливым дедушкой, какого видел весь ваш род.

– Ну если так, лорд Бенедикт, ловлю вас на слове, не откажите же позавтракать с нами и выпить радостный тост. Кстати, вот нас зовут.

Лорд Бенедикт подал Лизе руку, граф подош„л к Наль, Джемс к Алисе, графиня оперлась на, руку одного из очень высоких лордов, окончательно разочарованная и чувствующая себя заброшенной и ненужной и вс„ так же приветливо разговаривающая со своим соседом. Если бы школа выдержки е„ двух кавалеров не ставила ей рамки, графиня, вероятно, не выдержала бы своего внутреннего разлада и убежала плакать. Напрягая волю, сидела она образцом вежливости, но сознавала, что довольно капли – и чаша е„ переполнится.

– Графиня, во Флоренции есть обычай, – услышала она голос лорда Бенедикта, – при обручении жениха и невесты, когда они обмениваются самыми дорогими для них сокровищами, мать невесты обменивается стаканом вина с будущим посаженным отцом молодой. Меня просили взять на себя эту высокую честь. Но откажите мне в просьбе выполнить этот обряд моей родины. Примите от меня этот небольшой стакан в подарок и подарите мне свой, выпив мо„ вино, я же выпью ваше.

Подойдя к графине, лорд Бенедикт глубоко заглянул ей в глаза и подал стакан. Задержав на миг е„ руку в своей, он пожал е„. Какая-то волна радости и успокоения проникла в сердце бедной женщины. А когда она пригубила вино лорда Бенедикта, – ей стало легко, силы е„ удвоились и вся горечь прошла.

– Мужайтесь, друг. Ведь вы долго и давно искали встречи с мудрецом. Мужайтесь теперь, не будьте эгоистичны, забудьте о себе и думайте только обо всех тех. кому вы недодали любви, – о дочери и муже. И вы можете встретить мудреца, – шепнул он ей, чокаясь ещ„ раз. – Какая замечательная вещь, – воскликнул сосед графини. Перед нею стоял стакан как будто зел„ного стекла, на н„м было вырезано или вдавлено несколько белых лилий с ж„лтыми тычинками. Прелесть тончайшей работы, кое-где сверкавшие бриллианты заинтересовали всех, и стакан переходил из рук в руки. Когда очередь дошла до графа, он разв„л руками и сказал, обращаясь к лорду Бенедикту:

– Надо быть волшебником, чтобы иметь возможность подарить подобную вещь. Ведь это не стекло. Это тончайше вырезанный изумруд. Только старая Флоренция могла обладать такими сокровищами и такими мастерами. Нам с женой оста„тся только отдать вам наши благодарные сердца, так как никакими осязаемыми сокровищами мы не могли бы сравниться с вами.

Он встал и низко поклонился Флорентийцу. Через некоторое время, когда подали шампанское, граф снова встал и объявил, что сегодня совершается обручение его дочери и лорда Джемса Ретедли, барона Оберсвоуда.

Для графини это было сюрпризом. Ей никто не сч„л нужным это сказать. В е„ прежнем состоянии духа такой удар был бы просто непереносим, но сейчас она приняла это известие просто и даже радостно, как самую естественную вещь. Графиня не знала, что объявленное сейчас е„ мужем обручение было не меньшим сюрпризом и для Лизы, и для Джемса. А когда лорд Бенедикт подош„л к Лизе поздравить е„, он надел ей на палец чудесный перстень с изумрудом, сказав, что она может передать его только тому, кого больше всех на свете любит, и что, по обычаю его страны, жених и невеста обмениваются самыми дорогими сокровищами. Он смутил этим не только Лизу, но и капитана, не подготовившегося к этому случаю.

– Что же, друг Джемс, вы так смущены? Ведь в вашем кармане лежит тот медальон, что вам дал для вашей будущей жены Ананда. Почему же это сокровище не отдать Лизе сейчас?

– Я получил его, чтобы вручить после свадьбы. – Я беру на себя эту подробность, – улыбнулся Флорентиец. – Трудно сказать, когда совершается истинный брак.

Лиза поднесла к губам только что подаренный ей перстень и, глядя на Флорентийца, сказала:

– Скрипку свою я посвятила Будде. Жизнь свою я посвящаю вам, лорд Бенедикт, а все труды, любовь, душу, мысли и сердце я сливаю с Джемсом, чтобы вместе с ним идти за вами.

Она надела жениху кольцо, он подал ей медальон Ананды, увидев который Лиза невольно вскрикнула от восхищения.

Завтрак подош„л к концу. Ещ„ раз сказав графу и графине несколько слов, лорд Бенедикт и его семья условились о встрече в доме лорда Бенедикта в ближайшие дни и отправились домой, где их радостно встретили остальные домочадцы.

 

ГЛАВА 15 ДЖЕННИ И Е‚ ЖЕНИХ. СВАДЬБА ДЖЕННИ Уже несколько недель у Дженни голова шла кругом от массы противоречивых чувств и мыслей, которыми она жила, а также новых людей, с кем ей пришлось познакомиться. Сказать, что она, подобно матери, поверила в победу над лордом Бенедиктом, Дженни никак не могла. Вспоминая письма, полученные ею от Флорентийца, и думая, что ведь он был другом е„ отца, что он также друг и опекун Алисы, Дженни чувствовала, как сжимается е„ сердце, и сожалела о своих неразумных поступках. Она тосковала. Но попадая в поток злобных эманаций своей матери, она уже не могла заглушить зависти и унижения, которые грызли е„ при воспоминаниях об Алисе и Наль, о Николае и Тендле.

Новые друзья матери, присланные из Константинополя е„ давним поклонником, показались Дженни очень приятными и воспитанными. Они сразу сделались бурными поклонниками е„ красоты и соперничали друг с другом в ухаживании за нею. Они так окружили е„ заботами, так баловали е„, удовлетворяя е„ капризы и делая богатые подношения; так заботились о е„ туалетах и возили в самые модные и шумные места, что у Дженни положительно не хватало времени толком в ч„м-либо разобраться. К вечеру она так уставала от развлечений, что валилась с ног и засыпала, едва успев донести голову до подушки.

Как-то само собой, точно помимо воли и разумения Дженни, она стала считаться невестой одного из этих молодых людей. Второй же, и прежде нередко интересовавшийся Алисой, теперь вс„ настойчивее спрашивал Дженни о сестре. Почему ни в одном из самых модных и шикарных мест не видно Алисы? Почему Дженни не вызовет сестру к себе на свидание? Разве Дженни не любит Алису?

Привыкнув царить среди своих адъютантов, Дженни не имела ни малейшего желания впускать Алису в маленький, влюбл„нный, как она полагала, в не„ до безумия кружок. И вместе с тем не знала, что и как отвечать, всячески стараясь, чтобы поклонники вообще не увидели Алису. В этой суете Дженни пыталась забыть о судебной конторе, решив, что это ещ„ не скоро будет. И вдруг, как снег на голову, ей и матери вручили повестки с вызовом в это отвратительное заведение через два дня. Сияющая пасторша, помахивая своей повесткой, вошла к Дженни, едва та проснулась, и своей обычной итальянской скороговоркой затрещала:

– Сейчас я получила письмо. Ещ„ два друга из Константинополя приехали. Сегодня вечером они будут у нас. Пожалуйста, постарайся быть прелестной. Это очень и очень богатые люди и, как говорит твой жених, чрезвычайно влиятельные. Им ничто и никто не страшен. Теперь-то попляшет у нас лорд Бенедикт! Вот тебе твоя повестка. Послезавтра слушание дела о завещании. Развенчаем подложную Цецилию. Ври в сво„м завещании, что хочешь, а сходство фамильное подавай. Это единственное неопровержимое доказательство. А пастора-то нет, с кем же сверять сходство, – хохотала пасторша.

– Не понимаю, мама, почему вы так носитесь с этим сходством? Ведь если на н„м основываться, то меня и Алису никак сестрами признать невозможно, – ответила Дженни, не желая вдаваться в вопрос по существу и ища возможности обдумать, как себя держать, что предпринять, с кем посоветоваться.

– Сходство вовсе не одна я выдумала, милая моя. А наши друзья тоже уверяют, что фамильное сходство очень важный аргумент. Кстати, ты ведь понимаешь, что друг твоего будущего мужа рассчитывает жениться на Алисе. Мы с ним это уже обдумали. Так как лорд-великан не отпускает девчонку ни на шаг, а молодому человеку, естественно, хочется поскорее увидеть свою невесту, то я решила поехать с ним сегодня сама и передать Алисе письмо. Быть может, нам же и удастся привезти е„ домой.

– Мама, неужели вы забыли, как мы с вами к полу приклеиваемся, стоит лорду Бенедикту только посмотреть? Оставьте лучше свои затеи до судебного разбирательства. Ваши друзья не знают силы лорда Бенедикта.

Что-то исказило лицо пасторши, которая начала было поносить лорда Бенедикта. С л„гким стоном она опустилась на стул.

– Опять боль в позвоночнике, Дженни, – плаксивым тоном пожаловалась пасторша. – Уже раз я пролежала два дня со своей спиной. Кажется, у меня рецидив.

– Потому что вы вс„ злитесь и поднимаете в доме суматоху, от которой у меня голова кружится. Пожалуйста, ложитесь. Сами говорите, что вечером приедут ваши друзья. Благодарю покорно, провести вечер одной в компании четыр„х чужих мужчин, – раздражилась Дженни.

– Какие же чужие, Дженни? Ведь один из них скоро будет тебе мужем, другой зятем, а остальные – их ближайшие друзья, даже родственники.

– Родственники или нет – это вам неизвестно. А что ещ„ никто мне мужем не стал, станет ли кто-то зятем – тоже неизвестно, – с ненавистью произнесла Дженни.

– Что только с тобою делается, Дженни? Я тебя совсем не узнаю и перестаю понимать. Если вести себя с человеком так, как ты вед„шь себя, столько от него принимать, вплоть до самых интимных забот, то уж непременно выходить за него замуж решила.

– Оставьте, пожалуйста, – резко закричала Дженни. – Вы так опутали меня своими друзьями, что я теперь ни в ч„м не могу разобраться. Дайте мне покой, или я заболею, как и вы, и никто из нас в эту чудесную контору не поедет.

Пасторша хотела что-то сказать, но боль согнула е„ и из глаз полились сл„зы. Она тихо ответила Дженни:

– Только один кумир был у меня – ты, Дженни. И только одного я ненавидела

– отца твоего. Вот он уш„л. Я мечтала, что мой кумир и я будем счастливы. Сейчас я боюсь, что ты вс„ наше счастье разобьешь.

– Я ли его разобью или вы его не умеете слепить, я не знаю. Но повторяю вам, что вы можете свести меня с ума. Дайте мне побыть одной и подумать.

Не раз бывало горько у пасторши на сердце за последнее время. Все усилия доставить дочери максимум удовольствий и обеспечить е„ жизнь не встречали не только ласкового слова, но часто вызывали грубое порицание и холодность. Ей казалось теперь, что муж защищал е„ при жизни от раздражительности Дженни. Пастор не разрешал дочери повышать голос в общении с матерью. Строгость его, непреклонную в этом пункте, Дженни так хорошо знала, что никогда и не пробовала нарушить вето. И теперь пасторша не могла понять перемены в Дженни, как раньше не разгадала причины е„ выдержанности, приписывая дочерней любви страх перед волей отца. И в сердце пасторши вырастала острая ненависть к Алисе и тяж„лая злоба к ушедшему пастору.

Оставшись одна, Дженни несколько раз перечитала судебную повестку. Маленький клочок бумаги с холодными официальными словами превращался для Дженни в целый ряд живых, неприятных фигур семьи лорда Бенедикта и его самого. Но ярче всех вставала одна, так поразившая е„ на похоронах отца фигура сестры-золушки, сестры-дурнушки, превратившейся неизвестно какими чарами в принцессу Алису. Окруженная суетой и людьми с утра до ночи, Дженни чувствовала себя одинокой. И в эту минуту, серь„зность которой она хорошо сознавала, ей не с кем было посоветоваться.

О, что бы теперь дала Дженни, чтобы держать в руке зел„ный конверт лорда Бенедикта. Как могло случиться, что три раза он е„ звал, говорил, что ещ„ не поздно вс„ поправить, – и три раза Дженни рвала письмо. Ей пришла в голову мысль поскорее одеться и помчаться к лорду Бенедикту, сказать ему, что она снимает сво„ заявление, что верит его высокой чести, что молит его помочь ей вырваться из сетей заблуждений. Дженни уже хотела встать и привести свой план в исполнение. Но вошла горничная, передала букет цветов от жениха и письмо с извещением, что через час он за нею заедет, чтобы отправиться к портнихе примерять подвенечное платье.

Какой-то ужас вдруг охватил Дженни. Она написала жениху коротенькую записку, прося извинить е„ сегодня, она и мать, обе внезапно заболели и не могут никого принять. Дженни отправила письмо, ощущая себя запертой в клетке и лиш„нной свободы жить и действовать, как хочется. Человека, которого ей предстояло назвать своим мужем, она не знала. За несколько последних дней она только сделала открытие, что он е„ стесняет, что незаметно для себя она стала подчиняться ему. Самовластная Дженни уже не могла спорить, когда ей предлагалась какаято программа действий, глаза жениха, вроде и ласковые, смотрели на не„ пристально, требовательно. И не одно это тревожило Дженни. Прикосновение жениха было ей неприятно, словно при этом чья-то чужая воля вливалась в не„. Дженни внутренне бунтовала, но внешне оставалась спокойной, не имея сил возражать. Хотя стоило ей остаться одной, его власть над ней сразу же теряла силу и Дженни становилась сама собой.

Оставшись одна, Дженни надела свой старый халат, отбросив роскошный, подаренный ей женихом, и в первый раз за долгий промежуток времени стала думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова, что он одобряет е„ решение пойти к лорду Бенедикту и что надо спешить. Сл„зы застлали глаза Дженни, она решительно поднялась, чтобы ехать к лорду Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь сильно постучали, и голос е„ жениха властно потребовал, чтобы Дженни вышла. Защищенная запертой дверью, возмущ„нная неделикатностью молодого человека, Дженни вспылила и резко попросила оставить е„ в покое.

– Как могу я оставить вас в покое, когда здесь умирает ваша мать?

Перепуганная Дженни бросилась открывать дверь и тотчас же в ужасе отступила. Рядом с е„ женихом стоял высокий, незнакомый ей мужчина, смотревший на не„ ж„сткими ч„рными глазами, пылавшими, точно угли. «Я тебя научу слушаться», – казалось, говорили эти страшные глаза. Ужас приковал Дженни к полу, и она лишь тогда двинулась с места, когда снова услышала голос жениха:

– Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но я боялся, что вы не откроете мне сразу, а маме вашей действительно нездоровится. Это мой дядя. Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери. Проводите нас к ней, я уверен, ей станет лучше.

Ничего не соображая, кроме: «Слушайся, слушайся», которое ей говорили эти глаза, Дженни ввела мужчин в комнату пасторши. Леди Катарина лежала на диване; страданий она не испытывала, но разогнуться не могла. Представив пасторше своего дядю, только что приехавшего из Константинополя, чтобы немедленно же ей помочь, жених предложил Дженни, нежно пожав е„ ручку, одеться и поехать с ним на примерку. Свадьба их должна состояться завтра, как того требуют прибывшие. У Дженни не было сил протестовать. Е„ удивила леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей таким отвратительным.

– Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг самого близкого мне на вс„м свете человека, моего друга детства и юности. Я сразу же воскресла, – трещала пасторша, лишь несколько распрямившаяся.

Мистер Бонда значительно поглядел на племянника и сказал неприятным тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:

– Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты и е„ матери, что даже забыл им меня представить по всем правилам нашей восточной вежливости.

– Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться необычайно вежливой и ласковой, но у лондонской девушки дрожь отвращения прошла по спине. Когда мистер Бонда бесцеремонно взял обе е„ руки и поцеловал одну за другой, ей показалось, что это приблизилась к ней змея. Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою комнату, но ч„рные глаза, острые, бегающие, словно шарили в е„ душе и мешали ей выполнить сво„ желание.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-04-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: