В Пудожском районе самовольно оставляли работу молодые люди, завербованные в больших городах на заготовку и сплав леса. Мизерная зарплата за каторжный труд и крайне тяжелые бытовые условия заставляли этих бедолаг пускаться в бега. Многие из них предпочитали получить четыре месяца тюремного заключения, чем проживать в переполненных общежитиях, где процветали пьянство, ругань, драки и хулиганство. Во многих лесных поселках не было электричества, радио, медпунктов, библиотеки, а иногда и телефонной связи. Даже газеты поступали редко. Эпидемия тоски вспыхивала и неприветливой вьюжной зимой, когда низенькие домики заметало сугробами, и ранней весной, и поздней осенью, когда люди жили отрезанными от мира бескрайним морем жидкого снега и непролазной грязи. Когда милиция доставляла беглеца в суд, он слезно просил лучше дать ему четыре месяца тюремного заключения, чем шесть месяцев исправительно-трудовых работ на прежнем месте.
Поздней осенью милиционер привел в суд худенького, тщедушного подростка, который выглядел как двенадцатилетний мальчик.
В то время, согласно Указу Верховного Совета о трудовой и гужевой повинности, для выполнения плана лесозаготовок сельские советы и колхозы направляли на три месяца людей и лошадей на лесопункты. Минимальный возраст для работающих — шестнадцать лет.
Паренек из Колодозеро уже достиг этого возраста, но его физическое развитие сильно отставало. Для работы в лесу он не имел теплой одежды, а главное — не был подготовлен физически. Получив повестку, он не явился на лесопункт. Тогда его доставили в суд для привлечения к ответственности. Эту категорию дел судьи рассматривали единолично, то есть без заседателей. Я вынесла определение, что он не прибыл на работу по уважительным причинам. Видимо, кто-то из местного начальства нажаловался на мое решение в ЦК Компартии Карело-Финской ССР: дескать, судья не помогает им выполнять план по лесозаготовкам. Первый секретарь ЦК А. Н. Егоров позвонил министру юстиции Карпову и выразил недовольство моей деятельностью. Василий Васильевич, как уполномоченный правительства, приехал в Пудож проконтролировать завершение сельскохозяйственной уборки в колхозах района, а также попутно проверить жалобу. Выслушав объяснения, он одобрил мое решение. Уж как он оправдывался в ЦК, я не знаю, но меня больше не беспокоили.
Кроме вышеописанных дел, которые советская статистика считала «малозначительными», в суд поступало много уголовных дел о хищениях государственного и личного имущества, злоупотреблениях служебным положением, о хулиганстве, об ответственности за халатность в работе, о нанесении телесных повреждений и редко — об убийствах.
Часто рассматривались дела, связанные с побоями, которые пьяные мужья наносили своим женам. Избиениям подвергались женщины в самых разных семьях…
Громкий резонанс получило дело о хищении лекарств в Пудожской районной больнице. Две медсестры в течение длительного времени не выполняли предписаний врачей и не выдавали больным назначенных лекарств, а посылали их своим родственникам и знакомым для продажи в других городах страны. Им было предъявлено обвинение по указу от 4 июня 1947 года «О хищении государственного и общественного имущества». Учитывая, что своими действиями они причиняли вред больным, суд приговорил их к пяти годам лишения свободы. Это наказание большая часть персонала самой больницы сочла справедливым.
В городе долго обсуждалось преступление Анны Губиной — заведующей пудожской продовольственной базой, которая обогащалась за счет детского дома. Отпуская продукты сиротам, она указывала в накладных цены товаров высшего сорта (чай, сливочное масло, макаронные изделия, мясо), тогда как реально детский дом получал провизию самого низкого качества. Естественно, что разница в цене систематически присваивалась. Самое удивительное, что многие продукты высшего сорта никогда не поступали на эту базу, что помогло доказать предъявленное обвинение. Суд приговорил заведующую базой к десяти годам лишения свободы, но, благодаря амнистии, она отбыла незначительную часть срока. Уже живя в Петрозаводске, я встретила Анну Губину на улице. Приветливо со мной поздоровавшись, она сообщила, что работает на базе стройматериалов Беломорско-Онежского пароходства, и даже предложила свои услуги в приобретении дефицитных красок. Я буквально опешила от такой предприимчивости.
Эффект разорвавшейся бомбы произвело убийство в одном из пудожских лесопунктов новорожденного младенца. Супружеская пара из Белоруссии завербовалась на лесозаготовки. Их четырнадцатилетняя дочь родила от своего отца ребенка, которого они вдвоем задушили сразу после появления на свет. Подсудимые не чувствовали своей вины и не раскаялись. Потрясало то, что сама девочка нисколько не жаловалась на свою судьбу, не ощущала себя жертвой развращенного папаши, ни в чем его не обвиняла, а наоборот, защищала. Собравшаяся публика осуждала подсудимую, видя ее дерзкие смешки и ужимки. Отца приговорили к десяти годам лишения свободы (максимальная мера наказания по действовавшему тогда Уголовному кодексу РСФСР), а юную мамашу (бесспорно, несчастную жертву своего родителя) к трем годам. После объявления приговора глава семейства прокричал законной супруге: «Мамка, неси нам передачи». На процессе, кроме привычной штатной публики, собралась толпа из жителей Пудожа и лесопункта, в котором произошло преступление. Увы, для многих рассмотрение подобного дела превращалось в увеселение. Любопытные зеваки стояли на улице у открытого окна.
Работа в Пудоже изобиловала командировками в поселковые советы и лесопункты. Бездорожье и отсутствие транспорта не позволяли вызывать свидетелей, а значит — возникала необходимость в выездных заседаниях суда. Тогда в Пудожском районе не существовало ни одного рейсового автобуса и асфальтированного шоссе. Иногда я садилась в кузов попутного грузовика, что нередко оказывалось хуже, чем идти пешком. Поздней осенью машина застревала в глубоких рытвинах, размытых дождем, а зимой буксовала в сугробах. Убийственная дорога выворачивала душу. Находившиеся в кузове пассажиры по несколько раз вылезали толкать машину. Еле-еле преодолевали двадцать семь километров между поселками Кривцы и Кубово, на что тратилось не меньше трех часов. Однажды в апреле мы ехали на санях из Поршты в Кубово прямо по реке. Лед на Водле уже стал тонким. Наши сани благополучно проскочили, но несколько лошадей, следовавших за нами, провалились под лед.
Я и секретарь Лидия Белкина, мой верный и надежный товарищ, исходили свой район вдоль и поперек. Уголовное дело о недостаче товаров на складе в Колодозеро запомнилось на всю жизнь. Добирались туда два дня. От Пудожа до поселка Кривцы мы доехали на грузовике, а дальше топали пешком сорок восемь километров.
В первый день прошли двадцать семь километров по бревенчатому настилу (бревна лежали поперек дороги), сделанному в годы войны для связи с Архангельской областью, поскольку Петрозаводск подвергся оккупации. С тех времен дорога не ремонтировалась. По пути не встретили ни одной жилой постройки, ни одного прохожего. Из дремучего леса доносился голос кукушки. Во время привала в Сюзик-озере хозяева единственного существовавшего там дома сердечно приняли нас, накормили рыбой и картошкой, напоили чаем и дали ночлег. Спали мы крепко, надышавшись ароматом трав и сосен. Наутро снова тронулись в путь, одолев двадцать один километр. Первозданная тишина придавала особое очарование холмам и лугам. Душистый воздух казался целебным напитком. Нетронутая природа была воплощением красоты, чего нельзя сказать о самих деревнях, с их убогостью и нищетой.
Гражданские дела в деревне Корбозеро рассмотрели в два дня. Нам повезло: добрый директор машинно-тракторной станции дал грузовик, на котором мы доехали до Колодозеро (а это восемнадцать километров). Оттуда снова предстоял пеший путь. После такого похода потребовались новые туфли.
Председатель сельсовета и народные заседатели, жившие в Колодозеро, удивлялись нашей смелости, ведь в лесу полно медведей, которые часто выходят на дорогу. Странно, но я и юная секретарша ничего не боялись. Разумеется, никаких средств самообороны у нас не было. С собой мы несли только чернильницы-непроливайки, перья и промокашки. В докомпьютерные времена единственной приметой цивилизации в судебной работе являлась пишущая машинка «Ундервудъ», но текст приговора или решения судья писал собственноручно….
29 сентября 1950 года я и сотрудники нашего суда (секретари Венера Сергеевна Наумова и Лидия Андреевна Белкина, судебный исполнитель Лидия Ивановна Спирина) получили благодарность от министра юстиции СССР К. Горшенина и премию в размере месячного оклада. Мне вручили также именные часы марки «Звезда» с надписью «Горной В. А. за хорошую работу от Министерства юстиции СССР». Я особенно порадовалась за коллектив, ведь три молодые женщины имели совсем уж нищенскую зарплату, жили в крайней бедности. Круглый год они носили одну и ту же одежду, старые потертые пальто, никуда из Пудожа не выезжали, а их обеденное меню часто состояло из куска хлеба с чаем…
В. Горная. Есть что вспомнить… Петрозаводск: Verso, 2012. С. 90-125.
В.И. Фефелов [22] Воспоминания
Родился я 11 марта 1924 г. в деревне Надвоицы Беломорского района. Находится деревня за каналом, по дороге идти четыре километра. Сейчас иногда смотрим с балкона на нашу деревню. В ней сохранился мой дом, построенный отцом Исаком Егоровичем. Он закончил три года начальной школы – по тем временам грамотный человек, и стал мастером леса. В новый большой дом – пятистенок, по рассказу мамы, меня принесли младенцем. Семья была большая, нас 5 братьев, я – четвертый. Отца мы воспринимали как праздник, он в деревню приезжал на воскресенье, младшие дети сразу вокруг него собирались. О маме больше впечатлений, мама нас растила.
В феврале 1938 г. отца (ему было тогда 53 года) увезли, и больше мы его не видели. Еще бы год, и он бы остался жив, ведь в 1939 г. массовые репрессии прекратились. Извещение о реабилитации мама получила в 1956 г. Эта печальная эпоха для Родины не обошла наш дом. Может быть, не будь отец грамотным, остался бы жив. В деревне арестовали 3–5 человек из тех, кого я помню. Люди относились к семьям репрессированных двояко. Некоторые прямо высказывались. С этим пятном я всю жизнь прожил.
В нашей деревне было 93 дома, а в каждом 3–6 детей. В 1930 г. создали колхоз. Он назывался «Ответ кулаку». Мой старший брат Григорий был активистом в колхозе, комсомольцем. А отец – единоличник. Я помню, когда у нас были лошади, брат увел своего коня и корову в колхоз. Мама никогда не сказала плохого слова хозяйке, которой передали нашу корову, с этой женщиной и чай пила. Враждебности не было. Мама очень покладистой была.
Клуб, фельдшерский пункт – все это было в нашей деревне в 1930-е гг., здесь не было ощущения глубинки. Свет в деревне появился, когда строился ББК, а радио немного раньше, но вместе с каналом.
Помню, как строили канал. У шлюза на полуострове жили заключенные. Когда они шли на стройку, впереди двигался духовой оркестр, и передовики несли знамя. Во время работы один рабочий держал лом, другой бил кувалдой. Здесь скальный грунт, его взрывали, сделав шурфы и заложив тол. Мы, дети, свободно ходили к месту работы заключенных. Кто постарше, нас, бывало, еще и приласкает. Когда построили канал, многие стали работать на пристани, на железной дороге, в детской колонии.
В Надвоицкой детской трудовой колонии (НДТК) жили дети, осужденные за воровство, хулиганство. В большинстве своем это были ребята, воспитанные улицей, выросшие без отцов. Это была единственная детская колония в Карелии. Жило там примерно 600 человек. Деревенские ребята с ними не соприкасались. Знали, что в колонии много городских, развитых ребят. Большая часть вольнонаемных работников колонии жила в деревне. Воспитатели были очень культурными людьми, с ними было приятно поговорить.
В деревенской школе я закончил 4 класса. Преподавали в нашей школе Инна Сергеевна Топорук и Михаил Ильич Чурегин. В комнате размещались по 2 класса – первый и третий, второй и четвертый. Финский язык у нас не изучали. Когда из Олонца приехала семья Петровых, мальчик старше меня пошел в 3 класс, т. к. он не знал русского языка, в Олонецкой школе учился на финском.
Мы много времени в детстве проводили на улице, сейчас этого нет. Зимы были длинными и суровыми. Как прибежим со школы, так на гору, летим со склонов на санках, лыжах. Позже появились коньки: у первых было деревянное основание, а снизу железный конек, потом появились «Снегурочка», «Нурмис». Когда мне купили «Нурмис», я был без памяти от радости, веревочкой прикручивал их к валенкам, не к ботинкам.
В 5–7 классах я учился в железнодорожной школе-семилетке № 13 на станции. Четыре километра туда, четыре обратно ежедневно. В 1939 г. поступил в сельскохозяйственный техникум в Петрозаводске. Он размещался на ул. Анохина, где сейчас железнодорожный колледж. В этом же здании находился колхозный техникум, в котором учились взрослые 25–30 летние люди. В Петрозаводске мы жили на ул. Каменистой (Мерецкова) и Урицкого. Наше общежитие Урицкого, 96, а девочки - Урицкого, 104. Я позже бывал в том районе, смотрел на наш домик. В Петрозаводске автобусов было мало, часто ездили на извозчиках, такси не было точно. Внизу от площади Кирова у пристани располагались рынок, кинотеатр "Красная звездочка". Мы часто бегали на стадион.
В техникуме закончил 1 семестр, началась финская кампания, все школы, а потом и наш техникум заняли под госпитали. Продолжало работать только медучилище. Нас распустили на каникулы. Надвоицы сильно пощипало в 1939-1940 гг.: много убитых и раненых, но особенно много обмороженных. Летом 1940 г. пригласили учиться, мы приехали в августе, а наш техникум к тому времени перевели в Сортавала. Он расположился в здании женской и мужской гимназии. Сортавала – очень чистый город, с правильными линиями улиц. Там был театр, а напротив него - памятник Вяйнемейнену. Часто ходили в кинотеатр «Васама» (Стрела). Сортавала мне понравился, там я отучился два семестра. Финнов в городе совсем не осталось.
Началась война и нас сразу отправили из Сортавалы по домам. Поехали через Ленинград, оттуда домой. Видел в Лодейном поле клубы дыма, пожары. Патриотический порыв в первые месяцы войны был очень силен, те, кто постарше, осаждали военкомат.
Я вернулся в Надвоицы, поступил на техбазу. 5 декабря 1941 г. всю деревню эвакуировали, а нас оставили на оборонных работах. Прямо за этим озером заготовляли березу на полозья, дуги, оглобли (для волокуш для перевозки раненых). Женщин и детей в теплушках увезли в Свердловскую область. Личный скот перед отъездом прирезали, колхозный скот отдали государству. С собой вещей разрешали брать мало, чуть ли не по 30 кг. В основном все осталось. Дорога в эвакуацию была долгой – ехали целый месяц. Раз в день в пути давали суп: в нем вода и ржаные вермишелины. Варили картошку, мясо.
Только жители деревни уехали, появился финский десант, и сожгли железнодорожную станцию и Майгубу.
В августе 1942 г. меня призвали в армию, в Мурманск, на флот, отправили учиться на Соловки, там был учебный отряд Северного флота. Я попал в школу радистов после ранения. На п-ове Рыбачьем я в составе 12 Краснознаменной бригады морской пехоты сражался до ранения. После Соловков служил на Больших охотниках. Это охотники за подводными лодками. Служил до марта 1950 г., почти 8 лет отдал службе. Все лучшие годы, которые Господь Бог определил, у меня прошли на матросской палубе. Служили излишне долго, но нам на службе разрешали учиться. На флоте было много традиций. Отношения командира и подчиненных строились на таких понятиях как долг, честь. Традиции помогали. Дедовщины не было. Первая демобилизация прошла в 1946 г. Срочную службу мои товарищи из-за войн отслужили 12 лет. Мы в сравнении с ними действительно были салаги, но нас не обижали. Я переживаю, что сейчас не хотят служить в армии.
В 1950 г. вернулся в Надвоицы, женился. Деревня производила удручающее впечатление. После войны в деревне остались одни старики да раненые, но они быстро умерли. Мужского населения почти не было. Из моего возраста в нашей многодетной деревне осталось столько, что одной руки хватит пересчитать. Но в то же время люди жили надеждой: ты остался жив, и все в твоих силах, впереди целая жизнь.
Разграбленное, разбитое, тяжелейшее время. В деревни на работу выходили одни женщины. Женщины выполняли очень тяжелые, и низкооплачиваемые работы – трудились бетонщиками, землекопами.
На базаре в 1946 г. буханка хлеба стоила 500 руб. На рабочую карточку давали 600 г. служащим 400 г хлеба. Хлеб называли «канадским», т.к. муку привозили из Канады, хлеб из этой муки получался высокого качества. В 1947 г. отменили карточки и повысили цены. Пайковая цена 1 кг хлеба до декабря 1947 г. была 1 руб. 05 коп., а после отмены карточек – 3 руб. 60 коп. Платили к зарплате хлебную надбавку, но небольшую.
В Надвоицах я пошел работать на электростанцию, которая находилась в детской колонии. Стал начальником тепловой станции. Начальником колонии в то время был Москалев. Дети в основном попали под суд по указу «О колосках» – за мелкие кражи. Все ребята толковые, взрывчатые, быстро выполняли задания, если выпадала возможность подстроить каверзу – не упускали ее. Оклады низковаты, но не было панических настроений. Я три года не имел выходных, каждое воскресенье проводил на работе.
Когда Сталин умер, была большая амнистия, мы оказались не у дел. В 1953 г. я ушел на стройку. Тогда строились в основном бараки. Я построил свой дом в полутора километрах отсюда на ул. Лесной. До этого мы с женой, двое детей и нянька жили в маленькой квартире – кухня 10 м и комната 10 м. В комнате стояли кровать няньки, стол, сундук, ведра с водой. А в 1968 г. у меня желудок заболел, в онкологии в Петрозаводске сделали операцию, и мне дали эту квартиру. Я дом продал.
На завод пришел в 1954 г. Работал, учился в вечерней школе №3, в Ленинградском монтажном техникуме по специальности техник-электрик. Для меня завод интересен сложным энергетическим оборудованием. Внедрялась новая техника. Цеха электролиза стали работать на постоянном токе. Мы преобразовали переменный ток в постоянный – это сложно и интересно…
Любимым отдыхом в 1950-е гг. было посещение кино. Дом культуры построили в первую очередь. Там был зал на 300 мест и отличная акустика. Любимой моей кинокартиной была «Баллада о солдате» – правдивый и душевный фильм. Всю картину герой убедителен. С удовольствием смотрел «Серенаду солнечной долины». Хоть и говорят, что эти фильмы наивные, но нам очень нравились. Сейчас мне не по душе засилие боевиков на телевидении.
И раньше были драки, убийства, но не воровали. В деревне дома не закрывали. Лодочные моторы прикрывали пленкой. Воровства в деревне точно не было. И в поселке – редкость. Было несколько убийств, всех это потрясло. Убили пожилую женщину – тогда все об этом говорили, сопричастность была, а теперь каждый месяц убивают. Много водки пьют. Наша семья, семьи брата, сестры жены – мы собирались на праздники по очереди: стол соберем, выпьем, потанцуем, попоем, поговорим. Разойдемся, утром – на работу. Не было пьянки. Я Горбачева считаю неприятным человеком, но во время борьбы с алкоголем много женщин вздохнуло спокойно. О виноградниках вырубленных – все разговоры одни. Столовых сортов винограда уже мало было. Вырубали технические сорта.
На заводе отношение к выпивке было очень строгое. А сейчас народ спаивают. Пьяным народом легче управлять. На стройке в 1953 г. работал исключительный специалист, но сильно выпивал. Ему прощали, но, зато он потом любую работу делал – был зависимый от начальства человек – ниже воды, тише травы. Если человек пьет, из него специалист не получится. Человек делается пассивным от водки. Хмельные деньги пополняют бюджет, но ведь тратятся эти деньги на лечение алкоголиков, больных детей.
В 50-е годы милиционер Карпин один на много поселков работал. У него была лошадь, он объезжал свои объекты – примерно 120 кв.км. После войны здесь на поселении жили финны-ингерманландцы, он отмечал, не уехал ли кто. Сейчас в поселке 12 тыс. населения, работает целое отделение, а справиться с преступностью не могут.
Я больше 30 лет выписываю «Литературную газету», чтобы оформить подписку не раз стоял очередь. Читаю «Литературку» с 1967 г., когда она была четырехстраничной, и редактором являлся К. Симонов. А в советское время как приехал, сразу стал выписывать «Ленинское знамя». Я не был человеком партийным, но всегда выписывал «Правду» – серьезная газета, я научился читать между строк, чувствовал, как меняется общественное мнение. Нужна в обществе оппозиция. Иначе не будет контроля за теми, кто управляет.
Поселковую библиотеку посещаю. Из классиков люблю И.С. Тургенева. Сейчас выходит много книг по истории, с интересом читаю. Имею домашнюю библиотеку. Покупал, прежде всего, классиков, сыну – Стивенсона, М. Рида, Ф. Купера. Тогда легче было подписаться. Я подписался «Книга – почтой». Подписка началась примерно с1957 г. Самые первые авторы по подписке – Чехов, Шишков, Новиков-Прибой. Я в Новикове-Прибое разочаровался. Ценил Сергеева-Ценского, как он описал войну 1853-1856 гг. Из поэтов мне очень нравился Ярослав Смеляков, с его трагической судьбой, проникновенностью, добрым отношением к людям.
Застой – он, может быть, и был где-то в кабинетах. А мы на своей работе двигались вперед…
Надвоицкий алюминиевый завод. Очерк истории. Документы и материалы. Воспоминания. Хроника событий. Петрозаводск: Скандинавия, 2004. С. 452-457.
Е.В. Ржановская [23] «Старости не представляю»
11 /1 — 49 г. Сенная Губа.
Я дома, в своей небольшой теплой комнате. 11 часов вечера. У стола — елка. Красивая, нарядная елочка. Стоит на стуле, а два прошлых года стояла в корзинке для комнатных цветов. На елке самодельные блестящие игрушки: бусы, звезды, колокольчики, шары (...) все изделия своих рук. На елке шесть свечек. Зажигали: в 12 часов при встрече Нового года, 7-го января и еще осталось на 14 января (старый новый год). Как все это напоминает счастливое, невозвратное детство... Может быть, несколько наивно, смешно... Пусть. Кого и чего мне стыдиться? Мне, в 61 год?
Читаю В. Инбер, прозу — «Почти три года»: Ленинградский дневник 41 —43 годов. Нравится, что пишет так просто. Ничего лишнего, одна жизненная правда. Надо бы прочесть ее «Пулковский меридиан». Читаю много, все, что могу найти в библиотеке. Читаю дневник Инбер и вспоминаю эти годы как сон. Отъезд в эвакуацию, дорога почти двухмесячная на Урал в Молотовскую область, жизнь в Ошье почти 1,5 года, переезд в 1943 году в Шуерецкое, в Карелию, и обратно в 44 году в родную, разоренную Сенную Губу, в свой старый родной дом.
12/1—49 г.
Половина первого дня. Паша[24] (прим. 1) в школе, на 4-м и 5-м уроке. Топится в комнате плита. На улице падает снежок. Приятно! В этом году зима на удивленье: до сих пор шли оттепели. Снегу не было, темно, черно и сыро. Третий день на улице бело, и мы рады. Все дуют западные и юго-западные ветры, сильные, порывистые. Вот и ждешь, что рассыплется наш сруб — так дом дрожит. Все покривилось, и ходить по нему жутко. На днях Д. А. подпер тремя столбами, но ненадежный плотник, ненадежна и работа.
Сегодня у меня стряпня — «кашники»[25] (прим. 2). Сегодня у нас сытный обед. Во-первых, мясной суп. Конечно, не такой, как в прежние годы, но все-таки мясным духом пахнет. Во-вторых, вареный картофель (неизменное наше блюдо). И, наконец, чай с кашниками и вареным сахаром. Такие обеды, конечно, не часто, но в общем теперь не голодаем. Плохое осталось позади.
День мой обычно сейчас проходит так: встаем в девятом часу, пьем чай и Паша уходит в школу. Я хозяйничаю, убираю комнату, готовлю обед, колю дрова. Около двух-трех часов обедаем. После обеда, пока светло, читаю или шью. В 4—5 часов зажигаем огонь, пьем чай, и я принимаюсь за чтение до 12-ти, иногда двух часов ночи. Читаю (...), что увижу нового в библиотеке. Иногда перечитываю старое. Придет Феня, расскажет новости, посмеемся. Сегодня, впрочем, кино — два раза в зиму приезжает из Великой Губы. Но в клубе холод (...). Радио нет во всей Сенной Губе. Телефон работает с перебоями по месяцу и больше. Правда, почта ходит два раза в неделю, и вчера получили «Ленинское знамя» только за 1-е января. Есть хорошая статья Эренбурга «Своей дорогой». С удовольствием прочла.
Шесть часов вечера. Опять завыл и загудел ветер. Прямо невыносимо. Все лето дул северный и северо-восточный, и было холодно. А сейчас наоборот. Интересно, что будет этим летом. (...)
13/1—49 г. Четверг.
Завтра старый Новый год, и сегодня Васильевский вечер. Справляют «васильевщину», т. е. устраивают складчину: варят в масле пироги и житную кашу. Надо выяснить: укоренился ли этот обычай до сих пор. А в разговоре остался в памяти. (...)
Есть слух, что сюда в колхоз везут переселенцев — 107 семей в наш сельсовет. Откуда и каких — неизвестно. (...) Ведь от Моталова до Конды нет населения — дома полуразрушены. (...) Интересно, как отнесутся колхозники. (...) Ведь все запущено, сколько земли пропадает даром.
Какое-то неудовлетворение чувствую всю жизнь. Что-то будто должна делать, сделать и не смогла...
Семь часов вечера. Сегодня собираемся в последний раз зажечь елочку. (...) будем делать пирожки с сахарным песком. Сегодня продавали в ларьке песок. У нас теперь есть ларек (бывшая финская баня) и магазин «люкс», как я величаю его. Лонгасы с его белыми зданиями и новый роскошный магазин взорваны... Вспоминаю первое время, как мы вернулись из эвакуации. Дома без дверей, с окнами без стекол (...). А трава, «колючки» выше человеческого роста. И среди нее узенькая тропочка, как в глухом лесу идешь по деревне....Вспоминаю, как на другой день приезда я шла в Плешки проведать Пелагею Андреевну Амосову. (...)
Иду по тропочке среди травы — и ничего не видно. Это среди деревни. Жутко! Рассказывал В. Ларионов из деревни Вертилово, как они первые приехали на моторке из Петрозаводска. Подъехали к деревне, а деревни и не видно, такая высокая трава, репейник. Пришлось взять косу, которая у них оказалась, и прокосить наугад дорожку к первому дому. Иначе попасть было нельзя. Странная жизнь была. Одна лошадь на весь сельсовет, одна корова. Пять, шесть колхозниц в единственном Сенногубском колхозе. Сейчас их три, а раньше было десять. Да некому и работать. В деревне по 2—3 человека. Хорошо, что едут переселенцы.
14/1—49 г.
Половина седьмого вечера. Опять сильный шалоник и вьюга. Настроение скверное, действует погода. (...) Затопила печку. Грею кипяток для чая в чугунке. Чайника нет. Закончила книгу Панова «Боцман с «Тумана». Из жизни разведчиков в Отечественную войну (...) Так все и рисуется перед глазами. На Мурманских скалах я бывала, поэтому представляю все это. И под ногами вода бушует. Где это было? Да, на восточном побережье Крыма. «Чародаг»[26]. Вспоминаю.
Подумалось о рыбалке. Одна. Тихо. Красиво кругом. Это мое любимое занятие. Для всех странно, особенно для приезжающих. Свои-то привыкли. Часто слышишь: «Глядите-то, старуха удит». Интересно: долго ли еще смогу удить? Жутко, если и это последнее мое удовольствие прекратится из-за старости. Но этого времени я пока не представляю, видимо, еще жизненные силы есть. (...)
Сейчас много говорят и пишут о воспитательной работе в школе. (...) Но вот что это за уроки воспитания, для меня ново. Какие могут быть отдельные уроки воспитания? Не мыслю. Главная работа по воспитанию, мне думается, проводится через предмет. А предмет не ограничивается проведением урока. Я смотрю на предмет как на массу самостоятельных детских работ и заданий — наблюдения, экскурсии, доклады и т. д....
Без 20 минут час. Прочитала сегодня книжку Вирта «Сталинградская битва». Раньше прочла «Дни и ночи» К. Симонова.
16/1—49 г. Воскресенье, без 20 минут 9 часов вечера. Погода тихая, мягкая....Была в библиотеке. Взяла Диковского[27] и Горького «Жизнь Матвея Кожемякина». Надо последнюю перечесть. Ничего нет в библиотеке нового. Сегодня топили в кухне печку, стряпали. У нас «приемный день». Обычно здесь к нам ходят мало. Но выпадают такие деньки, что одни уходят, приходят другие (...)
Нервирует недостаток чая, т.к. допиваю последнюю восьмушку. В сельпо чаю нет. В Петрозаводск дорога только через Кяппесельгу, и не ездит никто. Без чаю не знаю, как буду проводить время. Тоскливо... Ну, ладно, надо дочитать охотничьи рассказы[28]. Жизнь и природа Уссурийского края. Дико и красиво!
17/1—49 г. Половина одиннадцатого вечера. У наших играет патефон. Были ряженые. Сенногубская молодежь — девушки — отплясывали в столовой.
Читаю Диковского. Дальневосточный край. Пограничники, японцы... Занята была целый день стиркой. Болят руки и ноги — ревматизм. Новостей особых нет (...)
...Я помню, шли с Пашей раз через поле. Где-то строчил пулемет, и мы говорили: будет ли то счастливое время, что мы не услышим больше звуков войны. Это был 1919 год.
Дальше — через 20 лет, финская война. Впервые были эвакуированные у нас, точнее, ехали через Лонгасы. Уже стоял гул от далеких выстрелов, летели вражеские самолеты.
И, наконец, через 2 года — Отечественная война. Эта война уже коснулась самого сердца. Пришлось бросить дом и все, что там было. Эвакуация. Далекий тыл. Тоска по родине. Смерть сестер, Володи. А ужасы войны: канонада не прекращающаяся ни днем, ни ночью. Пожары кругом... Рокот самолетов. Но все это кругом... В Сенной этого не было, а около Петрозаводска и по линии железной дороги. Затем дорога в барже до Надвоиц, погрузка в эшелон, и месяц езды в товарном поезде в Молотовскую область. Там на лошадях 70 км в страшный мороз. Жизнь в Ошье у Кирилловны и у Журавлевых (1,5 года). Затем вызов в Карелию. Обратная поездка летом 43-го года уже в пассажирском поезде. Жизнь в Шуерецком у Леонтьевны. Голод. И, наконец, осенью 44 года возвращение в Сенную.
21/1—49 г. 12 часов дня. Варю обед, пью чай и одновременно пишу. I...; Пришла почта. Газеты от 5, 7, 8, 9 и сразу 18 и 19 января....Коротко просмотрела.
22/1—49 г. 10 часов вечера. Север и вьюжит, «завитерь». Читаю В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Веет молодостью, задором. Хорошо и приятно, когда читаешь о знакомом уже раньше. Уточняешь и ясней представляешь себе обстановку Сталинградской обороны. За это время прочла несколько книг об этом, и если бы нашлись еще — прочла бы с удовольствием".
"Лицей" 1993. №4. Публикация и примечания С.М. Лойтер