– Как только я понял, что внутри контейнера человек, – рассказывал Мади, – я помог ему выбраться – с трудом, ведь он был так изможден и дышал едва-едва. Он, по-видимому, совсем обессилел, колотя в стенки ящика. Я ослабил ему воротник – на нем был шейный платок, – и сей же миг на груди его проступила кровь.
– Вы его чем-то случайно поранили? – уточнил Нильссен.
На сей раз Мади не ответил; прикрыв глаза, он продолжал, словно в трансе:
– Кровь изливалась наружу… пузырилась и булькала, словно насос работал; человек схватился за грудь, пытаясь остановить поток, и, захлебываясь рыданиями, снова и снова повторял это имя: «Магдалина, Магдалина…» Джентльмены, я глядел на него в ужасе. Я словно онемел. Столько крови…
– Он о ящик поцарапался? – настойчиво гнул свое Нильссен.
– Кровь так и била фонтаном из его груди, – отозвался Мади, открывая глаза. – Это со всей определенностью не была царапина, сэр. Я-то уж никак не мог его поцарапать, разве что ногтем, а я ногти очень коротко подстригаю, как вы, верно, заметили. И повторяю: кровь хлынула потоком уже после того, как он выбрался из ящика и уселся прямо. Я подумал, может, у него в шейном платке булавка торчала, но нет, никакой булавки. Платок был завязан бантом.
Притчард нахмурился.
– Значит, он был уже ранен, – предположил он. – До того, как вы вскрыли ящик. Может, порезался обо что-нибудь до того, как на сцене появились вы.
– Может, – без особой уверенности проговорил Мади. – Боюсь, я слабо понимаю…
– Что такое?
– Что ж, – промолвил Мади, беря себя в руки. – Скажем так: рана не показалась мне… чем-то естественным.
– Это как? – не понял Мэннеринг.
Мади смущенно потупился. Он верил в аналитические свойства разума: он верил в логику с той же спокойной убежденностью, с какой верил в свою способность распознать ее. Он считал, что истину можно довести до совершенства, а совершенная истина всегда абсолютно прекрасна и предельно ясна. Мы уже упоминали, что Мади не придерживался никакой религии и потому не прозревал истины в таинственном, в необъяснимом и необъясненном, в туманах, что застят научное познание точно так же, как вполне материальные тучи в этот самый час затемняли хокитикское небо.
– Понимаю, что прозвучит это странно, – проговорил он, – но я не вполне уверен, что человек из грузового контейнера принадлежал к миру живых. При тамошнем свете… в игре теней… – Мади умолк на полуслове и вновь заговорил, уже резче: – Скажем так. Я даже не уверен, что назвал бы его человеком.
– А что же такое это было-то? – не понял Балфур. – Что, если не человек?
– Призрак, – отозвался Мади. – Видение какое-то. Фантом. Звучит глупо, понимаю. Наверное, Лидия Уэллс смогла бы описать это лучше меня.
На краткое мгновение все голоса смолкли.
– Что было дальше? – промолвил Фрост.
Мади обратился к банковскому служащему:
– Боюсь, я поступил малодушно. Я развернулся, схватил портфель и проворно вскарабкался по лестнице. А его оставил там – всего в крови.
– Вы ведь к накладной на ящике не приглядывались? – вновь поинтересовался Балфур, но Мади отвечать не стал.
– Больше вы с этим человеком не встречались? – спросил Левенталь.
– Нет, – удрученно откликнулся Мади. – Я не нашел в себе храбрости спуститься в трюм еще раз… а когда мы прибыли в Хокитику, пассажиров перевезли на берег лихтером. Если этот человек был реален, если это и в самом деле Эмери Стейнз, тогда в настоящий момент он все еще на борту «Доброго пути»… разумеется, как и Фрэнсис Карвер. Они оба – на некотором расстоянии от берега, сразу за устьем реки, дожидаются прилива. Но может статься, я все это себе навоображал. Незнакомца, и кровь, и все прочее. Прежде я никогда не страдал галлюцинациями, но… ну да вы сами видите, я не знаю, что и думать. На тот момент, однако, я был уверен, что мне явился призрак.
– Может, так оно и было, – отозвался Девлин.
– Может, и так, – кивнул Мади. – Я приму такое объяснение за истину, если найдутся веские доказательства. Но, прошу меня простить, мне оно представляется чем-то из области фантастики.
– Призрак там или не призрак, но к какому-то решению мы наконец пришли, – промолвил Левенталь с безмерно усталым видом. – Завтра утром, когда мистер Мади пойдет на пристань за дорожным сундуком…
Но Левенталь не договорил. Дверь курительной комнаты внезапно распахнулась и ударилась о стену с такой силой, что присутствующие разом вздрогнули. Все как по команде обернулись: на пороге стоял мальчишка Мэннеринга, тяжело дыша и хватаясь за бок – видать, под ложечкой закололо.
– Огни, – выдохнул он.
– Чего? – пробасил Мэннеринг, тяжело поднимаясь на ноги. – Какие еще огни? Что не так?
– Огни на косе, – отвечал мальчишка, по-прежнему держась за бок и хватая ртом воздух.
– Ну, выкладывай!
– Не могу… – Мальчишка закашлялся.
– Что еще за беготня мне тут? – взревел Мэннеринг. – Ты, вообще-то, должен стоять снаружи! Стоять, а не носиться сломя голову, черт тебя дери! Я тебе плачу не за оздоровительный моцион, чтоб тебе пропасть!
– Это «Добрый путь», – выговорил наконец мальчишка.
В комнате разом воцарилась гробовая тишина.
– «Добрый путь»? – рявкнул Мэннеринг, выпучив глаза. – Что с ним такое? Да говори же, бестолочь!
– Навигационные огни на косе, – объяснил мальчишка. – Они погасли… под ветром… и… прилив…
– Что случилось -то?
– «Добрый путь» затонул. Налетел на отмель… накренился, десяти минут еще не прошло. – Мальчишка со всхлипом перевел дух. – Грот-мачта сломалась, корабль опять завалился на борт… и тут волны хлынули в люки, и судно опрокинулось. Ему крышка, сэр. Крышка ему. Нету больше корабля.
Часть II
Пророчества
18 февраля 1866 года
42° 43′ 0′′ южной широты / 170° 58′ 0′′ восточной долготы
Эклиптика
Глава, в которой наши приверженности меняются, как явствует по нашим лицам.
Три недели минули с тех пор, как Уолтер Мади впервые ступил на прибрежный песок, с тех пор, как собрался тайный совет в «Короне», и с тех пор, как барк «Добрый путь» пополнил собою список кораблей, разбившихся на отмели. Теперь эти двенадцать человек здороваются друг с другом этак многозначительно – вот так вольный каменщик, встретив члена своей гильдии при свете дня, обменивается с ним красноречивым и серьезным взглядом. Дик Мэннеринг кивнул Коуэллу Девлину на Каньерской дороге; Харальд Нильссен дважды приподнимал шляпу, приветствуя Томаса Балфура; Чарли Фрост и Джозеф Притчард пожелали друг другу доброго утра в очереди на завтрак в шестипенсовой забегаловке. Любая тайна неизменно укрепляет только что завязавшуюся дружбу, равно как и коллективное ощущение, что виноват кто-то посторонний. Отметим, что участников собрания в «Короне» объединили не столько общие убеждения, сколько общие подозрения – направленные главным образом вовне. В своих разнообразных оценках Алистера Лодербека, Джорджа Шепарда, Лидии Уэллс, Фрэнсиса Карвера, Анны Уэдерелл и Эмери Стейнза соумышленники из «Короны» приходили все к более знаменательным выводам, несмотря на то что ничего доказано не было, никого не допрашивали и никакой новой информации не обнаружилось. Их версии обретали все более фантастические очертания, их гипотезы все больше отрывались от земли, а советы звучали все менее уместно. Неподтвержденные подозрения имеют свойство постепенно перерождаться в злостные заблуждения, подверженные смене настроений, обретают все свойства банальных суеверий, – а участники собрания в «Короне», чьи клятвы верности, как ни крути, шиты яркой нитью времени и движения, как все прочие люди, куда как уязвимы для чужого влияния.
Ибо планеты сместились на фоне вращающегося звездного шатра. Солнце продвинулось на одну двенадцатую по наклонному колесу своего эклиптического пути, и с движением этим наступает новый миропорядок и меняется угол зрения. При Солнце в Козероге мы были замкнуты, взыскательны, возвышенно-отстраненны. Обращаясь к человеку, мы пытались раз и навсегда дать ему определение; мы оплакивали его недостатки и оценивали его таланты. Мы и вообразить не могли, каким он стал бы, если б поддался искушению предать собственную природу – или, еще лучше, предал себя безо всякого искушения. Но истина бывает не иначе как относительной, и небесные взаимозависимости состоят из подвижных колесиков, колеблющихся осей и вращающихся дисков; эта точная, как часы, оркестровка с каждой минутой меняется, ни разу не повторяясь, ни на миг не прекращаясь. Мы уже не прячемся в уединенных воспоминаниях о прошлом. Мы глядим вовне, сквозь иллюзии собственных убеждений; мы видим мир таким, как желали бы его усовершенствовать, и воображаем, что живем в нем.
Овен в третьем доме
Глава, в которой Те Рау Тауфаре ищет работу, а предложения Левенталя встречают резкий отпор.
Дойдя до редакции газеты на Уэлд-стрит, Те Рау Тауфаре обнаружил, что дверь открыта и приперта стоячей вешалкой, а изнутри доносится посвистывание. Он вошел, не стучась, и проследовал через цех в мастерскую в глубине здания, где издатель Бенджамин Левенталь за реалом набирал понедельничный выпуск «Уэст-Кост таймс».
В левой руке Левенталь держал стальную верстатку размером примерно со школьную линейку, правой рукой отбирал и ловко составлял вместе крохотные брусочки литер, нарезками вверх, вдоль нижней стенки верстатки, – чтобы справиться с этой задачей, ему приходилось читать не только справа налево, но и в обратном порядке, ведь набранный текст представал в зеркальном и перевернутом отображении. Набрав строку, он одним быстрым движением переставлял ее на наборную доску, плоскую стальную форму размером чуть больше газетного листа; под каждой строкой, отделяя одну от другой, он вкладывал тонкие свинцовые пластинки и время от времени – рельефную медную линейку для жирного подчеркивания. Переставив последнюю строку текста на наборную доску, он прилаживал деревянные заключки по краям формы с помощью молоточка: ведь литеры должны сидеть плотно. Затем выравнивал поверхность набора с помощью доски два на четыре, чтобы каждая литера крепилась на одинаковой высоте. Наконец, он окунал ручной валик в чернила и покрывал весь набор тонкой глянцевито-черной пленкой – работал он быстро, чтобы чернила не успели высохнуть, – и клал поверх трепещущий газетный лист. Левенталь всегда печатал первую корректуру вручную, чтобы проверить текст на наличие ошибок, прежде чем «спустить» на машину, – хотя, будучи тем еще перфекционистом, редко допускал ошибки по невнимательности либо небрежности.
Издатель тепло поприветствовал гостя.
– Сдается мне, мистер Тауфаре, мы не виделись с той самой ночи, как потерпел крушение «Добрый путь», – промолвил он. – Может ли такое быть?
– Да, – равнодушно обронил Тауфаре. – Я был на севере.
Он скользнул взглядом по реалу: по наборной кассе со шрифтами, по бутылочкам с чернилами и щелоком, кистям, пинцетам, молоточкам, наборам свинцовых и медных литер, по вазе с крапчатыми яблоками и фруктовому ножу.
– Только вернулись, да?
– Нынче утром.
– Что ж, могу предположить почему.
– Как это вы можете предположить? – свел брови Тауфаре.
– Так ведь сегодня ж вдовицын спиритический сеанс! Я угадал?
Тауфаре помолчал минуту, по-прежнему супя брови. И наконец подозрительно осведомился:
– Что такое сеанс?
Левенталь усмехнулся. Отложил верстатку, пересек комнату, взял воскресный выпуск газеты, что лежал свернутым рядом с умывальником.
– Вот, – проговорил он. Развернул газету, ткнул перепачканным в чернилах пальцем в объявление, напечатанное на второй странице, передал номер Тауфаре. – Вы непременно приходите. Не на сам сеанс – туда по билетам пускают, – но на фуршет перед сеансом.
Объявление занимало две колонки. Напечатано оно было жирным парангоном[49] – кеглем, что Левенталь обычно использовал только для флаговых заголовков и важных рубрик, – и обведено броской черной рамочкой. Заведение «Удача путника», владеет и распоряжается которым миссис Лидия Уэллс, прежде проживавшая в Данидине, вдова Кросби, впервые откроется для публики нынче вечером. В честь этого события миссис Уэллс, знаменитый медиум, изволит устроить дебютный сеанс для избранной аудитории; билеты распределяются по принципу «первым пришел – первым обслужен»; однако сеанс предваряется «напитками и размышлениями» для людей широких взглядов: их всех призывают прийти, настроившись на объективное, непредвзятое восприятие.
Что до последнего – легче сказать, чем сделать! В газете говорилось, сеанс ставит целью уловить посредством чрезвычайно чувствительного инструмента (самой мисс Уэллс) некие вибрации духа, изучение которых открыло бы канал между нашим миром и иными сферами, тем самым установив контакт с мертвыми. В пределах же широкой категории мертвецов миссис Уэллс выказала исключительную привередливость и исключительную самонадеянность в своем выборе: она замыслила призвать тень мистера Эмери Стейнза, который так и не возвратился в Хокитику и чье тело, спустя пять недель отсутствия, так и не отыскалось.
Вдова не уточнила, какие вопросы она собирается задать призраку мистера Стейнза, но все полагали, что она, по крайней мере, всенепременно спросит, какой именно смертью он умер. Любой медиум, который не зря свой хлеб ест, вам скажет: дух убитого обычно куда более словоохотлив, нежели дух, покинувший этот мир покойно и мирно, – а надо ли уточнять, что Лидия Уэллс хлебушек кушала не даром.
– Что такое сеанс? – повторил Тауфаре.
– Да чушь несусветная, – охотно пояснил Левенталь. – Лидия Уэллс раструбила по всей Хокитике, что собирается пообщаться с духом Эмери Стейнза, и больше половины города поверило ей на слово. Спиритический сеанс сам по себе – это просто-напросто спектакль. Она впадет в транс – как будто с нею припадок приключился или, там, истерика, – произнесет несколько слов мужским голосом, или сделает так, чтобы шторы неожиданно заколыхались, или заплатит мальчишке пенни, чтоб влез по трубе и крикнул что-нибудь в дымоход. Это все дешевая театральщина. Но все, конечно же, разойдутся по домам, свято веря, что пообщались с призраком. Так где вы были-то?
– В Мафере, – отозвался Тауфаре. – В Греймуте. – Он все еще хмуро взирал на газету.
– Там, полагаю, о мистере Стейнзе ничего не слышали?
– Нет.
– Вот и здесь тоже нет. Боюсь, надежды почти не осталось. Но может, нынче вечером какая-нибудь зацепка появится. Видите ли, настоящий повод для подозрений – это уверенность миссис Уэллс в том, что мистер Стейнз действительно мертв. Если она это знает – то откуда бы, и что еще ей известно? О, последние две недели люди только и делают, что языками чешут. Я этот фуршет ни за что на свете не пропущу. До чего ж досадно, что мне билета не досталось.
Ибо вдова сочла нужным ограничить доступ на свой сеанс лишь семью персонами: дескать, семь – это магическое число, с намеком на темные тайны; и Левенталь, явившись к «Удаче путника» поутру, где-то без пятнадцати девять, к вящему своему сожалению, обнаружил, что эти семь мест уже заполнены. (Из соумышленников «Короны» только Чарли Фросту да Харальду Нильссену удалось разжиться билетами.) Левенталь, заодно с десятками других разочарованных, вынужден будет удовольствоваться «напитками и размышлениями» и уйти до официального начала сеанса. Он попытался перекупить билет за двойную цену у одного из счастливчиков, но безуспешно. Фрост и Нильссен – оба ответили решительным отказом, хотя Нильссен обещал впоследствии рассказать о событии сколь можно подробнее, а Фрост предложил Левенталю загодя помочь ему разработать стратегию рекогносцировки.
– Цена три шиллинга, оплата на входе, – сообщил Левенталь, на случай, если Тауфаре не умеет читать и скрывает это.
– Три шиллинга? – Тауфаре вскинул глаза. Развлечение на один вечер в жизни не стоило таких денег. – За что?
Левенталь пожал плечами:
– Вдовица знает, что может любую цену заломить, и ровно это и делает. Может, бренди эти деньги окупит, если пить по-быстрому; напитки там подаются без ограничений. Но вы правы: это сущий грабеж. И уж конечно, каждый второй бьет копытом – как бы с Анной словечком перемолвиться. Вот кто гвоздь программы-то, вот где главная приманка! Вы же знаете, она вот уже три недели как сидит в «Путнике» почти безвылазно. Одному Господу ведомо, что там внутри происходит.
– Я желаю дать объявление в вашу газету, – объявил Тауфаре. И грубо бросил номер на реал, так что лист соскользнул на Левенталеву наборную доску.
– Безусловно, – откликнулся Левенталь с неодобрением, потянувшись за карандашом. – У вас текст уже заготовлен?
– «Проводник-маори с большим опытом, бегло говорит по-английски, хорошо знает местные края, предлагает свои услуги землемерам, старателям, геологоразведчикам и прочим. Успех и безопасность гарантируются».
– «…Землемерам, старателям, геологоразведчикам…», – повторил Левенталь, записывая со слуха. – «Успех и безопасность…». Так, очень хорошо. А теперь поставить ваше имя?
– Да.
– А еще мне понадобится адрес. Вы в городе остановились?
Тауфаре замялся. Он собирался вернуться в долину Арахуры и заночевать в покинутой хижине Кросби Уэллса, однако ему совсем не хотелось сообщать о том Левенталю, учитывая его близкое знакомство с Эдгаром Клинчем, нынешним законным владельцем этого жилища.
Со времен собрания в гостинице «Корона» тремя неделями ранее мысли Тауфаре то и дело возвращались к Эдгару Клинчу, ведь, невзирая на все договоры и сделки между маори и пакеха [50], заключенные за последнее десятилетие, Те Рау Тауфаре по-прежнему смотрел на долину Арахуры как на свою собственность и приходил в ярость всякий раз, как какой-нибудь участок земли на Те-Таи-Поутини[51] покупали выгоды ради, а не в пользование. Насколько было известно Тауфаре, Клинч вообще не бывал на Арахуре до заключения сделки, а после покупки не потрудился даже обойти границу участка, что теперь принадлежал ему по закону. Так на что ему это приобретение сдалось-то? Клинч разве собирался там поселиться? Станет ли он пахать пашню? Валить местные деревья? Строить плотину на реке? Или, может, пробурит шахту и примется золото добывать? Вестимо, он ровным счетом ничего не сделал с хижиной Кросби, кроме как вынес из нее все, годное на продажу, – и то через посредника! Это пустое, бездушное капиталовложение не подразумевает ни умения, ни любви, ни многочасового терпеливого труда; такую прибыль можно лишь растратить впустую; ущербная по сути своей, она и обратится в никчемный мусор. Тауфаре никак не мог уважать человека, который обращается с землей точно с какой-то валютой. Землю нельзя перечеканить на монету! На земле нужно жить, землю нужно любить.
Здесь Те Рау Тауфаре нисколько не лицемерил. Он исходил и изъездил Уэст-Кост вдоль и поперек до последнего дюйма, пешком, в телеге, верхом, на каноэ. Он мог мысленно представить побережье по всей его протяженности, словно на богато иллюстрированной карте: на крайнем севере – Мохикинуи и Карамеа, где топорщатся тучные влажные мхи, где листва с восковым налетом, где кустятся непролазные, пахнущие землей заросли, где сброшенные пальмами-никау[52] резные листья устилают землю, громадные и тяжелые, точно хвостовые плавники кита; а дальше на юг – бронзово-лакированная река Тарамакау, и зубчатые каменные башни в Пунакаики, и заболоченные низины к северу от Хокитики, над которыми непрестанно клубится туманное марево не-совсем-дождя; еще дальше – колыбели озер; безмолвные долины в густой зелени; извивы глетчеров, подернутые серо-голубой рябью; гребень высоких Альп; и, наконец, Окаху и Махитахи на крайнем юге – широкие галечные пляжи, замусоренные костяками могучих деревьев, где вечному аккумулятору прибоя вторит неумолчный рев ветра. За Окаху береговая линия становилась отвесна и непроходима. Тауфаре знал: по ту сторону лежат глубокие водные артерии южных фьордов, где солнце рано садится за крутые пики и поверхность воды приобретает оттенок потемневшего серебра, а тени стекаются в лужицы, как нефть. Тауфаре в жизни не видел Пиопиотахи, но был об этом фьорде наслышан и любил его за то, что он часть Те-Таи-Поутини.
Такова лента побережья, а в сердце всего этого река Арахура, taonga, wahi tapu, he matahiapo i te iwi![53] Если Арахура была для Тауфаре экватором и делила землю Те-Таи-Поутини надвое, то хижина Кросби в долине, более или менее на полпути между горами и океаном, служила ему меридианом. И однако ж, ни Тауфаре, ни его hapu, ни его iwi [54] не могли предъявить на нее права. Еще до того, как останки Кросби Уэллса предали земле, эту сотню холмистых акров в долине Арахуры приобрел жадный до прибыли пакеха, который поклялся своей честью, что завладел землею без обмана; никакой грязной игры не велось, уверял он, и никаких законов он не нарушил.
– Может, гостиница? – подсказал Левенталь. – Или ночлежка? Хватит просто названия.
– У меня нет адреса, – покачал головой Тауфаре.
– Ну что ж, – пришел ему на помощь Левенталь. – Я напишу: «По всем вопросам обращаться в редакцию, Уэлд-стрит». Как вам такое? Вы сможете заглянуть ко мне на неделе и узнать, справлялся ли кто-нибудь о вас.
– Мне подходит, – кивнул Тауфаре.
Левенталь ожидал изъявлений благодарности, но их не последовало.
– Хорошо, – произнес он, выдержав паузу. Голос его звучал холодно. – Публикация на страницах нашей газеты в течение недели стоит шесть пенсов. Десять пенсов – за две недели; один шиллинг и шесть пенсов – за месяц. Оплата вперед, разумеется.
– Неделя, – произнес Тауфаре, осторожно вытряхивая содержимое своего кошелька на ладонь.
Жалкая горстка пенни и фартингов наглядно свидетельствовала, как ему нужна работа. Со времен достопамятного вечера в «Короне» Тауфаре всего-то и заработал что серебряный шиллинг – выиграл в состязании силы две недели назад. Как только он заплатит Левенталю за объявление, ему едва удастся наскрести на завтрашний обед.
Минуту Левенталь следил, как тот считает пенни, а затем произнес, уже добрее:
– Послушайте, мистер Тауфаре, если у вас с наличностью туго, может, вам на косу прогуляться? На набережной Гибсона объявляли, там рабочие руки требуются. Вы, верно, не слышали: колокол прозвонил с час назад. «Добрый путь» наконец-то вытащили на берег, нужны люди на разгрузке.
В течение минувших трех недель два больших буксира постепенно перетащили барк на мелководье; там корпус судна подняли на катки вровень с берегом; наконец нынче утром, при отливе, с помощью упряжки клейдесдальских тяжеловозов и лебедки корабль вытянули из воды. Теперь остов обсыхал под солнцем – эта разбитая громадина походила не столько на выброшенное на берег морское животное, сколько на поверженное создание воздуха. Поутру Левенталь побывал на косе; ему примерещилось, будто корабль рухнул с огромной высоты и разбился вдребезги. Все три мачты сломались у основания; без парусов и такелажа судно выглядело ободранным как липка. Левенталь долго и неотрывно глядел на него, прежде чем продолжить путь. Как только корабль разгрузят и снимут с него все крепежные детали, его разберут на части и распродадут по кускам в ремонт и на лом.
– Раз уж я об этом заговорил, – продолжал Левенталь, – нам свой человек на разгрузке корабля и впрямь не помешает. Ну, памятуя о транспортном контейнере Тома, я хочу сказать… и уж чего бы там мистеру Мади ни примерещилось в трюме. Вы – наши глаза и уши, мистер Тауфаре. У вас превосходное оправдание, если вы на мели и хотите подзаработать честным трудом. Никто не станет приставать к вам с расспросами как и почему.
Но Тауфаре помотал головой. Про себя он дал обет не вести больше никаких дел с Фрэнсисом Карвером – никогда, ни при каких обстоятельствах.
– Я за случайную подработку не берусь, – объявил он, выкладывая шесть пенсов на стол.
– Идите на «Добрый путь», – настаивал Левенталь. – Никто вас ни о чем не спросит. У вас отличный повод.
Но Тауфаре не любил следовать чужим советам, пусть и преподнесенным из самых лучших побуждений.
– Подожду маркшейдерской работы, – сказал он.
– Чего доброго, долго ждать придется.
Тауфаре пожал плечами:
– Подожду.
– Вы не понимаете, – гнул свое Левенталь, постепенно раздражаясь. – У вас есть шанс оказать нам всем добрую услугу, да и себе заодно. Вы ж не сможете пойти на вдовицын прием без билета и не сможете заплатить за билет, если кошелек пуст. Ступайте на набережную Гибсона, поработайте день, уж сделайте нам всем одолжение.
– Я не хочу на прием.
– С какой стати нет? – не поверил Левенталь.
– Вы сказали, это глупость. Театральщина.
Повисла пауза. Наконец Левенталь заговорил снова:
– А вы знаете, что уже судебного адвоката пригласили? Некоего мистера Джона Другана из греймутской полиции. Ему поручено разобраться с делом Кросби Уэллса.
Тауфаре пожал плечами.
– В этот самый момент он ведет расследование, – продолжал Левенталь, – пытаясь выяснить, есть ли необходимость в судебном следствии. Он представит отчет в Верховный суд. А Верховный суд – это дело об убийстве, мистер Тауфаре. Об убийстве!
– Я ни к какому убийству не причастен, – возразил Тауфаре.
– Может, и нет, но мы оба знаем, что вы так же замешаны в этом деле, как и любой из нас. Ну, право! Мистер Мади что-то такое видел в трюме «Доброго пути», и у вас есть отличная возможность выяснить, что это было.
Но Тауфаре плевать хотел на то, что там видел или не видел мистер Мади.
– Дождусь честной работы, – повторил он.
– Ну и где же вся ваша хваленая преданность?
– Я клятвы не нарушил! – вспыхнул Тауфаре.
Левенталь потянулся через реал, накрыл ладонью кучку пенсов, смахнул их в карман фартука.
– Я не про ребят из «Короны», – возразил он. – Я имел в виду вашего доброго старого друга Уэллса. Речь идет о его вдове, в конце концов. О его вдове, о его наследстве, о его памяти. Вы, конечно, поступайте как знаете. Но на вашем месте я бы счел себя просто обязанным пойти на прием нынче вечером.
– Зачем? – презрительно бросил Тауфаре.
– «Зачем?» – повторил Левенталь, вновь берясь за верстатку. – Действительно, зачем бы хранить преданность вашему доброму другу Уэллсу? Мне просто подумалось, вы перед ним вроде как в долгу, после того как сдали его Фрэнсису Карверу.
Юпитер в Стрельце
Глава, в которой Томас Балфур забывает о необходимости держать язык за зубами; поднимаются старые темы, а Алистер Лодербек составляет письменную претензию.
Алистера Лодербека не было в Хокитике со среды, главным образом потому, что из своих апартаментов на верхнем этаже гостиницы «Резиденция» он наблюдал останки «Доброго пути» во всей красе, и зрелище это преисполнило его неизбывной горечи. Когда же ему предложили произнести речь в ратуше Греймута и перерезать ленточку на открытии шахты близ Кумары, он принял оба приглашения охотно и не раздумывая. В тот момент, когда к ним присоединились мы, – в момент, когда Тауфаре распрощался с Левенталем, – Лодербек стремительно шагал через кумарские болота, со спортивной винтовкой Шарпса на плече и патронной сумкой в руке. Сопровождал его Томас Балфур, сходным образом вооруженный и сходным образом раскрасневшийся от благородного усилия. Все утро они охотились, а теперь возвращались к лошадям, привязанным на краю долины: издалека те казались крохотными белым и черным пятнышками на фоне неба.
– Чертовски славный денек выдался! – воскликнул Лодербек, обращаясь столь же к себе, сколько и к Балфуру. – Роскошный денек, одно слово! Тут и дождь, так и быть, простишь, когда в конце концов солнышко так рассияется!
Балфур рассмеялся.
– Простить, может, и смогу, но забыть – нет. Я такого не забываю.
– Великая и прекрасная у нас страна, – промолвил Лодербек. – Вы на краски посмотрите! Новозеландские краски, промытые новозеландским дождем.
– А мы – новозеландские патриоты, – откликнулся Балфур. – И вид целиком наш, мистер Лодербек. Любуйся – не хочу.
– Именно так, – кивнул Лодербек. – Мы – патриоты Природы!
– И никакого флага не нужно, – усмехнулся Балфур.
– Не счастливцы ли мы? – продолжал Лодербек. – Вы только подумайте, сколь немногим доводилось насладиться этим пейзажем. Вы только подумайте, сколь немногие ступали на здешнюю землю!
– Да уж не столь немногие, как нам кажется, – возразил Балфур, – если птицы уже научились разлетаться во все стороны при виде нас.
– Вы им льстите, Том, – усмехнулся Лодербек. – Птицы – твари довольно тупые.
– Я припомню вам ваши слова в следующий раз, когда вы придете домой с парой уток и долгой историей о том, как вы их ловили.
– Да пожалуйста, историю-то вы все равно выслушаете, никуда не денетесь.
Эта добродушная пикировка Томасу Балфуру была что бальзам на душу. За последние три недели Лодербек сделался совершенно невыносим, и Балфур давным-давно устал от его капризных перепадов настроения, что колебалось между раздражением, гневом и недовольством. Всякий раз, когда надежды его терпели крах, Лодербек начинал вести себя совершенно по-детски, и гибель «Доброго пути» произвела в нем крайне неприятную перемену. Теперь он из кожи вон лез, стараясь окружить себя толпой; ему постоянно требовалось общество и внимание, он не желал оставаться один даже на краткий срок и возмущался, если такая необходимость возникала. Как публичный деятель он нимало не изменился – с трибуны он вещал энергично и убедительно, но в личном общении характер его совершенно испортился. Он выходил из себя по малейшему поводу и обращался со своими двумя преданными ассистентами откровенно уничижительно, а те списывали эти приступы дурного настроения на тяготы политической кампании и до поры не протестовали. В то воскресенье им, так и быть, дали увольнительную – по причине нехватки винтовок и нежелания Лодербека делиться своей; вместо того им предстояло дожидаться босса в кумарской церкви, размышляя по велению Лодербека о своих грехах.