— Вот как! Ошеломлена! — воскликнул он.— А что тут ошеломляющего? Странное дело... Что ей до нашей свадьбы?
— Не знаю,— ответила я.— Как бы то ни было, я заметила ее смущение; я спросила, что это значит; я настаивала — и она призналась, что получила от вас письмо, а затем показала мне его.
— Допустим,— возразил он,— это ее право; она не показала вам ничего особенного. Что такое это письмо? Она отлично знает ему цену, да я и не просил его не показывать.
— Простите, сударь, вы запамятовали; об этом вы как раз просите ее в самом письме,— мягко сказала я,— но кончим этот разговор. Я пояснила вам свою мысль для того лишь, чтобы мадемуазель Вартон, если она вас любит — а вы имеете все основания полагать, что это так,— не могла бы сказать, что мною руководила ревность: мне совсем не пристало ревновать к такой барышне, как она.
— Но что это значит — все эти объяснения, ревность? — вскричал он.— Что вы хотите этим сказать? Право, мадемуазель Марианна, что с вами? Убей меня бог, если я что-нибудь понимаю. Нет, это выше моего разумения.
— Разрешите мне договорить,— прервала я его.— Вы унижаете себя притворством, и перед кем? Или вы забыли, с кем говорите? Перед вами всего лишь Марианна, та самая бедная девушка, которая всем обязана вашей семье и которая без вашего покровительства не знала бы, где преклонить голову. Стою ли я того, чтобы вы затрудняли себя объяснениями? Нет, сударь, не перебивайте меня, времени у нас мало, а нам надо кое о чем договориться. Вы знаете, чего хочет ваше сердце, но не забудьте, что госпожа де Миран об этом не осведомлена, она думает, что намерения ваши все те же; кроме того, она удостаивает меня истинно материнской нежности, надеется, что я буду ей дочерью, и от души желает, чтобы это свершилось поскорее; что, если она примет решение не медлить более со свадьбой, не ждать, пока вы получите должность — тем более что вы еще совсем недавно сами того хотели? Она даже будет думать, что доставляет вам большую радость. Неужели вы решитесь так вдруг объявить ей, что не желаете и слышать о браке со мной? Я знаю вашу матушку, сударь. У нее прямая и благородная душа. Я же не говорю о горе, которое вы ей причините; но столь внезапная перемена может повредить вам в ее мнении. Постарайтесь же смягчить для нее эту неожиданность, такая мать заслуживает того, чтобы чувства ее щадили, а я ни за какие блага на свете не желала бы стать причиной раздора; боже избави! Неужели я допущу, чтобы из-за меня возникла ссора между вами и госпожой де Миран! Ведь я снискала ее расположение только благодаря вам и видела от нее столько добра! О, поступи я так, вы имели бы право проклясть тот день, когда встретили несчастную сироту. Нет, не бывать этому! Прошу вас, сударь, обдумайте, что я должна делать, и какие шаги мы оба предпримем, чтобы избежать столь тяжелых последствий. Ради вашего блага я готова на все, кроме одного: сказать, что разлюбила вас, потому что это неправда; но будь это даже правдой, у меня не хватило бы духу выговорить такое слово после всего минувшего. А в остальном требуйте того, что сочтете нужным; тут уж вы полный господин; единственно желание быть вам полезной побудило меня начать этот разговор наедине. Итак сударь, я жду ваших указаний.
До этой минуты Вальвиль все еще не сдавался и уж не знаю, откуда черпал мужество, чтобы стоять на своем. Но последние мои слова совершенно его сразили — он перестал упорствовать. Он был потрясен моим великодушием Передо мной сидел человек подавленный, не делающий более тайны из своего позора, не смеющий поднять голову и покорно принимающий презрение, на которое я имела неоспоримое право. Я делала вид, что не замечаю его унижения; но он молчал, и я повторила:
— Будьте же добры ответить мне, сударь: каковы ваши предписания?
— Мадемуазель, решайте сами. Я поистине виноват, и мне нечего сказать,— таков был его ответ.
— Однако же надо подумать, что я должна говорить,— возразила я прямодушно и настойчиво.
Но он молчал, и я не вырвала у него более ни одного слова.
Мадемуазель Вартон между тем отошла от дам и направилась к нашей беседке.
— Сударь,— сказала я ему,— вы оставляете меня в неизвестности относительно ваших пожеланий; в таком случае мне остается одно: быть как можно молчаливей и осмотрительней; и если я погрешу против вашей воли, то не по своей вине.
Он все еще хранил молчание, и я собиралась уже выйти из беседки, когда на пороге появилась мадемуазель Вартон. Она сделала вид, будто не ожидала застать нас здесь и смущена тем, что помешала.
— Прошу извинить меня,— сказала она, отступая,— я не знала, что вы еще здесь; мне казалось, вы в саду.
— Войдите, мадемуазель,— отвечала я.— Разговор наш окончен; впрочем, вы вполне могли принять в нем участие. Господин Вальвиль засвидетельствует, что здесь не было сказано ни одного неблагоприятного для вас слова.
— Неблагоприятного для меня? — удивленно сказала она.— Право, мадемуазель, я в этом и не сомневалась. Какое отношение могут иметь ко мне ваши секреты?
Я ничего не ответила и вышла из беседки, чтобы присоединиться к дамам; они уже направлялись к нам: таким образом, влюбленные могли остаться наедине лишь на короткое мгновение.
Не знаю о чем именно был их разговор, но они шли следом за мной, и, напрягши слух, я расслышала, что мадемуазель Вартон что-то говорила Вальвилю вполголоса.
Что до меня, я была взволнована своим объяснением с Вальвилем, но взволнована приятно: я высказала великодушие и посеяла в душе изменника стыд и сознание вины, он был поражен моим благородным поведением; все преимущества остались на моей стороне. Я доказала своё духовное превосходство над ним — и притом превосходство трогательное, а не грубое, полное кротости, а не высокомерия. И теперь я испытывала приятное и лестное чувство душевного удовлетворения; я держалась так достойно, что он не мог не пожалеть об утрате.
Отныне для моей соперницы все кончено. Теперь Вальвиль не сможет любить мадемуазель Вартон от всей души — в этом я была уверена, я встала между ними, он уже не забудет меня и не достигнет согласия с самим собою. К тому же я решила более не встречаться с ним — вот еще одно наказание ему за измену, так что если вдуматься, я почти считала, что он более достоин жалости, чем я, с той лишь разницей, что он сам во всем виноват: зачем было изменять?
Вот какие мысли занимали меня, пока я шла навстречу госпоже де Миран, и не могу выразить, как они были приятны и успокоительны.
Для оскорбленного сердца нет ничего слаще мести! Ему нужна месть, ибо она одна может дать облегчение; одни мстят жестоко, другие казнят великодушием; как видите, я относилась к числу последних; можно ли назвать это жестокостью: наказать обидчика одними лишь сожалениями!
Я уже упомянула, что он и мадемуазель Вартон следовали за мной и вскоре присоединились к остальному обществу.
Вдруг подул довольно холодный ветерок. Госпожа де Миран предложила вернуться, и мы все пошли к дому.
Между тем госпожа Дорсен, искренне расположенная ко мне, видимо, что-то заподозрила; я заметила, что она внимательно наблюдает за нами; она то и дело бросала проницательные взоры на Вальвиля, а тот старался спрятать от нее глаза. На его лице еще не стерлись следы волнения.
Даже ни о чем не подозревавшая госпожа де Миран обратила внимание на его расстроенный вид; подойдя ко мне, она тихонько спросила:
— Вальвиль грустен и задумчив, дочка. Что между вами произошло? Ты ему что-нибудь сказала?
— Ничего такого, что было бы для него неприятно, матушка,— ответила я.
И это была чистая правда: он не мог на меня пожаловаться.
— Решено: сейчас я его развеселю,— промолвила госпожа де Миран, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
Мы перешли в гостиную.
Когда все расселись, госпожа де Миран сказала, обращаясь ко мне:
— Дитя мое, мадемуазель Вартон относится к числу друзей; думаю, в ее присутствии я могу говорить о вашем браке с моим сыном; надеюсь даже, что она окажет нам честь принять участие в свадебной церемонии. Поэтому я не считаю неудобным говорить при ней об этом деле.
Мадемуазель Вартон покраснела; она уже предчувствовала, что разговор может привести к объяснению, в результате которого она предстанет в далеко не выгодном свете, тем не менее она слегка наклонила голову, благодаря за оказанное ей доверие.
— Сын мой,— продолжала госпожа де Миран,— ваши мысли заняты хлопотами о должности; прежде я считала, что вам лучше жениться после того, как вы ее получите. Мне и в голову не приходило, что это сопряжено с такими проволочками; но возникают все новые препятствия, и неизвестно, когда они кончатся; все это омрачает вашу жизнь, а раз так, то не следует ли отказаться от первоначальных планов и заключить этот брак, позаботясь лишь о том, чтобы некоторое время сохранять его в тайне? Я уже сделала кое-какие приготовления, не оповестив вас об этом; через три-четыре дня все будет готово. Мы сегодня же вечером уедем и ночевать будем в загородном доме. Госпожа Дорсен не откажется быть нашей свидетельницей. Надеюсь, что мадемуазель (это относилось к моей сопернице) тоже согласится сопровождать нас, и завтра вы будете обвенчаны.
Таким образом, Вальвиль опять попал в безвыходное положение, как в недавнем разговоре со мной. Мадемуазель Вартон краснела и бледнела, не зная, на что решиться. Я же сидела с видом скорее унылым, чем довольным, и молчала без всякого умысла; просто нежность и уважение, которое я испытывала к госпоже де Миран, а может статься, и любовь к Вальвилю лишили меня дара речи, сковали мой язык.
Наступила короткая пауза; ни Вальвиль, ни я не проронили больше ни слова.
Наконец он первый собрался с духом и заговорил; но это не был вразумительный ответ, а, скорее, несколько бессвязных слов, но надо было прервать странное молчание и хоть что-нибудь сказать. Никакого готового ответа у него не было, он сам не знал, что будет говорить.
— Да, конечно, вы правы, матушка; вы рассудили очень разумно, так будет лучше; в деревне все обсудим, все обдумаем.
— Как? Что обдумаем? Что обсудим? — воскликнула госпожа де Миран; вид ее как бы говорил: «Что здесь происходит, Вальвиль? Или вы недослышали? Поняли вы, что я сказала? Что вы намерены обдумать? Разве не все обдумано?»
— Нет, сударыня,— сказала я тогда со вздохом,— нет. По доброте своей вы слишком привязаны ко мне и поэтому не видите причин, по которым брак наш не может состояться; умоляю вас, во имя всего, что вы для меня сделали, во имя вечной благодарности, которой я вам обязана, во имя положения и благополучия вашего сына не понуждайте его больше к этому браку.
— Что такое? Что все это значит, милая моя? — крикнула она в гневе; мне казалось, что еще немного — и она скажет какое-нибудь злое слово: то был гнев оскорбленной нежности.— Что это такое? И как тебя понять? — повторила она.
— Нет, дорогая матушка, откажитесь от этой мысли,— отвечала я, бросившись перед ней на колени.— Я теряю богатство и почести; но мне они ни к чему; это не для меня, я недостойна их. Разделив их со мною, господин де Вальвиль сделает меня всеобщим посмешищем, да еще и сам прослывет малодушным чудаком. Зачем подвергать такому несчастью человека молодого, с большим будущим, надежду знатного рода? Ему придется, может быть, даже покинуть родину из-за брака с безродной девушкой, которую вы извлекли из неизвестности и чье приданое составляют одни лишь ваши благодеяния! Примирится ли свет с подобным браком?
— Что она говорит? Что ей взбрело в голову? Откуда она все это взяла? — восклицала госпожа де Миран, не давая мне говорить.
— Умоляю выслушайте меня до конца, сударыня,— настаивала я.— Ведь если есть во мне что-нибудь достойное вашей доброты — это мое сиротство и бедность. Дорогая матушка, вы так заботились и по сей день заботитесь обо мне, позволяете называть вас матерью, сами оказываете мне честь, называя меня своей дочкой, и опекаете меня истинно по-матерински; разве это не удивительно? Кто и когда был так великодушен? Не достаточно ли почтены мое сиротство и бедность? Нужно ли простирать милосердие настолько, чтобы женить на мне вашего сына? И хорошо ли превращать нищету в своего рода приданое? Нет, дорогая матушка, нет. Пусть сердце ваше признает меня дочерью, я могу принять это звание, и никто нас за это не осудит; но не скрепляйте ваш дар законом — это не для меня. Правда, я поддалась обаянию вашей доброты; мне казалось, что все преодолимо, что все возможно; избыток счастья помрачил мой рассудок, заглушил все сомнения. Но так продолжаться не может: все негодуют, все шумят, и я лишь пересказываю речи, какие приходится выслушивать господину де Вальвилю; со всех сторон он слышит насмешки и терпит всевозможные обиды. Хотя он скрывает это от меня и от вас, но он озабочен, даже испуган, и он прав, а если бы даже его это не тревожило, то должно было тревожить меня ради него и ради меня самой. Ведь вы меня любите, желаете мне счастья, а я сама обманула бы ваши ожидания, вашу нежность, которые так дороги мне; я обманула бы их, согласившись выйти замуж за господина Вальвиля. Разве смогу я быть счастлива, видя, что он несчастен, что он презирает меня, ненавидит — как утверждают некоторые? О, боже, он возненавидит меня!
Тут слезы хлынули у меня из глаз, и я не могла продолжать.
Вальвиль, который несколько раз безуспешно порывался сказать что-то, вдруг встал с места в большом волнении и вышел вон из гостиной; никто не удерживал его, никто не спросил, почему он уходит.
Госпожа де Миран сидела неподвижно, словно каменная. Госпожа Дорсен не поднимала глаз, с печальным и задумчивым видом. Мадемуазель Вартон, с тревогой ожидая, что я еще скажу, изо всех сил старалась сохранять спокойствие и ничем себя не выдать; все мы, по разным причинам, не могли вымолвить ни слова.
А я, обессилев после долгой речи, горько плакала, уткнувшись лицом в колени госпожи де Миран.
Обе дамы долго молчали после ухода Вальвиля. Наконец госпожа де Миран проговорила с горестным изумлением:
— Дитя мое, так он больше не любит тебя?
Я ответила ей потоками слез. Она и сама заплакала. Госпожа Дорсен не осталась безучастной; волнение ее было чрезвычайно. Я слышала, как мадемуазель Вартон тоже слегка вздохнула: раз вокруг плачут, нельзя же не разделить общую печаль. И снова воцарилось молчание.
Госпожа де Миран заливалась слезами, крепко сжимая меня в объятиях. Это растрогало и взволновало меня, так что всхлипывания мои перешли в отчаянные рыдания, и я бросилась в кресло.
— Полно, полно, успокойся, детка,— сказала мне госпожа де Миран,— у тебя остается мать, разве она совсем не идет в счет?
— Ах, о ней я больше всего горюю! — ответила я прерывающимся от рыданий голосом.
— Зачем же о ней горевать? — продолжала она.— Теперь она твоя мать еще больше, чем до сих пор.
— А я,— подхватила госпожа Дорсен со слезами на глазах, но твердым голосом,— ваш друг, и в тысячу раз больше, чем прежде. По правде сказать, сударыня, мне жаль не ее, а господина де Вальвиля, он понес невозместимую утрату.
— Конечно,— сказала госпожа де Миран,— он навеки потерял мое уважение. Но скажи, Марианна, как ты узнала, что он полюбил другую? — продолжала она.— Кто тебе сказал об этом, если не он сам? Знает ли кто-нибудь особу, ради которой он нарушил свое слово? Кто она, что оказалась достойной его предпочтения? Может ли она выдержать сравнение с тобой? Чем она надеется его удержать? Скажи, тебе известно, кто она?
— Это вы узнаете позже, матушка; ведь придется же ему в конце концов открыть вам, кто она,— ответила я,— и не требуйте, умоляю вас, дальнейших объяснений.
— Мадемуазель,— обратилась она тогда к моей сопернице,— вы дружите с моей дочерью; не сомневаюсь, что вы осведомлены обо всем, она безусловно поделилась с вами своей тайной; не заблуждается ли она? Действительно ли у моего сына новое увлечение? Я несколько раз посылала Вальвиля в монастырь; не там ли он познакомился с этой особой?
Мадемуазель Вартон надо было быть много старше и много опытнее, чтобы встретить во всеоружии подобный вопрос. Она не выдержала испытания и так густо покраснела, что обеим дамам сразу открылась истина.
— Я все поняла, мадемуазель,— сказала ей госпожа де Миран,— вы, конечно, очень милы; но после того, что случилось с моей дочерью Марианной, не советую вам слишком полагаться на любовь моего сына.
— Я не ожидала от вас, сударыня, ни этого сравнения, ни подобного совета,— ответила мадемуазель Вартон, которой уязвленная гордость вернула самообладание.— Что касается любви вашего сына, то в данных обстоятельствах я считаю ее оскорбительной для себя; мне казалось, что и вы будете о ней такого же мнения. Однако, сударыня, уже поздно; мне пора вернуться в монастырь, будьте так добры, прикажите доставить меня туда.
— Вы можете не сомневаться, мадемуазель, что я провожу и доставлю вас сама,— ответила госпожа де Миран. Затем, обратившись к госпоже Дорсен, она добавила: — Пожалуйста, не торопитесь уезжать, сейчас я велю заложить карету и вернусь через каких-нибудь четверть часа, надеюсь, я застану вас здесь с Марианной.
— Охотно,— согласилась госпожа Дорсен. Но я была другого мнения.
— Матушка,— сказала я еще слабым голосом,— для меня нет ничего приятнее вашего общества; это самое большое мое счастье, и другого мне не нужно. Но подумайте, вечером вернется господин де Вальвиль, и я снова увижу его; если вы не хотите, чтобы я умерла, не подвергайте меня такому испытанию хотя бы сегодня. Вы сами раскаетесь, что оставили меня в своем доме, это не сулит вам ничего, кроме огорчений. Я знаю, матушка, как вы меня любите, и хочу оградить вашу нежность, оберечь ваше доброе сердце; поверьте, я правду говорю, иначе разве стала бы я отказываться от вашего общества — единственного моего прибежища в тяжелую минуту. Но когда господин де Вальвиль примет окончательное решение, когда он будет женат, для меня не останется иного счастья, как быть подле моей матушки.
— Я с ней согласна, рана еще слишком свежа,— сказала госпожа Дорсен, между тем как госпожа де Миран вытирала слезы,— она права: отвезем ее лучше в монастырь.
Госпожа де Миран сейчас же распорядилась подать карету, и несколько минут спустя мы поехали.
Думаю, никогда еще четыре человека, собравшись вместе, не составляли такую грустную и молчаливую компанию, как мы. Хотя от дома моей матушки до монастыря путь был не малый, мы за все время едва ли произнесли три слова; и в самом деле, мадемуазель Вартон и я оказались в таком положении, которое не располагало к оживленной беседе; во всю дорогу только и было живого, что взгляды, которые бросала на меня госпожа де Миран, а я отвечала ей тем же.
Наконец мы прибыли; соперница моя вышла первая, мы с госпожой де Миран последовали за ней; госпожа Дорсен. расцеловав меня со слезами на глазах и заверив в своем нежном расположении и дружбе, осталась в карете.
Мадемуазель Вартон, которой не терпелось распрощаться с нами, позвонила и холодно, с подчеркнутой вежливостью поблагодарила мою матушку; дверь отворилась, она вошла.
Тогда я бросилась в объятия госпожи де Миран, не в силах выговорить ни слова
— Не надо плакать на виду у всех,— шепнула она мне,— я сама едва сдерживаю слезы. Прощай и помни, что ты моя дочка и твое место навеки в моем сердце. Завтра я к тебе приеду.
Все это она проговорила с убитым видом, и мы расстались. Чтобы дать вам полный отчет о состоянии моей души, должна сказать, что я возвращалась в монастырь скорее растроганная, чем удрученная.
И не удивительно. Я оставила госпожу де Миран в печали; госпожа Дорсен, прощаясь со мной, уронила слезу: мой неверный жених сам был потрясен — достаточно было видеть, как он вышел из гостиной. Судьба моя тревожила три сердца, которые я любила, которыми я дорожила больше всего на свете, и их тревога была для меня драгоценна. Они страдали за меня — значит, я уж не так жалка; есть на свете кому за меня вступиться; и нельзя безнаказанно заставить меня проливать слезы; нашлись души, настолько дорожившие моей душой, что их печалила моя печаль, и они корили себя за то, что причинили мне страдание Подобные мысли так утешают нас! Мне даже кажется, что я плакала не столько от горя, сколько от умиления.
Но к делу. Вечер я провела с моей благожелательницей монахиней; пора рассказать вам наконец ее историю.
Нетрудно догадаться, что с мадемуазель Вартон мы больше не встречались и о дружбе, связывавшей нас в последнее время, уже не могло быть и речи. Но она оценила великодушие, проявленное мною у госпожи де Миран, и сочла нужным выразить свою признательность.
На другой день, часов в десять утра, одна из послушниц принесла мне записку. Я развернула ее с некоторым беспокойством, но в ней было лишь несколько слов: мадемуазель Вартон благодарила меня за проявленную накануне сдержанность, сколько помню, в следующих выражениях:
«Вы были так великодушны ко мне, что я считаю долгом поблагодарить вас. От вас одной зависело открыть, что я виновница вашего горя; но вы, несмотря на свое волнение, не сказали ничего, что могло бросить тень на меня. Вы поступили благородно, и скоро я вам докажу, как я тронута. Прощайте, мадемуазель».
Сейчас вы узнаете, какие именно доказательства своей благодарности она собиралась мне дать.
Я тотчас же написала ответ и передала его через ту же послушницу:
«Благодарю вас за любезные слова, мадемуазель; но вам благодарить меня не за что. Зачем хвалить меня за то, что я не была злой? Я поступила так, как велит моя натура, вот и все; и никакой награды за это я не прошу».
Госпожа де Миран накануне обещала приехать ко мне и сдержала слово. Не буду подробно пересказывать нашу беседу, мы говорили о мадемуазель Вартон; все мои старания выгородить Вальвиля ни к чему не привели, и мне пришлось рассказать, каким образом я узнала о его неверности. Но я старалась щадить свою соперницу и ничего не сказала об истинных ее намерениях. Во время этого разговора я всплакнула, вместе со мной плакала и госпожа де Миран. Не могу описать ее нежное отношение ко мне, а также чувство безграничной любви, переполнявшее мою душу.
Она не имела сообщить мне ничего нового о Вальвиле, так как не видела его с тех пор, как он ушел из гостиной. Правда, он вернулся поздно вечером, но утром опять уехал — не то в пригородное имение не то в Версаль.
— Видимо, он меня избегает,—добавила она,— ему стыдно показаться мне на глаза.
Она уже собиралась уходить, когда совершенно неожиданно вошла мадемуазель Вартон.
— Сударыня,— обратилась она к моей матушке,— я хотела писать вам; но мне сказали, что вы здесь, и я предпочла переговорить с вами лично, не утруждая вас чтением письма. Объяснюсь в двух словах: господин Вальвиль изменил свои намерения; вы полагаете, что причиной этому я; у меня тоже есть основания так думать; но виновата ли я? И вы и все должны это знать. Мне бы не хотелось, сударыня, чтобы на этот счет пошли кривотолки, и я расскажу в точности, что произошло. Господин де Вальвиль впервые увидел меня здесь в тот день, когда, прощаясь с моей матушкой, я упала без чувств; вы, по доброте своей, пришли мне на помощь, он тоже принял во мне участие. Меня поселили в монастыре с мадемуазель Марианной, с которой я тогда только познакомилась; мы подружились; но она ничего не рассказывала мне ни о вас, ни о вашем сыне и оставила в полном неведении о своей помолвке с ним.
— Я знаю,— прервала ее госпожа де Миран,— Марианна только что рассказала мне все это; она ни в чем вас не винит. Сын мой посетил вас в приемной, передал от меня поклон и оставил письмо, якобы написанное мною. Могли ли вы догадаться? Всякая другая на вашем месте тоже взяла бы это письмо. Наконец, вы не сделали из этого тайны и показали письмо мадемуазель Марианне, лишь только узнали, что оно близко ее касается; вам не о чем тревожиться. Если мой сын счел вас достойной любви и посмел сказать вам об этом — не ваша вина; вы виноваты лишь тем, что милы и красивы; не спрашивать же с вас за это! Сама Марианна так говорит.
— Это делает ей честь; другая на ее месте, возможно, не была бы столь справедлива,— сказала мадемуазель Вартон, едва удерживаясь от слез и досадуя за это на себя,— прошу лишь об одном: передайте, пожалуйста, господину де Вальвилю, чтобы он не искал более встречи со мною; все его попытки ни к чему не приведут и будут крайне неделикатны.
— Вы правы, мадемуазель,— согласилась госпожа де Миран,— это было бы непростительно. Я передам ему ваши слова. Не подумайте, что я не рада была бы его браку с вами; напротив, такой союз весьма лестен для нас, но сын мой не достоин подобной чести. Меня страшит его непостоянный нрав; если бы даже он имел счастье понравиться вам, я, право, боялась бы оказать вам плохую услугу, дав столь ненадежного мужа. Насчет его посещений не беспокойтесь; я объясню ему, насколько они вам неприятны, и надеюсь, вам больше не придется на него жаловаться.
Вместо ответа мадемуазель Вартон сделала реверанс и удалилась.
Она, вероятно, думала, что я высоко оценю ее решение не видеться больше с Вальвилем и почту это первым залогом обещанной ею признательности. Но я отнюдь не обольщалась: я угадала, что все это — одно притворство.
Что она теряла, отказавшись от свиданий с Вальвилем в стенах монастыря? Разве не было у нее в запасе дома госпожи де Кильнар? Разве Вальвиль не был знаком с этой дамой и не являлся завсегдатаем ее гостиной? Или мадемуазель Вартон отказывалась у нее бывать? Весь этот парад благородных чувств был только притворством и ничего не значил. В дальнейшем вы увидите, как правильно я судила. Но об этом еще рано говорить. Вернемся ко мне.
Очевидно, я рождена была для неожиданностей; судьба рассыпала их на моем пути щедрой рукой: сейчас наступила передышка, но ненадолго.
Госпожа де Миран продолжала навещать меня. Вальвиль больше не показывался. С мадемуазель Вартон мы довольно часто встречались в монастыре, но в разговор не вступали и только раскланивались.
Прошло дня четыре или пять после обеда у госпожи де Миран, как вдруг однажды утром ко мне явился довольно необыкновенный посетитель; но сначала надо рассказать вам, чему я была обязана этим визитом.
В то самое утро к моей матушке приезжала госпожа Дорсен и застала у нее старинного друга их дома — офицера, человека уже в летах[17], из самого лучшего общества. Очень скоро он сам приехал в монастырь, чтобы представиться мне.
Человек этот был много наслышан обо мне, знал, что произошло со мной у министра, и при каждой встрече с госпожой де Миран не забывал спросить, как поживает Марианна, причем не скупился на похвалы, хотя судил обо мне лишь с чужих слов.
Новость о разрыве моем с Вальвилем уже распространилась; все знали, что он меня покинул. Может быть, он сам рассказывал это кому-нибудь из своих близких друзей за то время, когда не жил дома, а те передали другим знакомым. Словом, офицер пришел к госпоже де Миран, чтобы удостовериться, насколько правильны слухи.
— Сударыня,— обратился он к моей матушке,— верно ли то, что говорят о господине де Вальвиле? Он будто бы разлюбил эту достойную девушку, покинул ее и отказался от намерения жениться на ней? Возможно ли, что он больше не любит ту самую Марианну, в которую был так влюблен и которая была так достойна любви? Я не верю своим ушам; не сплетня ли это?
— Увы, это правда, сударь,— с горечью сказала госпожа де Миран,— и я безутешна.
— Конечно! — воскликнул он (госпожа де Миран сама передала мне этот разговор).— Еще бы! Для вас было бы приятно стать свекровью этой милой девушки; она могла бы оказаться утешением вашей старости. О чем думает господин де Вальвиль? Или он боится быть чересчур счастливым?
Не буду подробно пересказывать весь их разговор. Госпожа де Миран собиралась в этот день обедать у госпожи Дорсен. Офицер тоже был приглашен и тотчас же изъявил горячее желание видеть меня на этом обеде.
Но было еще рано, дамам не хотелось садиться в карету, а между тем меня надо было предупредить.
— Я пошлю в монастырь уведомить, что мы с госпожой Дорсен заедем за ней,—сказала матушка.— Пусть она оденется к обеду.
— Стоит ли посылать нарочного,— возразил офицер,— я должен быть по делу в тех местах и, ежели угодно, могу сам выполнить ваше поручение; напишите ей записку, только и всего; надеюсь, мне не укажут на дверь.
— Конечно, нет! — сказала матушка и сейчас же написала мне записку следующего содержания: «Я приеду за тобой в час дня, дочка, мы обедаем у госпожи Дорсен».
С этой запиской вместо пропуска офицер и прибыл в наш монастырь. Он вызвал меня в приемную от лица госпожи де Миран; меня об этом уведомили, и я спустилась вниз.
Так как в этот день после обеда ко мне должны были прийти поболтать несколько воспитанниц монастыря, я немного приоделась, несмотря на свое горе.
Эти маленькие заботы о внешности продолжаются независимо от нашей воли, не требуя от нас никаких особенных усилий; мы украшаем себя бессознательно. Я была глубоко несчастна, но что из этого? Женская суетность не хочет вникать в наши сердечные огорчения: она существует сама по себе и восполняет тот ущерб, какой наносят нам горести и печали; в конце концов — нельзя же потерять все сразу!
Итак, я вхожу в приемную и вижу человека лет пятидесяти, не более, приятной и аристократической наружности, очень хорошо, но скромно одетого и с удивительно благородным и открытым выражением лица.
Мы по привычке бываем вежливы со всеми, но при встрече с людьми, располагающими к себе с первого взгляда, наша вежливость еще удваивается. С теми мы лишь учтивы, с этими приветливы, это делается само собой, незаметно для нас: именно так было со мной, едва я увидела пожилого военного. Он отвечал мне тем же, ничуть не скрывая удовольствия от знакомства со мною.