Почему нашу бедную Карелию стали постоянно упрекать в том, что она потребляет электроэнергию из Мурманской области с Кольской АЭС? А посмотрите на географическую карту и убедитесь, что все карельские водохранилища работают на Кольскую систему. Страна у нас единая, поэтому упреки ни к чему, но обыкновенный хозрасчет мог бы и это учесть. И не считали бы нас вечными должниками. Если Карелия так нуждалась и нуждается в электроэнергии, то непонятно почему так медленно строилась Кривопорожская ГЭС? Не менее пятнадцати лет, если не более. А если такими темпами будут строить Белопорожскую ГЭС, то АЭС может появиться раньше.
Пишу и думаю, почему же наша родная пресса газеты «Ленинская правда» и «Неувосто Карьяла» неохотно печатают авторов, которые неизвестны широкой публике. А потом говорят, что в Карелии только один Яакко Ругоев борется за природу. Я его полностью поддерживаю и уважаю, но не его вина, что так получается, как будто его некому поддержать.
Переданы для публикации из личного архива Т.М. Рудовой. Впервые опубликованы в Carelia. 2012. №5.
В. Андреев [9] Записки потомственного скобаря
Отец и дед
Мой отец, Семен Андреевич Семенов, родился в 1903 году в деревне Горенки Красногородского района Калининской области, что на границе с Латвией. Позднее эта область стала называться Великолукской, а потом — Псковской.
Мой дед был большого, могучего роста. В деревне было два Андрея — большой и маленький. Так вот, мой дед Андрей — большой, с громким, зычным голосом. Говорят, когда он кричал и звал жену Дуню, об этом знала вся деревня. И отец, и дед были неграмотными крестьянами. Отец при Советской власти взрослым ходил в школу неделю и научился расписываться.
Дед Андрей умер рано от воспаления легких где-то в пятидесятилетнем возрасте, и отец, Семен Андреевич, остался в 14 лет со своей матерью хозяином в избе.
Жили очень и очень бедно. В хлеб добавляли сушеную траву лебеду, а в молоко — яблоки незрелые, ранетки (сорт ранет). Кто этот сорт яблок пробовал, знает, что они очень сладкие и мелкие. Молоко да яблоки — получалась тюря без хлеба.
Работали очень много, не хватало рабочих рук в семье. Отец женился в 16 лет, взял в жены женщину старше себя на 10 лет. Потом это будет моя тетка Наталья. У нее родилось двое детей — мой старший брат по отцу Анатолий Семенов, 1928 года рождения, и сестра Александра, 1932 года рождения. Были дети и ранее, но они все умирали в детстве, больные были от непосильной работы их матери во время беременности.
Коммуна
Свершилась Октябрьская революция. Всю землю разделили на хутора, раздавали наделы. Отцу выделили и обмерили шесть гектаров подряд — с пашней, болотом и лугом в километре от деревни, в сторону другой деревни Данилкино. Отец с теткой разобрали избу в деревне и поставили ее возле болота (вода для скота). Возле избы построили хлев и сарай, постепенно обзавелись коровой и лошадью. Стали хозяйствовать, то есть жить на хуторе натуральным хозяйством. Налоги платили регулярно и исправно зерном и льном. Продуктов хватало, появились в хозяйстве овцы и свиньи. Свинину, молоко и баранину продавали на рынке в райцентре. Урожаи были прекрасные. Все росло как на дрожжах, навоз был рядом. В 1928 году хозяйство наградили грамотой «Примерное хозяйство» и еще награждали год или два.
Государству хлеба не хватало, начинался голод в стране. Налоги увеличились, и скоро стали забирать все подряд. Чтобы было удобно отнимать все, создавали коммуны и колхозы. В Псковской области это проводилось поздно — с 1930 по 1934 годы. В соседней деревне Дорохи тех, кто побогаче, сослали в Сибирь. В освободившиеся дома прислали отряд солдат с семьями и поселили. Образовалась коммуна. Сообща построили общие амбары, хлева и сараи, а также общую кирпичную баню, где, мужики мылись вместе с детьми и женщинами. Постройка стоит до сегодняшнего дня и используется как склад.
Работать в этой коммуне никто не хотел, много веселились, гнали самогон и пили. В амбарах и хлевах было пусто.
Потом на базе коммуны стал возникать колхоз. В Псковской области любой старик и каждый, кто пожил много, никогда не скажут, что в колхоз вступали. Загоняли. Коммунары ездили по единоличным хозяйствам и грабили крестьян и единоличников до нитки, вывозили все, оставляли людей голыми.
ББК
Мой отец, Семен Андреев, не захотел вступать в колхоз и выбрал альтернативу — ехать на строительство ББК (Беломорско-Балтийский канал) со своей лошадью, упряжкой и дровнями на вывозку и трелевку леса на один год. Дома остались жена и малолетние дети. Живи, как знаешь, на земле и хозяйствуй!
В начале зимы собрали в городе Острове целый поезд из товарных вагонов; загрузили и привезли в Медгору. Потом ехали по озеру на лошадях до Повенца, а дальше — до лесозаготовок. А там норма четыре кубометра бревен вдень. Такие снега наметало, что лошади не видно, снег выше лошади.
Так и отработал отец на лесозаготовках два года. Выжил только потому, что второй год возил не бревна, а начальника лесопункта и его жену на базары и праздники: больно лошадь была хорошая и быстрая.
Весной поздней, уже растаял снег, всех отправили по льду озера обратно в Медгору, на погрузку в вагоны. Ночевали на островах, где их кормили рыбой, лошадям давали сено. Онего уже вскрывалось ото льда. Один обоз не захотел ночевать на острове, очень спешили занять места в вагонах. Лед провалился, и обоз ушел под воду. Отец на острове заночевал. Ударил мороз, и утром благополучно добрались до берега.
В Медгоре вагонов не давали, скопилось много людей и лошадей, сена лошадям не было. Начался бунт. В заварухе убили милиционера. После этого всех стали арестовывать и сажать в тюрьму. Отец бросил лошадь с дровнями, сел на поезд, товарняками добрался до Петрограда, а оттуда пришел пешком в деревню. Это напрямую 380 километров — путь, освоенный скобарями в начале двадцатого века. На руках у отца была справка ударника труда при строительстве ББК.
Прошло лето, и коммунары приехали к отцу на хутор загонять в колхоз. На телеги загрузили четыре воза клевера из сарая. Под клевером в сарае была яма, где хранились семена, чтобы посеять осенью рожь, а весной пшеницу. Семена погрузили на телегу. Предстояла семье впереди голодная смерть. Отец сдался, говорит: «Я в колхоз вступаю». После чего семена вернули. Так в 1934 году мой отец стал колхозником. Мне он ничего не рассказывал об этом до 1962 года.
Великая Отечественная
Я, Андреев. Виктор Семенович, родился в той же деревне Горенки, что и отец, за полгода до войны, 9 февраля 1941 года. Немцы быстро оккупировали Псковскую область, а Красногородский район (на границе с Латвией) уже 5 июля 1941 года был под немцами. Даже мобилизацию не успели провести.
Итак, мы остались под немцами, отец с нами. Оккупационными войсками были латыши. Немецкие гарнизоны стали только в больших селах и городках, а в деревнях хозяйничали латышские солдаты, которые все тащили к себе на родину, за границу, проходящую по реке Синей, в пяти километрах от деревни. Так продолжалось три года. Это еще посмотреть надо, справедливо ли нас, русских, латыши теперь называют оккупантами.
Говорят, под немцами жилось легче, чем под латышами, хотя «хороши» были и те, и другие. Но немцы не воровали и не тащили телеги, скот, упряжь в Германию. До Берлина далеко, а Латвия — вот она, рядом. Чтобы быстрее все вывозить, даже построили железную дорогу Пыталово (Абрене) — Красногородск — Опочка в короткие сроки. После войны ее разобрали. В строительстве этой дороги участвовали все трудоспособные жители района. И мой отец с лошадью и повозкой тоже. Лошадь заболела, и отец не вышел на работу. Его забрали в комендатуру и держали там две недели, пока ветеринар не подтвердил факт болезни лошади справкой. На лошадь выдали паспорт на немецком и русском языках (паспорт на лошадь у меня сохранился). На чердаке дома лежали выкройки одежды. Бабушка была хорошей швеей, у нее имелась швейная машина «Зингер», которая шила и тюль, и кожу, и домотканое сукно. Выкройки были сделаны из немецких газет на русском языке периода оккупации. Вот это был кладезь, что отчасти смешно, а отчасти и не совсем! Эти газеты наши власти заставляли соскабливать после войны со стен из-под обоев и строго наказывали за пропаганду западного образа жизни. Потом дом разобрали, и все это богатство погибло.
Сейчас я сообщу новость, которую не знает почти никто, а если знает — молчит. Немцы разогнали колхозы, скот раздали бывшим хозяевам, выделили земли, колхозники стали единоличниками, а налоги не взять с единоличника, хоть стреляй — ничего нет. А тут еще партизаны всё в лес уносят. И что придумали: стали создавать товарищества (колхозы) на третьем году оккупации, чтобы легче было всё грабить и охранять от партизан.
В июле 1944 года советские войска прорвали оборону противника и вышли на границу с Латвией. Красногородский район был освобожден 18 июля. Перед наступлением немцы, латыши и полицаи собрали всех коров в деревне и угнали в Латвию. Этот обоз на реке разбомбили, и некоторые животные вернулись домой за 50 километров. Вот было радости у деревенских! Ждали свою коровушку я, моя мама и две бабушки, но не дождались. Видно, не судьба.
Вперед, к победе!
Отца взяли в армию, мужик здоровый. Дали противотанковое ружье (ПТР), и сразу в бой за Родину. Воевал честно, получил награды. Под городом Резекне (Латвия) был ранен, лечился в госпитале в этом же городе. Дошел до Кенигсберга (Калининград), брал этот город штурмом. А после окончания войны участвовал в ликвидации банд латышей и немцев под Кенигсбергом и Ригой. Их там было немерено, так называемый рижский котел. Им было некуда деться, дрались насмерть, были хорошо вооружены, сидели в схронах и засадах. Вот, говорит отец, натерпелся страху! Прошел войну и мясорубку, а тут тебя хлоп из-за куста—и нет человека.
Жизнь с нуля
Но Бог миловал, и в июле 1945 года младший сержант, Андреев Семен Андреевич вернулся в свои Горенки снова начинать жизнь с нуля. Кое-кто из пишущих утверждает, что после войны к жителям оккупированных территорий применялись гонения и ограничения в правах. Конечно, проверяли, но в правах не ограничивали. Да и какие права у колхозника? Паспорта не было, только справка. А с ней можно было уйти в армию, устроиться милиционером в Ленинграде и позже работать там же на строительстве метрополитена. Вот и весь набор.
Отец снова стал работать в колхозе, был и животноводом, и полеводом. В 1947 году снова случился неурожайный, плохой год. Не выросла картошка, нечем кормить скот... На своем огороде отец посеял ячмень, что было запрещено. Ячмень вырос на славу. Мать пекла лепешки из ячменной муки и продавала на базаре в райцентре. Первый день очень вкусно, а если черствые, то почти несъедобно, но калорийно (кто ел хлеб из кукурузы в 1963 году, тот знает, что это такое). Голод нашу семью миновал, крапиву и лебеду не ели.
В 1947 году я пошел в школу, в первый класс, и ячменные лепешки менял на оладьи из гнилой прошлогодней картошки, там крахмал один оставался. Оладьи были вкуснее моих лепешек.
В колхозе приказали лучшие поля засеять кок-сагызом. Это растение похоже на одуванчик, сырье для производства резины, из южных краев. Окучивание — мотыгой. Окучивали и пололи целое лето! Убирать не стали совсем. Оказалось, нет мощностей для переработки. Об этом не подумали. И никто не знал в районе, что с ним надо делать. Не повезешь же сырье в Киргизию! Хорошо, что в тот же год началось производство резины и каучука из нефти. Всем было не до льна — даешь кок-сагыз! Такие вот нанотехнологии.
Лен
В Псковской области всегда рос отменный лен. Только выращивай, льнозавод был почти в каждом райцентре. Очень уж трудоемкая культура. Вот где требуются уход и человеческие руки! Отца поставили звеньевым льноводческого звена, дали бригаду женщин. Ну и развернулся же он! Работали день и ночь. Вырастили, обмолотили, убрали, пересортировали, связали в пучки и отвезли в Опочку на льнозавод. Льнозавод заплатил колхозу деньгами, зарплату тоже. Таких денег колхоз не видел никогда. На эти деньги купили два комбайна и три грузовые машины, а отец — велосипед «Диамант», что поставлялся по контрибуции из Германии.
Остальным колхозникам стало завидно и жалко. Такие деньги упустили! Звено разогнали. Лен стали выращивать все кому не лень. Все заросло травой. Лен перестал расти и не растет до сих пор. Некому его выращивать, все уехали в город. В Псковскую область ездят только за медом и яблоками. Уж больно там мед вкусный и чистый, экология не нарушена. Когда выращивали лен, то его обрабатывали до цветения химикатами, и пчел на неделю или две закрывали в ульях, чтобы они не погибли от химии. Теперь там никакой химии, кроме самогона, и пчелки летают спокойно.
Труд и праздники
Отец верил в Бога. В церковь не ходил никогда. Прибрав скотину, становился лицом к иконам, крестился. Следом за ним становились мать и я. Прошептав молитву, садились за стол.
Очень любил он ездить в гости к родственникам на религиозные праздники по всему району. Отпрашивался у председателя и бригадира, запрягал лошадь в линейку или дрожки (такая легкая повозка из одной доски с облучком), рядом сажал меня и мать. Повозки у него были личные, не колхозные, купленные у цыган, только колеса— от колхозной телеги. Так я оказывался в другом конце района или у родственников в Пушкиногорском районе, на родине матери.
Праздник продолжался три дня. Зато сколько новых знакомств и впечатлений! В деревне шутили: «Семен приехал домой, праздник кончился». Начальство на все это закрывало глаза, очень ценный был работник, все дни, кроме праздников, работал как вол. Приезжее начальство из района любило у нас бывать, когда совершало поездки по району — кто верхом на лошади, кто на машине. У матери всегда можно было вкусно поесть, испить квасу, иногда у начальства были с собой напитки покрепче. Любили с отцом поговорить за жизнь.
Мать работала в своем хозяйстве и на огороде. В колхоз на работу ходить было некогда, вот и не выработала минимум трудодней. Колхоз подал иск в суд, прислали штраф — почему-то в деньгах, а не в трудоднях. Отец штраф заплатил. После этого с 4 класса я стал работать в колхозе летом, а трудодни записывали на мать. Минимум я летом вырабатывал сполна.
Рождество
Отец праздновал дома два престольных праздника: Яблочный Спас и Рождество Христово. Спас был летом, во время уборочной, здорово не разгуляешься. Зато в Рождество отдыхали с размахом. Отец варил ячменное пиво. Я помогал ему в этом лет с десяти и вплоть до армии. Всю сложную технологию помню до мелочей. Отца приглашали варить пиво на свадьбы и другие торжественные мероприятия. Отменный был пивовар! Этого пива варили от шести до девяти ведер, оно бродило и потом заливалось в дубовую бочку. Очень нравилось наше пиво районному начальству. Просили сварить для них на советские праздники 7 Ноября и 1 Мая.
На Рождество молодежь гуляла всей деревней. Пели песни, колядовали, Собирали угощения. Шубы выворачивали наизнанку и ходили по домам с песнями да прибаутками, с частушками. Кто плохо встретит, тому порушат поленницу дров или заткнут трубу на крыше, подопрут дверь палкой — утром из дому не выйдешь...
7 января, к обеду, съезжались гости — родственники из всех деревень района и отпускники из Ленинграда. Из дальних деревень приезжали на лошадях в санях. Иногда до десяти саней. Лошадей распрягали, заводили под навес и в сараи, давали корм. Ухаживать за ними была моя прямая обязанность. Накормить, напоить, не упустить со двора.
Гости шли в дом, начинался пир. К этому дню отец резал кабанчика пудов на десять. Мать варила холодец, разливала по чашкам (глиняные глубокие тарелки), штук так до тридцати. В печи томились две или даже три каши, тушенка из картошки с мясом. В соседней комнате стоял застывший овсяный кисель в таких же чашках, в таком же количестве, как и холодец. Овсяный кисель запивали молоком или водой с медом. Пили самогон, но больше любили пиво, почему-то не напивались допьяну, да и трудно напиться при такой-то еде и таком количестве пива. Все три дня гуляли, пели песни и частушки. И это почти в каждом деревенском доме так — хоть побогаче, хоть победнее.
Вечером вся молодежь шла гулять в дом, где побольше помещение или в деревенский клуб, если таковой имелся. Самое таинство начиналось ночью. Надо было всю эту ораву уложить спать. Заранее соломой (чаще колхозной) набивали тюфяки, это не считалось воровством — святое дело. Потом солому можно было скормить своему скоту. Пол в избе, если не хватало тюфяков, тоже застилали соломой, укрывали ткаными половиками и простынями. Укрывались одеялами, шубами, верхней одеждой. Спать не могли, и начинались рассказы о жизни, о войне, о политике. Я потихонечку забирался на печку, устраивался поудобнее и слушал, слушал, впитывал в себя, словно губка...
Смерть Сталина
В марте 1953 года умер Сталин. Я тогда ходил, в школу в райцентр за пять километров, в шестой класс. Всюду был траур, все плакали. Как теперь сможем жить без Сталина? На уроке литературы наша любимая молодая, красивая учительница Галина Ивановна сказала: «Умер вождь всего народа. Давайте петь песни». Пели «Интернационал» и «Тих апрель, в цветы одетый, а январь суров и зол. Ты пришел с весенним светом, в ночь морозную ушел». Эту песню о Ленине я помню дословно, как и «Интернационал», до сегодняшнего дня. А вот новый гимн выучить так и не смог, даже старый забыл, все свалил на склероз.
Директору школы почему-то не понравились наши песни. Мы там распелись здорово, еще спели пару песен. Галину Ивановну вызвали к директору, пришла оттуда вся в слезах, красная и заплаканная. Нам ее было так жалко, и мы заплакали вместе с ней. Вот было зрелище! Такого единения теперь просто не может быть, мы полюбили ее навеки. Так сложился наш школьный коллектив. В десятом классе Галина Ивановна попросила оставить ей на память тетрадочки моих школьных сочинений по литературе, и я их ей отдал. Она читала иногда нам сочинения бывших учеников, и нам это нравилось, было что сравнить.
Амнистия
Людей выпустили из тюрем, и вот они — живые, рядом. Некоторые — сидевшие по 58-й статье. Моя тетка Анна жила в городе Опочке, работала на кирпичном заводе. Ее муж, дядя Миша, воевал в войну, но неудачно. Попал к немцам в плен, волею судеб оказался во Франции. Его выкупила у немцев какая-то мадемуазель и сделала своим работником, и даже больше. Неплохо он там устроился. Дядю Мишу освободили американцы, он бросил свою мадемуазель и приехал домой к жене, в Опочку. Дяде Мише дали 8 лет лагерей, после смерти Сталина выпустили. Он свободно говорил по-французски, работал печником, клал печи и камины в двух районах. Тетка родила от него двух девочек, моих племянниц. Рассказы дяди Миши о Франции я помню и сегодня.
К другой моей тетке, первой жене отца, приходил в гости племянник, молодой, красивый, кучерявый парень, любимец всех деревенских девушек. Звали его Олег. Этот Олег сидел в тюрьме за драку и поножовщину на селе в один из религиозных праздников. Его тоже выпустили на свободу. Он рассказывал, как в Москве строил университет на Ленинских горах, будучи заключенным. Как туда поднимались, как работали. Говорил, что если бросишь кирпич с высоты 32-го этажа, то он втыкается в землю. Чтобы кирпич не падал, было ограждение. Может, благодаря его рассказам я и стал позднее строителем.
Дядя Митя Петров после войны пришел из города Тосно, что под Ленинградом, и какое-то время жил у нас. Это сосед по деревне. Его семья продала дом и на лошадях двинулась на Дальний Восток, в поисках лучшей жизни в 30-е годы. Ехали туда два года, по дороге все поумирали. Вернулся один дядя Митя. Работал в Тосно в леспромхозе, валил лес, отморозил ноги, стал инвалидом. После войны пришел к нам, бывшим соседям, прокормиться. Делал грабли, цепи из проволоки, чтобы навязывать скот на лугу. Мы с ним очень подружились. Он был грамотен, образование, наверное, три класса приходской школы, зато почерк каллиграфический. От него я узнал, что есть такая буква забытая — «фита», научился читать по-старославянски. Этот дядя Митя, оказывается, в революцию был белым, что тщательно скрывал, но мне почему-то открылся. Вот такая дружба юного парнишки и старого инвалида тысяча восемьсот какого-то года рождения.
Дядя Митя служил в Кронштадте на флоте, когда случился кронштадтский мятеж. Он стоял у пушки и стрелял в красных, которые шли по заливу на штурм крепости после партийного съезда. Весь лед был в крови. Но снаряды кончились. Начальство погрузилось на пароходы и уплыло в Англию, приглашали и моряков. Многие отказались. Дядя Митя тоже. Ночью он потихонечку перешел Финский залив, пришел в Питер. А там праздник по случаю победы, трамваи ходят бесплатно. Пришел к родителям в деревню Горенки. В колхоз вступать не захотели. Тогда и ринулись аж на Дальний Восток. Дядя Митя последние годы работал конюхом в школьном интернате, там и жил. Умер, пока я служил в армии.
У матери двоюродный брат Кирилл жил в другой деревне, за 18 километров от нас. Замечательный кузнец и краснодеревщик. Из листа брони, что немцы возили с собой и подкладывали под танки и машины, чтобы не увязнуть в грязи, он соорудил печку-чугунку, которая жива и сейчас, не сгнила и не прогорела. Из брусков дуба изготовил точеный круглый стол, который сейчас стоит на даче у моего сына. Дядя Кирилл вообще сидел за драку на озере. Был отправлен по этапу на Дальний Восток и там охранял политических заключенных: сам в тюрьме, а большой начальник. Такой симпатичный, милый, добрый человек. Тоже вернулся после амнистии 1953 года и прожил с женой и детишками достойную жизнь.
Частушки
Скобари народ с юмором, на все перипетии судьбы отвечают частушками. Их там много-много, видимо-невидимо и всегда есть на каждый конкретный случай, при любых переменах во власти.
Когда я был маленьким, за частушки сажали в тюрьму. Осенью (не помню, которого года) колхозники отмечали праздник урожая, зарезали телёнка, сварили холодец. Приехал на такое пиршество и уполномоченный из района. Две вдовы, Дуня и Марфа (их мужья погибли на войне), как всегда, первыми начали петь частушки, а дальше — пошло-поехало. Нетрудно догадаться, что частушки не все были безобидными. Уполномоченный гулял со всеми, в район отвезли его на телеге, самостоятельно не мог передвигаться.
На другой день Дуне и Марфе пришла повестка к прокурору. Там с ними провели беседу, попросили спеть. Они сказали, что теперь уже ничего не помнят, все частушки забыли. А вчера были пьяные. Над ними все искренне посмеялись и отпустили. Сказали: «Бабы — дуры, и надо их простить».
Обе эти дуры — двоюродные сестры моего отца. А тетка Марфа моя крестная. Муж ее, лейтенант Гаврилов, погиб при осаде Брестской крепости и числился без вести пропавшим. Расследование шло года три. Тетку Марфу всё вызывали в военкомат. А потом вынесли вердикт: этот Гаврилов не тот и не герой, а однофамилец. И льгот ей не дали.
Частушек я знаю великое множество, но когда надо их спеть под гармошку, почему-то меня заклинивает и все приличные из головы вылетают, остаются какие-то нехорошие.
Частушки писала и собирала моя любимая учительница английского языка Мария Федоровна. Жива еще старушка, приезжает из Пскова на лето в соседнюю деревню, летом лечится травами, и лет ей, наверное, девяносто. Во время оккупации была увезена в Германию и выучила там английский и немецкий языки. Их и преподавала. А немецкий язык мы в детстве ненавидели — язык оккупантов. Что было, то было...
Карелия
Осенью 1960 года меня призвали в армию. Служить попал в Петрозаводск, в артиллерийские войска. Зимой за успехи в службе дали десятидневный отпуск, а отпустили только в июне, к Троице. Помешал Хрущев и Карибский кризис. Приехал домой, говорю: «Служу в Карелии. Как там хорошо, я там останусь навсегда!». Отец говорит мне: «Был я в твоей Карелии два года». И начал свой подробный рассказ, мол, ничего там хорошего не увидел, езжай лучше домой.
Но я отца ослушался и в деревню не вернулся. Женился, родил двоих сыновей. Жена родом из Каргополья Архангельской области. Сейчас езжу туда с женой на машине. Один год в Архангельскую область, другой – во Псковскую, по очереди, иногда с внуками и своими детьми. По пути проезжаем через Повенец – свету конец, как говорил мой отец когда-то.
Новая Кондопога.2012. 1 августа.
А.Г. Купш [10] За что?
Я - Ровесник Октября, родился 5 ноября 1917 года на хуторе около деревни Бачуги Крестецкого района Ленинградской (ныне Новгородской) области. Предки мои жили на этой земле еще в 19 веке.
Семья наша была большая и очень дружная: дед с бабушкой, родители, три брата, четыре сестры и я. Все мы жили, кормились и одевались за счет своей земли и своих животных. У нас было несколько коров, куры, овцы и две лошади — одна совсем старая. Работали всей семьей от зари до зари.
Мне, ребенку, отец сделал маленькую косу, и я очень гордился тем, что вместе со взрослыми встаю в 3 часа ночи и иду на сенокос. К 7 часам утра, когда роса высыхала, приходили домой завтракать и, после небольшого отдыха, шли опять убирать сено. Зимой отец и старшие братья работали на заготовке и вывозке дров. Но жили мы очень скромно. Молочные продукты почти все уходили на рынок, чтобы купить самое необходимое — сбрую, сельхозинвентарь, кое-что из одежды. Рынок в те годы был завален всем, что может поделать душа — и продуктами, и разной живностью.
После смерти Ленина в 1924 году все изменилось. Нас стали душить налогами. Отец все на что-то надеялся. Но семья стала понемногу распадаться. Умерли дед и бабушка. Уехали старшие брат и сестра, сестра в Самару, брат в 1928 году в Ставрополь. В школе, куда я ходил, стали вывешивать списки детей кулаков и их родителей. Стало ясно, что идет подготовка к коллективизации.
...Конец июля 1929 года. Созревают рожь, горох, наливаются яблоки. Только что покончили с сенокосом, наступает пора уборки урожая... Ночью, часа в 3, меня будит заплаканная мама: «Вставай, сынок, нам нужно ехать, нас высылают». Я не понимал, что происходит. Стоит милиционер с пистолетом, рядом с ним — двое в гражданском, тоже с оружием. Они все время погоняли нас, чтобы мы поскорее укладывали вещи на телеги (нам разрешали взять по 100 кг груза на человека), потому что хотели до рассвета, без лишних глаз, доставить нас на железнодорожную станцию.
На станции были собраны сотни семей со всей области. До позднего вечера грузили людей по вагонам-телятникам, затем двери закрыли на запоры, и мы тронулись в путь. На нарах в вагоне мест всем не хватило, спали по очереди, в основном уступали места детям и старикам. Поезд часто и подолгу стоял на путях, но вагоны не открывали, а если была какая-то проверка, то охрана из ГПУ штыками преграждала выходы. Духота в вагонах была страшная, многих тошнило, дети задыхались и кричали.
Наконец, приехали на станцию Апатиты, где нас перегрузили на тракторные прицепы и еще везли 20 километров до места будущего города Хибиногорска. Кругом горы, на берегу озера Вудъявр начиналось строительство апатитонефелинового комбината. В горах проходила грунтовая дорога, по которой на тракторных прицепах к железной дороге вывозили апатитовую руду.
Возле этой дороги и были построены для нас в одну доску крытые толем «шалманы», обогревающиеся «буржуйками». Топить нужно было круглосуточно, и все равно спать приходилось в верхней одежде и шапке (спали на нарах только на боку, на одного человека было строго отмерено по 30 сантиметров). В этих условиях застудил голову и умер от воспаления головного мозга мой брат, ему было 20 лет. В таких условиях жили мы почти два года. Очень мучились от вшей, особенно зимой, когда одежду не снимали неделями.
Работали все, и взрослые; и старики. Я немного ходил в школу (она была в одном из бараков), а в 14 лет пошел работать учеником столяра. Платили нам, «спецпоселенцам», очень мало. Вольнонаемным и вербованным к основной зарплате добавляли до 100 процентов «полярных», а у нас с основного заработка 20% высчитывали, и подоходный налог у нас был больше. И, естественно, ни о каких «полярных» для нас не могло быть и речи. Мы были очень выгодной дешевой рабочей силой, поэтому паспорта нам не выдавали до 1940 года, чтобы мы не могли уехать.
После основной работы мои сестры и я ходили строить пантовые бараки, и к весне 1931 года наша семья получила отдельную комнату. Радости не было предела! Спать стали на самодельных кроватях по 2 человека.
В 1935 году вышло постановление, по которому старики могли уехать к родным. Мой старший брат, живший в Ставрополе, взял к себе стариков-родителей. В 1937 году из Ставрополя, получили письмо от жены брата, в нем сообщалось, что брат арестован, за что— неизвестно, без права переписки. «Остались трое маленьких детей (старшему было 8 лет) и родители. Вскоре умерли отец, ненамного его пережила мама. Арестовали жену брата, детей передали в детские, дома. Mы помочь им ничем не могли — не было права на выезд.
В августе 1940 года меня вызвали в Горотдел НКВД и сообщили, что по постановлению правительства я, как латыш, несмотря на то, что родился и вырос в России, должен быть выселен из Мурманской области. Сестер моих не тронули, — они вышли замуж и сменили фамилии. Среди высылаемых были старожилы Мурманской области, многие — хорошие специалисты, даже капитаны кораблей Северного флота.
Спецпоездом нас довезли до станции Медгора, затем пароходом до Шелтозерской пристани. Поселили в заброшенной деревне в двух километрах от Шелтозера. Разрешили искать работу по специальности, но в черте Карелии. Некоторые уехали в Заонежье; в Петрозаводск, многие остались, как и я, в Рыбреке. Я работал электриком. Некоторое время спустя пришло письмо из Кировска (Хибиногорска), и я смог наконец съездить и получить паспорт,