Иккан был на пять лет старше Яхэя, и ему сейчас уже был восемьдесят один год. Несколько лет назад у него от апоплексического удара отнялась половина тела, да так и осталась неподвижной. Бедняга был прикован к постели. В жизни для него самым святым было следование долгу вассальной верности, и, будь он здоров, встал бы, наверное, сейчас во главе заговорщиков, чтобы отомстить злодею. Однако же теперь, когда тело его не слушалось, он вынужден был препоручить дело мести сыну, Сёдзаэмону, а сам так тяжко страдал от позора, что на него больно было смотреть. Яхэй никак не ожидал, что его постигнет то же проклятье, и товарищи будут поминать его с жалостью. Старость старостью, но вынести такое он не мог. Ярость и отчаяние душили Яхэя, а это, по словам врача, было хуже всего. В конце концов он смирился и решил безропотно принять свой жребий. С содроганием он думал о том, что так теперь будет всегда, и темная бездна разверзалась перед его мысленным взором.
Когда жена и невестка вернулись в комнату, Яхэй более не произнес ни единого слова, и никого ни о чем не спрашивал. Их испугало застывшее на лице старика выражение безграничной муки. Взгляд его был устремлен вверх — туда, где уже сгущались под потолком предвечерние тени. Он резко мотнул головой в сторону, будто приказывая обеим женщинам: «Уходите!»
Ясубэй прибежал, когда на улице уже совсем стемнело. Перед тем как пройти к больному, он заметил, что приемная мать и жена — обе словно съежились от страха и тревоги.
— Ну, как он? — тихо спросил Ясубэй так, чтобы в соседней комнате его не было слышно. Во взоре его читалось волнение.
Мать отвечала, что сейчас отец успокоился и затих. Потом рассказала о том, как все случилось, передала мнение врача, упомянула, как упрямился отец, не давая за собой ухаживать.
Ясубэй внимательно слушал, время от времени кивая и слегка улыбаясь — будто хотел сказать, что узнает буйный норов отца.
— Ну, если так, все будет хорошо, поправится! — приободрил он женщин и прошел в дальнюю комнату.
Яхэй, казалось, дремал. Однако когда Ясубэй подошел ближе и наклонился над ложем, старик поднял веки и с жалкой, словно у растерянного ребенка, улыбкой посмотрел на приемного сына. Улыбка эта как бы говорила: вот ведь какую шутку сыграла со мной судьба!
— Как себя чувствуете? — спросил Ясубэй, чувствуя, что его захлестывает волна какой-то особой любви и жалости к приемному отцу.
При виде сына у Яхэя как будто бы немного полегчало на душе, и он спокойно ответил:
— Да что ж… Плохо мое дело, сынок.
— Конечно, неприятная история. Я тоже поначалу за вас испугался, отец. Но, вроде бы, ничего страшного и нет — это сейчас самое главное.
— Ну да, ничего особенного, нечего было и шум поднимать. Врач им там наболтал с три короба, напугал зря… Тело — оно ведь как дом. А дом, который простоял семьдесят шесть лет, ветшает — само собой, того и гляди обрушится. Каждому и без объяснений понятно, что надо себя поберечь…
— Разумеется.
Ясубэю тяжело было видеть, как Яхэй с трудом выговаривает слова, но он радовался, что отец по-прежнему проявляет упорство и силу духа.
— Осторожность, отец, сейчас прежде всего.
— Ладно-ладно, спасибо. Можешь за меня не волноваться. У меня ведь, в отличие от прочих стариков, есть ради чего жить. Я ведь клятву дал… Разве могу я прежде времени умереть?!
При этих словах пламя вспыхнуло во взоре старого Яхэя.
Ясубэй хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова — с такой силой чувства теснили грудь. Он только кивнул в ответ, заставив себя улыбнуться сквозь набежавшие на глаза слезы. Но Яхэй этого не видел — он уже опустил веки. Блики от фонаря играли на иссохшем лице старика. Веки, казалось, слегка двигались, колыхаясь, и Ясубэй чувствовал таившуюся под ними мучительное тревожное ожидание.
«Нет еще? Нет пока вестей из Ямасины?» — вот о чем хотел, но не решался спросить отец. А не решался, опасаясь, что ответ будет, как обычно, отрицательный, и оттого с новой силой нахлынет доходящая до отчаяния скорбь… Ясубэй невольно с неприязнью подумал о Кураноскэ, по-прежнему коротающем дни в загулах.
Поскорее бы уж! Уже хотя бы ради стрика-отца, у которого в жизни осталась лишь одна надежда, месть должна свершиться! Все остальное не имеет значения.
Сам отец говорит: «Я не собираюсь умирать!» — но как бы он ни был решительно настроен, этот трогательный старик, теперь промедление может погубить его. Этого не должно случиться!
Такие мысли роились в голове Ясубэя, когда он смотрел на распростертое тело отца, забывшегося в полудреме. Наконец старый Яхэй, должно быть, успокоенный тем, что приемный сын сидит рядом, мирно уснул.
— А ну, Куро, пошел, пошел! Вечно ты путаешься под ногами! — поднырнув под занавеску над входом, по-свойски обратился к разлегшейся посреди комнаты собаке Исукэ Маэбара, он же рисоторговец Гохэй.
— Добрый вечер! — поздоровался он.
— А, добро пожаловать! — приветливо отозвалась хозяйка, поглядывая на Исукэ из облака аппетитного пара, поднимавшегося над котлом. Она как раз разливала по мискам похлебку с гречневой лапшой.
Стоявший за прилавком хозяин лавки с улыбкой заметил:
— Похоже, продрогли по пути, а?
— Да уж, это точно. Теперь самое это времечко пришло, чтобы, значит, лапшой побаловаться…
— Оно конечно, — ответствовал хозяин. — Вы из баньки идете?
Исукэ, только что посетивший общественную купальню, окончательно преобразившись по всем манерам в лавочника, влажным махровым полотенчиком утирал красный, словно обваренный, бритый лоб. Присев на ступеньку, он сказал:
— Мне бутылочку сакэ.
— Слушаюсь! Проходите за столик, — пригласил хозяин.
— Да мне и здесь хорошо, — возразил Исукэ, слегка кивнув. При этом он поглядывал на пятерых самураев, усевшихся неподалеку на помосте в кружок со стопками в руках. На обратном пути из купальни он случайно заглянул в окошко харчевни и увидел этих самураев, в которых признал людей из усадьбы Киры, расположенной в двух шагах от его лавки. Само собой, Исукэ сразу решил к ним присоединиться.
Эти пятеро были не похожи на челядь из усадьбы. Искоса поглядывая на соседей, по крепкому сложению и суровому выражению лиц Исукэ признал в них охранников, присланных из дома Уэсуги. К тому же говорок у них был провинциальный — видно, прибыли издалека. Возможно, то был диалект Ёнэдзавы, родовой вотчины Уэсуги. Самураи, похоже, сидели тут уже давно и порядком приложились к сакэ.
Они встретили Исукэ настороженными взглядами, но решив, что опасаться нечего, снова подняв чарки, беспечно продолжили прерванную беседу.
— Ну, уж не знаю, что они за люди, а только что-то уж больно тянут — все никак не решатся… — сказал один.
— Я смекаю, что им так командор их наказал, — заметил другой. — Он, говорят, уж больно умен да ловок…
— Может, оно и так, да только все же могли бы как-нибудь проявиться. Хоть бы какой-то неловкий шаг сделали, что ли… А то все ждем-ждем и сами не знаем, когда противник ударит, откуда… Так ведь тоже нельзя! Загниваем тут, в этой дыре! Слишком уж мы тут усердствуем, скажу я вам! Прямо жизни никакой нет — разве не так?! Человек — он ведь не может день изо дня, как проклятый, все одно и то же делать!..
— Это точно! Верно говоришь! — поддержали собутыльники.
— Может, конечно, они через несколько дней и нагрянут. Кто их знает… А может, и нет. Может, и вообще не явятся…
— Нуда, Кобаяси, тот все свое долбит: мол, так надо жить, чтобы все время быть начеку. Если сегодня нагрянут, чтобы, значит, быть готовыми дать отпор… И весь день чтобы быть настороже! И так без конца — хоть еще десять лет будем ждать, ничего не изменится…
— Тут не угадаешь… Может, некоторые и ошиваются в Эдо, так ведь самый главный-то их из Киото никуда не девался. Я так разумею, что нам пока не с чего из кожи вон лезть. Может, конечно, Кобаяси скажет, что это халатность. А я так рассуждаю: если у них там есть какой план, все равно ведь они без Оиси ничего не предпримут.
На следующее утро Исукэ отправился в Танимати, в квартал Адзабу, навестить Ёгоро Кандзаки, проживавшего там под именем галантерейщика Дзэмбэя. С Дзэмбэем они столкнулись нос к носу в воротах — тот как раз выходил из дому со свертком в руках.
— О! — воскликнули оба, с улыбкой поглядывая друг на друга под ясным небосводом. Оба были наряжены в полосатые кимоно и выглядели натуральными торговцами, над чем каждый раз при встрече потешались, находя свое обличье просто уморительным.
Ёгоро понимал, что Исукэ неспроста заявился в такую рань.
— Изволили, значит, пожаловать! — поравнявшись с Исукэ, слащаво поприветствовал он приятеля. — Экая изрядная погодка, однако!
— Совершенно верно изволили молвить. Изволите куда-то собираться?
— Да так, неподалеку, в усадьбу Уэсуги хочу наведаться.
— Прощенья просим за беспокойство.
— Отчего же, всегда пожалуйста. Заходите.
Оба наперебой соревновались в вежливости, подражая обходительной манере лавочников, и при этом еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
Когда вошли в дом, Ёгоро спросил:
— Что-то случилось?
— Да нет, ничего особенного, — сказал Исукэ, поведав о том, как вчера вечером наткнулся в харчевне на компанию охранников Уэсуги.
— Их там было пятеро. Имен я так и не разобрал — пришлось самому всем дать прозвища по каким-нибудь особым приметам. У одного, например, на щеке был старый шрам, так я его назвал «Рубец». У другого физиономия была вытянутая в длину — этого я назвал «Огурец». Третий был ужасно тощий — я его назвал «Скелет».
Четвертого пришлось прозвать «Плешь». Пятый был похож на нашего Гэнго Отаку — ну, я его так и назвал «Отака». Тот, если бы узнал, рассердился бы, небось…
Там они еще в разговоре упоминали какого-то Кобаяси…
— Это, наверное, Хэйсити Кобаяси. Личность известная — один из лучших бойцов Уэсуги. Н-да, если и Кобаяси отправился в Мацудзаку… Похоже, они там Киру решили опекать всерьез. Тут сомнений не остается…
— Значит, тех самураев я насчитал шестеро. Сколько же их там всего?
— Ну, Рубец, Огурец, Скелет, Плешь… Это я уже и сам запомнил. Насчет Плеши… Там может быть и несколько плешивых, так что можно перепутать… Им-то каково было бы узнать, что их тут считают, записав по каким-то кличкам! — расхохотался галантерейщик Дзэмбэй.
Смекалистый Исукэ принялся вспоминать виденных ранее охранников из дружины Уэсуги, награждая каждого метким прозвищем. Он решил постепенно перебрать всех по очереди, как при ловле вшей, и тем самым выяснить, насколько велика стража. Ёгоро, посмеиваясь, только диву давался, видя такое рвение.
— Судя по их разговорам, они там помирают со скуки. Уж лучше б, говорят, поскорее нагрянули, что ли!.. А нам от того только лучше! Мы с ними, вроде бы, состязаемся — у кого терпенья дольше хватит. Только они ведь там выполняют приказ и, стало быть, стараются не оплошать… Так что, если дойдет до серьезного дела, может, они еще над нами верх возьмут. Ведь мы-то как бы по собственному желанию, можно сказать, в охотку всем этим занимаемся. Может быть, конечно, командор наш и не зря тянет время, гуляет там вовсю — хочет глаза им отвести, чтобы они, значит, бдительность потеряли… Он ведь у нас куда как далеко наперед заглядывает! — заметил Исукэ.
— Возможно… Кстати, коли уж речь зашла об этом, не было ли в последнее время каких-нибудь благоприятных для нас движений в усадьбе?
— Да нет пока, хотя… Трудно сказать что-либо определенно, но, похоже, какие-то перемещения у них там намечаются. Какие-то люди прибывают сюда из Ёнэдзавы, другие отправляются из Эдо в Ёнэдзаву. В общем, все не совсем так, как обычно… Я сегодня собираюсь пойти все разведать поподробней…
— А что если… — в глазах Исукэ блеснула догадка, — а что если они собираются спрятать Киру прямо там, у себя на Севере, в Ёнэдзаве, в родовом гнезде Уэсуги?
Ёгоро, наведавшись по своим галантерейным делам в казарменный барак усадьбы Уэсуги, услышал, что Хэйсити Кобаяси сейчас нет — отправился в главное здание к Хёбу Тисаке. От того явился посланец со срочным вызовом.
Хёбу, только что вернувшийся с аудиенции у Цунанори, приветствовал Хэйсити, еще не сняв парадной «крылатки». Выглядел он еще более утомленным и осунувшимся, чем дней пять назад, когда Хэйсити наведывался последний раз.
— Тут от вас человек приходил… — промолвил Хэйсити.
— А, да-да. Ничего особо срочного нет — просто надо посоветоваться, — приветливо сказал Хёбу, приглашая жестом пройти в комнату.
Однако лицо Хёбу было омрачено какой-то тревогой. Было заметно, что он очень устал. Не часто можно было лицезреть командора самурайской дружины клана Уэсуги в таком виде.
— Ну, как там твои? — осведомился Хёбу. — В порядке? Я все собирался еще разок зайти всех проведать, да видишь ли, совсем замотался с неотложными делами. Но вроде бы больных у вас там нет?…
— Так точно, нет.
— Если в чем какая нужда, ты скажи откровенно. Догадываюсь, что у вас там скука смертная. Тут уж ничего не поделаешь, придется потерпеть. Считайте, что скучаете ради интересов родного клана, — значит, не зря. Мне и самому не сладко приходится. Прямо не знаю, что делать с его светлостью, с нашим господином, — как бы в шутку обронил Хёбу и внезапно умолк, словно запнувшись. Хэйсити весь обратился в слух.
Хёбу посмотрел на собеседника, и уголки губ у него скривились в мрачной улыбке.
— Видишь ли, пока на поверхности ничего не проявляется, но, похоже, нашему господину очень не нравится, как я веду это дело… Он, конечно, человек мудрый и проницательный, но сыновние его чувства… Боюсь, будут у него оттого большие неприятности, да, верно, ничего не поделаешь… Кобаяси, наверное, меня в ближайшее время отправят в провинцию, в Ёнэдзаву. Жаль, конечно, что так получается, но коли такова воля его светлости, возражать не приходится.
Известие поразило Хэйсити до глубины души. Он и раньше знал или, вернее, догадывался, что его светлость и Хёбу расходятся во мнениях насчет того, как следует опекать Киру, но впервые слышал о том, что ситуация до такой степени обострилась.
Высказав все, что хотел сказать, Хёбу поджал губы и, еще больше помрачнев, погрузился в угрюмое молчание. Должно быть, припоминал подробности разговора с господином.
— Он еще ничего пока открыто не объявил, но к тому идет, ждать уже недолго. Недаром я при господине состою уже двадцать с лишним лет — как-нибудь в настроении его могу разобраться. Он собрался уже было мне огласить приказ, да по доброте душевной не захотел огорчать верного слугу, удержался. Я и так все понял. Но притом… Я не имею права проиграть в этом деле, потому и стараюсь изо всех сил, а он…
Все ведь ради дома Уэсуги… Я все время ему возражаю, что бы он ни сказал, пытаюсь его остановить. А он, наверное, считает это стариковским упрямством и брюзгливостью. Мне даже жалко его светлость. Ну да что уж… Его светлость сам все держит под строгим контролем: Кира ему покою не дает, пишет письма, молодого господина Сахёэ отправили в Хондзё к приемному отцу… Ну, с ним-то все ничего. Главная забота — сам господин, о нем тревожусь. Я, упрямец, вишь, ему перечу — коса на камень находит. Ну, он, конечно, от того мается. И что же? Я, Хэйсити, все знаю, все понимаю, но притом вроде бы спокойно смотрю на него… — сверкнул глазами Хёбу.
Хэйсити видел, что на ресницы у старого самурая навернулись слезы. Он невольно склонил голову, подумав о том, сколь тяжкой скорбью полнится иссохшая, похожая на старое дерево, грудь Хёбу. К тому же он впервые видел Хёбу, столь явно обнаруживающим свою слабость. Помолчав немного, Хэйсити решительно, как подобает самураю, сказал:
— И все же… Я понимаю, как вам тяжело сейчас, однако, пока его светлость не объявил официально своей воли, стоит ли так падать духом? Полагаю так: даже если вашей милости и будет велено покинуть Эдо, вы должны сделать все, чтобы еще здесь задержаться. Этого требуют интересы дома Уэсуги.
— Ну, не знаю… — вздохнул Хёбу. — Я-то, конечно, готов на все. Если бы, чтобы все уладилось благополучно, от меня требовалось всего лишь пожертвовать жизнью, что может быть проще?!.. Но нет, так не получится. Какое-то расхождение во мнениях со временем перерастает в желание все делать наперекор другому и в конце концов ввергает человека в озлобление. Ну, а тогда уж никто и ничто не в силах изменить положение — остается только личная неприязнь. Его светлость именно так сейчас смотрит на Хёбу Тисаку. Даже то, что прежде он бы выслушал с радостью, теперь вызывает у него только раздражение. И это не какое-то мое предвзятое суждение, но безусловный факт. Если я при таком раскладе и останусь в Эдо, чем я смогу быть полезен нашему клану? Мало того, что господин наш ни за что не станет прислушиваться к моему мнению — уже лишь оттого, что я здесь буду находиться, он постарается сделать все наоборот, мне назло. Вот я и чувствую сейчас, что силы мои на исходе — стрелы в колчане кончились… И не то чтобы я устал, нет… Просто служил верой и правдой, а получается, что вроде бы и верности никакой нет, и от моего присутствия дому Уэсуги нет никакой пользы… Ты пойми! Ну разве не взвоешь тут волком от тоски?!.. Но ты не думай, я не слишком беспокоюсь, ежели меня сошлют в провинцию, а мое место займет Иробэ. Он прекрасно понимает, что я имею в виду, чего опасаюсь. Он ведь по натуре-то очень смышлен, деликатен и на этом посту сумеет себя проявить. Он справится, так что я спокоен. Ну, а я, пусть даже мне запретят покидать Ёнэдзаву, все равно буду служить нашему клану, пока не паду бездыханным. Оиси сейчас, когда наступает решительный час, конечно, прикидывает, каковы наши силы. Я намерен ему дать понять, что мы сильны, как никогда. И тут я рассчитываю прежде всего на тебя и твоих людей.
Хэйсити согласно кивнул. Его округлые щеки при этом слегка покраснели.
Сверля Хэйсити своим пронзительным взором, Хёбу замолк, будто обдумывая какой-то план.
— Вы должны умереть! — наконец сурово промолвил он. Эти слова прозвучали слишком неожиданно. На сей раз
Хэйсити, вместо того чтобы кивнуть, лишь безмолвно взглянул собеседнику в глаза. Их взоры скрестились в пространстве.
— Я имею в виду вот что. Возможно, ради защиты интересов дома Уэсуги придется бросить вас на произвол судьбы, — через силу выговаривая слова, тихо пояснил Хёбу. — Готов ли ты на такое?
— Разумеется, об этом не стоит и говорить, — твердо ответил Хэйсити.
— Хотелось бы, чтобы и все остальные считали так же. Однако дело не ограничится тем, что союзники бросят вас на произвол судьбы. Еще и молва осудит вас — должно быть, все будут вас поносить и бесчестить. Готовы ли вы будете, зная о том, доблестно принять смерть?
— О чем вы? — удивленно спросил Хэйсити, не уловив смысла сказанного.
Подумав, он начистоту высказал то, что чувствовал сердцем:
— Если так надо во имя долга, мы будем готовы. Никто не усомнится и не отступит.
— Благодарю, — просто сказал Хёбу, и только по дрогнувшему голосу можно было понять, как тронут старый воин.
Заметив, что в скором времени предстоит обсудить подробности, Хёбу ограничился просьбой готовиться к исполнению долга. На том они расстались.
Осенний ветер
Хэйсити Кобаяси долго не мог отделаться от того тяжелого впечатления, которое произвели на него слезы Хёбу — никогда прежде ничего подобного за этим железным человеком не наблюдалось. Только тут Хэйсити впервые осознал, насколько накалилась ситуация.
Кодзукэноскэ Кира, опасаясь мести ронинов, только и думал о том, как бы поскорее перебраться на подворье Уэсуги. Оттого-то так зачастил в Адзабу, в главную усадьбу, юный Сахёэ, приходившийся его светлости Цунанори родным сыном и пребывавший на воспитании у Киры. Слухи об этих частых визитах не могли не дойти до ушей Хэйсити, неотлучно караулившего усадьбу самого Киры в Мацудзаке, однако он и не предполагал, что разлад в отношениях между господином и предводителем клановой дружины может зайти так далеко. Сбывались мрачные предчувствия Хёбу, которые он высказывал с самого начала, сразу же после злополучного инцидента в Сосновой галерее. Теперь получалось, что Кира с сыном, по причине собственного малодушия, полностью перекладывают ответственность за происходящее на дом Уэсуги — и тем самым превращают могущественный клан в мишень для кучки мстительных нищих ронинов. Если дело дойдет до межклановых стычек, может быть, это и явит в новом блеске доблесть славных воинов рода, но уже тот факт, что могущественный клан связался с какими-то жалкими бродягами-ронинами, сделает имя Уэсуги посмешищем для всего света и опозорит на веки вечные. С таким противником неприятностей не оберешься.
Хэйсити понимал: Хёбу Тисака прилагает все усилия именно к тому, чтобы такого позора избежать. Он лавирует в этом море, стараясь, чтобы корабль не соскользнул в пучину, не оказался втянутым в водоворот, из которого выбраться будет нелегко. Хёбу считал, что его обязывает к тому должность командора, и не щадил сил ради исполнения долга. И вот теперь этот вернейший и преданнейший вассал Уэсуги, если верить его сегодняшним словам, будет отстранен от дел… Как же так?! Шагая обратно под ясным осенним солнцем, Хэйсити размышлял о будущем клана, о том, каково сейчас приходится старому Хёбу, — и душа его погружалась в кромешный мрак.
Хёбу говорил о том, что его уход сейчас, может быть, и к лучшему, поскольку он может послужить интересам клана, разрешив сложную проблему и отчасти разрядив накопившееся напряжение. К тому же он клялся, что, даже будучи сослан в провинцию, будет не щадя живота по-прежнему неустанно радеть о деле, — то есть как будто бы не терял веры в конечную победу. Это, конечно, было отрадно, однако для него, Хэйсити, было мучительно тяжело сознавать, что Хёбу выдворяют из Эдо. С негодованием думал он о том, что истинная причина всех бед — поведение Киры и его сына.
Он все еще не понимал до конца сути слов Хёбу: «Возможно, придется бросить вас на произвол судьбы…» — и не старался пока докопаться до смысла. Поскольку речь шла о деле, которым занимался не кто-нибудь, а сам Хёбу, он был спокоен и чувствовал надежную опору, во всем полагаясь на предводителя. Мысль же о том, что Хёбу суждено покинуть Эдо, рождала в сердце печаль.
Подойдя к мосту Рёгоку, Хэйсити заметил на веранде чайной у самого моста человек пять из своей команды. Один из группы тоже, как видно, заметил его, а тут и все остальные обернулись в его сторону. Хэйсити направился к ним.
— С возвращением! — приветствовал его Дэндзо Сибуэ, у которого через всю щеку тянулся рубец от старой раны, и подвинулся, освобождая для Хэйсити место. — Что-то срочное, видать, было?
— Да нет, ничего особенного, — ответил Хэйсити, продолжая стоять.
Послышался плеск рулевого весла — это прошла под мостом лодка. По воде пробежала легкая рябь, играя солнечными бликами.
— Как тут у вас дела?
— Да вот, изволите видеть, погодка больно хороша — ну, мы и вышли прогуляться, — смущенно пояснил Дэндзо, памятуя, что им было велено без особой нужды из усадьбы не выходить.
Хэйсити промолчал.
— Ты бы рассказал его милости Кобаяси насчет того дела… — подсказал один из компании.
— А, и верно! — кивнул Дэндзо. — Тут, ваша милость, есть один интересный разговор. Похоже, что в окрестностях объявились вражеские лазутчики.
— Это ты о ком? — переспросил Кобаяси, не выказывая особого удивления.
— Да есть тут кое-кто — подсказали добрые люди. Похоже, и впрямь… Мы вот тут как раз о том и говорили. Чем нам сидеть в усадьбе, как в сундуке, надо бы их отыскать и проучить как следует.
— Пока они не сунулись в усадьбу, можно особо не беспокоиться, оставьте их в покое. Но и нам выходить за ворота не стоит. Тем более, если подозрительные личности бродят окрест, — надо удвоить бдительность.
— Что ж нам теперь, так никого и не трогать, даже если известно, что он вражеский шпион? — запальчиво вмешался в разговор еще один самурай.
Хэйсити почувствовал, что все его люди охвачены беспокойством. Да, так оно и должно быть. Когда имеешь дело с противником, который неизвестно когда нагрянет, и вообще, нагрянет ли, да при этом сидишь долгие дни без дела в тесноте в одном и том же месте, тут поневоле начнешь беситься…
Поскольку Хэйсити молчал, Дэндзо Сибуэ, поглядев на обоих, решил взять на себя роль посредника и с усмешкой сказал:
— Ладно, здесь для разговора место не слишком подходящее. Раз уж мы с вами, сударь, так удачно встретились, может, пойдем обратно все вместе?
Покинув чайную, вся компания зашагала по мосту на другой берег. Когда до усадьбы Киры оставалось уже недалеко, Хэйсити заметил, как Дэндзо прошептал что-то шедшему рядом самураю, но особого внимания на это не обратил.
Однако, когда ранним вечером Хэйсити вел беседу с парой своих подчиненных, в комнату вдруг торопливо вбежало несколько человек с криками: «Явился! Явился!» То был Дэндзо Сибуэ со своими приятелями.
Кто явился? Хэйсити недоуменно посмотрел сквозь открытую дверь и увидел проходящего мимо мужичка с корзиной риса за плечами, который и был, по всей вероятности, торговцем рисом.
— Что там еще? — проворчал один из сидевших в комнате самураев, обращаясь к Дэндзо, но тот в ответ лишь показал глазами, что надо молча смотреть.
Хэйсити догадался, что торговец рисом, должно быть, и есть тот вражеский лазутчик, о котором шла речь. Наблюдая за происходящим, он мысленно осудил Дэндзо и его друзей, которые столь опрометчиво пригласили этого типа в усадьбу.
Рисоторговец Гохэй, он же Исукэ Маэбара, и ведать не ведал о поджидавшей его ловушке. Сгрузив, как всегда, корзину с рисом в прихожей на глиняный пол, он принялся развязывать шнурки на крышке, чтобы пересыпать содержимое в ларь.
Тем временем один из самураев незаметно выскользнул из дому и запер входную дверь снаружи, перекрыв шпиону пути к отступлению.
Услышав стук захлопнувшейся двери, Исукэ оглянулся и заметил, что вокруг творится что-то неладное. Когда из внутренних комнат появилось несколько рослых самураев, он понял, что дело совсем плохо, но было уже поздно что-либо предпринимать. Молча он развязал чехол на корзине.
Охранники Уэсуги тем временем сомкнули кольцо вокруг пришельца. И они, и склонившийся над корзиной Исукэ Маэбара не проронили ни слова. Гнетущее безмолвие нависло над прихожей, будто клубясь под самым гребнем крыши — ведь в прихожей не было потолка.
Хэйсити Кобаяси видел, что пришелец, который не мог не почувствовать окружающей его всеобщей враждебности, тем не менее не выказал ни малейшего волнения и не сделал ни единого суетливого жеста. Даже если, как уверял Дэндзо, то был лазутчик ронинов, нельзя было не признать, что держался он молодцом.
Исукэ понимал, что путей к отступлению нет, но ради товарищей, ради их общего дела надо было попытаться спастись.
Дэндзо Сибуэ, автор этого хитроумного замысла, испытывал чувство удовлетворения. С довольной усмешкой на губах он ждал, как будут развиваться события дальше. Пока все шло как нельзя лучше — согласно его плану.
Закончив распаковывать корзину, Исукэ оглянулся.
— Не возражаете, ежели я здесь ее поставлю?
— Поставь, поставь, — доброжелательно промолвил Дэндзо, чувствуя, что взгляды всех присутствующих сейчас обращены на него. — А теперь давай, перекури маленько, скажи на прощанье что-нибудь и ступай себе.
— Спасибочки, — как ни в чем не бывало с готовностью отвечал Исукэ, потирая руки, и отвесил благодарственный поклон.
Конечно, чтобы сохранить подобающую благодушную мину, ему пришлось собрать в кулак всю свою волю и выдержку.
— Премного благодарен. Всегда к вашим услугам.
— Погоди-ка, — остановил его Дэндзо, когда Исукэ уже было собрался ретироваться. — Я же говорю, давай перекурим маленько, тогда и пойдешь… Эй, принесите-ка нам курительный прибор.
— Так ведь мне еще другим заказчикам надо рис доставить…
— Ничего, подождут. Об эту пору ночи долгие… Куда торопиться? Садись-ка, братец, и давай, выкладывай — вишь, все хотят тебя послушать.
Под гогот собравшихся охранников лавочник Гохэй сказал:
— Вы, господа хорошие, верно, решили надо мной посмеяться. Конфузно, право…
— Какой уж тут смех! Дело весьма серьезное, — зло бросил Дэндзо. — А ну садись!
«Ну что ж…» — сказал про себя Исукэ, приготовившись к худшему и собираясь держаться до конца. Однако ломать комедию уже не хотелось. Он понимал, что положение его становится более чем скверным. Об этом можно было догадаться по зловещему блеску в глазах Дэндзо. Исукэ горше смерти было сознавать, что он попался в лапы этому типу, который, должно быть, будет его пытать. Деваться, однако, было некуда.
— Крепкий орешек, — проронил Дэндзо, явно готовясь приступить к пытке. — А ну говори, как твое имя!
— Гохэй, с вашего позволения.
— Ну да, и торгуешь ты рисом — это все нам известно. Я тебя спрашиваю о том имени, что у тебя в метрику было вписано, когда ты еще с двумя мечами за поясом ходил.
— Шутить изволите, сударь.
— Болван! — взревел Дэндзо и, глухо закашлявшись, отхаркнулся.
Прикрывая лицо, Исукэ слегка дрожал. Ожидая, что в следующее мгновенье пленник предпримет отчаянную попытку вырваться и бежать, Дэндзо привстал на колено, приготовившись выхватить меч. Однако Исукэ, вместо этого, продолжая дрожать мелкой дрожью, мешком осел на глиняный пол прихожей.
— Нехорошо, сударь! — только и промолвил он, глядя снизу вверх на своего мучителя. Более никакого сопротивления пленник не оказал.
— Крепкий орешек! — снова заметил Дэндзо, все более озлобляясь от того, что его действия не возымели желаемого результата. — Ну, коли сам не хочешь говорить, у нас найдутся средства тебя заставить.