Истинный лунный узел в Деве 10 глава




Мади уже представился Алистеру Лодербеку, обнаружив, что, благодаря полученному обоими юридическому образованию, у них есть несколько общих знакомых: адвокатов и судей в Лондоне, каковых Лодербек то превозносит, то порицает, то вообще списывает со счетов в самонадеянных тирадах, которые не допускали ни вмешательства, ни ответа. Мади учтиво внимал им, но впечатление у него сложилось нелестное, так что он покинул сцену их первого знакомства, не имея намерения таковое возобновлять. Он видел, что Лодербек – из тех людей, которые не станут искать расположения человека, чьи связи не сулят ему никаких выгод.

Это шло совершенно вразрез с его ожиданиями, более того, Мади с превеликим изумлением обнаружил, что его подлинные симпатии скорее на стороне начальника тюрьмы Джорджа Шепарда, нежели на стороне политика Лодербека.

Мади видел Шепарда лишь мельком, на открытом собрании на Ревелл-стрит, но не мог не восхититься тюремщиком как человеком, который умеет держать себя в руках и неизменно вежлив, пусть от суровой вежливости этой и веяло холодом. На совете в «Короне» характер Шепарда получил оценку столь же критичную, сколь Лодербек – сочувственную; это лишний раз подтверждает, думал про себя Мади, что никогда не следует полагаться на чужие отзывы о третьем лице. Ведь нрав человеческий – это капризное сочетание восприятия и обстоятельств; только теперь Мади осознал, что столь же невозможно вычленить истинный образ Шепарда из Нильссенова рассказа о нем, сколь и истинный образ Нильссена – из его характеристики Шепарда.

– А знаете, – промолвил Мади, постукивая пальцем по сложенной вчетверо записке, – вплоть до сегодняшнего дня я наполовину верил, что Стейнз все еще жив. Наверное, глупо с моей стороны… но я в самом деле думал, что он на борту разбитого корабля и что его непременно найдут.

– Ну да, – кивнул Гаскуан.

– А теперь похоже на то, что он со всей определенностью мертв. – Мади побарабанил по столу пальцами, напряженно размышляя. – И сгинул навсегда, сомневаться не приходится. До чего ж досадно ни черта не знать! Я бы любые деньги заплатил за место на сегодняшнем вдовицыном сеансе.

– И не только вдовицыном, – подхватил Гаскуан. – Не забывайте, что при ней будет ассистентка.

Мади покачал головой:

– Не думаю, что мисс Уэдерелл ко всей этой затее как-то причастна.

– Она упомянута в газете по имени, – напомнил Гаскуан. – И не только по имени; ее роль оговаривалась особо. Она будет ассистировать вдовушке.

– Что ж, ученичество ее оказалось на диво кратким, – отметил Мади не без ехидства. – Что заставляет усомниться либо в качестве обучения, либо в значимости предмета как такового.

– А разве древнейшая в мире профессия не восходит к тайным обрядам и практикам? – усмехнулся Гаскуан. – Может, она всю жизнь этому учится.

Такого рода разговоры всегда вгоняли Мади в краску.

– В ее бывшем ремесле есть свои секреты, согласен, – признал он, выпрямляясь, – но женские искусства совершенно естественны, это вам не мертвецов из могилы вызывать.

– О, я уверен, что в обеих профессиях используются примерно одни и те же фокусы, – возразил Гаскуан. – Шлюха – большая мастерица убеждать, так же как и прорицательница должна быть весьма убедительна, а то ей никто не поверит… и не забывайте, что красота и уверенность всегда убедительны, независимо от контекста. По мне, так Аннины обстоятельства не слишком-то и изменились. Можно по-прежнему звать ее Магдалиной!

– Мария Магдалина не была ясновидящей, – сухо возразил Мади.

– Не была, – подтвердил Гаскуан, по-прежнему усмехаясь, – но она первая пришла к отверстой гробнице. Она первая поклялась, что камень был отвален от двери гроба. Надо отметить, что весть о Воскресении впервые прозвучала как свидетельство от женщины, и поначалу свидетельству этому не поверили.

– Ну что ж, нынче вечером Анна Уэдерелл принесет клятву на могиле совсем другого человека, – заметил Мади. – И нас там не будет, чтобы подвергнуть эту клятву сомнению.

Он сдвинул нож и вилку еще ровнее, мечтая про себя, чтобы пришел наконец официант и забрал его тарелку.

– Мы, конечно, всяко рассчитываем на фуршет перед сеансом, – промолвил Гаскуан, но в голосе его особой радости не прозвучало.

Он тоже не на шутку расстроился из-за того, что не был допущен на грядущий вдовицын сеанс общения с миром мертвых. То, что он не вошел в число избранных, задевало его куда сильнее, чем Мади; Гаскуану казалось, что, раз уж он первым во всей Хокитике протянул Лидии Уэллс руку дружбы, уж для него-то должны были бы оставить местечко. Но после 27 января Лидия Уэллс так ни разу его и не навестила и в гости к себе тоже не приглашала, даже к чаю.

Что до Мади, ни той ни другой женщине он официально представлен не был. Он видел мельком, как они развешивали шторы на окнах бывшей гостиницы – темными силуэтами на фоне стекла, точно бумажные куклы. Заприметив их, Мади ощутил странный волнующий трепет – что было для него в диковинку, ибо он не привык завидовать женской дружбе, как, собственно, и задумываться о женщинах с мало-мальским интересом. Но, проходя мимо затененного фасада «Удачи путника» и видя, как две фигуры двигаются за искажающим очертания переплетом, он вдруг испытал острое желание услышать, о чем эти две женщины говорят. Любопытно, отчего Анна покраснела, и закусила губу, и коснулась ладонью скулы, словно проверяя, не горит ли лицо; любопытно, чему Лидия улыбнулась, отряхивая руки, и с какой стати отошла, а Анна осталась стоять с ворохом ткани в руках; перед ее платья был весь утыкан булавками.

– Думаю, вы правы, усомнившись насчет Анниной роли во всей этой истории или, по крайней мере, о ней задумавшись, – продолжал Гаскуан. – Когда я впервые заговорил с Анной о Стейнзе, у меня сложилось впечатление, что к юноше она относилась с явным пиететом; мне даже показалось, она к нему неровно дышит. А теперь вот, по всему судя, она собирается наживаться на его смерти!

– Мы ничего не знаем о степени причастности мисс Уэдерелл, – напомнил Мади. – Все зависит от того, известно ли ей про золото, спрятанное в платьях, и, следовательно, про вымогательство, которому подвергся мистер Лодербек.

– Про оранжевое платье никто с тех пор ни словом не упомянул, – промолвил Гаскуан. – Казалось бы, миссис Уэллс могла бы попытаться его вернуть, если бы Анна сказала ей, что платье спрятано у меня под кроватью.

– По-видимому, мисс Уэдерелл полагает, что золото было выплачено мистеру Мэннерингу, как она и велела.

– Да, по-видимому, – отозвался Гаскуан, – но не кажется ли вам, что в этом случае миссис Уэллс нанесла бы визит Мэннерингу и попыталась бы выцарапать свою собственность обратно? Уж они-то друг в дружке души не чают: она и Мэннеринг – добрые старые друзья еще со времен игорного дома. Нет, я думаю, куда более вероятно, что миссис Уэллс пребывает в полном неведении относительно оранжевого платья – и относительно всех остальных тоже.

Мади задумчиво хмыкнул.

– Мэннеринг к нему не притронется – побоится последствий, – продолжал Гаскуан, – а в банк я его точно не понесу. Так что оно так и лежит, где лежало. Под моей кроватью.

– А вы, часом, не производили оценку этого золота?

– Да, пусть и неофициально: мистер Фрост заходил поглядеть. Говорит, так что-то около ста двадцати фунтов.

– Ну что ж, надеюсь, ради самой мисс Уэдерелл, что она не разоткровенничалась с миссис Уэллс, – промолвил Мади. – Боюсь и думать, как миссис Уэллс способна отреагировать на подобное признание за закрытыми дверями. Не сомневаюсь, что потерю огромного состояния она поставит в вину Анне, кому ж еще-то!

Внезапно Гаскуан отложил вилку.

– Мне только сейчас в голову пришло! – воскликнул он. – Деньги из платьев благополучно перекочевали в хижину, вот оно что! Так что если вдовицыну апелляцию удовлетворят и она получит клад в наследство от мужа, она все себе вернет – ну кроме золота из оранжевого платья, понятное дело. В конечном счете она придет к тому же, с чего начала.

– Как подсказывает мне опыт, люди редко довольствуются возвращением к тому, с чего начали, – возразил Мади. – Если я правильно представляю себе Лидию Уэллс, думаю, она не на шутку разозлится из-за того, что эти платья побывали у Анны, и не важно, чем там руководствовалась девушка, и не важно, чем все закончилось.

– Но мы можем быть практически уверены, что Анна даже не знала про золото, которое носила на себе, – во всяком случае, вплоть до недавнего времени.

– Мистер Гаскуан, – поднял руку Мади, – невзирая на свою молодость, я обладаю определенным запасом познаний относительно прекрасного пола и скажу вам со всей категоричностью, что женщины терпеть не могут, когда другие женщины носят их платья без разрешения.

Гаскуан расхохотался. Шутка его развеселила, и он набросился на остатки завтрака с удвоенной энергией и в превосходном настроении. Вне зависимости от справедливости замечания Мади, надо признать, что его «запас познаний», как сам он выразился, носил эмпирический характер разве лишь в том, что основывался на внимательном наблюдении за его покойной матерью, его мачехой и двумя тетушками по материнской линии; иными словами, возлюбленной у Мади никогда не было, и о женщинах он мало что ведал сверх того, как к ним должным образом обращаться и как их полагается обхаживать почтительному племяннику и сыну. Отнюдь не вопреки естественным склонностям юности охват его житейского опыта был не больше замочной скважины, сквозь которую наш герой, метафорически говоря, наблюдал лишь мимолетные проблески сумеречных покоев зрелости, находившихся по другую ее сторону. По правде сказать, ему представлялись немалые возможности расширить это отверстие и даже отпереть дверь и пройти сквозь нее в эту самую приватную и самую уединенную из комнат… но он отклонил эти возможности с тем же чувством неловкости и чопорной благопристойности, с какими сейчас отвечал на риторические подтрунивания Гаскуана.

Когда ему исполнился двадцать один год, ночной кутеж в Лондоне привел его, обычными путями и способами, на освещенное фонарями подворье неподалеку от Смитфилдского рынка. На этом подворье, по уверениям приятелей Мади по колледжу, «работали» самые дорогие проститутки – опознаваемые по красным «гарибальдийкам» с медными пуговицами: этот последний крик парижской моды английские дамы восприняли с некоторой опаской. И хотя военный стиль рубашек придавал девицам вид нарочито развязный, они притворялись скромницами и отворачивались, чтобы поглазеть на мужчин через округлое плечико, они финтили, и хихикали, и тянули носочек. Мади, глядя на них, вдруг погрустнел. Он поневоле вспоминал отца – сколько раз в свои юные годы он обнаруживал родителя в каком-нибудь темном углу дома, с совершенно посторонней девчонкой на коленях! А та неестественно шумно дышала, или повизгивала, как поросенок, или же говорила писклявым, не своим голосом и всегда оставляла после себя один и тот же сальный мускусный запах – запах театра. Однокашники Мади складывали в общий котел свои соверены и тянули соломинки – кому выбирать первому; Мади молча ушел с подворья, подозвал двухколесный экипаж и отправился домой спать. Впоследствии он всегда гордился тем, что не последовал примеру отца, не стал жертвой отцовских пороков, что он – не таков, как отец. И однако, как это было бы просто: внести свой соверен, и вытянуть соломинку, и выбрать одну из девиц в красных блузах, и уединиться с нею вместе в мощеной нише с неосвещенной стороны церкви! Приятели по колледжу дружно решили, что Мади нацелился на духовную карьеру. То-то они удивились несколько лет спустя, когда он поступил в «Иннер темпл» и принялся готовиться к адвокатуре.

Так что Мади в разговорах с Гаскуаном, и Клинчем, и Мэннерингом, и Притчардом, и всеми прочими тщательно скрывал свое невежество, когда речь заходила об Анне Уэдерелл и о том, как они ценят ее услуги. Мади своевременно вставлял «безусловно», и «конечно же», и «именно», что, в сочетании с общей чопорной скованностью всякий раз, как упоминалось имя Анны, давало этим людям понять всего-то-навсего, что Мади испытывает неловкость от откровенной прямоты в отношении человеческих слабостей и, как большинство людей высокого общественного положения, предпочитает эти приземленные подробности не афишировать. Отметим, что одно из ключевых свойств сдержанности как раз и сводится к тому, что она способна замаскировать невежество в отношении всего самого низменного и пошлого, а Уолтер Мади был в высшей степени сдержан. По правде сказать, он за всю свою жизнь и двумя словами не обменялся с женщиной Анниной профессии или образа жизни и знать не знал, как к ней вообще подходить, буде возникнет необходимость.

– И разумеется, нам дóлжно порадоваться тому, что сундук Анны Уэдерелл не переехал вместе с ней в «Удачу путника», – заявил он теперь.

– А она его с собой не взяла? – удивился Гаскуан.

– Нет. Нашпигованные свинцом платья остались в «Гридироне» вместе с трубкой и опиумной лампой и прочими мелочами; она за ними так и не послала.

– А мистер Клинч этого вопроса не поднимал?

– Нет, – покачал головой Мади. – Что, сдается мне, обнадеживает: какую бы уж роль мисс Уэдерелл ни сыграла в исчезновении мистера Стейнза и какую бы уж роль ей ни предстоит сыграть в нелепом спиритическом сеансе сегодня вечером, мы, по крайней мере, можем быть относительно уверены, что девушка не во всем открылась миссис Уэллс. Меня это успокаивает.

Он поискал глазами официанта: Гаскуан уже покончил с завтраком, и Мади хотелось поскорее расплатиться по счету, возвратиться в «Корону» и распаковать наконец-то сундук.

– Вам невтерпеж уйти, – отметил Гаскуан, вытирая губы столовой салфеткой.

– Простите мою неучтивость, – промолвил Мади, – ваше общество мне нисколько не прискучило, но мне и впрямь не терпится воссоединиться со своим багажом. Я вот уже не первую неделю хожу в одном и том же пиджаке и по сей день знать не знаю, сильно ли пострадал от шторма мой дорожный сундук. Очень может быть, что вся моя одежда и все мои документы безвозвратно погибли.

– Тогда чего ж мы ждем? Пойдемте скорее! – воскликнул Гаскуан, для которого это объяснение не только прозвучало вполне убедительно, но еще и отчасти его успокоило.

Гаскуан всегда страшился показаться утомительным и немало беспокоился всякий раз, когда уважаемый им собеседник выказывал в его обществе признаки скуки. Он настоял на том, чтобы самому заплатить по счету, шикнув на Мади на манер снисходительной гувернантки; после чего друзья вышли в бурлящую суету Ревелл-стрит: мимо веселой толпой поспешали старатели. Позади них верховой землемер с громким воплем осадил лошадь; перекрывая гвалт, одинокий колокол на уэслейской церкви прозвонил один раз, затем второй. Пытаясь перекричать весь этот шум – скрип колес двуколки, хлопанье парусины, смех, стук молотка, пронзительный голос какой-то женщины, окликающей мужчину, – приятели пожелали друг другу доброго дня, обменялись сердечным рукопожатием – и разошлись каждый своим путем.

Меньший злотворитель[55]

Глава, в которой оспаривается ряд ключевых фактов; Фрэнсис Карвер ведет себя неучтиво, а выведенный из себя Левенталь высказывается начистоту.

Всякий раз, как в редакцию «Уэст-Кост таймс» приходило письмо провокационно-обличительного характера, Левенталь, прежде чем отправить номер в печать, обычно связывался со всеми заинтересованными лицами. Он считал своим долгом загодя предупредить того, кого вот-вот разнесут в пух и прах; ибо суд общественного мнения в Хокитике приговоры выносил суровые, репутации гибли за одну ночь; любому, кто оказался под угрозой, издатель направлял приглашение написать ответ.

Многоречивое и довольно-таки путаное обращение Алистера Лодербека по поводу служебного проступка начальника тюрьмы Шепарда не было исключением из этого правила; дочитав его до конца, Левенталь тут же сел снимать с документа копию. Копию он отдаст в набор, оригинал отнесет в полицейское управление и предъявит надзирателю, ведь Шепард, конечно же, захочет себя обелить по ряду пунктов, а до конца рабочего дня еще далеко, так что его ответ, как реакцию на сообщение Лодербека, вполне можно будет включить в тот же понедельничный номер «Таймс».

Раскладывая письменные принадлежности, Левенталь удрученно хмурился. Он понимал, что информация о Шепардовой частной инвестиции могла просочиться только через кого-то из двенадцати участников собрания в «Короне», а значит, кто-то – как ни печально – нарушил обет молчания. Насколько было известно Левенталю, с Лодербеком знакомство водил только один человек – его друг Томас Балфур. С тяжелым сердцем издатель вытащил чистый лист бумаги, свинтил крышку чернильницы и окунул в нее перо. «Том, – думал он укоризненно. – Том». Вздохнув, он покачал головой.

Левенталь уже дошел до последнего абзаца Лодербекова письма, когда зазвонил колокольчик. Он тут же встал, отложил перо на пресс-папье и прошел через цех; черты его лица уже понемногу смягчались в приветственной улыбке, но улыбка эта слегка заледенела на губах, когда издатель увидел, кто именно стоит в дверном проеме.

На вошедшем было длинное серое пальто с отделанными бархатом лацканами и отогнутыми бархатными манжетами; глянцевая, похожая на котиковый мех ткань плотного переплетения маслянисто поблескивала при каждом движении. Шейный платок завязывался под самым горлом, отвороты жилета с шалевым воротником загибались кверху, благодаря чему плечи казались шире, а шея – массивнее. В чертах лица ощущалось нечто тяжелое, как если бы их вырубили из камня – основательного, шероховатого, что шлифовке не поддается и вес имеет немалый. Рот был широкий, нос приплюснутый; выпяченные брови сходились под прямым углом. На левой щеке, от внешнего уголка глаза вниз, к челюсти, змеился тонкий серебристый шрам.

Замешательство Левенталя длилось не более секунды. В следующий же миг он поспешил навстречу вошедшему, вытирая ладони о фартук и широко улыбаясь; обтерев пальцы дочиста, он протянул гостю обе руки и воскликнул:

– Мистер Уэллс! Как приятно видеть вас снова! Добро пожаловать в Хокитику!

Фрэнсис Карвер сощурился, но на крючок не попался.

– Хочу объявление разместить, – сказал он.

Границ личного пространства хозяина посетитель переступать не стал: остался стоять у двери, держа дистанцию футов в восемь.

– Конечно-конечно, – отозвался Левенталь. – И должен признаться, я немало польщен и обрадован тем, что вы сочли возможным обратиться к услугам моей газеты вторично. Мне было бы очень жаль утратить клиента из-за собственной оплошности.

И снова Карвер промолчал. Шляпы он не снял и, похоже, делать этого не собирался.

Издатель, нимало не смущаясь демонстративной наглостью гостя, просиял улыбкой:

– Но не будем вспоминать былые дни, мистер Уэллс, поговорим о дне сегодняшнем! Скажите, прошу вас, что я могу для вас сделать?

По лицу Карвера наконец-то скользнула тень раздражения.

– Карвер, – поправил он. – Меня зовут не Уэллс.

Добившись своего, Левенталь сложил на груди руки. Большой и указательный палец его правой кисти были густо измазаны чернилами; теперь, при сцепленных в замок ладонях, это создавало любопытный эффект «полосатости», как если бы две руки принадлежали двум разным существам: одному – черному, другому – желтовато-коричневому.

– По-видимому, меня память подводит, – промолвил он, – но мне кажется, я вас отлично помню. Вы заходили где-то с год назад, разве нет? При вас было свидетельство о рождении. Вы дали объявление о потерявшемся транспортном ящике и даже какое-то вознаграждение за него предложили. С вашим именем еще некоторое недоразумение возникло. Я неправильно его напечатал – опустил ваше второе имя, и вы вернулись на следующее утро и указали мне на ошибку. Сдается мне, в вашем свидетельстве о рождении значилось «Кросби Фрэнсис Уэллс». Но может быть, я вас с кем-то путаю?

И снова Карвер не произнес ни слова.

– Мне всегда говорили, что память у меня на редкость цепкая, – добавил Левенталь, выждав минуту.

Издатель, конечно, играл с огнем, позволяя себе откровенную дерзость… но вдруг Карвер купится на подначку? Выражение лица Левенталя оставалось учтиво-безмятежным. Он ждал ответа.

Левенталь знал, что Карвер остановился в гостинице «Резиденция», откуда и отдавал распоряжения по вытягиванию остова злополучного «Доброго пути» на берег. Эти работы, безусловно, велись бы тихой сапой и со множеством ограничений, если бы Карверу надо было любой ценой скрыть находящийся на затонувшем корабле труп. Но по всем отзывам, в том числе и от грузоперевозчика Томаса Балфура, Карвер вел дело с максимальной прозрачностью. Он предоставил начальнику порта полную инвентарную опись груза, он пообщался с представителями всех хокитикских транспортных компаний и оплатил все счета и сам несколько раз плавал на лодке к разбитому судну в сопровождении корабельных плотников, старьевщиков, торгующих спасенным с корабля имуществом, и тому подобных людей.

– Меня звать не Уэллс, – наконец произнес Карвер. – Я для другого человека объявление давал. Сейчас это уже не важно.

– Прошу прощения, – любезно откликнулся Левенталь. – То есть это мистер Кросби Уэллс потерял транспортный ящик, а вы помогали ему в поисках.

Повисла пауза.

– Да.

– Ну что ж, от души надеюсь, что все закончилось хорошо! Полагаю, контейнер был ему в конце концов возвращен?

Карвер досадливо тряхнул головой.

– Это не важно, – буркнул он. – Я ж сказал.

– С моей стороны непростительно было бы не выразить вам свои соболезнования, мистер Карвер, – промолвил Левенталь.

Карвер буравил его взглядом.

– Известие о смерти мистера Уэллса глубоко меня опечалило, – продолжал Левенталь. – Я не имел удовольствия знать его лично, но по всем отзывам он был человеком весьма достойным. Ох… я надеюсь, не я первый сообщаю вам печальную новость… о том, что знакомый ваш ушел из жизни.

– Нет, – коротко отозвался Карвер.

– Вы меня успокоили. А как так вышло, что вы друг друга знали?

Тень раздражения вновь омрачила лицо гостя.

– Мы старые друзья.

– По Данидину, надо думать? Или с еще более давних пор?

С ответом Карвер не спешил, так что Левенталь продолжал:

– Что ж, вам, верно, отрадно было узнать, что умер он хорошей смертью.

Губы Карвера дернулись.

– Что такое, по-вашему, хорошая смерть? – спустя мгновение взорвался он.

– Умереть во сне… в собственном доме?.. Смею предположить, это – лучшее, на что любой из нас может надеяться. – Левенталь понял, что продвинулся на шаг-другой. И добавил: – Хотя жалко, конечно, что в последние минуты с ним рядом не было супруги.

Карвер пожал плечами. Какое бы тайное пламя ни вызвало недавний выплеск эмоций, угасло оно так же внезапно, как и вспыхнуло.

– В чужие семейные дела нос совать нечего, – проговорил он.

– Абсолютно с вами согласен, – улыбнулся Левенталь. – А вы с миссис Уэллс знакомы?

Карвер пробурчал что-то невнятное.

– Я имел удовольствие с ней встречаться, но лишь мельком, – продолжал Левенталь, нимало не обескураженный. – Кстати, собираюсь нынче вечером в «Удачу путника» – как скептик, понятное дело, но – широких взглядов! Могу ли я рассчитывать вас там встретить?

– Нет, – отрезал Карвер. – Не можете.

– По-видимому, вы еще более скептически настроены по отношению к спиритическим сеансам, чем даже я!

– У меня вообще нет никакого мнения насчет сеансов, – буркнул Карвер. – Я там либо буду, либо нет.

– Так или иначе, полагаю, миссис Уэллс очень порадовалась вашему возвращению в Хокитику, – предположил Левенталь, чьи риторические маневры постепенно утрачивали убедительность. – Да, я уверен, она была просто счастлива узнать, что вы снова здесь!

Карвер уже не скрывал своего недовольства.

– Почему это? – спросил он.

– Почему? – откликнулся Левенталь. – Да из-за всей этой неразберихи с его наследством, разумеется! Потому что судебное производство приостановилось именно что из-за Уэллсова свидетельства о рождении! Оно как сквозь землю провалилось!

Голос Левенталя прозвучал несколько громче, чем входило в его планы, и издатель на миг забеспокоился, а не переусердствовал ли он. То, что он сказал, вполне соответствовало истине, более того – было известно всем и каждому: ходатайству миссис Уэллс об аннулировании сделки по продаже Уэллсова имущества мировой суд еще не внял, поскольку не сохранилось никаких документов, подтверждающих личность покойного. Лидия Уэллс прибыла в Хокитику несколькими днями спустя после того, как останки ее покойного мужа предали земле, и потому тела не опознавала; похоже, за исключением эксгумации трупа (здесь мировой судья просил вдову покорно извинить его), не было способа доказать, что отшельник, умерший в долине Арахуры, и мистер Кросби Уэллс, чья подпись стояла на брачном свидетельстве миссис Уэллс, – это один и тот же человек. Учитывая значительные размеры наследства, мировой судья счел разумным отложить судебное разбирательство до тех пор, пока не удастся прийти к более определенному заключению, – за это решение миссис Уэллс прелюбезно его поблагодарила. И заверила, что женское терпение ее воистину несокрушимо и что она готова ждать столько, сколько нужно, пока невыплаченную задолженность перед нею (так она воспринимала наследство) наконец-то погасят.

Но Карвер не поддался на подначку; он лишь смерил издателя взглядом, а затем угрюмо-безразличным голосом заявил:

– Я хочу дать объявление в «Таймс».

– Да, разумеется, – отозвался Левенталь. Сердце его учащенно забилось. Пододвинув к посетителю лист бумаги, он осведомился: – Чего бы вы желали продать?

Карвер объяснил, что корпус «Доброго пути» в самое ближайшее время будет демонтирован, и в преддверии этого события он хотел бы продать отдельные детали на аукционе в пятницу через компанию по утилизации металлического лома «Глассон энд Роули». Карвер коротко изложил свои указания. Никакие части до аукциона проданы не будут. Никаких преимуществ и льгот не предоставляется; в переписку владелец не вступает. Все запросы направлять по почте мистеру Фрэнсису Карверу в гостиницу «Резиденция».

– Как видите, я все тщательно записываю, – промолвил Левенталь. – Уж на сей раз я прежней ошибки не совершу и ни одно из ваших имен не пропущу, не беспокойтесь! Послушайте, а вы с Кросби, часом, не в родстве?

Губы Карвера снова дернулись.

– Нет.

– По правде сказать, имя Фрэнсис и впрямь довольно распространенное, – кивнул Левенталь.

Записывая название Карверовой гостиницы, он какое-то время не поднимал глаз; когда же он наконец оторвался от записей, обнаружилось, что Карвер заметно помрачнел.

– А тебя как звать? – осведомился Карвер, подчеркивая тот факт, что до сих пор не соизволил обратиться к хозяину по имени.

Левенталь ответил; Карвер медленно покивал, словно заучивая услышанное наизусть. А затем заявил:

– Пасть свою гребаную закрой.

Левенталь был глубоко шокирован. Он принял плату за объявление, молча выписал Карверу квитанцию – слова он выводил неспешно и тщательно, недрогнувшей рукой. Впервые в жизни его оскорбили в собственной конторе, и потрясенный издатель не сразу нашелся с ответом. Внутри его нарастало пьянящее возбуждение; набирал силу торжествующий рев; его словно распирало. Левенталь был из тех людей, что, подвергшись унижению, уподобляются гладиаторам на арене. В груди его вскипел боевой дух – победный и даже ликующий, как если бы где-то рядом прозвучал долгожданный призыв «К оружию!», но только он один расслышал его тайный отзвук, что эхом бился о ребра и пульсировал в крови.

Карвер уже забрал квитанцию. Он развернулся и направился к выходу, даже не поблагодарив издателя и не попрощавшись с ним, – от такого хамства в глазах у Левенталя потемнело от ярости, и он, не сдержавшись, выкрикнул:

– Тебе тут за многое отвечать придется, раз уж ты сюда опять посмел сунуться!

Карвер, который уже взялся было за дверную ручку, застыл как вкопанный.

– После всего, что ты сделал с Анной! – бушевал Левенталь. – Это ведь я ее тогда нашел. Всю в крови. Нельзя так с женщиной обращаться! И мне все равно, кто она такая. Так с женщиной не обращаются – тем паче с беременной, тем паче на сносях!

Карвер не ответил ни словом.

– Ты хоть понимаешь, что ты на волосок отстоял от двойного убийства?

Гнев Левенталя нарастал до настоящего бешенства.

– А ты знаешь, как она выглядела? Ты ее видел, когда синяки сходить начали? Ты знаешь, что она две недели с тростью ковыляла? А без трости и двух шагов сделать не могла? Ты об этом знал?

– У нее у самой рыльце в пушку, – наконец выговорил Карвер.

Левенталь едва не расхохотался:

– Что? Это, значит, она тебя бросила лежать в луже крови? Это она тебя избила до бесчувствия? Как там записано – око за око?

– Я этого не говорил.

– Она убила твоего ребенка? Убила твоего ребенка – и ты в отместку убил ее дитя? – Левенталь почти кричал. – Ну же, так и скажи, я слушаю!

Но Карвер и бровью не повел.

– Я имею в виду, она вовсе не цветочек стыдливый.

– Ах, не цветочек стыдливый! Так ты теперь небось скажешь, что она сама на себя навлекла неприятности, что она сама во всем виновата!

– А как же, – кивнул Фрэнсис Карвер. – Она получила по заслугам.

– У вас, мистер Карвер, в Хокитике друзей – раз-два и обчелся, – проговорил Левенталь, наставив на гостя перемазанный в чернилах палец. – Анна Уэдерелл, может быть, всего-навсего шлюха, но ее высоко ценят столь многие мужчины этого города, что вам от них от всех не отбиться – что с оружием, что без; так и зарубите себе на носу! Если с Анной хоть что-то случится… я вас предупреждаю – если с ней случится хоть что-нибудь…



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-03-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: