— Все в порядке! — сказал Ивасэ, разузнав подробности.
Аидзава тоже несколько приободрился, и они оба отправились на дом к Гондаю Сонэ, начальнику секретной службы Янагисавы.
— Вы что это, а?! Его светлость рвет и мечет! — с порога огорошил своих шпионов Гондаю.
Ивасэ, приступив к докладу, в деталях описал, какой развратный образ жизни ведет Кураноскэ, и убежденно заключил, что, судя по всему, ни о какой мести он и не помышляет. Во всяком случае, все так считают. А то, что он отправился в Эдо, — так это в основном для того, чтобы тут уладить дела князя Даига-ку. О чем они и просят покорно передать его светлости…
— Передать-то я передам, — возразил Гондаю, — да только его светлость, как услыхал вчера о том, что Кураноскэ прибыл в Эдо, так страшно рассвирепел и объявил, что вы со своими обязанностями не справились, задание провалили. Велел вас, как вернетесь, от дел отстранить. Ну, особо волноваться тут, может, и нечего, но пока что до дальнейших распоряжений, как и было приказано, я вас, господа, от дел отстраняю, — сказал Гондаю, как будто что-то недоговаривая, и выразительно посмотрел на обоих.
— Все понятно?
— Слушаемся, — кивнул Ивасэ, едва сдержавшись, чтобы не хлопнуть себя по колену, поняв намек.
— Вот-вот! — удовлетворенно заметил Гондаю с лукавой усмешкой во взоре.
— В общем, с нынешнего дня считайте, что вы больше у нас на службе не числитесь и к клану отношения не имеете. Чтобы все гербы с одежды спороли! Смотрите, не забудьте! — с нажимом добавил он.
Кураноскэ общался со всеми ровно и приветливо, так что ни у кого никаких претензий к нему возникнуть просто не могло. Он был просто воплощением всех добродетелей. Общаясь с ним, ронины все больше убеждались, что этот человек как никто иной подходит для осуществления их плана. Может быть, глядя на него, и сами ронины, квартировавшие в Эдо, поумерили свой пыл и, казалось, несколько смягчились. Общий сбор всех соратников в Эдо Кураноскэ назначил на десятое число одиннадцатой луны, когда пошла уже вторая неделя после его прибытия.
Хозяин, Тадатаю Маэкава, выслал своих домашних и работников в караул, и они заняли позиции вокруг дома, чтобы сразу же предупредить ронинов, если поблизости появится кто-то посторонний. Собралось чуть больше десяти человек — те, что пользовались особым уважением и авторитетом среди товарищей. Кроме самого Кураноскэ, в гостиной присутствовали Сёгэн Окуно, Дэмбэй Кавамура, Соэмон Хара и Дзиродзаэмон Окамото, а в смежной комнате расположились Матанодзё Усиода, Кансукэ Накамура, Гэнго Одака, Тадасити Такэбаяси, Синдзаэмон Кацута, Сэйэмон Накамура, Хэйдзаэмон Окуда и Гумбэй Такада с неразлучным другом Ясубэем Хорибэ. Они представляли здесь всех осевших в Эдо ронинов клана Ако и высказывали свое мнение от лица всех товарищей по оружию.
— Хотелось бы знать, командор, когда все-таки вы наконец сочтете нужным выступить?
— Дело не во мне, заранее время назначить не получится, — отвечал Кураноскэ. — Мы можем выступить в любой момент, если представится благоприятный случай. Однако же надо заранее все хорошо рассчитать и не причинять неприятностей его светлости князю Даигаку. Если только через его посредство и под его водительством будет возможно восстановить из руин дом Асано, это сделать необходимо. Так что, пока все дела с правом наследования князя не улажены, выступать мы не можем.
— Да, но нельзя же ждать бесконечно! Как это скажется на боевом духе людей?! — Надо бы все-таки наметить хоть какой-то крайний срок — тогда уж можно и подождать. Вон, в третью луну уж год стукнет, как мы здесь без дела ошива-емся! — с жаром возражал Ясубэй. — Глядишь, к тому времени и с его светлости Даигаку снимут запрет на право наследования… А если нет, то тем более ничего другого нам не остается, — что ж, посмотрим, разведаем, что поделывает противник, и нанесем решительный удар. Мы все просим назначить крайним сроком март. Если будем тянуть дальше, на решимости и единстве наших людей это может плохо отразиться. Так что, пожалуйста, командор, назначьте крайний срок в третьей луне.
— Третья луна, говоришь? — задумчиво протянул Кураноскэ, сложив руки на груди. — Ну, хорошо. Посмотрим, как пойдут дела до третьей луны, а там приступим к подготовке.
При этих словах сидевшие в соседней комнате чуть не пустились в пляс. Все лица озарились радостью.
— Значит, если крайним сроком назначаем третью луну будущего года… Боюсь, здесь, в Эдо, могут просочиться слухи… Лучше в начале третьей луны мы к вам, командор, наведаемся в Киото — там и будем ждать ваших указаний, — заметил Ясубэй, на что Кураноскэ согласно кивнул.
Третья луна, конечно, был срок чересчур ранний, но согласившись начать в третью луну подготовку к операции, Кураноскэ тем самым пошел навстречу требованиям всех эдоских ронинов.
Вопреки ожиданиям эдосцев, Кураноскэ незамедлительно вернулся в Киото, а вскоре после этого, на исходе четырнадцатого года Гэнроку, двенадцатого числа двенадцатой луны, Кодзукэноскэ Кира официально был отпущен на покой, передав свою должность приемному сыну Сахёэ.
«То, что Кире позволено преспокойно удалиться в отставку, только еще раз доказывает, что сёгун так и не назначил ему ни малейшего наказания!» — с возмущением толковали между собой эдоские ронины.
Ярый сторонник решительных и скорых действий Соэмон Хара примчался в Киото вместе с Гэнго Отакой, и они чуть ли не каждый день заявлялись в Ямасину, в усадьбу Кураноскэ, стараясь подтолкнуть командора к скоропалительному решению. Кураноскэ уже готов был рассердиться на настырных стариков, для усмирения которых потребовалось столько сил и времени. Даже по возвращении в Осаку, уже немного угомонившись, Соэмон продолжал атаковать командора длиннейшими письмами.
По предложению Тюдзаэмона Ёсиды в Ямасине состоялось совещание бывших дружинников клана Ако, осевших пока что в Камигате. Обсуждался вопрос, уступить ли нажиму эдоской фракции, требующей скорейших действий, или нет. На этом совещании Кураноскэ вновь остался верен своей установке: поскольку пока не утрясены дела с обеспечением права наследования князя Даигаку, выступать сейчас не время.
Соэмон Хара наконец дал выход копившемуся недовольству:
— Командор, а все-таки, что вы намерены делать, когда вопрос с правом наследования князя наконец решится? Ведь тогда-то уж нам и вовсе нельзя будет ничего предпринять… Но могу сказать прямо: я, Соэмон Хара, ни при каких «чрезвычайных и непреодолимых» обстоятельствах этого дела не оставлю! Выбор у нас ведь какой? Ну, займет его светлость Даигаку место покойного господина — и что? Тогда нам о мести надо забыть и просто придется вспороть себе живот… А так, если ударим сейчас, то хоть добудем голову Киры… Вы как полагаете, господа?
Гэнго Отака, Матанодзё Сиода и Кансукэ Накамура дружно кивнули:
— Верно сказал его милость Хара!
— Согласны! Согласны! — один за другим подтверждали собравшиеся.
Кураноскэ, неприятно пораженный тем, что Соэмон, казалось, всегда хорошо его понимавший, так внезапно переменился, сидел молча, скрестив руки на груди. Если уж даже умудренный годами ветеран вроде Соэмона впал в горячку, то уж, само собой, от молодых ронинов, у которых кровь бурлит в жилах, до весны следует ожидать каких угодно опрометчивых действий. Выдержав паузу, Кураноскэ наконец сказал:
— Ну, что касается нас, мы знаем, что в решительный момент, если понадобится, мы сумеем показать нашу силу воли и вспороть себе живот. Но сделать это надо только после того, как князь Даигаку, к нашему общему удовлетворению, по всей форме и по закону вступит в свои права наследства… Чего, однако, добиться нелегко! Если же в этом деле с правом наследования будет допущена небрежность, то вместо восстановления клана мы только навлечем на него позор. Вы что же, хотите окончательно погубить наш клан и род Асано, требуя немедленно штурмовать усадьбу Киры? Я выжидаю, потому что не хочу допустить столь плачевного развития событий. И у меня есть, пусть и слабая, надежда, что нам удастся все осуществить, как мы того хотим. Потому и выжидаю. Вы же заставляете меня от моего плана отказаться. И что, по вашему, обо мне скажут люди, если я от своего плана откажусь и тем обреку все на провал?! Это ведь не шутка — тут я с вами полностью согласен.
Убежденно высказав свое мнение, Кураноскэ горящим взором обвел собравшихся и продолжил:
— Я возлагаю надежды на то, что дело наше по закреплению права наследования увенчается успехом, и долг для мужей чести тому способствовать. Вы что же, хотите, чтобы из-за какого-то пустяка, из-за чьей-то прихоти все пошло прахом, а мы стали бы всеобщим посмешищем?! Подумайте сначала об этом хорошенько. И наконец, если говорить о том, почему я оттягиваю выступление, — да потому что уверен: в военно-стратегическом отношении сейчас момент неподходящий. Ну, допустим, ворваться в усадьбу мы всегда сможем, но если ударим сейчас, вероятность успеха — пятьдесят на пятьдесят, так что исполнить задуманное будет непросто. А если дело кончится провалом, нас ждет несмываемый позор. Нужно все предусмотреть и все подготовить. Исходя из таких рассуждений я лично стараюсь себя сдерживать. Впрочем, разбивать единство нашего сообщества я не собираюсь…
И впрямь, даже Соэмон не мог не признать, что в словах Кураноскэ была железная логика. Тем не менее он возразил:
— Но ведь если оттягивать и дальше, едва ли нам удастся избежать падения боевого духа…
— Тут уж ничего не поделаешь, — ответил Кураноскэ. — Если от промедления у человека слабеет долг вассальной верности, то его почитай что и вовсе не было. Наоборот, можно сказать, лишь на тех, кто сумеет выстоять до конца, мы и сможем по-настоящему положиться. Если эти люди соберутся вместе, нет такого дела, которого они бы не смогли совершить. Или как? Может, вы считаете, что я ошибаюсь? Говорите, высказывайте свободно свои суждения. Я слушаю!
— Да чего уж! — с улыбкой сказал Соэмон (который, пожалуй, был только рад отказаться от своего прежнего предложения) и обвел взглядом товарищей.
Раскол
Неподалеку от новой усадьбы Кодзукэноскэ Киры в квартале Мацудзака в округе Хондзё, — так близко, что от двери до двери камень можно добросить — во втором участке квартала Аиои открылась новая лавка торговца рисом Гохэя. В основном в лавке продавали рис, но также приторговывали тряпьем. Хозяин прежде держал тряпичную лавку в квартале Томисава, и теперь, даже переключившись на торговлю рисом, по старинке все не мог бросить свое ремесло тряпичника и старьевщика. Гохэй был человек простодушный, робкий и безобидный, так что все жители в округе, включая и челядь из усадьбы Киры, состояли с ним в самых добрых отношениях. В тот день Гохэй, как обычно, весь обсыпанный рисовой шелухой, приоткрыв в боковую калитку небольшого домика в квартале Томисава, в Янокуре, втаскивал мешок с рисом с улицы во двор.
— День добрый!.. Я вам рис принес. Спасибочко постоянным клиентам за покупку! — позвал он.
— А, это вы! — откликнулся Яхэй Хорибэ, показавшись из гостиной.
— Ну, благодарствую, — промолвил он, одобрительно поглядывая на Гохэя, пока тот, скинув соломенные сандалии, шумно пересыпал в рисовый ларь на кухне содержимое мешка. Над ларем возился один из соратников-ронинов по имени Исукэ Маэбара, о чем Яхэю было хорошо известно. Фигура Гобэя в простецкой одежке, без двух мечей за поясом, имела вид весьма жалкий: его вполне можно было принять за человека, который всю жизнь так и ходит, обсыпанный рисовой шелухой.
— Спасибо за старания, право, неловко даже… — прошамкал старый Яхэй беззубым ртом.
— Ох, да оставьте вы эти ваши церемонии! — рассмеялся Исукэ, присев на ларь. — Не слышно ли чего новенького за последнее время?
— Да нет, ничего. Вон, весна настает — стало быть, старику до гроба еще меньше осталось…
— Бросьте шутки шутить!
— Какое там! И впрямь, боюсь, не доживу. То было говорили, что в третью луну, а теперь получается, что еще выйдет проволочка. Небось, командор наш запамятовал, сколько мне годков… Чем больше обо всем этом думаю, тем на душе тяжелее. Прошу прощенья, да вы проходите в дом.
Яхэй, расстелив в гостиной покрывало над жаровней-котацу, уселся, сунув ноги под одеяло.
— Неловко вроде, я весь в жмыхе, — замялся Исукэ.
— Ничего-ничего, тут у меня разговор есть…
— Тогда, может, во дворе? Так оно, по-моему, лучше будет. Обойдя дом, Исукэ прошел на южную сторону веранды, где припекало солнце.
— У старика-то ведь один месяц — что у молодого пять лет, а то и десять. Хотел было я дотянуть до третьей годовщины смерти князя нашего, Опочившего в Обители Хладного Сияния, да видать, не выйдет — придется мне без зазрения совести раньше помереть. Ну да ничего…
— Что вы заладили, право! Старость старостью, а вам пока еще сил не занимать.
— Это ты, сударь, зря так говоришь, — вздохнул Яхэй, который явно был не в духе. — Слишком наш командор все затянул. Тут такое дело, что, как задумали, — так сразу надо было и действовать, без проволочек. Вон, в прошлом году договорились, что не позже третьей луны, а теперь выходит, что опять все откладывается. Ясное дело, молодежь недовольна, шумит… Оно и понятно. Вчера только толковал с Такэцунэ — он тоже говорит, надо действовать, нечего больше ждать. Коли наберется человек двадцать, то и сами управятся, без всякого приказа. И то — ведь самые наши орлы: Такэбаяси, Окуда, Такада… Я тоже, конечно, с ними пойду, когда час пробьет. И ты давай с нами. А командор, видно, только выжидать горазд — да похоже, сколько ни жди, с ним до настоящего дела так и не дойдет.
— Ну-ну, а что вы на это скажете? Только, по моим сведениям, у них там в усадьбе три сторожевых поста. Стерегут денно и нощно, так что муха не пролетит. Наверное, ждут, что мы к ним нагрянем, — смиренно заметил Исукэ.
— Как бы они ни усиливали охрану, что нам какая-то кучка горе-вояк! Неужто мы не прорвемся?! Слишком уж командор все усложняет, к противнику все приглядывается. А всего-то и разговору — что разгромить усадьбу какого-то вельможи!
— Потише немного! Зачем так громко?! — пожурила Яхэя жена, скрытая за бумажной перегородкой.
Хозяин раскраснелся от волнения, но смотрелся молодцом. Исукэ этот бравый старик нравился, и он попытался слегка охладить воинственный пыл Яхэя, приведя свои аргументы:
— Вы поймите, если штурмовать усадьбу, надо так сделать, чтобы оттуда ни один уйти не смог — ну, чтобы наши уж наверняка довели дело до конца и все задуманное осуществили. А разговоры насчет того, что, мол, теперь надо будет ждать до третьей годовщины смерти князя на будущий год в третью луну или до того момента, когда окончательно решится вопрос с правом наследования его светлости Даигаку… Едва ли придется ждать слишком долго. Так что вы уж пока себя поберегите — глядишь, и старик кое на что сгодится, когда пойдем в бой.
Доводы Исукэ выглядели вполне убедительно, так что Яхэй даже сконфузился оттого, что его, почтенного старца, учит уму-разуму юнец почти втрое моложе его самого. Однако он решил, что положение их все же серьезно различается, поскольку, что бы ни случилось, Исукэ-то вряд ли грозит умереть своей смертью в ближайшие двадцать-тридцать лет.
— А ты, сударь, с Гумбэем Такадой говорил ли в последнее время? — осведомился Яхэй. — Уж на что человек правильный, непоколебимый, а и то злится на командора за то, что тот слишком осторожничает. И все, кто с ним заодно, считают, что самурай должен себя вести как самурай — бесстрашно идти в бой, обнажив меч. У него все разговоры о том, что надо наконец этого Кодзукэноскэ Киру прикончить, а ежели, по замыслу командора, все как в театре разыгрывать да затягивать бесконечно, так от того только осуществление нашего плана под угрозой окажется! И я с его мнением совершенно согласен. Такада хоть и молод еще, да закваска в нем от истинного самурайства былых времен — простота без лукавства и сила духа. Неудивительно, что ему не по душе все эти загулы командора.
— А все же вы полагаете, сударь, что Ясубэй будет с нами? — удрученно спросил Исукэ.
— Само собой! Всем сердцем! Только ему не по нраву излишнее глубокомыслие командора, который прежде чем сделать что-нибудь, всегда слишком долго думает. Сам-то Ясубэй, наоборот, с детства был отчаянным сорванцом — вон как он расправился со своим обидчиком на Такаданобабе…
Когда речь зашла о приемном сыне Ясубэя, старик оживился и настроение его явно улучшилось.
Что касается Исукэ-Гохэя, то его речи старца порядком озадачили и повергли в печальное раздумье. Что ж, ничего невозможного тут нет. Еще с тех пор, когда Тюдзаэмон Ёсида под именем Таробэя Синодзаки и Канроку Тикамацу под именем Киёсукэ Мори по поручению Кураноскэ приходили в Эдо, чтобы передать товарищам мнение ронинов, обитающих в Камигате, в некоторых уже зародился этот зловредный дух противоречия. Знал Исукэ и о том, как Тадасити Такэбаяси с Ёсидой и Тикамацу наведывались в Киото, чтобы убедить тамошних ронинов в необходимости решительных действий. Однако тогда их миссия не удалась.
Конечно, если какая-то группа отколется от всех остальных, возникнет большая проблема. По крайней мере, нельзя допустить, чтобы об этом стали распространяться слухи.
Исукэ отправился к Гумбэю Такаде. В прихожей было полно деревянных гэта и соломенных сандалий-дзори. В гостиной, где явно царила напряженная атмосфера, расположились трое. Перед Гумбэем сидели на циновках нахмурившийся Гэнгоэмон Кояма Гэнсиро Синдо с руками, скрещенными на груди. Все трое что-то весьма озабоченно обсуждали. Когда Исукэ вошел в комнату, Синдо сказал:
— В общем, мы с Коямой собираемся отправиться в Киото, чтобы довести до командора наше мнение обо всех его подвигах.
Исукэ тотчас же догадался, что речь, вероятно, идет о разгульном образе жизни Кураноскэ. В соседней комнате молодые ронины шумно обсуждали тот же самый вопрос. Из этого гомона можно было уловить, что все так или иначе порицают Кураноскэ. Насколько было известно Исукэ, такого прежде еще ни разу не бывало. К тому же, глядя на собравшихся здесь ронинов, можно было сказать, что далеко не все из них принадлежат, как Гумбэй Такада, к непримиримому крылу. Наоборот, в основном преобладали сторонники умеренных взглядов, обычно готовые менять свои позиции и подстраиваться, но сейчас, собравшись вместе, они шумно выражали недовольство. Исукэ прикинул, что созвать такое количество ронинов было, наверное, нелегко. Конечно, чем больше народу, тем больше их сила, их влияние, и это мощное единение, если говорить точнее, определяет степень контроля над ситуацией и распределение власти. Если так пойдет дальше, то вполне возможно, что группа недовольных, выдвигая всевозможные новые аргументы и предлагая свои решения, в действительности будет только отдаляться от их общей цели — мести. В конце концов, осуществлять задуманное все равно скорее всего выпадет признанному предводителю Кураноскэ с оставшимися под его началом верными людьми. Придя к такому выводу, Исукэ возрадовался в душе и с тем вернулся в свою рисовую лавку. Там он и продолжал работать помаленьку, весь обсыпанный жмыхом, стараясь не пропустить мимо ушей слухов и пересудов, исходивших от челяди из усадьбы Киры.
Тем временем Ёгоро Кандзаки по приказу Кураноскэ прибыл из Киото в Эдо для сбора сведений о противнике. Исукэ охотно согласился разведать для него через прислугу, что творится в усадьбе Уэсуги, расположенной в округе Адзабу.
Молва гласила, что глава рода Уэсуги собирается забрать отца в свою усадьбу, а также, что в усадьбе сейчас квартирует большой отряд самураев, которые в случае чего тотчас должны будут выступить на защиту Киры. За всем этим нужен был глаз да глаз.
Ёгоро поселился в Адзабу, в квартале Танимати, под именем галантерейщика Дзэмбэя из Мимасаку и время от времени прохаживался с корзиной складных и круглых вееров по окрестным улочкам, а заодно и вокруг усадьбы Уэсуги.
Вскоре волнения начались также среди ронинов, проживавших в Киото и Осаке. Слухи о том, что прибывший из Эдо Тадасити Такэбаяси в порыве возмущения дал затрещину Гэнго Отаке, докатились даже до далекого Ако. Правда, по другим, уточненным сведениям, выходило, что затрещины не было и все ограничилось бранью. Как бы там ни было, случай из ряда вон выходящий. Уже из одного этого можно было понять, что дух единения между ронинами порядком ослабел.
Однако Кураноскэ и не думал менять своего образа жизни. Наоборот, он пустился во все тяжкие и настолько распоясался, что порой даже те, кто, казалось, полностью ему доверял, бросали на командора хмурые взгляды. Кто-то вытаскивал его сонного из канавы в веселом квартале Гион, где он валялся пьяный, промокнув до нитки. Нередко можно было видеть, как его ведут, подхватив подмышку, по людной улице то актер Кабуки Такэнодзё Сэгава, то еще кто-нибудь. Даже внешность Кураноскэ изменилась — он куда-то забросил свои два меча, и теперь был с виду обычный горожанин, а не самурай. Сам он то ли вообще собрался от приличного общества устраниться, то ли решил стать расфранченным и утонченным записным прожигателем жизни, но только его часто видели прогуливающимся то в каких-то черных ризах, то со стайкой каких-то расфуфыренных шутов-сотрапезников в пестрых нарядах. Когда начинал накрапывать дождь, поливая цветы вишни, вся компания бросалась врассыпную, ища убежища под навесами домов или под развесистыми кронами деревьев, и только Кураноскэ задерживался на открытом месте, не смущаясь дождем. Отпуская шутки, он стоял, любуясь полускрытыми дождевой завесой цветами и ветвями сосен. Неудивительно, что после таких сцен за ним прочно закрепилась сомнительная репутация кутилы. Вскоре Кураноскэ стало водой не разлить с разгульной публикой из веселых кварталов, и многие в городе его осуждали за такой «оголтелый разврат». Зато теперь в столице и окрестностях, сколько ни ищи, не найти было ни единого человека, который мог бы заподозрить Кураноскэ в том, что он вынашивает планы мести за смерть господина.
До Киото дошли вести, что в Эдо наиболее непримиримые решили отколоться и действовать на свой страх и риск. Ронины в Камигате уже доверяли Кураноскэ лишь наполовину и питали серьезные сомнения по поводу его плана. Дзюнай Онодэра, крайне огорченный такой ситуацией, пытался их образумить:
— Да погодите вы, погодите еще немного! Ведь столько уже ждали — что ж сейчас трепыхаться попусту?! Ну, валяет дурака командор — так это ж он не всерьез, а для отвода глаз. Ведь мы же условились, чтобы всем вместе разом ударить. Потерпите, не торопитесь так! Совсем скоро уже!
Увещевая то одних, то других, Дзюнай метался между Осакой и Киото.
Не ведая о том, что творится в Камигате, ронины в Эдо приступили к осуществлению своего замысла. В письме Соэмону Харе от Ясубэя Хорибэ говорилось:
«И двадцати человек не понадобится — если наберется десяток верных людей, мне представляется, и того уже довольно будет для того, чтобы наш обет исполнить. Десять человек — и достаточно!»
Когда Дзюнаю показали это письмо, он понял, что дело более не терпит отлагательств, и в крайнем расстройстве направился к Кураноскэ.
Командор, против ожиданий, спокойно выслушал новости.
— Если кто не хочет с нами идти до конца согласно первоначальному плану, делать нечего — пусть уходят. В общем-то клятва наша о единстве, в которой мы расписались, дело давнее, и я уж собирался всем объявить, что от прошлых обязательств они свободны. Есть, наверное, такие, что захотят уйти по другим причинам. Я так полагаю: кто сам захочет, тот пусть и остается, а остальным всем, пожалуй, надо вернуть расписки о присяге. Вы уж этим займитесь, не в службу, а в дружбу.
Дзюнай от удивления вытаращил глаза. Как?! Сейчас всем вернуть расписки?! Сейчас, когда все и так в смятении не знают, что предпринять, разве не будет такой шаг способствовать еще большему расколу в их рядах?! Решение Кураноскэ было как всегда неожиданным, но на сей раз, похоже, он зашел слишком далеко!
— Не понимаю, как же так?! — с суровым и мрачным видом укоризненно вопросил Дзюнай.
— Так ведь все равно многие не прочь отколоться, — усмехнулся в ответ Кураноскэ. — Есть среди наших немало таких слизняков, что затесались в эту компанию только затем, чтобы переждать, пока князь Даигаку вступит в права наследования, клан восстановят и их снова пригласят на службу. Есть и такие, что присоединились к нам, стремясь выплеснуть свою боль от потери господина и поскорее отомстить, но теперь у них совсем другие заботы в жизни… Есть такие, что подумывают податься в торговлю, есть такие, что ради жены и детей молят богов только о том, чтобы еще хоть на день продлили им срок жизни. Будет совсем не вредно для нашего дела, если вся эта публика наконец уберется — все равно для них расписка в присяге только обуза. Для осуществления моего плана сейчас нужны только такие бойцы, что будут единым сплоченным отрядом, а того количества, что числится у нас сейчас, пожалуй, все равно многовато. Я, в отличие от многих, не сторонник демократии. Когда настанет решительный час, я буду предводителем требовательным и беспощадным — если надо, силой заставлю дело делать. Так что, если останется под моим началом человек пятьдесят верных бойцов, я полагаю, этого будет достаточно.
— Может, вы и правы, но все же лучше бы немного обождать. Уж больно время сейчас неудачное для такого размежевания.
— Это верно. Но уж слишком они меня донимать стали. Просто хочется иногда всех этих удальцов привести в чувство…
— Нет, так не годится. Надо еще выждать. Лучше пошлите пока гонца к Ёсиде и Тикамацу — пусть там утихомирят Хорибэ с его дружками. Нужно от имени всех наших соратников заставить тех четверых или пятерых зачинщиков поклясться и дать подписку в том, что они ни под каким видом из нашего братства не выйдут.
— Станут ли они подписывать?
— Станут. Ёсида — стреляный воробей, ему уменья не занимать — он их заставит. Они ведь, можно сказать, как верные возлюбленные. Ну, разозлятся иногда ненадолго… А вообще-то они к вам, командор, никакого зла не питают.
— Да, это так, люди они все хорошие, — качнул Кураноскэ своим мясистым подбородком.
Он пошел немного проводить Дзюная, а когда вернулся, навстречу выбежал Тикара с известием, что прибыл гонец из Эдо. Кураноскэ поспешно зашел в дом. Письмо было из эдоской усадьбы князя Даигаку в квартале Кобики. Взрезав конверт, Кураноскэ переменился в лице, что случалось с ним крайне редко.
Даигаку сообщал, что высочайшим повелением ему велено отправляться в край Аки на попечение главной ветви клана Асано. Это означало понижение в статусе — сам князь отныне лишался положения даймё. Князь так надеялся на высочайшую милость, на то, что каким-то чудом дозволено будет возродить дом Асано на родной земле — и вот теперь это безжалостное извещение…
Итак, все, чего добивался Кураноскэ, пожертвовав своим добрым именем и снося бремя позора, — сохранение клана на его землях — все оказалось напрасным, все — лишь пена на волнах. Имя Асано с этого года исчезнет из регистра самурайских родов.
Вот оно как! Устремив в пространство затуманенный слезами взор, Кураноскэ глубоко вздохнул. Значит, вот чем все кончилось… Правда, такой исход можно было предвидеть. Что ж, теперь остается только одно… Выбора нет… Надо начинать!
Кураноскэ праздно сидел, созерцая солнце в небесах.
Пустые хлопоты
То самое известие, что Кураноскэ воспринял с отсутствующим видом, за которым таилось холодное отчаяние, дошло до Хёбу Тисаки, когда тот был на пределе нервического ожидания в предвидении неминуемого. Заслышав почтальона, он сам вскочил и нетерпеливо бросился к дверям, чтобы поскорее получить письмо.
Стало быть, князь Даигаку разжалован… При этом известии у Хёбу сразу же мелькнула мысль, что скоро все начнется. Не иначе, Кураноскэ тянул до сих пор и ничего не предпринимал, потому что надеялся, что его просьбу удовлетворят и Даигаку все же разрешат вступить в права наследования — больше не с чего. Теперь же его надежда безжалостно растоптана. Он должен наконец нанести удар… Нет сомнений, теперь он разъярится, бросит свою выжидательную тактику и нанесет решительный удар. Хлестнули наотмашь — и разбудили спящего льва. Теперь Хёбу с еще большей тревогой в сердце ожидал известий из Камигаты, готовясь к худшему. Словно мастер облавных шашек го, он проигрывал в голове все возможные ходы и комбинации далеко наперед, стремясь упредить противника в схватке не на жизнь, а на смерть.
От Хаято Хотты, вернувшегося вслед за Кураноскэ в Киото, Хёбу знал, что противник по-прежнему выжидает и бездействует. Пока непохоже было, что, в связи с разжалованием князя Даигаку, то неизбежное, чего Хёбу ожидал, должно вот-вот случиться. Из старой столицы сообщали, что Кураноскэ по-прежнему проводит дни и ночи в безудержных кутежах, предаваясь пьянству и блуду, так что даже сотоварищи его осуждают.
И все же по неясной пока для него самого причине Хёбу нервничал.
Однажды утром небезызвестная Осэн была вызвана к Хёбу и, получив некие указания, в тот же день отправилась в Киото. Хёбу же — что случалось отнюдь не часто — пошел на подворье в квартале Мацудзака и там, даже не поприветствовав хозяина, двинулся прямиком в казарменный барак, где обитала присланная в усадьбу охрана. За ним проследовал владелец винной лавки и, сгрузив с тачки семидесятидвухлитровую бочку сакэ, покатил ее к дому.
— Кати сюда! — приказал Хёбу.
Заслышав знакомый голос, из комнаты выглянул Хэйсити Кобаяси.
— Хо! Командор! — воскликнул он, выбегая навстречу. Человек пять свободных от службы самураев, собравшись в комнате у Кобаяси, развлекались игрой в шашки-сёги.
— Сидите, сидите! — бросил Хёбу, заходя в помещение. — Давно собирался вас тут проведать, да все как-то дел было полно. Однако, я вижу, у вас все в порядке. Экая жара стоит нынешним летом, а? — непринужденно продолжал он, снимая верхнюю накидку-хаори и бросая ее в угол.