— Эй, сударь!
Человека было не видно, а голос доносился откуда-то из-за забора. Хаято, мгновенно изготовившись к обороне, оглянулся. Обладатель голоса выглядывал в узкую щелку из калитки в деревянной ограде на противоположной стороне улицы.
— Не волнуйтесь, все порядке. Давайте скорей сюда. По улице расхаживать сейчас небезопасно.
Незнакомец говорил негромко, но убедительно, так что ему хотелось довериться. К тому же выбирать тут не приходилось. Что ж, не было бы счастья, да несчастье помогло.
— Спасибо, — сказал Хаято и проскользнул в калитку. Незнакомец, закрыв калитку на щеколду, повернулся к гостю лицом. С виду это был благообразный мужчина лет сорока с небольшим, облаченный в спальный халат. Наружностью он напоминал зажиточного купца. Должно быть, хозяин дома проснулся от шума и вышел посмотреть, что случилось. Конечно, Хаято было невдомек, что перед ним князь разбойников, сам знаменитый Паук Дзиндзюро.
Приглашение подоспело как раз вовремя. На улице уже слышались крики и топот всполошившихся соседей.
Дзиндзюро обернулся и посмотрел на Хаято.
— Забудьте о том, что вы скрывались в соседнем доме. С этим покончено. Настройтесь на то, что вы теперь другой человек и плывете в другой лодке. Проходите сюда.
Для скромного купца хозяин разговаривал слишком уж смело. К тому же, если он знал, что имеет дело со злоумышленником, то откуда это странное гостеприимство?
Ступая по камням дорожки, они вышли к дому. Пологие скаты кровли с нависающими стрехами смутно белели в лунном свете. Это был обыкновенный небольшой особняк. Видно было и откуда вышел хозяин: одна створка амадо была отодвинута, и свет, просачивавшийся из комнаты, слегка освещал кусты перед верандой.
— Орю! — тихонько позвал Дзиндзюро, и из комнаты донесся шорох: кто-то встал с татами.
— Я тут привел кое-кого, — сказал Дзиндзюро. Обернувшись к гостю, он добавил:
— Что ж, прошу в дом.
Хаято зашел в комнату, которая, казалось, вполне соответствовала духу уютного гнездышка — потаенной обители состоятельного купца. Такого же рода был и альков, обставленный в стиле непринужденной роскоши и изящества. Все в этом доме свидетельствовало об изысканном вкусе обитателей, живущих на широкую ногу. Однако Хаято не покидало ощущение, будто он находится во власти лисьих чар.
Красивая женщина с длинными волосами, завязанными узлом и сколотыми гребнем, — судя по всему, содержанка хозяина, — принесла поднос-бон с курительными принадлежностями и еще один с чайными чашками.
— Ну вот, теперь можно и расслабиться, — радушно промолвил хозяин, но Хаято, опустившись на циновку перед напольным светильником, сидел опустив голову, не в силах преодолеть напряжения в коленях: ему было ужасно неловко.
— Прошу извинить великодушно. Право, я готов сквозь землю провалиться от стыда, — начал он.
— Ничего страшного, — быстро ответил Дзиндзюро. — В молодости с кем только такого не случалось! А нам вы никаких особых забот не доставляете. Я ведь просто выглянул на улицу — смотрю, вы идете… Ну, и подумал, как бы молодой человек не попал в беду. Вот и решил вас окликнуть. Да впрочем, что было, то прошло — не стоит больше и говорить об этом. Нынче ночью выспитесь хорошенько, а разговоры оставим до утра. Самое главное ведь — для себя решить, что дальше делать. Конечно, если мой совет может вам пригодиться, то я всегда готов…
— Нет, право же, вы слишком добры к такому злодею, как я…
— Что-что? Вы назвали себя злодеем?
Дзиндзюро с непонимающим видом взглянул в глаза молодому гостю. В комнате воцарилась тишина — и только с улицы доносился нестройный гомон. Должно быть, наконец явилась стража и теперь выясняла обстоятельства происшествия. Такого переполоха, пожалуй, не ожидал и сам Бокуан, когда звал на помощь, спасаясь бегством из дома своей содержанки. Множество соседей сбежалось на крики, а за ними, услышав шум, нагрянула и полиция, сразу же приступив к расследованию. Улица гудела, как потревоженный пчелиный улей.
Оправившись от первого приступа панического страха, Бокуан обеспокоился за свою репутацию и счел за лучшее свести все дело к благопристойному концу. В ответ на все расспросы он твердил, что в дом вломился грабитель, думая, что женщина ему не помеха. На счастье он, Бокуан, вовремя оказался поблизости и спугнул разбойника, который скрылся, не успев ничего с собой прихватить. Собачий лекарь выдвинул эту версию, учитывая свое положение в обществе и почитая за лучшее скрыть неблаговидную роль Отики в столь сомнительной истории.
Отика так и не спустилась вниз со второго этажа. Бокуан же, занятый разговорами с досужими соседями и стражниками, тоже пока не нашел времени, чтобы подняться наверх. Однако, пока он разговаривал со всей этой публикой, из головы у него не выходили мысли об Отике, а в груди закипала ярость, удвоенная ревностью. И все же, видя, что Отика упорно остается на втором этаже, Бокуан невольно стал испытывать беспокойство.
— Ну-ка, старая, посмотри, что там делается наверху! — бросил он сердито старухе, не прерывая разговора с сыщиками. Не приходилось сомневаться, что старуха тоже замешана в этом деле.
Старуха послушно отправилась на второй этаж, но никаких криков оттуда не донеслось. Стало быть, ничего ужасного не произошло, и можно было на время успокоиться. Бокуан даже рассердился на себя за излишнюю нервозность. Ну что ж, хорошо ли, плохо ли, теперь уж ничего не поделаешь. Впрочем, как бы то ни было, надо серьезно поговорить с негодницей и сделать ей строгое предупреждение на будущее.
Вскоре Бокуан издавна известными ему средствами утихомирил зевак и околоточных стражников, так что те, хоть и подозревали, что дело пахнет жареным, ушли, не учинив никому допроса с пристрастием. Бокуан сам вышел из дома и, закрыв ворота на засов, стоял теперь посреди сада, вновь неожиданно погрузившегося в тишину. Вечер был как вечер. В вышине смутно мерцала сквозь тучи луна. От темных зарослей веяло безмятежным спокойствием ночи.
Бокуан подошел к ограде, чтобы справить наконец нужду. Он терпел слишком долго, и теперь испытывал наслаждение от того, что отвратительное распирающее чувство в низу живота наконец уходило. На душе у него стало легко. Взглянув вверх, он загляделся на луну, и в этот момент с языка у него непроизвольно сорвалось:
— Ну, давай, давай!
Облегчившись, Бокуан почувствовал, как отрадно стало на душе. Приятно было сознавать и то, что все треволнения позади.
Он посмотрел на плотно прикрытые ставни второго этажа, залитые безмолвным призрачным лунным сияньем. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука. Что же делают Отика и старуха? Старуху-то уж точно выгоним, — решил Бокуан, а вот Отика…
Тут задача была не из легких, и ее собачьему лекарю предстояло рано или поздно решить. Даже сейчас Отика предстала перед его мысленным взором в самом соблазнительном обличье. При воспоминании об этом пленительном белом теле желание вскипало в нем пенной волной, словно штормовые валы самый разгар лета. Да, такая красота перевесит все недостатки и прегрешения. К тому же известно, что ключ к успеху в этой жизни — умение терпеть невзоды и примиряться с неприятностями. Коли есть такое умение — и карьера, и деньги тебе обеспечены. Тем более важно блюсти это золотое правило, когда имеешь дело с самым вздорным существом на свете — красивой женщиной.
Решено: что бы ни случилось, прежде всего — терпение!
Убеждая себя таким образом и в результате окончательно смягчившись, Бокуан вошел в дом, поднялся до середины лестницы, горестно вздохнул и прошествовал на второй этаж.
Шаг за шагом
Мысли о Кодзукэноскэ Кире повергали князя Асано в преотвратное состояние духа, и он постоянно прилагал усилия к тому, чтобы не вспоминать о корыстном царедворце. Однако все попытки избавиться от этой скверны в конечном счете приводили к противоположному результату: чем больше он старался не думать о мерзком старикашке, тем отчетливей представала перед ним знакомая морщинистая физиономия. Вспоминая этого старика с невероятно дерзкими, подвижными большими глазами, будто беспрестанно смеющимися над тобой, он не мог сдержать раздражения.
Князь был преисполнен решимости все стерпеть, однако, утратив душевный покой, он с тревогой и отвращением предвкушал неизбежную встречу с Кирой.
Наконец наступило одиннадцатое число третьей луны. Посланники императора старший советник первого ранга Сукэкадо Янагихара и советник второго ранга Ясухару Такано, а также посланник государя-инока старший советник первого ранга Хиросада Сэйкандзи со свитой прибыли в Эдо и расположились в резиденции для почетных гостей — в усадьбе Тэнсо. Их встречали князь Асано, Кодзукэноскэ Кира, Сакёноскэ Датэ и другие официальные лица. Кира, державшийся так, будто солнце впервые воссияло для него в этот день, излучал величавое достоинство. При ближайшем рассмотрении было очевидно, что все участники церемонии, как и надлежащая утварь, занимают приличествующие им места, так что взор радовался порядку и благолепию.
В этот день Кира мог в полной мере проявить свои таланты. Придворный церемониймейстер, унаследовавший сие искусство от многих поколений предков, он чувствовал себя как рыба в воде. Уверенно передвигаясь по залу, будто давая понять, что здесь он в своей стихии, Кира одним своим видом успокаивал и ободрял участников приема. Его жесты и интонации, отшлифованные опытом бесчисленных предшественников, как нельзя лучше соответствовали моменту, очаровывая утонченной грацией и изяществом манер. Величественно заняв свое место, всем своим существом вельможа воплощал изысканную красоту церемонии, что заставляло на время забыть об изъянах его натуры.
Сам Кира вполне сознавал важность своей миссии и, похоже, пребывал в отменном расположении духа. Казалось, мучившие князя Асано дурные предчувствия лишены оснований: во всяком случае, главный церемониймейстер ничем не обнаруживал враждебности, деловито давая соответствующие указания в ходе подготовки.
Беда пришла откуда ее не ждали. Заглянув во флигель, Кира обнаружил там установленную посреди зала расписную ширму с картиной Кано Мотонобу, изображающей дракона и тигра.
— Это еще что? — приостановившись, воскликнул вельможа. — Откуда взялась эта вещь?
В голосе его слышалось брюзгливое вздорное раздражение. Дежуривший в зале стражник почтительно ответил:
— Доставлена князем Асано Такуминоками…
— Что-что? Князем Асано?! — Кира даже изменился в лице от негодования. — Да кто позволил?! Выставить на церемонию приветствия императорских посланцев ширму, расписанную цветной тушью, — это же верх невежества! Скажи, чтобы ее скорее заменили!
Произнося эту гневную тираду, Кира невольно стукнул веером по ширме. Его благостное настроение немедленно испарилось, сменившись желчным недовольством.
Узнав о случившемся, князь Асано поспешил во флигель. Пустячное происшествие послужило поводом для нового соприкосновения этих двух людей, которые и в прошлую встречу так не понравились друг другу. При виде белого холеного лица красавца-князя Кира почувствовал, как затаенная ненависть с удвоенной силой клокочет в груди.
Ширму безотлагательно заменили.
Поведение Киры в этом деле, как на него ни взглянуть, было ничем не оправдано. Достаточно было просто указать на допущенную в ходе подготовки к приему оплошность и на том закрыть тему. Не было никакой необходимости повышать голос, устраивать разнос да еще бить веером по ширме.
Князь Асано ничего не сказал приближенным. Он полагал, что нет иного пути, как все претерпеть в одиночку, скрывая в глубине души боль и досаду, однако выражение лица невольно выдавало его чувства. По горькой улыбке самураи догадались, какие переживания господин пытается от них утаить, и сами мучились от сознания своего бессилия. Дело усугублялось тем, что не только князь, но и часть его вассалов оказались на грани нервного срыва.
Вскоре последовал еще один инцидент. Все произошло вечером того же дня. Хикоэмон Ясуи торопливо подошел к князю и доложил:
— Тут одно странное дело… Князь Датэ перестелил в опочивальнях гостей татами. Вроде бы по указанию его светлости Киры…
— Что?! — воскликнул князь, грозно сдвинув брови. — Не может этого быть. Я спрашивал совсем недавно у его светлости Киры. Разве он не сказал вполне определенно, что все стены между комнатами и наружные бумажные перегородки надо будет сломать и заменить, а татами не трогать, потому что они пока еще не так плохи?
— Точно. Однако князю Датэ было дано указание циновки заменить…
— Выходит, старик хочет из меня дурака сделать? — воскликнул князь, закусив губу, и лицо его при этом побагровело.
Кто бы мог представить себе такое коварство! — думал он. — Если Датэ перестелил циновки, он точно должен был получить от Киры инструкции на сей счет. А меня, стало быть, старик хочет выставить неотесанным болваном в этом фарсе! На случай, если посланники императора и посланник государя-инока отправятся в храм Уэно Канэй, а оттуда в храм Сиба Содзё, к подготовке резиденции для их отдыха надо отнестись со всей серьезностью и учесть все наставления, чтобы у почетных гостей не возникло никаких нареканий. Нет, он не будет молчать. Завтра же, когда они встретятся лицом к лицу, Кира должен будет объяснить свое поведение!
Однако окончательная инспекция резиденции для отдыха высоких гостей была назначена на следующий день. Если татами до того времени не будут перестелены, что означает небрежение служебными обязанностями, позора не миновать, а отсрочки ждать не приходится.
— Хикоэмон, мы должны принять меры немедленно — все сделать сегодня же ночью! — распорядился князь.
Хикоэмон даже крякнул, охваченный сомнением.
Всего в усадьбе было более двухсот циновок. Легко было сказать «сегодня же», но в действительности перестелить все циновки за одну ночь было почти невозможно.
— Прошу прощения, но как же… — начал Хикоэмон.
— Ты что, собираешься меня ослушаться?! — грозно прикрикнул князь.
— Ваша светлость! — обратился к господину один из самураев, склонив голову и уперев обе руки в татами. Это был личный телохранитель князя Гэнгоэмон Катаока.
— А, это ты, Гэнгоэмон!
— Так точно, я.
— Ладно, поручаю все тебе.
— Не извольте беспокоиться, ваша светлость, все сделаем! Идем, Ясуи, не будем медлить! — ответствовал верный самурай, поднимаясь с колен и увлекая за собой к выходу Ясуи.
Тотчас же ворота усадьбы были распахнуты настежь, вся обстановка из комнат выставлена наружу и разбросана в вечерней мгле, а люди были отправлены на поиски новых циновок по всем окрестностям. Во дворе храма Кандзи-ин, где располагалась гостевая усадьба для посланников, стало светло, как днем, от зажженных фонарей.
— Надо во что бы то ни стало закончить все сегодня ночью! — объявил Гэнгоэмон, и все самураи во главе с самим Гэнгоэмоном в едином порыве бросились выполнять приказ, словно воины на поле боя.
Собравшиеся на зов циновочных дел мастера тоже, казалось, прониклись общим энтузиазмом. В отблесках фонарей повсюду сверкали бойко снующие иглы. Пятна света выхватывали только рабочее место под руками. Тусклый диск луны смутно маячил в вышине над черными макушками сосен, понемногу склоняясь к западу. Самураи время от времени поглядывали в небо, чтобы удостовериться, далеко ли продвинулась луна, и шептались между собой, озабоченно нахмурившись.
— Сто тридцать татами. Осталось совсем немного — всего восемьдесят. Давайте, приналягте дружнее! В награду просите все что угодно!
Луна зашла, погрузив во мрак небосклон и омрачив сердца всех собравшихся во дворе усадьбы. Вскоре небо окрасилось в синеватые тона и стало светлеть. От карканья ворон, предвещавшего зарю, боль пронзала грудь, словно в нее впивались иглы усердно работавших мастеров. Самураи больше никого уже не понукали своими просьбами приналечь, а лишь стояли поодаль, наблюдая, как поднимаются и опускаются иглы.
— Осталось тридцать, — словно электрический ток, прошелестели по двору голоса.
Небо на востоке становилось все светлее, меркло сиянье звезд. Рассветный ветерок коснулся усталых от бессонной ночи голов.
Гэнгоэмон стоял неподвижно, словно изваяние, сложив руки на груди. В тусклом свете наступающего утра все яснее проступала на его лице затаенная боль. Всякого, кто взглянул бы на него сейчас, до глубины души тронуло бы это окаменевшее лицо, скрывающее страдание, которое не передать словами. Однако сам самурай старался не показывать вида, суровым и одухотворенным выражением напоминая монаха, свершающего тяжкую схиму.
Одна за другой погасли все звезды. Небо из серого стало нежно-голубым, воробьи зачирикали на ветвях деревьев. Солнечные лучи окрасили в розовый цвет макушки сосен. Ударил рассветный колокол, и всем показалось, будто в сердцах у них отозвалось: «Вот сейчас!»
— Почти готово! Осталось на каждого по одной! Впервые лицо Гэнгоэмона дрогнуло. От нахлынувших чувств молодые самураи едва сдерживали слезы.
Удары колокола еще доносились из храма, но теперь они звучали победной песней.
— Есть! Есть! Успели!
— Ну, молодцы, мастера! Постарались на славу! Гэнгоэмон был немногословен.
— Позаботьтесь, чтобы все довели до конца, — сказал он, выйдя из ворот и садясь на коня, подведенного одним из самураев. Дорога перед ним белела в утреннем свете.
Подгоняя коня, Гэнгоэмон скакал по улицам мимо домов с плотно затворенными на ночь ставнями, и сердце его готово было взмыть прямо в небеса — туда, где плыли грядою разноцветные утренние облака.
Прибыв в усадьбу, Гэнгоэмон едва успел спрыгнуть с коня, как подоспевшие самураи и челядь накинулись на него с расспросами, будто всю ночь только и ждали этого момента. При радостном известии лица верных вассалов осветились улыбками.
— Как там его светлость?
— Со вчерашнего вечера спать не ложился. Сейчас мы доложим.
Еще не дойдя до опочивальни князя, самурай услышал знакомый голос господина:
— Ты, Гэнгоэмон?
— Так точно, — ответствовал Гэнгоэмон, смиренно опускаясь на колени у бумажной перегородки, отделявшей комнату от галереи.
— Ну как там? Я так ждал от тебя вестей!
— Не извольте тревожиться, ваша светлость. Вести весьма отрадные. Поручение ваше в точности исполнено.
— Да?! Это просто замечательно!
Самурай безмолвно поклонился, коснувшись лбом пола. Чуть помедлив, он сказал:
— Для вас, ваша светлость, ради вашего благоденствия все претерпим…
— Я знаю! Знаю! — в голосе князя послышались слезы. — Устал, наверное. Ну, иди скорей отдыхать… Обо мне не беспокойся.
В одной лодке
После того как Хаято назвал себя злодеем, Паук Дзиндзюро некоторое время безмолвно смотрел на него пытливым взором, словно стремясь доискаться до истинного смысла слов молодого ронина. Трубка его погасла, и Дзиндзюро, поместив на колени поднос с курительными принадлежностями, легонько пристукнул, чтобы вытряхнуть содержимое чубука в пепельницу.
— Странные речи вы ведете, сударь, — мягко заметил он. — По вам никак не скажешь, что вы промышляете злодейством… А, вы, наверное, имеете в виду, что отбили у того господина девицу…
— Да нет, — покраснев, возразил Хаято, — есть другие обстоятельства… Я ведь вынужден скрываться, за мной гонятся эти чертовы сыщики. Боюсь, что и вашему дому мое пребывание может причинить изрядные неприятности. Так что позвольте вас сердечно поблагодарить за доброту, но лучше будет мне поскорей откланяться.
— Погодите, погодите, куда так спешить! Стража, поди, еще рыщет по улицам. Для такого новичка, как вы, главное — по глупости не попасться. Когда придет время вам отсюда уходить, мы уж позаботимся, чтобы вышли вы безо всякого ущерба. А может, еще и подскажем, куда идти… Так что же все-таки с вами приключилось? Неужто и впрямь так туго в жизни пришлось? Да вы расскажите, не бойтесь. Я ведь не таков, чтобы человека, который мне доверился, под монастырь подвести. Возможно, вам обо мне доводилось слышать. Имя Паука Дзиндзюро вам знакомо? Так это я.
— Что?! Паук!.. — невольно воскликнул Хаято.
— Потише! Шуметь-то не надо, — лукаво улыбаясь, осадил его хозяин. — Ну да, я и есть Дзиндзюро. Сами понимаете, по какому узкому мостику разгуливаю — с вашими похождениями не сравнить. Так что беспокоиться вам тут не о чем. Кто бы за вами ни увязался, если не возражаете, доверьте это дело мне. Уж я-то маху не дам, будьте уверены!
Разумеется, Хаято давно было знакомо имя Дзиндзюро. А это, стало быть, тайное убежище знаменитого разбойника… С изумлением осознав, что за человек взял его под покровительство, молодой ронин сразу же почувствовал, как отлегло от сердца, и губы его тронула улыбка.
— Орю! — обернулся Дзиндзюро к своей даме. — Глянь-ка, что там творится на улице.
Когда женщина вышла, Паук посмотрел юноше в глаза, словно дожидаясь от него ответа. К тому времени Хаято уже созрел для принятия решения. Ведь сидевший напротив него человек был повелителем того мрачного мира, в который занесло Хаято по воле рока, и на всех прочих смертных явно поглядывал свысока. Он решил откровенно поведать собеседнику о всех важных событиях своей жизни.
Начал он с бесславной смерти отца, с неудачной попытки поджечь храм Годзи-ин, а потом, ничего не утаив, рассказал по порядку о своих злоключениях. Дзиндзюро внимательно слушал, скрестив руки на груди, и на лице его постепенно появлялось довольное выражение. Когда рассказ Хаято подошел к концу, Паук поинтересовался:
— Ну-с, молодой человек, и что же вы намерены делать дальше?
— Ума не приложу. Вот думаю, может быть, отправиться на поиски того самурая из дома Уэсуги — пусть он меня зарубит, как врага. Да все как-то… сам еще толком не знаю… Если бы я видел в жизни какой-то путь — нечто, ради чего стоит жить… Эх! — горестно вздохнул юноша.
Дзиндзюро и сам видел, что молодой ронин готов качнуться в любую сторону при первом порыве ветра. Странный парень, но в сущности неплохой…
— Да, занятная история… Как же нам с вами быть-то?… Ежели у вас к тому лежит душа, можете остаться у меня — станем жить вместе. Я тут замыслил одно недурное дельце. Коли вы мне подсобите, очень будет кстати. Спасибо скажу.
— Если разрешите, почту за счастье, — отвечал Хаято, но сам подумал при этом, что погружается на дно, в тот кромешный мрак, что скрывает изнанку жизни. Его вышибло со столбовой дороги, выбросило из привычного мира, но он еще не так низко пал, чтобы не понимать, куда его занесло…
Дзиндзюро заставил Хаято полностью изменить внешность: сменить прическу и одежду, чтобы выглядеть щеголеватым беззаботным молодым горожанином. В таком обличье юноша и вступил в тот причудливый мир, которым заправлял Паук.
— Выглядите вы, молодой человек, отменно, так что прямо хочется вас кое-кому показать, — заметил Дзиндзюро, имея в виду, конечно, Отику.
Хаято, зардевшись, сделал вид, что ничего не слышал. За все это время Дзиндзюро впервые упомянул об Отике, однако по реакции сразу же понял, что Хаято подобные намеки смущают. Юноша явно хотел пресечь все разговоры о его любовных отношениях с Отикой, мотивируя свою позицию тем, что самурай не имеет права на сантименты.
На следующее утро друзья еще затемно покинули Юсиму.
— По дороге помалкивайте. Если кто и попадется навстречу, в долгие разговоры лучше не вступать, — наставлял Дзиндзюро своего юного спутника.
Ко времени, когда они добрались до ворот Судзикаи, ночная мгла рассеялась, и в утреннем тумане проступили крепкие фигуры рыбаков, направляющихся к берегу реки. Утро было как утро, но Хаято все виделось в необычном свете. То, что он, в своем новом обличье, идет сейчас на дело как помощник Паука, представлялось ему дурным сном. Даже вид всех тех улиц, по которым ему столько раз доводилось бродить, был непривычен, будто он попал в чужую страну, да и поверить в то, что шагающий впереди ладный, осанистый мужчина — сам Паук Дзиндзюро, легендарный князь воров и разбойников, было мудрено. Если бы ему сказали, что это Мастер превращений из китайских рассказов о привидениях, он бы, пожалуй, скорее поверил в подобное. Тот мир, который собирался открыть ему Дзиндзюро, был поистине странен и загадочен.
Место, куда Дзиндзюро привел Хаято, оказалось большой, по фасаду не менее пяти кэнов, мануфактурной лавкой, что располагалась в проулке, выходящем на улицу Сотобори у внешнего рва замка за мостом Иккоку.
— Пришли! — бросил Дзиндзюро вполоборота. Хаято и представить себе не мог, что этот оживленный магазин, в котором стояли, сидели и сновали во все стороны многочисленные приказчики и подмастерья, на самом деле одно из тайных убежищ Паука. При его появлении около десятка работников бросились навстречу гостю с приветствиями.
— С возвращеньицем!
— Да, давненько я у вас не был! — ответствовал Дзиндзюро, проходя по коридору вглубь помещения через прихожую и ныряя под норэн, на котором красовалось название лавки «Ямасироя».
Продолжая недоумевать, Хаято последовал за ним. По ту сторону норэна оказалось два входа в складские помещения. Далее в глубине виднелась столовая, где восседал за завтраком дородный мужчина. Обернувшись к пришельцам, мужчина вскочил и вышел к ним, с удивлением воскликнув:
— Никак вы, братец?!
— Уж и не чаял увидеть, небось? Вот опять пришел просить о помощи. Что, найдется для меня комнатушка?
— Да уж найдется… Я как раз велел все прибрать — будто знал, что ты скоро прибудешь.
— Ну, спасибо. Как освободишься, заходи, посидим. Тут у меня просьба к тебе насчет этого молодого человека.
Заслышав, что речь идет о нем, Хаято постарался изобразить молодого горожанина и, низко кланяясь, приветствовал хозяина. Тем временем Дзиндзюро через боковую дверь вышел во двор. Хаято шел следом.
Земля в этом квартале ценилась на вес золота. Во внутреннем дворе лавки помещался роскошный сад, в котором угадывался вкус зажиточного горожанина. Здесь были и причудиво искривленные сосны, и валуны, и вырытый прудик, и каменные светильники, притом что площадью сад не превышал пятидесяти цубо. Дзиндзюро, сняв соломенные сандалии, прошел по деревянному настилу через открытую галерею, что тянулась через сад от главного дома к удаленному флигелю. Это было изящно отделанное двухэтажное строение.
— Ну, заходите. Тут у меня потайное убежище. А тот человек, что присматривает за магазином, на самом деле мой младший брат. Вот потому мы и здесь, — разъяснил Дзиндзюро.
За окном флигеля, служившего убежищем Пауку, открывался черный дощатый забор с небольшим лазом, выводившим на узкую тропку. Вдалеке отражались в наполнявшей ров воде каменные тумбы при входе на мост Гофуку. Рядом под сенью зеленых сосен маячила крыша полицейской управы Северного округа. Никакой служилый, будь он хоть семи пядей во лбу, не мог бы заподозрить, что Паук Дандзюро устроил себе логово в двух шагах от замкового рва и сыскной части. В этом и была необычная тактика, к которой всегда прибегал Дзиндзюро. Разумеется, не только благодаря этому респектабельному платяному магазину в Хонгоку, который он доверил своим подручным, Дзиндзюро удавалось вводить в заблуждение честную публику. По всему Эдо у него были разбросаны такие заведения, о которых было известно лишь Пауку, но отнюдь не его помощникам. Орю, дамочка из Юсимы, ничего не знала о тайном убежище в Хонгоку. Канэкура (так звали владельца мануфактурной лавки «Ямасироя» в Хонгоку) понятия не имел о том, что Дзиндзюро часами стоит на перекрестке, преобразившись в китайца Уховертку и предлагая прохожим почистить уши.
Своим беспримерным искусством менять обличье Дзиндзюро нередко морочил и своих сообщников. Они, бывало, думали, что Паук скрывается в своем логове при платяной лавке в Нихонбаси, а тот сидел себе в чайной где-нибудь в Фукагаве. Подобными театральными трюками из серии «черт исчезает — божество появляется ему на смену» Дзиндзюро создал вокруг себя особый мир, в географии которого толком не мог разобраться никто, кроме главного героя, и деятельно использовал все преимущества такого существования.
Само собой, в мануфактурной лавке Дзиндзюро сам порой командовал приказчиками и с удовольствием подражал купеческим повадкам, однако уверял, что торговать не любит и оттого все передоверил младшему брату. В прочих своих тайных убежищах он тоже охотно общался с хозяевами, подстраиваясь к их вкусам и пристрастиям: мог умело сочинить хокку для открытия чайной церемонии или нарисовать соответствующую картину к случаю. Так что не только в лавке Канэкура, но и в других заведениях, где Дзиндзюро доводилось скрываться, его воспринимали как своего и не слишком удивлялись, когда он появлялся после продолжительного отсутствия. К тому же, обладая острым умом и богатым жизненным опытом, Дзиндзюро твердой рукой направлял своих помощников во всех деловых вопросах, что способствовало популярности их заведений, да и сам он при этом пользовался уважением в округе как примерный горожанин. Благодаря такой хитроумной конспиративной тактике Дзиндзюро, особо не таясь, преспокойно ел и пил в приятном обществе, успешно камуфлируя свои ночные похождения.
— Если кто вами интересуется, всегда лучше тут отсидеться. Место надежное, — заметил Дзиндзюро.
Хаято снова подивился чудесным талантам и возможностям этого человека. Разве не мог бы Дзиндзюро вести честную жизнь, если бы того захотел? Уж конечно, не нужда заставляет его вести жизнь, полную тревог и опасностей. Очевидно, для него весь смысл бытия в постоянных переменах, в смене путей и обличий, которая доставляет ему наслаждение.
Когда юноша высказал вслух свои мысли, Дзиндзюро рассмеялся: