С недавних пор мысли Мади все чаще и чаще возвращались к встрече с отцом в Данидине. Он обнаружил, что сожалеет о поспешности, с которой бежал со сцены в тот злополучный день. Да, отец его предал. Да, предателем оказался и брат. Но даже так, Уолтер мог бы проявить великодушие; он мог бы задержаться и выслушать историю Фредерика. В Данидине он с братом не свиделся: он бежал от отца прежде, чем Фредерика успели бы позвать, и не узнал, все ли у Фредерика в порядке, женат ли он, счастлив ли; не узнал, что Фредерик думает об Отаго и собирается ли он жить в Новой Зеландии до конца дней своих; не выяснил, трудятся ли отец и брат на приисках одной командой, или нашли себе других напарников, или старательствуют в одиночку. Всякий раз, как Мади размышлял об этих неизвестных ему подробностях, накатывала печаль. Нужно было попытаться поговорить с братом. Но желал ли того сам Фредерик? Мади не знал даже этого. С тех пор как он прибыл в Хокитику, он трижды садился за письмо брату, но, набросав приветствие и поставив число, застывал неподвижно.
Наконец ключ провернулся в замке. Мади толкнул дверь, вошел в номер – и замер.
Посреди комнаты действительно стоял дорожный сундук – однако ж этого сундука он в жизни не видел. Его собственный был красным и прямоугольной формы. Этот оказался черным, схваченным железными обручами, с длинным квадратным накладным затвором, в который вдвигался запирающий горизонтальный стержень; крышка была куполообразная и планчатая, как уложенная набок бочка. На пузатой крышке красовалось несколько багажных бирок, на одной значилось «Саутгемптон», на другой «Литтелтон», и стандартная «В багаж». Мади с первого взгляда определил, что владелец сундука всегда путешествовал не иначе как первым классом.
Вместо того чтобы позвонить в звонок и сообщить горничной об ошибке, Мади закрыл за собою дверь, запер ее и опустился перед чужим сундуком на колени. Отодвинул затвор, поднял тяжелую крышку и обнаружил приклеенный изнутри бумажный ярлычок, на котором значилось:
ВЛАДЕЛЕЦ СЕГО МИСТЕР АЛИСТЕР ЛОДЕРБЕК, ЧЛЕН СОВЕТА ПРОВИНЦИИ, ЧЛЕН ПАРЛАМЕНТА
Мади резко выдохнул, откинулся назад, поудобнее уселся на пятках. Вот это недоразумение! Значит, Лодербеков багаж действительно находился на борту «Доброго пути», как подозревал Балфур; погрузочный контейнер, видимо, забрали с хокитикского причала по ошибке. Сундук Мади, как и Лодербеков сундук, не был маркирован именем владельца, и никаких опознавательных знаков на нем не наличествовало, кроме как внутри: в подкладку крышки была вшита полоска кожи с оттиснутыми на ней именем и адресом. По-видимому, сундуки перепутали: багаж Мади доставили в апартаменты Лодербека в гостиницу «Резиденция», а багаж Лодербека – в гостиницу «Корона».
Мади призадумался. В настоящий момент Лодербека в Хокитике не было: если верить «Уэст-Кост таймс», он ведет агитационную кампанию на севере и вернется не раньше завтрашнего вечера. Внезапно решившись, Мади сбросил пиджак, привстав на коленях, наклонился вперед и принялся рыться в вещах Лодербека.
Уолтер Мади никогда не порицал себя за вторжения в чужое личное пространство – и не видел причины в них признаваться. Ум его был самого флегматичного свойства: невозмутимый в делах частных, острый и сверхрациональный. Однако ж имелся у Мади и недостаток, обычно присущий интеллектуалам, – недостаток этот сам он воспринимал скорее как дар разума и своего рода карт-бланш: под покровительством этого верховного авторитета он, разумеется, никогда и ни при каких обстоятельствах не мог поступить дурно. Свои моральные обязательства он причислял к совершенно иной категории, нежели у людей заурядных, и потому редко испытывал стыд либо угрызения совести, кроме как самого общего характера.
Быстро и методично Мади обыскал Лодербеков сундук: он осматривал каждый предмет, а затем клал его в точности на прежнее место. Внутри обнаружились главным образом писчебумажные принадлежности: наборы для писем, печати, гроссбухи, книги по юриспруденции и прочие предметы, совершенно необходимые на рабочем столе члена парламента. Платье Лодербека и все его носильные вещи, вероятно, ехали в другом багаже; из предметов одежды в сундуке кедрового дерева обнаружился лишь шерстяной шарф, обернутый вокруг довольно безобразного пресс-папье в виде свиньи. От сундука пахло морем (этот солоноватый запах казался скорее кислым, нежели соленым), но содержимое почти не отсырело, – к счастью для Лодербека, багаж его, по-видимому, погружения в воду избежал.
На дне сундука покоился кожаный портфель. Мади открыл его и извлек ворох бумаг: сплошь контракты, расписки и закладные. Спустя несколько минут он отыскал договор купли-продажи на барк «Добрый путь» и вытащил документ из общей стопки – обращаясь с ним как можно осторожнее, чтобы официальная печать не раскрошилась и не отклеилась.
Договор был подписан неким мистером Фрэнсисом Уэллсом – в точности как Лодербек сообщил Балфуру тремя неделями ранее. Дата сделки тоже совпадала с рассказом политика: корабль сменил владельца в мае 1865 года, девять месяцев назад.
Мади повнимательнее присмотрелся к подписи покупателя. Фиктивное имя «Фрэнсис Уэллс» вписал с размахом: изобразил пышный росчерк завитушкой слева от заглавной «Ф» – такой громадный, что сошел бы за отдельную букву. Сощурившись, Мади посмотрел сбоку. А ведь и правда, подумал он: завиток вполне может быть буквой «К», без отрыва присоединенной к следующему слову. Он так и впился в подпись глазами. Надо же, между «К» и «Ф» даже чернильная точка стоит – точка, которую на поверхностный взгляд так легко принять за маленькую кляксу, – а между тем она наводит на мысль, что Карвер намеренно привнес в имя некоторую двусмысленность, чтобы оно читалось либо как просто «Фрэнсис Уэллс», либо как «К. Фрэнсис Уэллс». Почерк был нетвердым, дрожащим: так случается, если писать очень медленно, имитируя чужую руку.
Мади нахмурился. В июне прошлого года в руках Фрэнсиса Карвера находилось свидетельство о рождении Кросби Уэллса: согласно этому документу (как сообщил Бенджамин Левенталь) второе имя Кросби Уэллса было Фрэнсис. Что ж, тогда все ясно, подумал Мади: Фрэнсис Карвер украл Уэллсово свидетельство о рождении с целью выдать себя за другого. Вот почему в этой купчей столько неясностей – это сделано нарочно, не иначе. Если бы Карвера привлекли к суду по обвинению в имперсонации, он стал бы отрицать, что вообще подписывал эту бумагу.
А общее имя Фрэнсис – это просто-напросто счастливая случайность? Или, может быть, Уэллсово свидетельство о рождении было задним числом подделано? Ведь второе имя так легко добавить в любой документ, думал Мади, нужно только взять чернила посветлее или как-нибудь высветлить написанное, маскируя более позднее добавление. Но зачем бы Карверу намеренно фальсифицировать подпись, притворяясь другим человеком? Какая ему выгода в том, чтобы использовать чужое имя?
Мади суммировал в уме все, что знал об этом деле. Фрэнсис Карвер назвался Кросби Уэллсом в разговоре с Бенджамином Левенталем в издательстве «Уэст-Кост таймс» в июне… а вот месяцем раньше, шантажируя Лодербека, именем Кросби Уэллса он не воспользовался. Лодербеку он назвался Фрэнсисом Уэллсом… и затем поставил в купчей намеренно двусмысленную подпись. Памятуя о загадочной убежденности Лодербека в том, что Кросби Уэллс и Карвер приходятся друг другу братьями, Мади мог заключить лишь одно: Карвер в своих отношениях с Лодербеком выдавал себя за брата Кросби Уэллса. Однако зачем ему это понадобилось, Мади понятия не имел.
Он долго изучал купчую, стараясь запомнить все до единой подробности, а затем вновь убрал документ в портфель, уложил портфель обратно в сундук и методично продолжил обыск.
Наконец он убедился, что в сундуке никаких иных полезных для него улик не осталось, и жестом отчасти небрежным провел пальцами по краю крышки. И тут же удивленно охнул. Под коленкоровой подкладкой, подсунутый между деревом и полотном, обнаружился тонкий сверток квадратной формы. Мади наклонился ближе, пальцы его нащупали в ткани разрез не шире ладони, аккуратно подшитый, чтобы края не махрились. Коленкор был в шотландскую клетку, и разрез искусно запрятали в одну из вертикальных полосок, что шла вровень с краем сундука. Мади просунул пальцы в дыру и извлек квадратный предмет – это оказалась перевязанная бечевкой пачка писем.
Писем насчитывалось всего около пятнадцати, каждое надписано разборчивым незатейливым почерком и адресовано Лодербеку. Мади помешкал мгновение, запоминая форму узла и длину свисающих концов бечевки. Затем он развязал сверток, отбросил бечевку в сторону и пристроил сложенные письма на коленях. По почтовым штемпелям было понятно, что письма рассортированы в обратном хронологическом порядке: сверху лежало самое недавнее письмо. Мади вытащил из-под низу пачки первое из полученных Лодербеком писем и углубился в чтение. А в следующую минуту сердце его чуть не выскочило из груди.
Данидин, март 1852 г.
Сэр Вы мой брат хоть мы и незнакомы. У Вашего отца приключился внебрачный ребенок так это я и есть. Я вырос КРОСБИ УЭЛЛСОМ, взял фамилию приходского священника, отца не знал, но знал, что я шлюхин сын. Детство мое прошло в ньюингтонском борделе «ГЕММА». Жил я скромно, как мог, на небольшие средства. Не страдал. Однако ж всегда мечтал поглядеть на отца – просто чтобы знать, как выглядит, голос его услышать. Мои молитвы не остались без ответа: я получил письмо от него самого. Он-де знал обо мне с самого начала. Он писал в преддверии смерти; каялся, что не назовет меня в своем завещании, чтобы не запятнать своего имени, но он вложил в конверт двадцать фунтов и свое благословение. Он не подписался, но я попытал слугу, который принес письмо, и проследил его карету, хотя и наемную, к ГЛЕН-ХАУСУ, дому Вашего отца и Вашему. Я купил пиджак, побрился, доехал на двуколке, но сэр позвонить так и не насмелился. Вернулся домой, весь расстроенный, разнесчастный, и тут сплошал: прочел в корабельных новостях, что юрист АЛАСТЕР ЛОДЕРБЕК отплывает в колонии со следующим приливом.
Я подумал, это мой отец. Я ж не знал, что у него сын есть, и мне и невдомек, что сын может носить то же имя. Этот корабль уже ушел, но я поспел на следующий. Я высадился в Данидине и начал наводить справки, насколько позволяли обстоятельства. Я был на Вашем публичном выступлении – на причале, под дождем, Вам еще начальник порта карманные часы подарил, то-то вы обрадовались. Как я Вас увидел, так сразу понял, что ошибался, и Вы не отец мне, а брат. Я тогда так расстроился, что с Вами и не заговорил, а теперь Вы в Литтелтоне, куда мне плыть не по карману. Сэр, пишу Вам со смиренною просьбой. Отцовские двадцать фунтов я потратил на то, чтоб сюда добраться, и на самое необходимое, и домой мне вернуться не на что. Я продал пиджак, но выручил едва ли половину стоимости, старьевщик никак не верил, что вещь хорошая. У меня за душой лишь несколько пенни осталось. Вы сэр большой человек, сведущий в политике, философии да законах, Вам не обязательно со мною компанию водить, но умоляю Вас о милосердии как доброго христианина, потому как остаюсь неизменно
Ваш брат,
Кросби Уэллс
Ниже был приведен адрес для пересылки – абонентский почтовый ящик в Данидине.
С неистово бьющимся сердцем Мади отложил письмо. Значит, Лодербек приходится братом Кросби Уэллсу. Вот это поворот! Но Лодербек ни словом не обмолвился об этом родстве мировому судье, когда признал, что оказался у смертного одра Кросби Уэллса каких-нибудь полчаса спустя после того, как покойный испустил дух; да и приятелю своему, судовому агенту Томасу Балфуру, ничего не сказал. Что за причина заставила его умолчать о незаконнорожденном брате? Стыд, не иначе? Или что-то другое?
Мади взял пачку писем и перебрался к окну: там было посветлее. Он развернул следующее письмо и придвинул его к стеклу.
Данидин, сентябрь 1852 г.
Сэр прошло шесть месяцев с тех пор, как я Вам написал в первый раз, и боюсь раз Вы молчите, уж не оскорбил ли я Вас. Не помню в точности, как я выражался, но помню, что в последних строках я назвал себя Вашим братом, и, может статься, это Вас удручило. Вам, верно, больно сознавать, что Ваш отец был не безупречен. Вам, верно, хотелось бы, чтоб оно было иначе. Если так то прощения прошу. Сэр за эти последние месяцы мои дела шли совсем худо. Уверяю Вас, как шлюхин сын я не то чтоб непривычен нищенствовать, но попрошайничать у человека второй раз стыд-то какой. И однако ж пишу в отчаянии. Вы человек состоятельный, билет третьего класса вот все о чем прошу, и более вы обо мне не услышите. Здесь в Данидине я экономлю на всем, чем могу. Я попытал силы на прииске, да только не гожусь я для этого ремесла. Меня здорово подкосили и «ознобыши», и жар, и прочие напасти простудного толка. Так что работал я с перебоями, не так, как хотелось бы. Желания познакомиться с нашим отцом Аластером Лодербеком-старшим у меня не поубавилось, а дни-то идут, не опоздать бы, я ж Вам рассказывал, он в письме признавался, что на пороге смерти. Мне бы с ним хоть разок поговорить до того, как случится прискорбное событие, просто чтоб мы поглядели друг на друга вживую да потолковали как мужчина с мужчиной. Сэр на коленях умоляю купите мне билет до дому. Вы больше обо мне не услышите я Вам клянусь. Я не более чем
благодарный Вам друг,
Кросби Уэллс
Мади, не мешкая, схватился за следующее письмо; свободной рукой он нащупал стул и плюхнулся на него, не отрывая глаз от неровных строк.
Данидин, январь 1853 г.
Сэр как мне понимать это Ваше молчание вот что меня мучит. Мне мнится, Вы мои письма получаете, но в силу какой-то принципиальной причины отвечать отказываетесь и ни капли милосердия не уделите бастарду Вашего отца. Эти письма написаны не под диктовку. Это мой собственный почерк сэр и читать я тоже умею и хоть себе и польщу, но скажу Вам, что наш приходской священник отец Уэллс не раз говаривал: я-де на диво смышленый парнишка. Я все это пишу, чтоб Вы поняли – я не прохвост какой, пусть и из простых. Вам, может, нужны доказательства моего незаконного происхождения. Может, Вы думаете, это попытка мошенничества. Говорю как на духу: это не так. С тех пор как я писал Вам в последний раз, моя надобность и мои желания остались прежними. Я не хочу оставаться в этой стране сэр я никогда не стремился к такой жизни. На двадцать фунтов я вернусь в Англию и никогда более не произнесу Вашего имени.
Искренне Ваш,
Кросби Уэллс
Данидин, май 1853 г.
Сэр я знаю из местной газеты Вы заняли пост управляющего Советом гордой провинции Кентербери. Вы заняли этот пост и отдали Ваш гонорар на благотворительные нужды, благородный жест сэр, но мне от него печально. Я все гадаю, может Вы обо мне думали, раздаривая эти сто фунтов. У меня нет средств доехать до Литтелтона, где Вы сейчас обретаетесь, а уж до дома и подавно. В жизни не чувствовал себя таким одиноким как здесь в этой Богом забытой земле, Вы наверняка меня поймете как Вы сам британец. Тут в домах сыро и холодно, я по утрам просыпаюсь а ноги все в инее. Тяготы фронтира мне не по силам; я ежечастно скорблю о своей участи. Сэр за минувший год я скопил только два фунта десять шиллингов и четыре пенса, а теперь вот эти четыре пенса потратил на эту бумагу и на почтовую пересылку. Умоляю, помогите мне, нуждающемуся
Кросби Уэллсу.
Данидин, октябрь 1853 г.
Сэр пишу Вам в глубоком унынии. Теперь я понимаю, что Вы мне никогда не ответите, и пусть я шлюхин сын, у меня достанет гордости больше не попрошайничать. Я грешник под стать нашему отцу, ну да яблочко от яблони недалеко падает как говорится. Но в юности меня учили, что милосердие – главная добродетель, и наиболее уместна она там, где не заслужена. Вы сэр ведете себя не по-христиански. Я так думаю кабы мы поменялись местами, я бы не отмалчивался жестоко, как Вы со мною. Уж будьте уверены, я Вас о милости больше просить не стану но хочу, чтоб Вы поняли, как мне горько. Я слежу за Вашей карьерой на страницах «Отагского свидетеля» и знаю, что Вы человек с большими средствами и убеждениями. Я-то не могу похвастаться ни тем, ни другим, но несмотря на жалкое свое положение я с гордостью зовусь христианином, и кабы Вы сэр нуждались, я бы тотчас карманы вывернул, чтоб по-братски Вам помочь. Я уж не жду, что Вы мне ответите; чего доброго, помру скоро, и больше Вы обо мне не услышите. Но даже с вероятностью такого исхода имею честь оставаться,
очень искренне Ваш,
Кросби Уэллс
Данидин, январь 1854 г.
Сэр я должен извиниться за последнее свое письмо, какое написал в обиде и с целью Вас оскорбить. Мать наставляла меня – никогда не берись за перо в порыве гнева, теперь-то я понял всю мудрость ее слов. Мою мать Вы, конечно же, не знали, но в свое время она была раскрасавицей. Сью Бутчер при жизни звалась, да упокоит Господь ее душу, хотя она и другими именами не брезговала, более подходящими для ее рода занятий, и любила придумывать новые для собственного удовольствия. Наш отец ее особенно жаловал среди прочих – за красивого цвета глаза, как сама она говорила. Я на нее не похож, вот разве что отдельными чертами. Она всегда уверяла, что я вылитая копия отца, хотя мой отец после моего рождения в публичный дом ни разу не возвращался и, как Вы знаете, я его никогда в жизни не видел. Мне говорили, что проституция – это общественное зло, обусловленное с одной стороны беспутством мужчин, и с другой – непотребством женщин, и хотя я знаю, что такого же мнения придерживаются люди помудрее меня, однако ж оно просто не укладывается в голове, когда я вспоминаю мать. У нее был прекрасный голос, она любила петь по утрам всякие разные гимны; а уж мне-то как это нравилось.
По мне, так она была добрая, трудолюбивая, и хотя слыла за кокетку, хороша была на редкость. До чего ж странно, что матери у нас разные, а отец общий. Наверное, это значит, что мы похожи только наполовину. Но забудьте эти мои праздные размышления и пожалуйста примите мои извинения и заверения в том, что я остаюсь
Ваш,
Кросби Уэллс
Данидин, июнь 1854 г.
Сэр наверно Вы правы что не отвечаете. Вы поступаете так как только и пристало человеку столь высокого положения, Вам же о репутации думать надо. Похоже, я, как ни странно, примирился с Вашим молчанием. Теперь у меня есть и скромный заработок и приличное жилье, потихоньку «обживаюсь», как тут говорят. Оказалось, в летние месяцы Данидин меняется до неузнаваемости. Солнышко ярко светит над холмами и водой, а бодрящая свежесть мне очень даже по душе пришлась. До чего ж странно, как это я оказался на обратной стороне земли. Сдается мне, меня занесло так далеко от Англии, что дальше уж и не бывает. Вы удивитесь, но домой я в конечном счете не еду. Я решил, пусть Новая Зеландия будет той землей, в которой меня похоронят. Вам небось невдомек, откуда такая перемена: так я Вам расскажу. Понимаете, в Новой Зеландии все оставили прежнюю жизнь позади и все в своем роде равны. Ясное дело, овцеводы Отаго здесь большие тузы, точно так же как в шотландских нагорьях были баронами, но для людей вроде меня тут есть шанс подняться. Это так радует. Здесь принято приподнимать шляпу друг перед другом в знак приветствия, независимо от статуса. Для Вас это, верно, в порядке вещей, а для меня – диво дивное. По мне, так фронтир нас всех братьями делает, и, с этим замечанием, остаюсь
искренне Ваш,
Кросби Уэллс
Данидин, август 1854 г.
Сэр Вы надеюсь простите мне эти письма, мне ведь больше писать некому, а про Вас я целыми днями напролет думаю. Я тут прямо философом заделался, размышляя, а как бы оно все вышло, если бы Вы познакомились со мною раньше или я с Вами. Не знаю, сколько Вам лет, так что понятия не имею, кто из нас старший, Вы или я. Мне кажется, это важно; а раз уж я бастард, мне мнится, что младший – я, но, конечно, на самом-то деле совсем необязательно, что так. В борделе росли еще дети: несколько девочек, они стали шлюхами, и один мальчик, который помер от оспы, когда я еще под стол пешком ходил, но я-то всегда был старшим и мне всегда хотелось брата, которым я мог бы восхищаться. Я все думаю с грустью о том, что ведать не ведаю, есть ли у Вас сестры и братья, родились ли у отца еще незаконнорожденные дети и рассказывал ли Вам отец про меня хоть что-нибудь. Будь я в Лондоне, я бы при любой возможности приходил бы к Глен-хаусу, заглядывал бы сквозь ограду и высматривал бы отца, которого, как Вы помните, никогда не видел. Я до сих пор храню его письмо, в котором он пишет, что знал обо мне, что не терял меня из виду, и все гадаю, а что он обо мне думал и как бы ему показалась та жизнь, которую я здесь веду. Но, наверное, его давно уже нет. Вы не желаете быть моим братом, Вы ясно дали это понять, но, наверное, Вы мне – как священник, а наша переписка что исповедь. Эта мысль меня обнадеживает и я с гордостью говорю, вот теперь я в самом деле прошел конфирмацию. Ну да Вы, надо думать, англиканин.
Ваш
Кросби Уэллс
Данидин, ноябрь 1854 г.
Сэр как думаете Вы бы меня узнали, угадали бы в толпе? Мне тут пришло в голову что мне-то Ваша внешность известна, а Вам моя нет. С виду мы не то чтобы несхожи, хотя, сдается мне, я худощавее буду, и волосы у меня потемнее, и люди небось скажут, что у Вас лицо подобрее, потому что я частенько хмурюсь. Любопытно, а Вы – думаете ли обо мне, гуляя по городу, выискиваете ли фрагменты моих черт в лицах и фигурах прохожих? Так я поступал всякий день, когда был юн и все грезил об отце, и пытался составить его портрет из всех известных мне лиц. До чего же отрадно размышлять обо всем о том что нас объединяет как братьев здесь, на краю света. Сегодня я все время думаю о Вас.
С уважением,
Кросби Уэллс
Следующее по счету письмо звучало куда бодрее, а чернила смотрелись заметно ярче. Мади посмотрел на дату и отметил, что со времен предыдущего послания Кросби Уэллса минуло почти десять лет.
Данидин, июнь 1862 г.
Сэр я возобновляю переписку чтоб сообщить Вам с законной гордостью, что пишу Вам как человек женатый. Ухажерство длилось недолго, хотя, я так понимаю, события развивались по стандартной схеме. В последние месяцы я старательствую в лощинах Лоренса, и хотя опыта, как говорится, поднабрался, на золотую жилу покамест не напал.
Миссис Уэллс, как мне ее теперь полагается называть, являет собою превосходный образчик женского пола, каковой я буду горд и рад вести под руку. Я так понимаю, она теперь Ваша сестра. Как бы узнать, есть ли у Вас уже сестры, или миссис Уэллс – первая. Теперь я нескоро Вам отпишу; мне необходимо вернуться в Данстан, чтобы обеспечить жену. Любопытно, а что Вы думаете о золотой лихорадке. Я недавно слышал выступление одного политика, так вот он назвал золото проклятием нашего времени. Это правда, что на приисках я видел много всего дурного, но это дурное возникало задолго до того, как начинали разрабатывать месторождение. Сдается мне, политиканы просто боятся, что такие как я вдруг да разбогатеют.
Сердечно Ваш,
Кросби Уэллс
Каварау, ноябрь 1862 г.
Сэр я прочел в газетах что Вы недавно женились – мои искренние Вам поздравления. Портрета Вашей супруги – Кэролайн, урожденной Гоф, я не видел, но говорят, она – превосходная партия. Я так счастлив, думая что мы оба встретим Рождество как люди семейные. Я вернусь из Лоренса провести праздники с женой – она живет в Данидине и на прииски не приезжает, она не выносит грязи. Я ведь так и не привык праздновать Рождество летом; мне кажется, традиция как таковая куда лучше подходит холодным месяцам. Я, наверное, кощунствую, говоря про Рождество в таком ключе, но я так полагаю, многое утрачивает свое значение здесь, в Новой Зеландии, и кажется поблекшими останками далекого прошлого. Я вот все представляю как Вы получите это письмо, усядетесь у очага, или скажем придвинетесь поближе к лампе, чтобы разобрать слова. Позвольте мне вообразить такого рода подробности, мне всегда в удовольствие думать о Вас, примите же мои уверения в том, что я остаюсь, издалека,
с искренним уважением,
Кросби Уэллс
Данстан, апрель 1863 г.
Сэр всю неделю я пребывал в глубоком унынии размышляя, действительно ли нашего отца Алистера Лодербека более нет среди живых как мне кажется. Теперь Лондон для меня что смутный сон. Я помню туман и чад – и не доверяю собственной памяти. На прошлой неделе я для эксперимента сел и попытался начертить на земле карту Саутуорка. Я очертания Темзы-то с трудом вспомнил, а из названий улиц – ни одного. Любопытно, а с Вами тоже так? Я не без удивления прочел в «Отагском свидетеле», что Вы теперь именуетесь гордым кентерберийцем. Я-то ощущаю себя англичанином до мозга костей.
Ваш,
Кросби Уэллс
Каварау, ноябрь 1863 г.
Сэр мне хотелось бы думать что Вам приятно получать от меня весточку-другую, но я готов смириться и с куда большей вероятностью того, что Вы их вообще не читаете. В любом случае писать мне в радость, оно и жизнь упорядочивает. Я с интересом прочел, что Вы сложили с себя обязанности управляющего Советом провинции. На приисках поговаривают, будто в Кентербери вот-вот начнется золотая лихорадка, раз уж в Отаго она сходит на нет; вот я и гадаю, а не пожалеете ли Вы о своем решении оставить столь высокий пост. За доходное месторождение тут награду предлагают, на приисках Каварау многие на это дело купились. Склоны тут крутые, обрывистые, небо глаза так и слепит. Я столько раз обгорал под солнцем, что контур воротника в шею прямо впечатался; больно, конечно, но зимние месяцы пугают еще больше – здесь в горном краю морозы ударят суровые. А если в Кентербери золото найдут, Вы будете снова баллотироваться на пост управляющего? Я не то чтобы к Вам с расспросами лезу, я просто любопытство выражаю насчет Вашего житья-бытья. В этом духе и подписываюсь,
искренне Ваш,
Кросби Уэллс
Каварау, март 1864 г.
Сэр я к Вам с важными и прямо-таки поразительными новостями. В Данстане мне сказочно повезло: натолкнулся на участок, который золотишком так весь и искрится! Теперь я богач хотя еще ни единого пенни не потратил: насмотрелся я, как парни проматывают песок на шляпы да пиджаки, а потом несут все это добро в заклад, едва судьба снова переменится. Не назову точной цифры, а то вдруг письмо попадет в чужие руки, скажу лишь, что даже в сравнении с Вашим изрядным жалованьем сумма грандиозная; я так понимаю что теперь из нас двоих братьев я побогаче буду, по крайней мере по наличным деньгам. Вот так номер! С этаким состоянием я мог бы вернуться в Лондон и открыть лавку, но я останусь тут старательствовать и дальше, сдается мне, я свою удачу еще не до конца исчерпал. Металл я еще не задекларировал, а с приисков перевезу с помощью частного эскорта, говорят так надежнее. Невзирая на перемену в своей судьбе, я, как всегда,
Ваш,
Кросби Уэллс
Западный Кентербери, июнь 1865 г.
Сэр Вы по почтовому штемпелю небось заметили, что я уже не живу в провинции Отаго, но «снялся с места», как говорится. У Вас, надо думать, не было повода заглянуть к западу от гор, так я Вам расскажу, что Западный Кентербери – это целый мир, совершенно отличный от южных пастбищ. Закат над побережьем – это алое чудо, а в снежных пиках запечатлены цвета неба. Буш сырой, непролазный; воды – кипенно-белы. Здесь пустынно, но не тихо: птицы поют не умолкая, и эти неумолчные трели слух куда как радуют. Как Вы, верно, уже догадались, я оставил прежнюю жизнь позади. Я разошелся с женой. Должен признаться, я многое скрыл в своей переписке, опасаясь, что если Вы узнаете горькую правду о моем браке, то станете думать обо мне хуже. Не стану докучать Вам подробностями моего бегства в здешние края, это скверная история, и мне горько о ней вспоминать. Я, дважды обжегшись на молоке, трижды на воду подую, – хвалиться тут нечем, но урок свой я затвердил, что правда, то правда. Ну и довольно об этом, поговорю-ка лучше о настоящем и будущем. Больше я золото рыть не буду, хотя Западный Кентербери желтым металлом богат, люди за день целое состояние сколачивают. Нет уж хватит с меня старательствовать – того ради чтоб у меня снова мои деньги украли. А попытаю-ка я лучше силы в торговле лесом. Я тут хорошее знакомство свел – с одним маори, Теру Тау-Фарей. На его родном языке это имя означает «Сотенный Дом Лет» – какие же у нас, у британцев, жалкие имена в сравнении с этими! Оно ведь прямо как стихотворная строка. Тау-Фарей – благородный дикарь как есть; мы с ним здорово сдружились. Признаюсь, меня это очень воодушевляет – снова вернуться к человеческому общению.
Ваш и т. д.,
Кросби Уэллс
Западный Кентербери, август 1865 г.
Сэр я прочел в газетах, что Уэстленд получит место в парламенте и что на это место баллотируетесь Вы. С гордостью сообщаю, что я теперь избиратель сэр потому что моя хижина в долине Арахуры не арендованное имущество, она принадлежит мне, а как Вы знаете, собственность на землю дает человеку право голосовать.
Я свой голос отдам Вам и выпью за Ваш успех. А тем временем я целыми днями валю тотары тысячами взмахов своего смиренного топора. Вы сэр землевладелец, у вас есть Глен-хаус в Лондоне и, как я понимаю, кандидатская жилая недвижимость в живописном Акароа. А у меня-то прежде ни клочка не было! Я прожил с миссис Уэллс – номинально, если не на деле, – почти три года, но все это время я вкалывал на приисках и постоянного адреса не имел, а она оставалась в городе. И хотя мое теперешнее уединение мне очень по душе, к оседлой жизни я как-то непривычен. Может, мы могли бы повстречаться или повидаться, пока Вы в Хокитике с избирательной кампанией. Не бойтесь, что я причиню Вам вред или выдам тайну прегрешения нашего отца. Я никому о нем ни словом не обмолвился, одной только жене, с которой мы теперь живем раздельно, а ее характер таков, что если она не может извлечь выгоды из какого-то знания, она утрачивает к новости всякий интерес. Вам незачем меня бояться. Вам достаточно лишь послать мне листок с буквой Х на этот обратный адрес, и по этому знаку я пойму, что встречаться Вы не хотите, и отойду в сторону, и писать перестану, и интересоваться Вами – тоже. Я охотно сделаю это и все, что угодно, о чем Вы меня попросите, потому что я