С любимыми не расставайтесь




Евгений Водолазкин как зеркало русской реакции и его Авиатор

Предисловие и Предыстория

Не так давно в комментариях на Rapsodos мы уже пытались обсудить «Лавра», за авторством того же Водолазкина, но дело к конструктиву тогда не приблизилось. Чтобы не повторяться, хочется сразу сконцентрироваться на «Авиаторе», но время от времени, по мере надобности, мы будем возвращаться и к «Лавру». Тогда я писал, что «Лавр» произвёл на меня очень среднее впечатление, кроме попадания в «тренд» возрождающегося православия книга особо ничем не запомнилась, вроде есть всё для хорошего цепляющего романа, но всего как-то мало. В общем, возможно, всему виной большой шум вокруг дебютной книги и мои завышенные ожидания. Чтобы дать честную оценку, вторую книгу решил отложить на потом.

Я не читал превью, рецензий, анонсов, не смотрел интервью и не имел об авторе никаких представлений, что всегда влияет на отношение к творчеству. Так, скажем, любой, кто узнает кто такой Прилепин будет нехотя проецировать его на его же произведения вне зависимости от того симпатичен ему Захар или отвратителен. (Кстати, за Водолазкина я взялся именно после его напутственной статьи.) Так вот, я хотел быть чистым и незамутнённым, так сказать tabula rasa.

Часто, читая нового автора, хочется дочитать и узнать поскорей его биографию, понять, что подвигло человека писать, чем он вдохновлялся, проверить свои догадки на этот счёт. Есть авторы которые практически не оставляют следа в своих книгах, есть такие как Прилепин у которых не разберешь где он сам, а где его герой… И есть Водолазкин.

Но об этом – ниже.

Мне не хотелось (и было бы бессмысленно) писать обычную рецензию, поэтому я постараюсь наполнить этот текст литературными аллюзиями и цитатами, которые не только позволят сделать выводы более выпуклыми и аргументированными, но, может быть, познакомить читателей с менее известными, хотя и не менее (а то и более) достойными книгами.

Итак, читая «Лавра», я понимал, что эта книга написана глубоко религиозным человеком (к чему я не имел внутреннего противоречия) и всё остальное там, если сказать упрощенно, фон, причём не слишком старательно прописанный, но это не выглядело ни комично, ни глупо, ни пафосно. «Лавр» – книга условно бескорыстная. В ней затрагивается православный дискурс, но ничто никоим образом не навязывается. Читателю приоткрывают, пусть и с переменным успехом, мир православного философствования, хоть часто в самый захватывающий момент повествование сворачивает в сторону и блекнет.

С «Авиатором» же всё обстоит иначе – это книга-манифест, где автор пытается в первую очередь показать, как губителен был для русской духовности октябрьский «переворот», какие низкие люди его осуществили, причём совершенно бесцельно, просто оттого что в них накопилось слишком много «дерьма». Причем подаётся это хоть и с хорошим знанием деталей, но с уровнем достоверности а-ля клип группы Белый Орел «Как упоительны в России вечера».

Итак. Синопсис: книга рассказывает о человеке 1900 года рождения, Иннокентии Платонове, который в беспамятстве попадает в 1999 год. Он начинает вспоминать свою жизнь: детство, любовь, обвинение в убийстве и отправку на Соловки, попутно обустраиваясь в современном мире.

Казалось бы, такая богатая тема, но…

 

Ассоциации

С первых страниц мне показалось, что что-то подобное я уже читал, и действительно. В первых главах Водолазкин пытается размышлять о специфике памяти, на примере жизни героя. Его таинственное перемещение во времени, которое выдаёт сама обложка книги(!), возвращает к уже поднятой в «Лавре» теме вневременности, что подчёркивается дробностью и непоследовательностью воспоминаний. К тому же книга написана в стиле дневниковых записей. Всё это в купе вызвало из моей памяти прочитанный довольно давно «Письмовник» Михаила Шишкина (тоже не большой любитель Советов и счастливый эмигрант), который, к слову, за него получил Большую книгу. Так вот первая часть (условно – треть) Авиатора это зеркальный близнец Письмовника. Письмовник исполнен как роман в письмах, так же воссоздаёт из воспоминаний героев, небольших ярких мазков, мир, в котором они жили, частично пересекается с Авиатором во времени и так же подчёркивает несущественность общепринятого восприятия времени. Но всё это живо, запоминающеся, тонко. Я, оговорюсь, не был в восторге от Письмовника, он не зацепил меня за что-то важное лично мне, как и Лавр, но атмосфера книги, её эпизоды, воспоминания её героев запали мне в память, а значит и в душу. Читая, вполне сосредоточенно, Авиатора я понимал, что если удержу большую часть воспоминаний до конца чтения (а книга читается очень легко, что в данном случае не есть похвала, но это дело вкуса), то мне крупно повезёт.

Собственно вот две цитаты: одна из «Авиатора», одна из «Письмовника».

«Мне казалось, что я все самое важное должен записать. Каждой твари по паре. События, людей, предметы, воспоминания, картинки, звуки. Вот кузнечик летел и ткнулся мне в коленку. И от меня только зависит, взять его с собой или нет. Что-то подобное я испытал когда-то в детстве с банкой, закопанной под жасмином. Только теперь я мог взять с собой вообще все.»

«Если всё это не будет записано, то, боюсь, канет в Лету. В истории человечества это будет заметная прореха, но самой большой потерей это будет для Анны, о которой всё время думаю. Для нее описано уже довольно много вещей, но всего охватить просто не могу. По счастью, сейчас мне помогают, и дело пошло быстрее.»

И совершенно не имеет значения где чья.

В «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф так описывал одного писателя:
«Шварц - любопытнейший человек. Больших знаний, тонкой культуры, своеобразной мысли. Блестящий приват-доцент Московского университета с вдохновенным цинизмом проповедовал апологию мещанства. В герани, канарейке и граммофоне видел счастливую будущность человечества. Когда вкусовые потребности одних возрастут до понимания необходимости розовенького цветочка на своем подоконнике, а изощренность других опростится до щелканья желтой птички, наступит золотой век.»

Защищая, не дворянский даже, мещанский предреволюционный быт, как бы канонизируя его и противопоставляя ему «советчину», Водолазкин переходит дорогу Пастернаковскому «Доктору Живаго». Живаго тоже хотел спокойного мещанского уюта, не был рад переменам, не пытался даже сочувствовать социалистам. Живаго, безусловно – альтер эго Пастернака, но писатель, современник и свидетель этих страшных, необратимых, великих сломов, в отличие от Водолазкина не выносит до смешного упрощённых вердиктов о причине этих событий, не ставит диагнозов. Водолазкин, обезличивая и большевиков и чернь, пытается прибегать к оскорбительным сравнениям, сравнивая врагов с червями и снаряжая их маленькими «письками». Товарищ героя, который хотел пойти за большевиками, даже проститутку выебать как надо не может...

Пастернак может быть многократно спорен, но он настоящий художник. Без червей и писек он описывает отношения между возвысившимся дворником и опустившимся барином.

Однако он (дворник) предпочел жить в старой дворницкой с земляным полом, проведенною водой и огромной русской печью во всё помещение.Во всех корпусах городка зимой лопались трубы водопровода и отопления, и только в дворницкой было тепло и вода не замерзала.

В дворницкую вошел Юрий Андреевич с двумя ведрами.

— Хлеб да соль.

— Просим вашей милости. Садись, гостем будешь.

— Спасибо, — обедал.

— Знаем мы твои обеды. Сел бы да покушал горячего. Что брезгуешь. …

— Нет, правда, спасибо. Извини, Маркел, что часто хожу, квартиру тебе стужу. Хочу сразу воды побольше напасти. … Извини, пожалуйста, что хожу. Кроме тебя не к кому.

— Лей вволю, не жалко. Сыропу нет, а воды, сколько хошь. Бери задаром. Не торгуем. …

Когда Юрий Андреевич зашел в третий раз за пятым и шестым ведром, тон уже несколько изменился и разговор пошел по-другому.

— Зятья спрашивают, кто такой. Говорю, — не верят. Да ты набирай воду, не сумлевайся. Только на пол не лей, ворона.

Видишь, порог заплескал. Наледенеет, не ты ломом скалывать придешь. Да плотней дверь затворяй, раззява, — со двора тянет. Да, сказываю зятьям, кто ты такой есть, не верят.

Сколько на тебя денег извели! Учился, учился, а какой толк?

Когда Юрий Андреевич зашел в пятый или шестой раз, Маркел нахмурился.

— Ну еще раз изволь, а потом баста. Надо, брат, честь знать. Тебе тут Марина заступница, наша меньшая, а то б я не поглядел, какой ты благородный каменщик, и дверь на запор.

Он знает людей, о которых пишет, «Доктор Живаго» специально затрагивает 1905й год, показывает эволюцию нескольких революционеров. Да и мещанские посиделки бар описывает куда спокойнее и живее, без хрустов французской булкой. Протагонисты и антагонисты есть люди, принадлежащие часто к одному и тому же обществу, которые живут в одном художественном пространстве. Не хочется акцентировать на этом, но пошлая метафора сразу лезет в голову: у Водолазкина нет буквально никаких полутонов - либо черти, либо святые. Где кто разобрать не сложно.

«– Почему, как вы думаете, произошел октябрьский переворот? – спросил меня Гейгер. – Вы ведь всё это видели. …
– В людях накопилось много зла… – подбираю слова для ответа.
(в следующей главе говорится уже о «дерьме» прим. автора) – Должен же был найтись этому выход.
– Любопытно как. Любопытно… Вы не связываете, значит, переворот с общественной ситуацией, с историческими предпосылками и прочими делами?
– А разве всеобщее помутнение – не историческая предпосылка?
Гейгер поставил перед моей кроватью стул и сел на него верхом.
– Но считается, что у помутнения семнадцатого года имелись свои причины – война там, обнищание народа, не знаю, что еще…
– Бывали времена гораздо хуже – и ничего, никаких помутнений.»

Для Водолазкина не существует объективных исторических процессов. Как будто не было в русской литературе Горького и Чехова, которые описали простой народ и дворянство\мещанство соответственно, нет передвижников в конце концов. Если большинство даже глубоко антисоветских авторов пытаются дать объяснение произошедшему, то Водолазкин неумолимо, роботически выносит приговор.

Хочется сказать необычную вещь, не укор может быть даже. Роман «Авиатор» настолько пустотел, что мне приходилось, как уже можно было догадаться по вышесказанному, заполнять его знакомыми образами из других книг, составить этакую литературную мозаику (вспоминается замечательный одноимённый рассказ Конан Дойля), потому как читающуюся за считанные дни книгу без этого было бы непросто осилить. Т.е. эта книга была для меня неким фоном, на который приходилось наносить живые мазки принадлежащие другим авторам. Если автор, который неровно дышит к вопросам памяти именно это и ставил задачей, то я готов аплодировать ему стоя.

Так вот помимо крупных ассоциативных мазков, были, конечно, и помельче, но каждый из них подсвечивал повествование новыми красками.

Безусловно, воспоминания о Соловках сразу же приводят к очередной нелестной параллели, в данном случае с «Обителью» Захара Прилепина. Если попытаться пересказать в нескольких полустраничных этюдах подробнейше, многоголосо выписанную Прилепиным исчерпывающую картину соловецкой жизни, довольно легко потерпеть неудачу.

Попытка завернуть в конспирологию про эксперименты с криозаморозкой для первых людей Партии выглядит так же пунктирно и неубедительно. Коротенький рассказ Пелевина «Реконструктор» написанный в таком же псевдодокументалистском стиле, с явной юморинкой (например, что у Сталина вместо курительной трубки была духовая, для стрельбы), выглядит на этом фоне почти исторично. (К слову, профессора Муромцева современного книге я нашёл, но он не был репрессирован, даже Сталинскую премию получил, правда, не за криоисследования).

Про дом престарелых, хоть и гораздо веселее, но с тем и гораздо ярче высказался Михаил Елизаров в своём Библиотекаре.

Про обратимые научные эксперименты уже писали талантливейший Булгаков и посредственнейший Дэниел Киз, но именно последний в «Цветах для Элджернона» куда трагичней перёдает эмоции героя, который понимает, что чудесный эксперимент, участником которого он стал, не будет длиться вечно.

С любимыми не расставайтесь

«Лавр», безусловно, книга о любви. Любви пронесённой через всю жизнь, любви замешанной на чувстве вины и оттого еще более сильной, страшной. Любви, которая многократно меняется на протяжении романа (в отличие от героя на мой взгляд). От других женщин Лавр, которому ничто человеческое не чуждо, старается держаться подальше, от возможной близости бежит как от огня, скрывая в ладони пламя неугасающей своей любви. И так почти до самой смерти, когда соблазны уже не могут его подстеречь.

В «Авиаторе» сюжет любовной линии поначалу очень схож, пробудившийся много лет спустя молодым и полным сил герой начинает искать встречи со своей возлюбленной, которая давно отметила уже девятый юбилей. Он навещает её в доме престарелых, меняет ей подгузники, держит её за руку. А потом… потом начинает жить с её внучкой. Можно было бы подумать, что внучка напоминает ему его любимую, но они совершенно разные между собой. И тут задаёшься вопросом: о какой любви нам рассказывали всю первую часть книги?

В «Письмовнике» упомянутого выше Шишкина героиня, не получая писем пропавшего возлюбленного пишет ему всю жизнь. Да, она встречается с мужчинами, но она доверяется ему в этих письмах гораздо больше, чем своим сожителям. Он тоже пишет ей не получая писем.

В общем, очередной ход, мотивированный лишь желанием связать главного героя и новое время с помощью женщины. Завязывает одну сюжетную ветку, а убивает другую.

Отдельно хочется отметить последнюю треть книги, где дневники ведут уже трое главных персонажей. Если в записи профессора Гейгера еще веришь, то дневник, написанный от имени жены Платонова, отдаёт небывалой безвкусицей. Если умолчать о стилистическом убожестве, пусть нарочном, то вопрос как эту женщину смог выбрать такой утончённый аристократ духа Иннокентий Платонов прочно заседает в голове.

Неисповедимы пути…

Я начал писать эту рецензию, которая в процессе потеряла свою изначальную форму, когда ещё читал книгу, писал, когда стал читать и закончил следующую, когда работа не давала мне засесть за окончание, подвести итог. Всё время приходили новые мысли, новые ассоциации. И вот, неисповедимыми путями пришёл к книге македонского писателя Венко Андоновского, как я вспомнил уже после, нашлась она по тому же лестному сравнению с Умберто Эко, которое присваивалось и Водолазкину, но приобретена была больше из любопытства.

Книга эта, именуемая «Пуп земли» или очень красиво по-македонски «Папокот на светот», состоит из двух частей, двух историй, двух временных отрезков, один из которых охватывает времена Византии, а другой конец 90х годов. Это очень любопытно и удивительно, т.к. эти периоды условно тождественны событиям Лавра и Авиатора соответственно! И вопросы, поднимаемые в каждой из них мистически похожи.

Через роман Андоновского проходят две идейные канвы. Первая: о судьбе, смысле, истоке Слова, и, конкретно, слова письменного (о чём размышляет главный герой Авиатора во второй половине книги). Вторая: о отношении между человеком, Богом и властью. Все то же, что описывает Водолазкин спустя 15 лет.

(Хочется сделать отступление: даже если бы Андоновский написал свою книгу на год или 15 лет позже Водолазкина ничего не изменилось бы. Относительно Первослова, которое было в начале, все мы условно в одинаковых условиях вторичности, но и вторичность бывает разного толка.)

Так вот, для того чтобы обвинить безликую Партию, против которой выступает во второй части протагонист, он применяет такой приём, который не настораживает и не вызывает неприязни к главному герою, как у Водолазкина; главный герой Андоновского не мерит «письки» и не занимается прочими антропологическими исследованиями:

«Потом предполагалось станцевать народный танец, чтобы создать атмосферу здорового народного духа; потом она хотела сама обратиться к публике и поговорить о перспективах народного творчества, о ложных и истинных ценностях в искусстве; потом ученики должны были декламировать стихи. … я спросил, не мог бы и я прочитать какое-нибудь свое стихотворение, и она ответила, что не мог бы; я спросил почему, а она ответила, что мои стихи хорошие, но несоответствующие (так и сказала: несоответствующие) и что на этот раз нужны не любовные, а патриотические сочинения. … Неужели она может из-за своей проклятой Партии запретить мне прочитать хотя бы одно любовное стихотворение, в котором я просто описываю волосы любимой в свете луны? … В этом ее поступке, в этом запрете читать любовные стихотворения … было, говорю вам, что-то нечеловеческое, что-то политическое… Она запрещала мне любить ее, запрещала моему «я» быть «я», … как делают, когда человека сажают в тюрьму, когда у него отнимают право быть тем, кто он по профессии, быть мужем своей жены или отцом своих детей, быть курильщиком, у него отбирают зажигалку, сигареты, фотографии семьи, кошелек, шнурки, ремень; это была самая настоящая политика, идеологический террор чистой воды — не позволять человеку быть тем, кто он есть!»

Партия эта по книге безымянна, но подразумеваешь, безусловно, коммунистов, по ряду сопутствующих признаков. И как же пробирает, когда оказывается, что на момент действия книги «коммунистическая партия исчезла 11 лет назад». Это не только иной художественный уровень, но и другой уровень понимания мироустройства, где земные князья безымянны при всей своей славе.

И поэтому, когда Андоновский проводит черту между миром горним и дольним, ему веришь.

Заключение

Хочется сказать, что концовка романа идёт в некотором отрыве от его тела, которое тоже весьма дробно и пунктирно (но не в духе «пунктирных» романов в рассказах, в духе Битовского «Монахова» или «Хуррамабада» Андрея Волоса, а как неровный штакетник, сквозь который просвечивает…), немного сглаживает впечатление. Герой, как становится ясно из сюжета, начинает говорить то, что ему следовало говорить с самого начала, то, что было бы логично. (Здесь обойдемся без спойлеров, они будут в самом низу.) Но нет, всю книгу устами героя говорит автор и лишь в заключительной части позволяет герою кое-что добавить от себя. Сама концовка неплохо и напряжённо выдержана и после окончания книги продолжает звенеть как натянутая струна. Но ведь этого так мало…

Отдельно хочется отметить прозрачную аналогию на Робинзона Крузо, книгу про которого часто вспоминает Платонов, эта деталь несомненно хороша, как и статуэтка Фемиды, которая, кажется, преследует его всю жизнь. Ну и фраза «Иди бестрепетно», конечно. Но беда всей книги в том, что эти детали в принципе надобно выискивать.

Иногда может показаться, что в этой рецензии акценты местами смещены в сторону идеологии, хотя я всеми силами старался этого избежать. Художественные приёмы Водолазкина не имеют ни особой новизны, ни даже какой-либо свежести. Всем вышеназванным книгам он проигрывает и в силе языка и в умении повествовать. Это не бездарная книга, но автору явно есть к чему стремиться. И на фоне этой общей блёклости экзальтированные идеологические пассажи автора, тянущиеся через всё повествование красной нитью (хотя, на самом деле белой), и есть единственная её яркая нотка.

На это, скорее всего, поспешат возразить, что, мол, не стоит забывать о духовной подоплёке книги, приведут разошедшееся цитатой «милость выше справедливости». Книга Водолазкина может и маленький шажок к духовности, но при этом она же – три огромных прыжка к невежеству. К тому же истинно христианским смирением от Платонова и не пахнет, он желчно гневлив, пусть он не посягает на чужое око, но и щеки не подставляет. Нравственно-этическая сумятица тянется через всю книгу и, как сказано было выше, обретает логическую направленность лишь в конце.

Помимо этого нужно заметить, что несмотря на возраст, Евгений Водолазкин писатель молодой, и именно на это хочется списать его (не)(удачи). Авансов ему было выдано предостаточно, выхлоп, на мой взгляд, сомнительный. «Лавр» мне понравился именно как житие юродивого, (очень интересной темой, которая еще не поднималась на просторах русской литературы) хотя юродивым Лавр в книге пробыл относительно недолго. (Здесь интересно то, что все известные мне юродивые не возвращались в мир, а Лавр пришёл и ушёл как бы по своей воле, но это не суть.) Т.е. несмотря на все огрехи, книга поднимала интересную незаезженную тему. А «Авиатор» вторичен на добрые девяносто процентов. Впрочем, не без одного смертного греха, замечу, что малочитающее поколение рискует этого не заметить, что только придаст Водолазкину лишних очков.

 

СПОЙЛЕР! СПОЙЛЕР! СПОЙЛЕР!

И да, для тех, кто осмелится или уже читал. Главный герой, несчастный, мучимый этот Платонов БЫЛ виновен в убийстве, за которое его отправили на Соловки. В этом есть и саспенс, и ирония, и вообще это очень неплохой ход…. Но ведь это перечеркивает все обиды и стенания Платонова или нет? Понятно, что автор подразумевает, что именно за этот грех Платонов был возвращён к жизни, но… Но. Но. Но.

 

Спасибо всем, кто дочитал. Это было непросто.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: