«Мадемуазель,
С того дня, когда по воле случая я впервые увидел вас, судьба ваша занимает меня живейшим образом. Но вы были невестой господина Вальвиля, и, несмотря на свои чувства, я относился с уважением к его счастью, доколе он им дорожил; я не позволил себе ни малейшего шага, чтобы нарушить благополучие господина де Вальвиля. Я отношусь, мадемуазель, к той немногочисленной породе людей, которые не присваивают себе права воздвигать свое счастье на погубленных надеждах ближнего. Вы любили господина де Вальвиля, он вас боготворил, союз ваш казался близким и несомненным — мог ли я пытаться разорвать столь крепкие узы? Я не простил бы себе не только подобных намерений, но даже самого мимолетного помысла. Не ища более случаев встретить вас, я, напротив, старался их избегать. Я не ожидал, что увижу вас на вчерашнем вечере у госпожи де Мальби: какую радость испытало мое сердце!.. Но что же я узнал? Как! Все переменилось! Как! Вальвиль мог!.. Первым моим чувством было сострадание к вам, мадемуазель; я понял, как жестоко было поражено поступком Вальвиля сердце чуткое, преисполненное благодарности, льстившее себя надеждой быть обязанным решительно всем любви, уважению, дружбе и убедившееся, что прихоть и каприз были единственными узами, какие связывали вас с неверным.
Но, по естественной склонности нашей всегда возвращаться мыслями к себе, я почувствовал, что непостоянство господина де Вальвиля дает вам право сделать новый выбор: ныне ваше сердце и ваша рука свободны, и вы можете располагать ими, мадемуазель,— и слабая, робкая надежда закралась в мою душу. Мне известны притязания графа де Сент-Ань; но обязан ли я так же бережно относиться к его желаниям, как к правам вашего первого жениха? Смею думать, что нет: я могу вступить в соперничество с графом. Я моложе, богаче, влюблен более страстно, столь же независим, как он, и не вижу причины уступать ему без борьбы. Только вы, мадемуазель, можете решить спор между нами. Я жду вашего ответа, чтобы уведомить госпожу де Миран о своих намерениях. Не откажите почтить меня хотя бы единой строчкой, написанной вашей рукой. Сообщите, позволяете ли вы мне посетить госпожу де Миран и попросить ее разрешения искать союза с ее прелестной дочерью».
Я прочла это письмо с волнением, с тревогой; попробуйте отгадать, какие оно вызвало во мне чувства? «Вы были польщены,— вероятно, думаете вы, дорогая,— вы радовались столь блистательной победе». Ничуть не бывало; я расплакалась как дурочка и горестно воскликнула: «Ах, Вальвиль, Вальвиль! Так, значит, это правда, и вы больше не любите меня! Вы меня покинули, отвергли! Всякий может отнять у вас Марианну, не причинив вам никакого горя! Она вам больше не нужна, это был всего лишь каприз; все это знают, все об этом говорят; у всех на устах ваше равнодушие и презрение к той, что некогда так сильно занимала ваше сердце. О, боже, так, значит, не осталось ни малейшей надежды! Увы! Когда небо, сжалившись над моими слезами, послало мне на помощь вашу великодушную матушку и отдало меня под ее защиту, когда оно соединило нас, когда вы стремились к союзу со мной, никто, никто бы не сказал: «Марианна, твои былые печали — ничто по сравнению с тем, чему ты себя сейчас подвергаешь и от чего не уйдешь». Неуверенность в своей судьбе, угроза нищеты, страх перед настоящим, ужас перед будущим, прозябание без друзей, без крова, без надежд, любое несчастье, да, любое было бы легче снести, чем измену любимого! Ах, Вальвиль, отдайте мне мою бедность, мои страхи, но полюбите меня опять! Пусть я буду плакать, но пусть виновником моих слез окажется другой, и пусть их осушает рука Вальвиля! Пусть среди бед и огорчений ваш образ станет, как прежде, моим единственным утешением; других утешений я не жду. Чего хотят все эти люди? Они меня жалеют, они предлагают блага, с которыми мне нечего делать; пусть они оставят меня в покое! Мне ничего не нужно...»
Так я плакала, забыв про письмо и про посланного, который ждал ответа.
Явилась послушница и начала меня торопить:
— Однако, мадемуазель, там поминутно звонят; лакей потерял терпение...
Едва соображая, что делаю, я написала на листке бумаги несколько слов, говоря себе: «Перешлю это письмо госпоже де Миран, пусть она сама ответит; она моя опекунша; я не хочу подавать надежду, не хочу отнимать ее; будь что будет, голова моя отказывается работать; пусть мои женихи устраиваются, как знают, чем я виновата, что они влюблены? Что означает это преследование? Мне не дают даже поплакать на свободе. Чем сильнее они влюбляются, тем я суровей. Почему? Потому что, говоря о своей любви, они твердят, что Вальвиль больше не любит, а мое сердце не желает этой уверенности, оно отказывается ее принять, оно хочет сохранить хотя бы тень надежды, а люди так жестоки, что отнимают ее у меня».
В четыре часа дня — новое письмо, новое волнение: на этот раз писал Вальвиль. Я торопливо распечатала пакет, сердце у меня билось, рука дрожала. Господи боже! Что я сейчас узнаю! Мне страшно было прочесть: может быть, изменник благодарит меня за то, что я добровольно отдаю его моей сопернице? Может быть, он просит, чтобы я помогла им ускорить свадьбу? Я со страхом смотрела на буквы, написанные почерком, когда-то столь дорогим мне, так сладко меня волновавшим. Наконец, я принялась читать. Первые слова письма удвоили мою тревогу, но чем дальше я читала, тем радостнее мне становилось.
Вальвиль просил уделить ему завтра час для беседы; он писал из Версаля и обещал приехать в указанное мною время. Прежде чем я приму окончательное решение, он желает сообщить мне нечто важное, оправдаться в своих кажущихся провинностях. Он по-прежнему боготворит, он никогда не переставал обожать меня; он упрекал меня за мою холодность, я слишком жестоко карала его беспощадным равнодушием; затем он говорил о своей ревности, о своей обиде, о своем гневе — все это крайне бессвязно и невразумительно: видно было, что он то сердился, то успокаивался, то впадал в ярость, то в чувствительный тон, что он много хотел сказать, но не все сумел выразить.
Я сто раз читала и перечитывала это письмо; оно растрогало меня; окажись Вальвиль возле меня в ту минуту, все было бы решено. Как бы ни была велика вина любимого, стоит его выслушать — и он оправдан. Но неужели я прощу изменнику? Что скажут госпожа Дорсен и граф? «Прелестное дитя», «эта благородная, гордая, стойкая душа» окажется всего лишь слабенькой девочкой? Я могла возвыситься над мадемуазель Вартон лишь ценою решений последовательных и благородных; фортуна дала ей много, мне — ничего; но я обладала бесценным даром природы — гордостью и знала ей цену. Гордость шептала мне: «Марианна, не жертвуйте мной, щадите меня, никогда меня не оскорбляйте, я вам пригожусь. Мелкие души прибегают ко мне неумело, и я делаю их достойными презрения; но благородные души умеют употреблять меня к месту, их я возвеличиваю и веду к почестям».
Я приняла решение не встречаться с Вальвилем и сообщила ему в коротких словах, что могу принять его лишь в присутствии его матушки. Запечатав эту записку, чтобы послать ее с кем-нибудь в приемную, я немного успокоилась, и весь остаток дня посвятила планам и размышлениям, о которых сейчас не буду говорить.
Утро следующего дня прошло в великой тревоге. Моя записка уже была отправлена вниз, всякий шум в коридоре приводил меня в трепет. Что сделает Вальвиль, прочитав ее? Уйдет? Останется? Будет добиваться свидания со мной? Если он настоит на своем, как мне себя держать? Стоило кому-нибудь пройти мимо моей двери, как сердце мое начинало неистово биться; но вот кто-то идет по коридору быстрыми шагами, дверь моя распахивается, я вздрагиваю всем телом, поднимаю глаза — и вскрикиваю: передо мной стоит мадемуазель Вартон собственной персоной!
— Вы, мадемуазель! О, боже! Кто бы мог ждать вашего визита? — сказала я с удивлением.— Я думала... Я предполагала... да, я предполагала... Право, вот совсем неожиданная честь; чему я ею обязана? Что-нибудь случилось?
— Да, мадемуазель, случилось, и нечто весьма странное,— ответила она довольно язвительным тоном,— можно подумать, что госпожа де Миран, ее сын и вы задались целью причинить мне неприятность и пытаетесь впутать меня в какую-то пошлую и нелепую интригу; вот и все, что случилось, мадемуазель; я нахожу такие поступки крайне неуместными и неприличными; неужели я подходящая мишень для ваших шуток? Потрудитесь объяснить, что это значит? Как я должна понять вот эту дерзкую записку?
И она подала мне письмо, написанное рукой Вальвиля.
Письмо было коротенькое, я быстро пробежала его глазами; судя по дате, оно было написано вчера и адресовано госпоже де Кильнар: в нем говорилось без обиняков, что, покоряясь воле своей матери и уважая ранее принятые обязательства, Вальвиль отказывается от надежды стать когда-либо мужем мадемуазель Вартон. Это звучало вежливо, но жестко, вернее, твердо. Прочтя эти строки, я подняла глаза на мою надменную соперницу: она казалась униженной; еще немного, и я даже почувствовала бы к ней жалость. Но оскорбленная любовь — тигрица, она не знает пощады, и даже самое доброе сердце тут бессильно.
— Что же, мадемуазель,— сказала я холодно,— почему вы так прогневались на госпожу де Миран и на меня? Ни она, ни я не можем нести ответственность за случившееся; мне кажется, мы тут ни при чем: сердце, господина Вальвиля переменчиво, что же можно поделать? Никто в этом не виноват. Постарайтесь удержать его, это уж ваша забота; поверьте, никто у вас его не оспаривает.
Все это я высказала очень уверенным тоном, с легким оттенком торжества в голосе, как бы говоря: «Сердце Вальвиля вновь будет моим, как только я пожелаю. Хлопочите сколько угодно, все равно я одержу верх, даже пальцем не пошевелив; я знаю это, я ничуть не сомневаюсь».
— Да кому нужно удерживать господина де Вальвиля? — гордо возразила она.— Какое мне дело до его намерений? Я не опускалась настолько низко, чтобы внушать ему какие-либо чувства или самой их питать. Что общего между мною и этим господином? Пристало ли мне тоже быть игрушкой его прихотей?..
Заметьте, дорогая, это словечко «тоже». Барышня не стеснялась говорить дерзости, и это отнюдь не ускользнуло от меня.
— По-видимому,— продолжала она,— ваши мелкие уловки вернули вам сердце господина де Вальвиля. В добрый час, мне это совершенно безразлично,— но с какой стати вы впутываете меня в ваши ссоры и примирения? Да не вы ли и продиктовали это письмо? Неужели господин де Вальвиль не может жениться на какой-то Марианне, не подвергнув оскорблению девушку из хорошей семьи? Право же, смешно и странно, что вы смеете обо мне судачить, что мое имя упоминается в вашей болтовне; я полагала...
— Нет, мадемуазель, нет, все это вовсе не так смешно и странно, как вам кажется; но меня ничуть не занимают ваши мысли и соображения по этому поводу. Я ли оскорбляю вас? Как это мило: вы похищаете у меня жениха, я вам его уступаю, и вы же приходите меня бранить! Непостижимо! Он покинул меня ради вас, и вы не нашли в этом ничего предосудительного, вы сами уверяли, что поступок его заслуживает снисхождения,— это собственные ваши слова; тогда я не упрекала вас за мелкие уловки, к которым вам пришлось прибегнуть, чтобы найти поведение Вальвиля извинительным: вспомните это, мадемуазель.
Тут вошла послушница и доложила, что сын госпожи де Миран ждет меня в приемной и умоляет спуститься к нему безотлагательно. Присутствие соперницы придало мне силу, какой я в себе не подозревала.
— Будьте добры, передайте господину де Вальвилю, что я не могу и не хочу с ним разговаривать; письмо его я переслала госпоже де Миран. Сообщите ему об этом и постарайтесь разъяснить, что я ни в коем случае не буду с ним беседовать иначе, как в присутствии его матери. Так я хочу, это решено, и настаивать бесполезно.
Затем я обернулась к мадемуазель Вартон и сказала:
— Вы видите, я отказываюсь от брака с господином де Вальвилем; я отнюдь не пыталась его вернуть; напротив, он сам пришел, но я отказываюсь его видеть и выслушивать; у меня есть гордость, есть принципы, есть постоянство и чувство чести. Чего же вы требуете еще? Если он снова совершил измену, если на этот раз покинуты вы, тем хуже для вас, но я тут ни при чем, это меня не касается, и я смело могу повторить вслед за вами: «Не упоминайте мое имя в вашей болтовне».
— Он меня покинул? Он? — вскричала мадемуазель Вартон.— Кто-нибудь смеет меня покинуть? Что позволяет себе говорить эта девчонка?
Услышав это, я почувствовала, что терпению моему пришел конец. Слово «девчонка» рассердило меня.
— Выйдите отсюда, мадемуазель,— сказала я,— выйдите, прошу вас. «Девчонка» обладает более высокой душой, чем вы; когда-нибудь вам будет стыдно, что вы ее оскорбили. Я не устраивала вам сцен, когда вы однажды явились сюда, чтобы истерзать мне сердце, чтобы с бесчеловечной жестокостью перечислить одно за другим все мои несчастья; да, я бедна, беззащитна, я это знаю и не пытаюсь скрывать. Вы, мадемуазель — счастливая дочь любящей матери; у вас есть состояние, вы принадлежите к высшему обществу; я ничто, это уже известно, никто этого не оспаривает, к чему же говорить об этом вновь и вновь? Но у меня есть одно утешение в моих горестях, и никому, даже вам, не удастся лишить меня этого утешения: мои понятия и чувства всегда будут ставить меня выше моего бедственного положения и выше тех, кто кичится своим богатством, выше вас, мадемуазель. Вы отняли у меня единственное мое сокровище, и все-таки я не пыталась вам вредить, хотя могла это сделать без труда. Госпожа де Миран любит меня, вам это известно; так знайте: только уступая моим просьбам, она согласилась считаться с любовью Вальвиля к вам. Вам служат верой и правдой, а вы еще жалуетесь? Если сейчас вы сами стали жертвой непостоянства Вальвиля, вам бы следовало быть к этому готовой. Кто изменяет ради нас, может потом изменить нам ради других. Вам бы следовало подумать об этом, мадемуазель, вместо того чтобы считать мою бедность оправданием изменнику.
Она хотела что-то сказать, объяснить, может быть, оскорбить меня, но я была в таком волнении, говорила так возбужденно, что если бы к глазам моим не прихлынули слезы, я бы, наверно, так и не остановилась.
— Я стала жертвой непостоянства! Я! Я!— проговорила она как-то неуверенно, словно думая про себя: «В ваших обвинениях есть доля истины», и продолжала: — Я! Так, значит, мне нужно чье-то заступничество, чтобы мать разрешила своему сыну просить моей руки? Бывают на свете девицы, которых трудно выдать замуж, им находят женихов из милости; но есть другие — они сами оказывают милость, соглашаясь отдать свою руку, понятно вам это, Марианна? Таких невест уговаривают, за них борются. Да! Надо долго их упрашивать, прежде чем они дадут свое согласие.
— Постарайтесь же устроить так, чтобы вас долго упрашивали, мадемуазель,— отвечала я,— никто вам не препятствует. Разъясните это господину де Вальвилю; по его письму к госпоже Кильнар видно, что ему такое разъяснение нужнее, чем мне: не похоже, чтобы он собирался вас «упрашивать», и следовало бы указать ему, в чем состоят в этом случае его обязанности.
— Нет, эта девчонка совсем сошла с ума! — воскликнула мадемуазель Вартон, крайне уязвленная моим замечанием.— Какая неслыханная дерзость! А ее тон! Сколько надменности! Откуда это наигранное достоинство? Откуда эта гордая осанка?! Все ясно: она обворожила этого дурачка своей напыщенной чувствительностью и вскружила голову недалекой женщине, которой кажется, что она нашла восьмое чудо света...
— Замолчите, мадемуазель, замолчите,— перебила я ее, едва не задохнувшись от гнева,— не смейте оскорблять госпожу де Миран, я этого не потерплю; ни за какие блага в мире я не допущу обидных для нее речей.
— Ну еще бы! — отвечала мадемуазель Вартон презрительно.— Вы ей многим обязаны; если бы не она, вы не посмели бы говорить дерзости и проявляли бы должное уважение к особам, того достойным; да вам бы не довелось и вообще с ними столкнуться.
— Может быть, и довелось бы, мадемуазель,— отвечала я, рыдая,— если господь создал вас нарочно, чтобы причинять мне огорчения, то судьба непременно заставила бы меня попасться вам на глаза; я не могла избежать встречи с вами, худшего несчастья моей жизни, мне пришлось сносить ваш скверный характер, терпеть ваши капризы, жалость ваша ко мне была оскорбительна, но теперь вы прибавляете к ней еще и брань! Когда это кончится? Или вы задались целью свести меня в могилу? Я все вам отдаю, зачем же еще мучить меня? Да! Одной лишь доброте госпожи де Миран я обязана честью оказаться подле вас, мадемуазель, видеть вас, говорить с вами. Другая на моем месте сказала бы, что она охотно бы обошлась без этого удовольствия, но я молчу. Однако благоволите объяснить, по какому праву вы выражаетесь непочтительно о моей благодетельнице! Вы смеете называть ее «недалекой женщиной»! Дай бог, мадемуазель, дай бог, чтобы о вас, при желании сказать дурное, выразились бы так же. Почему вы позволяете себе обижать обездоленную девушку, которая не сделала вам ничего плохого? Ведь это странно в конце концов! Вы нарушаете покой посторонних людей и их же в чем-то обвиняете. Что вам нужно? В чем дело? Что все это значит?
Мадемуазель Вартон молчала.
— Если состояние, имя, положение в свете делают людей такими несправедливыми,— продолжала я,— я благословляю небеса за то, что ничего не имею, не знаю своего имени и не считаю себя знатной дамой; уж лучше быть одинокой и безвестной и пользоваться милостями сострадательных душ, чем делать других несчастными только потому, что тебя за это не накажут; человечность, доброта — удел бедняков, честных бедняков; с ними бедный человек может жить спокойно; пусть он и страдает, но зато ему ниспосылается утешение всякий раз, как он остается наедине с собой; я не завидую вам, мадемуазель, напротив; я бы не хотела ни обладать вашим богатством, ни думать так, как вы!
Мадемуазель Вартон поднялась. Ответ ее не обещал быть кротким, мои реплики — еще менее; к счастью, моя добрая утешительница, милая монахиня, вошла в комнату. Мы обе замолчали, но она успела услышать часть нашего разговора, и по взгляду, какой она бросила на мою соперницу, видно было, что поведение той весьма ей не понравилось.
— Фи, мадемуазель! — сказала она спокойно, но немного высокомерно.— Фи, что за тон! В чем вы смеете упрекать вашу подругу? Чем перед нею кичитесь? Своими деньгами и некоторыми преимуществами, доставшимися вам без всякой вашей заслуги? Слишком высоко ценя эти преимущества, вы признаете, что с утратой их утратили бы и все свое превосходство, что вам нечего предложить взамен, если бы случай лишил вас состояния. Знайте же, мадемуазель, что надменность роняет людей, вызывает презрение к ним и лишает их уважения; кто требует почестей, тот показывает, что жаждет их, но отнюдь не заслуживает.
Этот выговор, судя по всему, не произвел особого действия на мадемуазель Вартон. Не ответив ни слова монахине, она повернулась ко мне и сказала:
— Марианна, я пришла сюда, чтобы просить вас передать госпоже де Миран следующее: странные понятия ее сына я считаю для себя оскорбительными; когда моя матушка захочет выдать меня замуж, она сама выберет мне жениха, и сильно сомневаюсь, чтобы выбор ее остановился на господине де Вальвиле. Попросите этих людей от моего имени вычеркнуть меня из памяти и забыть, что они когда-либо видели меня. Вы поняли, Марианна?
— Поняла, мадемуазель, поняла,— ответила я.— Но ничто не обязывает меня исполнять ваши поручения. Вы можете исполнить их сами.
Она бросила на меня взгляд, которым хотела выразить презрение, но выразила лишь ярость и досаду, несмотря на все свои усилия. Затем она присела перед монахиней и вышла вон, даже не кивнув мне головой.
Как только она ушла, мне стало много легче: я избавилась от одного огорчения, но лишь для того, чтобы отдаться другому. Вальвиль приходил, и я не приняла его. К чему приведет этот неслыханный шаг? Я решила спросить мнения моей милой монахини, и она дала мне хороший совет. Но прежде чем приступить к описанию самой интересной полосы моей жизни, позвольте мне передохнуть. По правде говоря, маркиза, меня пугает обилие событий, о которых надо рассказать; как изложить их на бумаге? Необходимо хорошенько все обдумать, а пока прощайте.
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru
Оставить отзыв о книге
Все книги автора
[1] Шиллер. Ф. Статьи по эстетике. М.; Л.: Academia, 1935 C. 242-243
[2] Arland M. Preface//Marivaux. Romans. Recits. Conteset nouvelles. P.: Gallimard. 1979 Р 30.
[3]«Роман испытания... строится как ряд испытаний главных героев, испытаний их верности, доблести, смелости, добродетели, благородства, святости и т. п.» (Бахтин М. М. Роман воспитания и его значение в истории реализма//Эстетика словесного творчества. М., 1979. С 190).
[4]Во времена Мариво писатели редко внимательно правили гранки своих книг. Эти заботы, особенно при повторных публикациях, целиком ложились на плечи издателей. Последние же часто весьма произвольно обращались с текстом произведения, совершенно не принимая во внимание то, что теперь называется «авторской волей». Не избежала этой участи и «Жизнь Марианны». Уже в собраниях сочинений 1765 и 1781 гг. текст романа был существенным образом «исправлен»; кроме того, в эти издания вкралось большое число корректорских и типографских ошибок (особенно много было пропусков отдельных слов). Еще дальше пошел издатель М. Дювике, выпустивший в 1825—1830 гг. новое собрание сочинений Мариво. Он заменял «неудачные», по его мнению, слова, вычеркивал фразы, разбивал свойственные писателю длинные предложения на короткие, в духе современной «рубленой прозы». «Новации» Дювике кочевали из издания в издание в течение всего XIX и первой половины XX в. (вплоть до двух изданий, 1948 и 1949 гг., выпущенных известным писателем и литературоведом Марселем Арланом). Лишь в 1963 г. благодаря библиографическим и текстологическим изысканиям профессора Сорбонны Фредерика Делоффра, одного из лучших знатоков жизни и творчества Мариво, появилось критическое издание «Жизни Марианны», возвратившее роману его первоначальный, подлинный вид. Настоящий перевод сделан по этому изданию.
(Marivaux. La Vie de Marianne, ou les aventures de Madame la comtesse de ***. Texte etabli, avec introduction, chronologie, bibliographie, notes et glossarire pas Frederic Deloffre, Paris, Garnier Freres,1963.)
[5] Раз речь идет о приключениях, так и подавай приключения... — Такой точки зрения придерживался, в частности, Пьер-Франсуа Дефонтен (1685—1745), литературный критик, не раз упрекавший Мариво в перегруженности его книг отступлениями и рассуждениями разного рода.
[6] ...сорок лет тому назад — то есть около 1690 г. Тогда описываемые в романе события должны были бы происходить в середине XVII столетия; в действительности же Мариво описал в книге свою эпоху.
[7] Лунное царство — фантастические описания «лунного царства» были в моде в конце XVII в., особенно после появления утопического романа Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны» (1657) и пьесы Анн-Модюн де Фатувиля «Арлекин, император Луны» (1684), не раз ставившейся на парижской сцене.
[8] Первостепенный ученый — вероятно, имеется в виду друг Мариво Фонтенель, сказавший в своих «Диалогах мертвых»: «Я более ценю тех, кто ничего не понимает во всех этих таинственных делах, чем тех, кто в них разбирается, но, к сожалению, природа не даровала всем этой возможности ни в чем не смыслить».
[9] ...от госпожи де Вальвиль? — В дальнейшем Мариво даст ей другое имя — госпожа де Миран.
[10] Соль — старинная французская монета, приблизительно равная пяти сантимам.
[11] ...день святого Матфея — то есть 21 сентября.
[12] Реколлеты — монахи-францисканцы, занимавшиеся сбором пожертвований, раздачей милостыни и устройством благотворительных дел; поэтому они постоянно общались с мирянами.
[13] Госпожа де Миран — как полагают почти все исследователи, под этим именем Мариво вывел свою приятельницу, госпожу де Ламбер (1647—1733).
[14] Госпожа Дорсен. — Прототипом этого образа послужила писателю госпожа Тансен (1681 —1749), хозяйка популярного парижского салона и писательница, обладавшая некоторым талантом.
[15] ...тысячу двести ливров ренты — то есть около пяти тысяч франков в год. По тем временам сумма небольшая; такой доход не дал бы Марианне умереть с голоду, но обрекал ее на более чем скромную жизнь.
[16] ...назвала фамилию министра. — Как полагают исследователи, в образе министра Мариво изобразил кардинала Андре-Эркюля де Флери (1653—1742), известного государственного деятеля, министра Людовика XV. Придя к власти в 1726 г., он стремился к экономии государственных средств и к миролюбивой внешней политике.
[17] ...офицера, человека уже в летах... — Здесь Мариво изобразил своего близкого друга, литератора и историка Жермена-Франсуа Пуллена де Сен-Фуа (1698—1776), который был одним из свидетелей на бракосочетании писателя. Сен-Фуа был плодовитым драматургом, десять его пьес переведены в России в XVIII в.
[18] Эмбло — парижский издатель, выпустивший в 1765 г сборник мелких произведений госпожи Риккобони, куда вошло и продолжение «Жизни Марианны», а также перечисленные ниже повести и рассказы («Эрнестина», «Пчела» «Письма Зельмаиды»)
[19] ...мои письма еще не готовы... — Речь идет о книге госпожи Риккобони «Письма герцогини де Сансер», вышедшей в 1767 г.
[20] ...половина «Марианны»... вышла... в свет... — Первая половина этого продолжения «Жизни Марианны» Мариво была напечатана в третьем томе сборника «Свет, как он есть» (Амстердам, 1761).
[21] ...когда я сама еще ничего не писала. — Действительно, первая книга госпожи Риккобони («Письма Фанни Батлер») вышла в 1757 г.
[22] Сен-Фуа — см. [17]
[23] «Усатая фея» господина де Кребильона. — Речь идет об усатом кроте, о котором говорится в романе Кребильона-сына «Танзан и Неадарне» (1734), пародирующем стиль книги Мариво. На эту критику писатель ответил в «Удачливом крестьянине» основательным разбором романа Кребильона.
[24] Представьте себе мужчину... — Как полагали современники, госпожа Риккобони изобразила здесь внешность и характер самого Мариво.
Составитель комментариев — А. Михайлов