КОЛОНИИ, ПОТЕРЯННЫЕ И СОХРАНЕННЫЕ 8 глава




Через неделю все было кончено. 29 мая на рассвете турки прорвались через разрушенные стены, и Византийская империя прекратила существование. Она героически защищалась до последнего, но победил враг, несравненно превосходивший числом и намного лучше вооруженный, беспрерывно обстреливавший город 53 дня. Но даже тогда город не сдался. Император, видя, что конец близок, устремился в самую гущу битвы, туда, где бой был наиболее жестоким, и пал, как подобает императору, сражаясь за свою империю. Его тело нашли спустя долгое время. Головы не было, но на ногах оставались пурпурные императорские сапоги-котурны с золотыми византийскими орлами.

 

Где же, в самом деле, пропадал в это время посланный Венецией флот? Ответ на этот вопрос следует искать в бумагах сената, из которых следует, что генерал-капитан Джакомо Лоредано получил приказ отправляться в плавание только 7 мая, следовательно, раньше 9 мая он никак не мог отбыть. Ему было велено остановиться у Корфу, подобрать там еще одну галеру, затем загрузиться провиантом в Негропонте, потом следовать к Тенедосу, ко входу в Дарданеллы. Здесь ему надлежало встретить еще одну венецианскую галеру под командованием некоего Альвизе Лонго, вышедшего из Венеции за три недели до этого и производившего разведку у турецких позиций. Только после этого все они должны были идти на Константинополь.[191]

Неудивительно, что Лоредано, имея такой пакет инструкций, не успел вовремя. При северном ветре, который преобладал в тот сезон, не просто и не скоро было большому флоту переправляться через Дарданеллы и Мраморное море. Не особенно удивляет и то, что моряки, посланные на поиски флота, не сумели встретиться с Лонго, который мог и не дойти до Тенедоса к тому моменту, когда они повернули назад. В любом случае, в те времена отыскать в море корабль, не зная ни точного его курса, ни дня его отплытия, представлялось исключительно делом случая.

Но почему венецианский флот так задержался? На этот вопрос ответить трудно. Не подлежит сомнению, что, как писал сэр Стивен Рансимен, «ни один венецианец и, можно добавить, ни один католик не заблуждался насчет упорства султана и превосходства турецкого оружия».

Никто, и в первую очередь венецианцы, не могли считать Константинополь неприступным — 250 лет назад, во время Четвертого крестового похода, армия старого дожа Дандоло доказала, что это не так. Важно, что Лоредано на борту флагманского корабля вез Бартоломео Марчелло, венецианского посла, к султану. Посол имел инструкции на тот случай, если к моменту прибытия флота осада уже закончится. И капитану, и послу предписывалось соблюдать осторожность. По пути Лоредано не должен был нападать ни на какие турецкие суда иначе как для самозащиты. Приказ прибыть в Константинополь, в распоряжение императора, не содержал прямого указания вступать в бой, гораздо большее внимание уделялось сопровождению венецианских купцов, добровольно решивших уехать домой. Марчелло в первую очередь следовало донести до султана, что республика желает мира. Если она и посылает к Константинополю флот, то только для того, чтобы обеспечить безопасность своих купцов.

Нам остается сделать вывод, что венецианцы (хотя большинство из них могли не отдавать себе в этом отчета) избрали политику festina lente («поспешай медленно»). Им хотелось, чтобы весь мир верил, будто они посылают для спасения православного христианства огромную армаду и безуспешно призывают всех государей Запада сделать то же самое. Но венецианского реализма хватало на то, чтобы понять — Византийская империя обречена и спорить без нужды с османскими завоевателями не стоит. В дружбе с Мехметом они видели не только залог продолжения торговли с Востоком, но и единственную возможность сохранить свои колонии б Греции и Эгейском море. Можно заметить еще один признак отсутствия энтузиазма — отказ финансировать экспедицию из общественных фондов и нежелание начинать поход, пока деньги на него не будут выделены. Такая позиция плохо согласуется с рвением защитника веры или с настоящей опасностью. Если Венеция не пришла на помощь Константинополю вовремя, то только потому, что не очень этого хотела.

 

В осажденном Константинополе венецианцы и генуэзцы храбро сражались рука об руку, несмотря на обоюдную антипатию и недоверие. Именно генуэзский наемник Джованни Джустиниани Лонго руководил защитой участка стены длиной в целых 4 мили, неустанно лично ободряя защитников, пока смертельная рана в грудь, полученная в последней битве, не оборвала его жизнь. Его настойчивость, вопреки просьбам самого императора отойти в безопасное место, в последнюю минуту искупила его прошлую скандальную репутацию. Однако когда город наконец пал, венецианцы пострадали больше своих соперников. За исключением двух небольших групп на южных стенах, большая часть венецианских сил сосредоточилась под командованием байло Джироламо Минотто вокруг Влахернского дворца императора. Северный участок крепостных стен изгибался к Золотому Рогу. Именно в этом месте турки впервые проломили стену и вторглись в город. Многие венецианцы пали в бою, а из тех, кого взяли в плен, девятерых самых знатных тут же обезглавили, в том числе самого Минотто и его сына.

Командам венецианских галер повезло больше. Воспользовавшись жадностью турецких моряков, которые должны были стеречь вход в Золотой Рог, но оставили свой пост, как только начался грабеж города, чтобы солдаты не стащили у них из-под носа лучшую добычу, венецианцы смогли вырваться за заграждение. Затем корабли, нагруженные беженцами, которые добирались до них вплавь, подставили паруса сильному северном ветру и ушли в безопасную часть Мраморного моря. Несколько греческих и генуэзских судов могли бы сделать то же самое. Но несколько невооруженных торговых кораблей и генуэзских галер, стоявших на якоре в бухте, были не столь быстроходны, и потому турки захватили их.

Описание трех дней бесконечной резни, грабежа и насилия, более страшных, чем 250 лет назад, во время нашествия крестоносцев, к счастью, не входит в эту книгу. Однако от вестей о захвате города содрогнулась вся Европа, и прежде всего Венеция, куда эти вести пришли точно через месяц, 29 июня. Только теперь, может быть, благодаря рассказам вернувшихся очевидцев, жители Венеции поняли значение того, что произошло. Произошло не просто падение православной столицы, что могло вызвать эмоциональное потрясение, но больше не существовало Византии как политической силы, и исчез важный рынок. А кроме того во время осады погибло около 550 венецианцев и критян, и убытки составили 300 000 дукатов. Была и еще одна потеря, серьезнее, чем все остальные. Султан-победитель отныне мог замышлять новые завоевания, и надеяться оставалось только на его добрую волю.

Джакомо Лоредано и послу Бартоломео Марчелло 5 июля были отправлены новые инструкции. Капитану предписывалось принять любые возможные меры для безопасности Негропонта и перенаправить купцов, идущих в Константинополь и через него, в Модону, до последующих распоряжений. Послу следовало подчеркнуть перед Мехметом мирные намерения республики, добиться подтверждения султаном мирного договора и потребовать реституции венецианских судов, оказавшихся в руках турок, при условии, что это торговые суда, а не боевые галеры. Если Мехмет согласится подтвердить мир, Марчелло должен просить разрешения возобновить работу в городе купеческой колонии с теми же правами и привилегиями, какими она пользовалась при императоре. И, конечно, добиться возвращения пленных венецианцев. Если султан откажется принять условия, ответ следовало донести до сената. Также послу дозволялось истратить 1200 дукатов на подарки Мехмету или его чиновникам. В то же время правителям венецианских прибрежных городов и островов — Кандии на Крите, Лепанто в Патрасском заливе, недавно принятых под защиту республики островов Эгина, Скирос, Скопелос и Скиафос — было приказано укрепить оборонительные сооружения. В самой Венеции решили, что тех девятнадцати галер, что строились в Арсенале, недостаточно, чтобы противостоять новой опасности, и были привлечены дополнительные средства для постройки еще пятидесяти.

Скоро Марчелло, как и многие другие послы вслед за ним, обнаружил, что от Мехмета нелегко добиться выгодных условий. Только следующей весной, спустя почти год, удалось заключить соглашение. Уцелевшие корабли и пленники были отпущены домой, в город вернулась колония под предводительством байло, но прежних территориальных и финансовых условий, дающих огромную власть, она уже не имела. Католическое влияние на Востоке быстро сходило на нет.

Остается еще один вопрос: если Венеция повинна в падении Константинополя, то в какой степени? Несмотря на обвинения многих современников, очевидно, прямой ответственности за это она нести не может. Возможно, она промедлила, но ни одна держава не оказалась быстрее нее. Например, папа Николай, согласившийся оплатить пять венецианских галер, до 5 июня не соизволил даже известить сенат о своем решении, а к тому времени Константинополь уже неделю находился в руках турок. Может, помощь Венеции и не была чистосердечной, но многие христианские державы и пальцем не пошевелили, чтобы спасти гибнущую империю. Без помощи остальных, если бы даже венецианский флот прибыл вовремя, это позволило бы столице Византиийской империи продержаться еще пару недель, продлило бы ее агонию. Но даже это сомнительно, поскольку сильный турецкий флот в Мраморном море мог не позволить венецианцам приблизиться к городу. Кроме того, медлительности сената можно противопоставить героизм венецианцев и критян, до последнего сражавшихся на разрушенных стенах и, по большей части, погибших. Среди них было как минимум 68 патрициев, многие из которых принадлежали к старейшим и славнейшим семействам Венеции: шестеро Контарини, трое Бальби, двое Барбаро, двое Морозини, двое Мочениго, пятеро Тревизано.[192]

Однако с исторической точки зрения Венецию трудно считать невиновной. Византийская империя медленно умирала на протяжении двух с половиной столетий, и Мехмет только нанес coup de grace (удар милосердия). Настоящий смертельный удар настиг Византийскую империю не в 1453, а в 1205 году, когда католическая армия Четвертого крестового похода разграбила город и проложила дорогу франкским лжеимператорам, которые за 60 лет обобрали империю и город донага. За эту трагедию, которую Византийская империя перенесла, но никогда уже не оправилась от нее, Венеция ответственна в полной мере. Это были ее корабли, ее инициатива, поход проходил под ее руководством и выражал ее интересы. Венеция же и получила тогда самую большую выгоду от грабежа, и именно в силу этих причин Венецию стоит винить в катастрофе, произошедшей позже.

Глава 25

ДВОЕ ФОСКАРИ

(1453–1457)


…Если б каждый волос
На этой голове седой был жизнью,
А этот ток[193] всемирною короной,
А это вот кольцо, — которым я
С волнами породнился, — талисманом,
Способным усмирить их, я бы все,
Все отдал за него.[194]

Байрон. Двое Фоскари

 

В 1453 году, когда Константинополь пал перед армией султана Мехмета, трон дожа Венеции уже тридцать лет занимал Франческо Фоскари, дольше, чем какой-либо из прежних дожей. Как и предсказал умирающий Томмазо Мочениго, все эти годы война почти не прекращалась. Война значительно расширила границы республики, простершейся на половину Северной Италии, и почти опустошила казну. Цены стали запредельными, некоторые банки разорились, многие купеческие дома находились на грани банкротства. Андреа Приули, тесть самого Фоскари, объявил о своем банкротстве, оставив долгов на 24 000 дукатов.

Сам дож не пытался принять меры против подорожания, не защищал ни своих финансовых интересов, ни интересов остальных венецианцев. Прием, который он оказал императору в 1438 году, удивил даже венецианцев, для которых роскошные празднества были привычны. Три года спустя торжество, посвященное женитьбе последнего, оставшегося в живых сына дожа, Якопо, на Лукреции Контарини, тоже отличалось пышностью. Якопо был одним из предводителей Compagnia della Calza, модного молодежного общества, получившего свое имя от названия блестящих разноцветных чулок, которые носили его участники. В обществе существовали свои правила празднования свадеб. Брат невесты оставил описание того, как он и его товарищи, облаченные в малиновый бархат и серебряную парчу, ехали верхом на таким же образом убранных лошадях, каждый в сопровождении шести слуг в ливреях, разнообразной свиты и вооруженного эскорта. Процессия в 250 человек пересекла Большой канал в районе Сан-Самуэле по плавучему мосту и направилась к дворцу Контарини в Сан-Барнаба. За венчальной службой последовал роскошный пир, после чего молодые в сопровождении 150 женщин взошли на «Бучинторо», который отвез их ко дворцу Франческо Сфорца, и они нанесли ему формальный визит. В Сан-Барнаба они вернулись к началу танцев, длившихся всю ночь. И это было только начало праздника, который продолжался несколько дней. Венецианцы играли в мяч, устраивали маскарад, регату, потешный турнир на Пьяцце и другие веселые затеи, которые так впечатляли приезжих иностранцев.

При этом репутация дожа Фоскари ничем не омрачалась. Как и прежде, он воплощал господствующие в Венеции настроения, его подданным не приходило в голову винить его в экономических неурядицах республики, как и в склонности к показным зрелищам.

Но никто не может тридцать лет пробыть дожем Венеции и не нажить врагов. Именно враги своими обвинениями довели дожа, которому уже исполнилось 70 лет, до тяжелой болезни. Так ли это было на самом деле, неясно. Во всяком случае, во время выборов сторонники Фоскари ссылались на его жесткую практичность, и теперь его враги вспомнили об этом. Больше всех, конечно, вспоминала семья Пьетро Лоредано, так неожиданно проигравшего на тех выборах. За результаты выборов, однако, Фоскари отвечать не мог — слишком сложна была эта процедура, но после выборов произошло несколько событий, включая неудачное сватовство, которые осложнили отношения между домами Фоскари и Лоредано почти до состояния открытой вендетты. Следовательно, мы можем сделать вывод, что в начале 1445 года, когда Якопо обвинили в том, что он брал взятки за улаживание общественных дел в пользу дающих, известие об этом вызвало в доме Лоредано оживление.

Несмотря на то что близкий родственник Пьетро Лоредано. Франческо, занимал в это время должность одного из глав Совета десяти, вряд ли правосудие обошлось бы с Якопо несправедливо, такое даже трудно представить. Первым делом, совет созвал zonta из десяти человек, служащих синьории и трех общественных обвинителей, увеличив свой состав до 29 человек. (Ввиду особых обстоятельств было решено, что сам дож на заседании присутствовать не будет.) Затем постановили арестовать Якопо, и когда оказалось, что он бежал из города, решили разбирать его дело заочно. Допросив его слуг, установили несомненную его вину по некоторым пунктам. Тогда Лоредано предложил удвоить количество следователей, а свидетелей подвергнуть пыткам, вероятно надеясь найти больше мотивов для обвинения, но здесь он переборщил. Якопо Фоскари приговорили к пожизненной ссылке в Модону — колонию в Пелопоннесе, — часть его слуг подвергли более легким наказаниям, а часть признали невиновными. Ни тогда, ни впоследствии никому и в голову не пришло, что дож может быть замешан в преступлениях сына или хотя бы знать о них.

Приговор не был чрезмерно суров. По меркам того времени юный Фоскари получил по заслугам. Когда через два месяца он не явился к губернатору Модоны, его имущество конфисковали, но и такая мера соответствовала закону. Два года спустя, когда он серьезно заболел, совет еще раз подтвердил милосердность своих решений. После апелляции, поданной отцом, приговор был отменен. Осенью 1447 года, «принимая во внимание, что в наше неспокойное время правителя не должно заботами отвлекать от великой службы республике, и то обстоятельство, что сын его лежит больной телом и разумом, являя гуманность нашего правительства и учитывая заслуги нашего дожа», Якопо Фоскари позволили вернуться в Венецию.

Казалось бы, теперь старый Франческо может спокойно доживать свои дни. Так оно и было бы, если бы 5 ноября 1450 года некто Эрмолао Дона, заслуженный сенатор, не подвергся нападению неизвестного лица по пути к дому. Через два дня он скончался от ран. За несколько недель, что продолжалось следствие, подозреваемых арестовывали, допрашивали и отпускали, и ни тени подозрения не упало на Якопо Фоскари. Затем, уже в январе, в одной из «львиных пастей»[195] оказался донос, обвиняющий его в убийстве. Якопо схватили и привели в суд.

Свидетельство против него выглядело пустяковым. Оно основывалось на том, что Эрмолао Дона был одним из трех глав Совета десяти в то время, когда Якопо обвинили, следовательно, у Якопо был мотив для мести. Не учитывалось и то, что в вечер убийства один из его соседей слонялся у ворот дворца. Андреа Дона, сидевший у ложа пострадавшего, за два дня до его кончины подтвердил, что тот простил своего неизвестного обидчика и не сказал ни одного слова, бросающего тень на Якопо. Сам подозреваемый своей вины не подтвердил даже под пыткой, которой его все же подвергли. Тем не менее его признали виновным и снова приговорили к пожизненной ссылке, на этот раз на Крит.

Нужно отметить, что на этот раз Совет десяти руководствовался чем-то плохо объяснимым, но почти невозможно обвинить его в умышленном вредительстве со стороны Лоредано или кого-то еще. Во-первых, на тот момент никого из Лоредано в совете не было, только один из них присутствовал в составе zonta, собранной по этому случаю. Во-вторых, хотя обвинение выглядело несправедливым, для убийцы такой приговор был слишком мягким. Остается предположить, что Якопо оставался все таким же смутьяном, и совет, раскаявшись в своей прошлой мягкотелости, воспользовался случаем избавить от него государство раз и навсегда.

Перед отъездом Якопо, ослабевшему и больному, позволили увидеться с семьей. Его родственник Джордже Дольфино, присутствовавший при последней встрече, согласно рукописи, сохранившейся в библиотеке Марчиана, пишет, что молодой человек слезно умолял отца воспользоваться своим влиянием и позволить ему остаться дома, с семьей. Отец сурово убеждал его «повиноваться приказу республики и не требовать большего». И только когда сына увели в камеру, он сник и с возгласом: «О pieta grande!» («О, как жаль!») упал в свое кресло. Больше они никогда не виделись. Якопо отбыл на Кипр, и через полгода в Венеции стало известно о его смерти.

 

Несмотря ни на что, Франческо Фоскари любил своего сына и такого удара вынести не смог. С этого момента он стал слабеть, потерял интерес к государственным делам и даже отказывался присутствовать на заседаниях сената и совета, хотя это было его конституционной обязанностью. Полгода прошло в надежде, что дож оправится от горя и сможет выполнять хотя бы важнейшие из своих функций. Однако в октябре 1457 года совет постановил, что дольше ждать нельзя. Делегация, состоящая из синьории и трех глав Совета десяти, вызвала дожа и вежливо и почтительно попросила его, «как доброго государя и истинного отца своей страны», отречься от трона.

В прошлом Фоскари два раза предпринимал усилия к тому, чтобы уйти в отставку, но ему не позволяли. На этот раз он отказался уходить. Возможно, он негодовал на то, что совет так обошелся с его сыном. Возможно, его разозлило, что совет бестактно выбрал парламентером того же Якопо Лоредано, который, находясь ранее на этом посту, оглашал приговор об изгнании. (Вряд ли ему было известно, что Лоредано сперва предлагал смертную казнь, но предложение не прошло.) Возможно, просто сказался возраст — 84 года и перенесенное горе сделали его раздражительным. В любом случае, его ответ показал, что он уже слишком стар. Он холодно заметил, что у Совета десяти нет власти отправить его в отставку. Решения такой важности принимаются большинством голосов Большого совета при поддержке шести членов синьории. Если последует просьба, утвержденная таким образом, он уделит ей внимание. До этого времени он останется на своем посту.

Формально он был, конечно, прав, но спорить с Советом десяти не стоило. По причине, скорее всего, уязвленной гордости они не вынесли этот вопрос на обсуждение Большого совета. Вместо этого, жестоко нарушая конституцию, они вернулись к Фоскари с ультиматумом. Либо он наконец уйдет в отставку и освободит Дворец дожей в течение недели, и тогда он получит пожизненную пенсию в 1500 дукатов в год, либо он будет смещен силой, а его имущество будет конфисковано. У дожа не хватило сил бороться дальше. С его пальца торжественно сняли кольцо и преломили его, с головы сняли корно. Джорджо Дольфино, снова выступающий в роли очевидца, пишет, что, когда делегация уходила, старик подозвал к себе одного из них, узнав в нем сына своего старого друга, и пробормотал: «Скажи своему отцу, пусть навестит меня. Мы с ним покатаемся на лодке и проведаем монастыри».

Однако на следующее утро, когда он покидал дворец, к нему вернулось присутствие духа. Его брат Марко спросил, пойдет ли он по маленькой крытой лестнице, ведущей прямо к боковым дверям, где ждала его лодка. «Нет, — ответил он. — Я спущусь по той же лестнице, по которой поднимался, когда стал дожем». Так он и сделал, а потом уплыл к величественному зданию на первой излучине Большого канала. Он строил его для себя, и до сих пор оно носит его имя.

Через неделю его преемник, Паскуале Малипьеро, на службе в честь дня Всех святых, проводимой в Сан Марко, узнал, что Франческо Фоскари умер. Дольфино описывает, как переглядывались члены синьории, «прекрасно зная, что это они укоротили его жизнь», и в самом деле, нет сомнений, что смерть наступила в результате сердечного приступа. Казалось, бремя вины должно было лечь на всех, и этим объяснялась торжественность, с какой проходили похороны. Вдова Фоскари возражала против этой пышности, горестно восклицая, что уже слишком поздно республике пытаться исправить те злодеяния, которые она причинила своему самому верному слуге. Но ее возражения оставили без внимания. В четверг 3 ноября тело уложили в зале синьори ди нотте, прямо в нижней аркаде, со всеми регалиями: одежды из золотой парчи, меч, шпоры, на голову снова надели корно. Оттуда его торжественно, в сопровождении служителей Арсенала, под золотым зонтом, пронесли через Мерчерию, по деревянному мосту Риальто, к церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари. Среди двенадцати несущих траурный покров шагал Малипьеро, одетый как простой сенатор. Совершенно ясно подразумевалось, что Фоскари умер дожем.

Этот же обман подтверждает гробница, занимающая почетное место в стене, по правую руку от главного алтаря. Она заслуживает пристального внимания, во-первых, как любопытный образец переходной стадии между готикой и Возрождением, и во-вторых, тем, что заслужила одну из самых лестных оценок Рескина.[196] Но гораздо лучший памятник Франческо Фоскари — это, конечно, западный фасад Дворца дожей, смотрящий на Пьяццетту — от седьмой колонны с южного края до угла собора, где его изображение украсило новый вход во внутренний двор — Порта делла Карта.

 

Каковы бы ни были недостатки гробницы в церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари, Порта делла Карта — настоящий шедевр. Ничто так живо не выражает дух Венеции, его позднеготический ореол, запечатленный на исходе Средних веков. А поскольку этот период совпал с правлением Франческо Фоскари, неудивительно, что этот гигантский портик на высоте второго этажа украшен статуей самого дожа в натуральную величину, преклоняющего колени перед крылатым львом святого Марка.[197] Постоянная война, пустые закрома, личная трагедия, все, что сопутствовало дожу в последние годы его правления, унижение, которым оно закончилось — все это было забыто. В памяти остались только победы: поверженные враги, расширенные границы, ходящие за полмира галеры и боевые корабли, величие, краски, парад. Это было время, когда весь дворец нарядился в кружевные одежды из мрамора белого и розового цветов — одно из самых вдохновляющих решений в истории архитектурного декорирования. Когда Гварьенто заканчивал свой «Рай», теперь — увы! — утраченный, на стене зала Большого совета. Перед самым падением Константинополя беженцы со всей гибнущей империи стекались в Венецию, считая ее самым византийским городом Европы, привозя с собой свои библиотеки, произведения искусства и дух просвещения и науки. (Самый выдающийся из этих иммигрантов, кардинал Виссарион, в качестве православного архиепископа Никейского сопровождавший своего императора на соборы в Феррару и Флоренцию, остался в Италии и стал князем католической церкви и одним из самых великих священнослужителей своего времени. Он подарил Венеции ценнейшее собрание книг, которое стало ядром библиотеки Марчиана.) Греческой общине была отдана старая церковь Сан Бьяджо. Только в следующем столетии они переместились в недавно построенную Сан Джорджо деи Греки. Репутация Венеции как города религиозной толерантности не имела равных в цивилизованном мире.

В других вопросах, надо заметить, Венеция сильно отстала. У нее не было таких авторов, как Данте, Петрарка или Боккаччо, не было таких гуманистов, как Леонардо Бруни, Леон Баттиста Альберта или Пико делла Мирандола. Даже в тех видах искусства, которыми всегда славилась Венеция — живопись, скульптура, и прежде всего, готическая архитектура, — в первой половине XV века она уступила искусным юным флорентийцам, таким как Мазаччо, Брунеллески, Гиберти и Донателло. В крупных тосканских городах начинался расцвет Возрождения, в Венеции оно едва пустило всходы. Немногие его проявления были робкими и не очень успешными.

Существовало несколько причин такой неповоротливости. Венецианцы были не мыслителями, но деятелями. Они доверяли опыту и испытывали недоверие к абстрактным теориям. Их гений был видим и ощутим, а позже — музыкален, он затрагивал скорее чувства, чем интеллект. Художники, мастеровые и купцы редко становятся великими поэтами и философами. К концу столетия венецианцы преуспели в новом искусстве книгопечатания и переплетном деле, однако на протяжении всей истории они лучше издавали книги, чем писали их.

С самых ранних времен Венеция больше тяготела к византийскому миру, чем к остальной Италии, и новая волна византийского влияния задела более чувствительные струны, чем идеи гуманистов, которые так сильно воздействовали на культурное развитие Ломбардии и Тосканы. Но Византия умирала, и вскоре семена Возрождения дали всходы и в Венеции, и урожай они принесли не менее богатый, чем в иных местах.

Глава 26

ОСМАНСКАЯ УГРОЗА

(1457–1481)

Если призыв «Уйдите!» остался незамеченным, быть может, призыв «Придите!» найдет отклик в сердцах…

Мы не желаем битвы. Мы уподобимся Моисею, молившемуся на горе, когда сыны Израиля бились с амаликитянами. На носу корабля или на вершине горы, мы будем просить у Господа нашего Иисуса Христа победы в бою для наших солдат…

В служении Господу мы оставляем престол наш и Римскую Церковь, вверяя наши седые власы и наше немощное тело милости Его. Он не оставит нас, и если не дарует нам безопасное возвращение, то примет нас на небеса и охранит Свой престол и Свою невесту — Римскую Церковь.

Обращение Пия II к кардиналам, 1463 г.

 

Поздним вечером 30 октября 1457 года, когда Паскуале Малипьеро принял знаки отличия, соответствующие его должности, под дружные приветствия подданных, он стал титулованным повелителем самой прекрасной державы Европы. Город блистал величием, торговля опять процветала, результаты скрупулезных подсчетов казначейства радовали, чего не было уже на протяжении многих лет. Политическая стабильность Венеции, которую не смогли пошатнуть несчастья двоих Фоскари, оставалась пределом мечтаний всего цивилизованного мира. Огромные сухопутные владения протянулись на запад до границ Милана и на север до самых Альп. Обстановка в Восточном Средиземноморье была не такой безоблачной, но и повода для серьезного беспокойства не давала. Константинополь пал четыре с половиной года назад, но перед этим республика заключила с султаном союз и до сих пор оставалась с ним в самых дружеских отношениях. Ее купцам гарантировали свободную торговлю всего за двухпроцентную пошлину. В турецких владениях позволяли открывать консульства. Короче говоря, не возникало никаких причин для того, чтобы торговля на Востоке велась бы менее активно или менее успешно, чем при Палеологах.

Если бы Мехмет II довольствовался тем, что уже покорил, остановил бы свою армию и стал бы закреплять свои великие завоевания, у венецианцев были бы все поводы для оптимизма. Но султан не довольствовался своими достижениями. Ему только исполнилось 25 лет, он пылал страстью миссионера, веря в свое предназначение нести слово пророка народам Европы и дальше. Может быть, интуитивно он чувствовал, что если он остановит свой безудержный порыв, это может обернуться для него гибелью.[198] Некоторые христианские правители, чьим владениям турки угрожали в первую очередь, соглашались принять вассальную зависимость от султана и платить ему дань, но их предложения были сразу отвергнуты. Султан хотел править сам и на меньшее не соглашался. За время короткого и непримечательного правления Паскуале Малипьеро, продлившегося до 1462 года,[199] султан стер последние следы независимости Сербии, хотя такой стратегически важный город, как Белград, благодаря гению венгерского полководца Яноша Хуньяди удалось спасти. Еще полвека им владели христиане. Мехмет захватил все основные острова на севере Эгейского архипелага. Потом он двинулся на юг и сначала выгнал из Афин флорентийских герцогов, затем изгнал двух беспомощных братьев последнего византийского императора — Фому и Димитрия Палеологов, объявивших себя деспотами Пелопоннеса. Через два года он спал повелителем Боснии, и венецианские города на далматском побережье оказались под угрозой захвата.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-03-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: