БЫЛЬ «ПРО ТИНЕВСКОГО ЛЕТУНА»




 

Жил когда-то у нас, на Тиневе, Ондрюшка Беглец (тоже убегал с царской службы и скрываясь, бегал по лесам). Так он приделывал себе бумажные крылья и с сарая на сарай перелетывал. Летал, летал и страшно показалось летать-то, потому завет положил: летать больше не буду. За это и прозван был Ондрюшка Беглец Голубем, и все его потомки носят прозвище – Голуба.

Внучок его, Андрей Артемьевич, был хороший балалаечник и гармонист. У его гармонь с колоколом, как заиграет да запоёт, бывало, так и растаял бы. Век ходил он с балалайкой, утешал народ. Кто запомнил, тот сейчас вспоминает его добрым словом.

 

 

БЫЛЬ «МАШИ ТОПОРОМ»

Жил в старое время на Тиневе Дорофей Удович, говорят, что ужасно боевой был. За день нарубал топором двенадцать возов сухого ельника на кряжи, сам и карзал. Другой мужик возил тоже дрова и всё приговаривал: «Дивья Дорофею, дрова секчи, как он в одно-то место угожает»? Как то спросил Дорофея: «Ты, говорят, двенадцать возов дров днём нарубаешь, правда»? А тот отвечает: «Тут никакого секрета нет, только маши топором, каждый насекёт»!До сих пор на Тиневе вспоминают Дорофея Удовича – видимо не каждый может быстро топором работать».

Дальше, вглубь старины, пойду вспоминать: Мужики на Василёве, говорят, очень строго вели закон над жёнами. Если женщина пошла за водой мимо соседских окон, то иди и смотри под ноги себе. Увидит мужик что в окошки глядит да и с кем-то разговаривает – будет здувка.

 

КОРОВУ НАРУШИТЬ

А за недостатком хлеба, молодых, женщин мужики отправляли на Двину просить милостыню. Жили на Василёве мужик с жёнкой, бедность выживает из дому: не хлеба, не заработка. Муж и говорит жене: «Как дальше жить станем? Если оба дома будем жить, хлеба двоим - до Рождества не хватит. Пойди, на Двину просить».

Говорить жена мужу: «Нет, не пойду, у меня корова, а с ней обряжаться – жёнкино дело». Так спорили некоторое время. Утром мужик пораньше проснулся, корову зарезал, мясо разрубил и положил на ледник. Жена пошла доить корову-то, а той нет во дворе. Пришлось идти на Двину просить, и уходя, сказала мужику: «Живи, старой, дьявол! Боле не приду домой», и сама, из избы, бегом. Мужик вжогонку кричит: «Старуха, хоть печёнки-то поешь»…

 

БЫЛЬ «МАРОЧКОВА ДОРОГА»

Марко Тюпышев был смелее и боевее многих в деревне. Он от Василёва и до речки Пышага, прочистил прочистил напрямую дорогу, длиной в 12 километров. Её так и прозвали – Марочкова дорога. Потом Марочко уехал в Сибирь, нажил себе житьё: магазины свои в Челябинске были...

 

ВАСИЛЁВО ВЕСНОЙ

Но не каждый мог расстаться со своим, родным и милым сердцу, Василёвом. Не хотели оставлять такую красивую природу: век тут жили, ловили рыбу, а в лесу боровую дичь. Природа у нас – залюбуешься! Во время весны наша Выя разольётся на целый километр. Затопит все мысы близ деревни, сравняет озёра и старые реки, ничего, что в малую воду пятнадцать метров в ширину. А укатится вода вешняя, налитые озёра, свежей водой, как будто проснутся от долгого сна. Из каждого озера пойдёт исток, поплывут рыбы в озёра – мужики тут и ловили рыбу.

Потом всей красой откроется и весна. Близ деревни зацветут черёмуха и сморода, и оттуда понесёт такой густой запах аромата. Запахнет сосной и берёзой – и всё рядом, у самой деревни. Кукушка рано утром и поздно вечером так и заливается: «Ку-ку, ку-ку». Кажется, что на каждом кусту не по одной сидит. Так и берёт за сердце старого и молодого. Молодому хочется жить полной жизнью, любить. Вся душа молодого рвётся вперёд! А старый, в такие дни, вспоминает свою молодость: «Где, вы, мои семнадцать лет да красная рубаха, петухами»?! Кажется, вчера только

был молодой: пел, плясал и умел ухаживать за девушками. Не верится старому, что остарел. Ум у человека не стареет, сердце всегда молодо. Только, с годами, теряются силы, сила потеряется – человек падает духом. Если бы человек не падал духом, всегда бы видел себя только молодым и всегда бы пел. Есть на свете такие люди, которые никогда не расстраиваются, тех людей не берёт никакое горе. Те люди, хоть и остарели, всё равно видят себя молодыми…

 

ЧТО Я ЗАПОМНИЛА…

 

Запомнила я, когда мне было три года. Семью нашу я тогда ещё не всю знала, но ясно помню сестру Анну. Она больная, чёрные волосы, маленькое, круглое личико, немного корявое. Ей было в то время 9 лет. Мы с ней играли в куклы, она померла в 1906 году, а я родилась в 1903 году. А дальше жизнь повела меня. Всё я стала более понимать. Как цветок день ото дня всё ярче раскрывал свои лепестки и веселее тянулся к солнцу, так и человек, из детских лет, тянется к жизни.

В тот же год моя мама родила дочь, взамен Анны, назвали Ираидой. Помню весной, 1907 года, пришла с работы наша бабушка в белом зипуне. Вся дрожит: «Ой, говорит, - вся замёрзла». А потом увидела: наша бабушка лежит на лавке под святыми образами в белом колпачке и белом платочке. Только почему-то никто не плачет. Потом папа, мама и дедушко принесли гроб и туда положили бабушку. С тех пор я больше бабушку не видела никогда. В четыре года вся наша семья стала мне знакома. Старшей сестре в то время исполнилось семь лет, а Ираиде полгода, брат был совсем взрослый. Все уйдут на работу, а мы, три сестры, дома остаёмся. Помню, как вчера это было: старшая сестра не хотела нянчить Ираиду, сама уйдёт, а меня оставит в няньках. Мне-то всего четыре года, зыбка подвешена высоко над лавкой, я встала на лавку и поглядела в зыбку. Ираида лежит, не спит, глазки у неё арие, вроде большие, так ярко смотрят, как бы говорят. Я слезла с лавки и пошла в деревню искать Раису. Пришла к Ваньке Митину, а Ванина спрашивает: «Чего надо?» - А я отвечаю: «Не была у вас Лайка»? Ванина и спросила: «А на щё она тебе»? Отвечаю: - «Илька плачет»! - сама стою, не иду. – «Дак, пойди, домой-то «- сказала Ванина, - заревется девка-то».

- «Да, она не плачет - ответила я, - заглянула в зыбку, а у ней глаза закрыты».

Ванина потом всем рассказывала про этот случай и долго меня «нянькой» дразнили.

 

МОЯ МАМА

 

В 1909 году семья наша прибавилась: мама родила сына, которого назвали Степаном. Мама всё верила в какие-то суеверия, и все сны рассказывала. Если человек ни во что не верит, то к нему ничего не пристаёт, а кто верит, у того все суеверия сбываются.

В 1912 году наш старший брат Яша женился. Семья села обедать, отец всегда сидел за обедом в углу, рядом сидела сестра Раиса, 12 лет,, мне – 9 лет, Ираиде шесть лет, а младшему Степану – три годика. Брат с молодой женой сидели на передней лавке, а дедушка – на хозяйском месте, а я и Ираида – на скамейке. Когда весь обед был собран, мясо раскрошено в чашку, мама долила большую, деревянную чашку щей. Дедушка колонул деревянной ложку по краю чашки – дал знать, что пора обедать. Мама села на край скамейки и внимательно посмотрела на большую семью, как будто видит всех впервые или хочет запомнить на век.

Потом и говорит: «Когда я замуж выходила – в нашей семье уже третий раз девять человек накопилось. А как девять человек будет, не можем и году прожить, снова семья пойдёт на убыль». Поглядела на меня и тяжело вздохнула, видно было, что ей тяжело вспоминать: «Когда эта косматка родилась, тоже девятая да третья девочка, то я не думала что она будет жить? Грешный человек, я, её день и ночь морила умом-то. А умер Миша, в великий пост, экой парень был в пятнадцать лет»! – и опять на меня посмотрела, будто я виновата в его смерти. Я поглядела на всех, а они сами на меня смотрят. Как мне обидно стало! А мама, подливая масла в огонь, сказала: «Теперь-то умирать некому, дети все стали большие, дедко ещё не старый, а мы молодые». Я подумала: все меня морят, на сердце появилась какая-то обида. Подумала: умерла бы Райка – мне бы все её наряды достались, у её уже было два сарафана. Я на её поглядела, она это заметила и говорит мне: «Што это смотришь? Думаешь: я бы умерла»? А Ираида и говорит: «Умилайте обе – нам все куклы достанутся, будет иглать со Стёпкой». Ложка у меня была деревянная, и изо всей силы ударила Ираидку ложкой в лоб. Ложка переломилась, в руке остался кончик, а у её на лбу вскочила большая шишка. Она заревела, а я стрелой ускочила на печь. Так мне стало легко на душе, будто сделала самый лучший поступок в жизни. В жизни всегда люблю правду, с малых лет вижу, когда сильные обижают слабого, и не смогу мимо пройти, а за себя всегда постоять умела.

 

ЗА ПРАВДУ

Один раз помню, к нам, на Тиневу, зимой приехали цыгане. Мужики толпой собрались в центре деревни, обменивались конями, а цыганки ходили по домам, гадали жёнкам на судьбу. Мы с ребятами катались на санках, у Якуни Гордюшевича со взвозу. Я скатившись со взвозу, поднималась с санками на взвоз, а маленькая цыганочка, ровесница, оттуда спускалась. Мы с ней повстречались на половине взвоза и никто из нас не хотел уступить дорогу. Она мне ничего не сказала, а схватила за волосы. А я её, в отместку, тоже и давай друг дружку таскать за волосы. Сперва стоя, на ногах, таскались, а потом по снегу кубарем катались. Опомнилась, когда мы с ней оказались на улке у Игнашкича, а все мужики, с любопытством, на нас смотрели. Я тогда и увидала, что цыганочка пошла от меня и бросила на снег полную горсть моих, тёмных, волос. Тогда посмотрела на свои руки – у меня тоже была полная горсть цыганкиных волос. Так мы с ней дрались, не помня себя и не отпускали до тех пор, пока не вырвали друг у дружки волосы. У меня очень легко стало на душе, что я не сдалась первая. Когда человек не чувствует за собой вины, сила вдвое больше! Легче умереть, чем невиноватому сдаться добровольно.

 

БЫЛЬ «СВАДЬБА ПОНЕВОЛЕ»

Яков Гордеевич – был самый зажиточный мужик в деревне Тинева. Так его звали да величали в глаза, а по за глаза – Якуня Гордюшевич. У него дочка считалась хвалёнкой по деревне. Настя на редкость была очень красивая – золотистая коса, заплетённая голубой лентой, до пояса лежала вдоль спины, а ветер весело играл голубой лентой в косе. Ростом высокая, тонкий, гибкий стан, как лоза ивы. Имелся у её поклонник её красоты, дроля Александр Васильевич – под стать ей. Больше жизни любила она его, но осенью взяли в солдаты, царской армии. Был он из бедноты, и всегда знал, что она ему не пары. Но молодая, горячая, любовь не выбирает, кто богат, а кто беден. В последний вечер взял своё, добился, что хотел и со спокойной душой уехал служить.

А к богатой невесте женихи сватов засылают. Подкатил один жених – характером и хозяйством, первый парень в волости. У отца один сын, да и деревня Подол, в Гаврилове, считалась первой по волости. Лицом неказистый, некошной, но зато характером спокойный. Такой парень девушкам не бывает мил да любим. Нахваленный всей роднёй, Яков не спросил свою дочь, просватал. Матерь у девки давно уже умерла, защитить некому. Как не просила отца родного не отдавать за нелюбого, на коленях ползала, голосом ревела – ничего не помогло.

И до чего ясно запомнилась мне эта свадьба! Мне тогда лет десять было, мы с девочками бегали смотреть, несчастную, свадьбу.

Мы стояли под порогом, а девки-большавки сидели у невесты и шили приданое. Всё это проходило в полной тишине, походило скорей на похороны, нежели на свадьбу. Сама невеста лежала на полатях в домотканом ткальнике, волосы не прибраны, в правой руке на кулак намотаны вожжи. Чуть немного помолчит и кричит: «Пойду, повешусь»! Не сряжайте свадьбу, всё равно повешусь, не пойду, за Бурню, замуж»! Но вечером невесту увезли к венцу..

 

НАШ ДЕДУШКА

Про нашего дедушку все в деревне говорили: он всё знает, он – колдун, любую девку присушит, хотя она и не любит парня, а мужик не любит жёнки. Он чего-то наварит, слов начитает, это скормят – и всё пойдёт хорошо, заживут дружно. Такая слава про нашего дедушку была известна всем деревенским. А в старое время за это никто не привязывался, люди верили в Бога, чёрта, во всех дьяволят. Так Яков Гордеевич поклонился нашему дедушке: «Сделай милость, чтобы дочь моя жила и любила своего мужа». В масленницу Яков устроил пир молодому зятю и всей родне. Яков мужик зажиточный, пива и вина – вдоволь. Весь день пир горой. Наш дедушка тоже пожаловал посидеть, хотя и на самом последнем месте, - под порогом, на лавке, у самых дверей. Яков посадил бы его и на самом почётном месте, да всем в глаза бросится, что Онтон, Настасью к Ваньке Бурне, присушивает. Не обидел Яков чаркой Онтона, то и дело подносил ему полные стаканы. А вино было разбавлено спиртом, Онтон сидел и хвастался: «Я, старик, а уже седьмой стакан пью»…
…В тот вечер вся, наша, семья была уже дома. Не было Яшки, старшего брата. Молодая согрела самовар и села спокойно. Устала. Папа лежал на койке, мама и нас,трое, лежали на печи. Раиса раздевалась, только что пришла с горки, где последний день катались. Мама рассказывала нам: «Сегодня сон нехороший видела, будто вышла замуж за Ваньку Чушку, и так реву, будто девок своих жалею. Чего-то неладное будет у нас». Папа встал с койки и говорит: «Где-то батько нейдёт? Самовар простыл, а его где-то нету. Наверно, ушёл к Якуне, и так уж десять раз угощан»…
Тут дверь наскоро открылась, прибежал Якуня. Шуба нараспашку, без шапки, весь запыхавшись, едва выговорил: «Липат, иди к нам, не знаем, что у Онтона сделалось: уснул ли? Трясли, никак не могли разбудить». Папа на ходу одел шубу, мама с печи соскочила и все, с Якуней, убежали. Мы, маленькие, остались дома одни: боимся, от страха ревём… Потом мама пришла, ревёт. «Запоили, - говорит, - распроклятые присухи. Неужели домой привезёт? Запоили, пускай там и лежит». Только успела мама это сказать, как мост загремел. Мост у нас длинный, мама и говорит: «Тащат»…Мы все в голос заревели: «Дедко-то нас съест»! Молодая бегом из дому, Раиса в одном валенке, а мы, с Ираидкой, босиком всё бежим и ревём: «Дедко-то нас съест, он ведь икотник»! Прибежали к соседу, Семёну Герасимовичу, он нас заругал: «Никто никого не съедывал и вас не съест…»
Три недели дедушка был подвешен под окном на скамейках, по три мужика, в день, караулили по очереди. Потом приехал пристав, дал похоронную. Эти три недели не только у нас, на Тиневе, а по всей волости, по одинке, ночью не ходили на улку: «Онтон-колдун умёр, может стать и бегать имать людей, чтобы съести»… Вот как, в те времена, народ был невежественный и запуганный.

ВОЙНЫ

Люди думали жить вперёд: пахали, сеяли, косили, скот держали, а кто победнее – просить уходили милостыньку. Никто не ждал беды, а она, как снег на голову. В 1914 году началась война с Германией. Какой переполох случился в народе! Сколько пролили слёз матери и жёны, всех молодых мужиков угнали на войну, а дома остались – старые да малые.
У нас старшего брата, Яшку, 15 августа увезли в волость. Этот печальный день нельзя забыть до самой смерти о том, как ревела вся семья, отец с матерью в последний раз перекрестили сына на дорогу и по старым законам, сели на лавки. Потом брат нас всех обнял и пошёл за порог, не оглянувшись. Как сейчас помню: чёрный костюм обтянул, его, широкие плечи, сел на Воронка и скрылся за домами, навеки оставил родную деревню.
В пятнадцатом году утонул наш младший брат, Степан, шести лет. Об этом сообщили брату Яше, и он написал с фронта:
«Чует, моё сердце, что мне боле дома не бывать. Брат утонул, меня не станет, и дом травою зарастёт, собачка верная моя залает у ворот. Петух на крыше прокричит, раздастся по лесам. Заноет сердце, загрустит – меня не будет там…».
Так и случилось: в пятнадцатом году, в ноябре месяце, пришла похоронка. Из своей волости солдаты писали: «Убит ваш сын у Рижского залива, мы сами и похоронили». Сколько слёз пролила в те годы наша мама! И не одна она: много приходило похоронок, а большинство вернулись калеками.
Но народ ко всему привыкает, война шла уже три года. Люди не ждали больше мирного времени. Когда пришла весть, что царя больше нет, в деревне стали судить да рядить: «Кто говорил, что царя прогнали с престола, а кто сказывал, что сам ушёл». Старики только охали да ахали: «Какая будет жизнь без царя»?! Солдаты, наоборот, вернулись с войны бодрые, весёлые и дружно взялись за хозяйство. Неженатые нашли себе жён, много было свадеб на Василёве и Тиневе в те годы. Думали все, и говорили, что нет больше войны, а осенью восемнадцатого года снова всех погнали воевать. В волости начали устанавливаться новые законы, и всё пошло по- новому. Отбирали хлеб у богачей, всем установлена была норма сдачи хлеба. Очень интересно это показалось людям, раньше такого не бывало, чтобы хлеб делили в семье. В каждой семье были сделаны своей работы весы, и хоть ели, хлеб, досыта, но каждый день развешивали печёный хлеб на каждого едока в семье. Как садятся обедать, каждый несёт свой паёк. Старики только и проповедывали: «Это время не надолго, не боле, как года на три. В старой книге писалось, что антихрист будет ходить по земле всего лишь три года и три года без царя только проживут. Да так жизнь без царя надоест, что когда царь опять сядет на престол, старо и мало Бога прославят будут, скажут: «Слава, Богу, что царь есть! Это последний будет царь». Так говорили старики…
А война шла своим чередом, где брали белые, а где и красные. Красные не сдавались. Но на Северном фронте белые вытеснили красных из Пинежского уезда, и те отступили на территорию нынешнего, Верхнетоемского района. Тогда не обошла война и наши деревни. Выю и Гаврилово заняли белые, а в Горке были красные. Наши деревни, Тинева и Василёво, были, можно сказать, на самой передовой. Так мы и жили три месяца под белыми. Когда из Вершины прямо на Василёво была проехана дорога, красные стали часто, на вершинских конях, приезжать на Василёво и стали ездить до Тиневы. Как красные приедут на Тиневу, Тинева и Василёво у красных, а уедут в Вершину и пока белые не приедут – мы ничьи. Так и переходили из рук в руки наши деревни три месяца.
Однажды на Тиневу приехали белые, а красные были на Василёве. Красные допустили белых близко и пошла стрельба. Из двадцати белых один убит да один ранен. Красные перебили бы всех белых, да были свои, василёвские кони и братья-ямщики. Пожалели, хотели в плен взять, да не смогли. А больших боёв не происходило, только разведка. Василёвская молодёжь – три парня и две девушки – с первой разведкой уехали. Это были: Нифанина Елизавета Михайловна, Большакова Надежда Александровна, Нифанин Алексей Андреевич, Большаков Василий Александрович и Большаков Александр Семёнович. Все хотели быть партизанами, да и парни молоды были очень, их и не взяли. А девушки были постарше, они настоящие партизанки и воевали вместе с солдатами Красной Армии.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Закончились все войны и началась новая жизнь. Кто жив остался, тот вернулся с Гражданской войны. Как будто все заново родились: сколько Советская власть принесла народу добра и счастья! Особенно подняли голову женщины. Разве можно забыть то, самое, дорогое время, когда на каждом собрании говорили, что надо учиться всем и ликвидировать безграмотность. А старые люди только лоб крестили да приговаривали: «Господи, помилуй нас, какое время пришло – Антихрист ходит по земле. Да только не надолго, года на три, а там опять всё по старому будет»! Только молодёжь не верила им, тянулась к грамоте.
… Как нас записали идти в школу на ликбез, то я всю ночь не спала: думалось: неужели нас будут учить?!
Назавтра, после окончания уроков начальных классов, в школу собралось человек тридцать, парней и девушек, желающих учиться. Некоторые девушки не хотели учиться: Мария Федишна и Дарка плачут: «Мы теперь не маленькие, нам уже восемнадцатый год идёт…» А меня, как пушинку, несло в школу, да и подруги, Настя и Таня, тоже охотно пошли учиться. С подругами сели за одну парту, а учитель наш, (Кузьма Тюпышев окончил земскую школу), сразу нас окликнул:
«Эй, девчата, по трое за парту нельзя! Видите, сколько пустых парт! Таня, перейди к сестре Анне»! Таня покосилась на нас и нехотя пошла...
Кузьма сказал: «Ну, молодёжь, начнём»! - и стал показывать буквы. – «Может, кто буквы знает «? – спросил он, - Поднимите руки». Я буквы давно знала и читала немного, оказалось, человек десять только не знали. Кузьма мужик был очень курносый, весёлый, хорошо пел песни и за это его прозвали – Граммофон. Я всё время смотрела учителю в глаза, хотелось сразу всё узнать от него, поэтому сидела, как на иголках. Девки с парнями шалят, того гляди парту сломают, а мне не до шалостей – понять бы этот урок, да новый узнать.
Так мы закончили шестьдесят часов ликбеза, сдали экзамены: до двадцати решать примеры да расписываться. Я расписалась не очень похвально, но правильно. Половина из учащихся не смогли сдать экзамены, в том числе Марья и Дарка. Их опять стали учить.
Я и Андрей (Семёнович) меня моложе на год, попросились у Кузьмы ещё посещать занятия в школе. Он нас взял с радостью и я вновь стала туда ходить, как бы во второй класс. Однажды он написал на доске задачу на умножение и очень долго не смог решить. Я подошла к доске, взяла из его рук мел и моментально справилась с задачей. Кузьма только покачал головой и сказал: «Ну, Тюпышева, я боле не могу тебя учить, тебе надо где-то выше поступать учиться».
На этом и кончилась моя наука.

 

КОЛХОЗЫ
В тридцатом году наша деревня вступила в колхоз, а до этого слышали, что в Гаврилове два колхоза: «Верный путь» - там объединились три деревни; и «Первый труженик» - объединилось пять деревень. А наша деревня самая дальняя по сельсовету, но и сюда приехал уполномоченный, из Тоймы, по фамилии Меркурьев, живой парень. Днём провели собрание, из наших, за столом президиума, сидел Якунька Дворягич – красный партизан с восемнадцатого года, на словах – первый активист. Сидел на самом видном месте, брови чёрные, густые вразлёт, не хватает усов!
Меркурьев взял слово и рассказал, как будем жить в колхозе. «Кто запишется первым, тому слава и почёт, в придачу небольшой подарок». Тут Дворягич поднял руку: «Есть, товарищи, кто за или против? Сейчас будем записывать».
Маровна сидела всех дальше, зашумела на всё собрание: «Ишь, коль крут на чужое-то добро! У тебя сдавать нечего – и не спеши. А нам, женщинам, надо в первую очередь волосы обрезать. Если будем драться, чтобы не за что хватать друг дружку. А то протаскаемся весь день». Все засмеялись, но Дворягич строго предупредил: «Кто не желает, не записывайтесь, а не агитируйте других против колхоза. Кто первый »? И сам сказал: «Пишите меня первого».
Миколонька, молодой парень, комсомолец, со строгим лицом стал записывать желающих в колхоз. К вечеру вся деревня была записана в колхоз, председателем выбрали Большакова Вячеслава Осиповича, а колхоз назвали «Красный Василёвец». А через два дня четырнадцать семей вышли из колхоза: решили жить единолично.
Первой из женщин записалась Глаша, смелая и активная женщина, и записала мужа. По её примеру много семей (не роптали!), дружно собирались в одну семью. Первым женщинам выдали подарком по головному платку. А те четырнадцать семей, через месяц, снова подали заявление в колхоз. Их едва обратно приняли, но учли, что все беднота и неграмотные.
Тогда-то и пошла жизнь в нашем колхозе. Всех лошадей свели на общую конюшню, а коров на скотный двор. Кто имел не одну корову в хозяйстве, другую оставили для семьи. Всё пошло по новому, жизнь сама несла людей вперёд. Вскоре стала поступать в колхоз разная техника, выучились свои механизаторы. Люди привыкли работать и жить в колхозе. И пошёл наш колхоз в гору..
Не буду описывать, как мы поднимали колхоз. Скажу только: все же мы его подняли, жили одной семьей, хотя и трудно, но весело…

От автора, Е.И. Нифаниной, этих записей:
1969 год, август. Начинаю описывать свою жизнь. Годы уже стали далеко, пора готовиться в последний путь. Но охота оставить на свете долгую дорогу…
1970 год, январь. Тороплюсь описать прожитое (из записей на первой страничке тетради).
1970 год, декабрь. Опять немного попишу, всё некогда, пишу урывками.
1971 год, январь. Опять добавлю. Быть может, никто и в руки не возьмёт никогда, пожелтеет бумага, так и будет лежать…

 

В ПАМЯТЬ О ВАСИЛЁВЕ

«В память о выселении деревни Василёво»

В 2017-ом году исполнилось 60 лет, как в 1957 году, выселена д. Василёво. Находилась за 70 км в верховьях Выи, рекой плыть 100 км. До войны дворов было 37, едоков 205.
Тяжело переживали люди гибель родной деревни, где прошла вся их жизнь, особенно тяжело приходилось старикам. Некоторые из них пешком проходили большие расстояния, чтобы ещё раз побывать на родном пепелище, где резан пуп…
Прощай, мой край, с дремучими лесами.
Прощай приют, родимый дом.
Прощай, невспаханное поле.
Покрылось зеленью кругом.

Кругом звенят чужие косы.
Чужое стало всё кругом.
Погибло всё, что было наше.
Затих наш честный, мирный труд.

Я уезжаю, с доброй воли.
Я здесь последний раз стою.
Скажу неправду, поневоле.
Ищу приют в чужом краю.

Пусть зарастёт скорей травою.
Моя знакомая тропа.
Я знаю, больше в край родимый.
Я не вернусь уж никогда.

Пускай душа тоской томится.
А той судьбы не миновать.
Я ухожу, не буду плакать.
Пусть плачет тот, кто виноват.

Я здесь детей своих растила.
Ютилась здесь моя семья.
Теперь как птица улетаю.
Из разогретого гнезда.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-04-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: