Конечно, отступить вот так, с позором, было невозможно. Дэндзо остановился и глазами сделал знак одному из своих людей. Тот кивнул, повернулся и зашагал обратно — должно быть, следить за дальнейшими действиями противника.
Дэндзо уничтожающим взором вперился в четверых злополучных пленников, перепачканных сажей, не удостаивая их даже словом, и наконец презрительно проронил:
— Доигрались, значит, умельцы?
Все четверо стояли понурившись, с унылыми физиономиями. Один в свое оправдание заметил:
— По глупости маху дали…
Тут и остальные наперебой стали уверять, что попали впросак по неосторожности, а уж если бы дело дошло до настоящей схватки, противнику точно не поздоровилось бы. Сибуэ слушал их молча, с видимым неудовольствием и неприязнью. Он решил пока в усадьбу не возвращаться, а подождать в соседнем проулке возвращения лазутчика. Покрытые сажей недавние пленники направились к ближайшему колодцу, приволакивая зашибленные ноги, и принялись умываться. Веревка на вороте колодца пронзительно скрипела в ночной тишине — и Дэндзо, оглянувшись, прикрикнул на них: «Потише!»
В квартале, казалось, уже не помнили недавнего шума — тишина и покой разливались над домами во мраке ночи. Околоточный надзиратель так и не явился; соседи, разбуженные криками, выскочили было на улицу, но вскоре, не выдержав холода осенней ночи, снова разошлись по домам и, заперев двери, улеглись в теплые постели.
— Если узнает его милость Кобаяси, получится скверно, — мрачно изрек Дэндзо, обращаясь к своим спутникам. — Да впрочем чего уж там! Взялись за гуж… Теперь уж надо этих гадов бить, где только попадутся, пока не покончим с ними. Как полагаете, господа?
— Правильно! Будем бить! — раздались вокруг возгласы одобрения.
— Оно конечно, хорошее дело, чтобы скуку маленько развеять. Опять же, если даже только одного или двух прикончим, все-таки у противника меньше живой силы останется, а значит, это, можно сказать, входит в наши обязанности, — рассудительно заметил один из самураев.
Вся компания немного оживилась, в глазах появился блеск.
— Так что, выходит, можно все-таки их прикончить? — с нажимом спросил кто-то.
Прежде, чем Дэндзо Сибуэ успел вымолвить слово, кто-то ответил за него:
— Конечно!
Сибуэ, усмехнувшись такой поспешности, добавил:
— Ну, само собой. Коли уж что беретесь делать, так делайте до конца… Но только чтобы без осечки, чтобы не было как в прошлый раз. И потом, если кто посторонний вдруг пострадает, хлопот не оберешься.
Все без труда поняли, что слова Сибуэ идут вразрез с приказом Хёбу Тисаки, который велел «ничего не предпринимать», но остальные были с ним в основном согласны.
Тут прибежал с вестями лазутчик, которого отправляли присматривать за Гохэем и его новым подручным.
— Ну, как там? — поинтересовался Дэндзо.
— Оба сбежали! — доложил лазутчик.
— Что?! Куда они направились?
— В сторону Танукибори.
Не говоря ни слова, охранники бросились в погоню. Их разделяло не более двух кварталов, так что был шанс минут через пять нагнать беглецов.
Разумеется, Исукэ и Ясубэй не могли не предполагать, что противник именно так и поступит. Но ведь, если бы они и остались в доме, угроза нового нападения продолжала бы висеть над ними. Правда, они могли за себя постоять, и к тому же едва ли противник решился бы повторить подобное бесчинство среди бела дня, но пока что, до рассвета, можно было ожидать чего угодно. Во всяком случае было очевидно, что едва ли на сей раз люди Уэсуги уберутся восвояси не солоно хлебавши. Надо было быть начеку — о сне думать не приходилось. Неизвестно было, что предпримет противник на сей раз, так что, по мнению Ясубэя, спокойней было бы до утра отсидеться в каком-нибудь надежном месте.
Однако стоило им выбраться через черный ход в проулок и выйти закоулками на улицу, как сзади послышался топот множества ног.
— Небось, это по наши души? — сказал Исукэ.
— Ага, — кивнул Ясубэй, которому назойливость преследователей уже начала надоедать.
Он, конечно, понимал, что на сей раз противник явится уже не с детскими игрушками вроде бамбуковых палок и сломанных луков. Ясно было и то, что, если уж люди Уэсуги решили их загнать и прирезать, то, пусть даже они с Исукэ будут биться насмерть, одолеть вдвоем такое количество врагов едва ли удастся. Уж коли могущественный клан Уэсуги с доходом в сто пятьдесят тысяч коку выделил своих дружинников для охраны Киры, надо думать, что это все вояки не из последних. Как ни мудри, а в открытом бою исход схватки предрешен — слишком неравно соотношение сил.
Друзья пустились бежать во весь дух, но погоня не отставала. Впереди была река — место пустынное и тихое, к тому же на дворе ночь… Если преследователи их тут настигнут, то могут сделать с ними что захотят — никто не помешает расправе. Исукэ и Ясубэй кожей чувствовали, как близка опасность. От неотвратимо надвигающегося сзади топота погони в сердце заползал противный холодок. Смерть их не пугала, но умереть здесь! Это было бы уж слишком обидно. Все их мысли были только о спасении.
Сломя голову они выбежали к берегу реки. Куда теперь? Направо? Налево? Раздумывать было некогда, оставалось только положиться на удачу — и друзья, как сумасшедшие, наугад помчались по дороге, ведущей налево.
Где бы спрятаться? — прикидывал на бегу Ясубэй. Дорога, склад камней для стройки, штабель бревен… Ясубэй отмечал про себя все места, промелькнувшие перед глазами у беглецов, но едва ли там можно было найти надежное убежище. Возле каждого такого места они невольно притормаживали в сомнении, а расстояние между беглецами и преследователями меж тем неумолимо сокращалось.
— Ну и… Настырные же мерзавцы! — выдохнул Ясубэй.
— Будем драться! — крикнул в ответ Исукэ, собираясь уже остановиться, но Ясубэй, осуждающе взглянув в упор, увлек его дальше.
— Пока есть надежда спастись, надо бежать! Нечего зря героев из себя строить! — бросил он на ходу. — Вон оттуда побежим в разные стороны.
Однако прежде чем они добрались до того места, где собирались разделиться, впереди на дороге показались люди — четверо или пятеро. Друзья опешили от неожиданности. Вероятно, и те, кто шел им навстречу, пришли в замешательство от странной картины: посреди ночи какая-то парочка мещан улепетывала от целого отряда преследователей. Путники остановились. Теперь было видно, что их четверо, и все — самураи.
Друзья решили, что дело совсем плохо, как вдруг кто-то из четверки удивленно воскликнул:
— Ба, уж не Ясубэй ли Хорибэ?!
Задавший вопрос самурай был обрит под бонзу и обряжен в монашеский плащ, что позволяло признать в этой крепкой дородной фигуре в черном послушника.
— Хо! — радостно откликнулся Ясубэй.
Тем временем преследователи были уже в каких-нибудь двух десятках шагов. Монах с первого взгляда оценил обстановку и посторонился, давая дорогу беглецам, которые, будто нежданно воскреснув из мертвых, опрометью ринулись дальше, не успев даже поблагодарить. Монах же тем временем коротко бросил своим спутникам:
— А ну!
Дружинники Уэсуги были уже здесь. Столкнувшись с неожиданным препятствием в виде четверых путников, перегородивших дорогу, они резко притормозили, едва не налетев на прохожих.
Дэндзо Сибуэ яростно воззрился на торчащего перед ним монаха. Святой отец был, не иначе, изрядно во хмелю, поскольку стоял с закрытыми глазами, сунув руки за пазуху. В окружении трех спутников он стоял молча, неподвижно, загораживая узкую дорогу. За ними виднелись удаляющиеся силуэты беглецов. Придя от этого зрелища в бешенство, Дэндзо уже хотел прорвать живое заграждение и мчаться дальше, но тут монах вдруг изрек басом, по-прежнему так и не открывая глаз:
— Кто ж тут такой передо мной торчит, как пень?
«До чего неприятный тип!» — подумал про себя Дэндзо, невольно оробев и слегка отшатнувшись.
— Ты кто такой?! — снова прорычал монах, повысив голос.
Святой отец явно над ним издевался. Он все еще стоял с закрытыми глазами, держа руки за пазухой.
— Если хотите пройти, попробуйте меня оттолкнуть. А я пойду по этой дороге прямиком к себе домой.
Дэндзо откашлялся и повел плечами. Монах был дородный, но уже старик — весь в морщинах, и было ему, наверное, за шестьдесят. Столкнуть его с дороги представлялось делом нехитрым, но стоял он непоколебимо, как каменная стена, так что пытавшиеся сдвинуть его с места отлетали, как мячи.
Между тем охранники Уэсуги с гомоном толклись вокруг, взметая клубы пыли. Упустив Исукэ и Ясубэя, они теперь обратили весь свой гнев на монаха и троих его спутников. Да и сам Дэндзо Сибуэ, теряя всякое здравомыслие, уже положил руку на рукоять меча. Видя такое дело, монах и его спутники тоже приготовились к схватке, совершив стремительный бросок и переместившись под прикрытие дощатого забора. Монах, высвобождая ноги для маневра, задрал полы рясы и заправил их за пояс, продемонстрировав набедренную повязку, так что пунцовый шелковый креп маслянисто блеснул во мраке.
Противники стояли двумя черными рядами на ночной дороге, безмолвно меряя друг друга враждебными взглядами. Тем временем мгла слегка поредела, вдалеке послышалось петушиное пенье. Оценив боевую стойку противника, Дэндзо Сибуэ решил, что с такими совладать будет нелегко, а они явно решили принять на себя удар и ввязаться в схватку вместо удравшей парочки. К тому же тревожила и мысль о том, что, пока им удастся пробиться, уже рассветет…
— Ладно, пошли! — бросил он, собираясь уйти последним для проформы, а остальных поскорее спровадить от греха подальше.
Снова прокричал петух.
— Ага, грозный враг в беспорядке отступает! — воскликнул монах, победно хлопнув себя по набедренной повязке.
Дэндзо приостановился и обернулся, но, проглотив оскорбление, зашагал дальше по темной дороге. Однако на этом стычка, которая, казалось, уже была близка к мирному разрешению, отнюдь не закончилась. Одного слова монаха было достаточно, чтобы все изменить — ив воздухе впервые запахло кровью.
— А кто они такие? — спросил один из спутников монаха, на что тот, пожав плечами, ответил:
— Да так… Можно сказать, гордость дома Уэсуги! Дэндзо Сибуэ резко обернулся, будто его хлестнули бичом.
Его страшно возмутило то, что монах посмел всуе порочить имя дома Уэсуги. Заметив, что их предводитель повернул обратно, остальные тоже приостановились. На мгновение все замерли, будто пораженные мечом, а очнувшись, рванулись черной лавиной в атаку. С обеих сторон одновременно холодно блеснули лезвия мечей.
Монах что-то крикнул, но голос его потонул в топоте и лязге клинков. Пыль стояла столбом, и под медленно проясняющимся, словно водная гладь, небом ветви поникшей в ожидании зимы ивы накрыли распростертое на земле тело.
Жители окрестных домов, должно быть, разбуженные шумом схватки, уже со скрипом отодвигали тяжелые ставни и дверные щиты.
— Бежим! Бежим! — крикнул монах, и сам, подавая пример, первым ринулся к берегу реки.
Дэндзо сделал торопливый выпад, но увидел, что противник парировал удар, отведя его клинок в сторону, — и смешался. Его прикрыли свои, а противник использовал момент для запланированного отхода.
Было уже достаточно светло, чтобы рассмотреть лица вблизи, апоодальтем временемуже показались зеваки, сбегавшиеся поглазеть на схватку. Дэндзо Сибуэ явно просчитался — дело зашло слишком далеко. Хотя оскорбление и не было смыто, мешкать было нельзя и оставаться здесь далее было недопустимо. Бешеный пыл, с которым дружинники Уэсуги поначалу бросились в схватку, тоже постепенно выдохся и ослабел. Помахав еще для острастки мечами вслед отступающим врагам, они не стали дальше их преследовать и остановились.
Чуть поодаль стонал один из охранников, получивший удар мечом. Остальные помогли ему подняться, и вся компания поспешила ретироваться, думая только о том, чтобы не попасться людям на глаза.
Вода в реке Окава посветлела в лучах утреннего солнца, но ставни в домах на противоположном берегу были еще задвинуты. Исукэ и Ясубэй, благополучно уйдя от погони, остановились передохнуть.
— А кто он такой, этот монах? — с понятным любопытством осведомился Исукэ.
— Ты разве его не знаешь? — удивился Ясубэй. — Это ж родич нашего командора, Мунин Оиси из клана Цугару. Он в основном для забавы стал послушником-кюдо, а в общем не такой уж он и монах… Боец хоть куда! Повезло нам, брат, что мы с ним повстречались. А то я уж было решил, что все, тут-то они нас и накроют…
Усмехнувшись, Ясубэй продолжал:
— Он вроде нашего командора — с годами не слабеет, а только матереет, мастерство оттачивает. Нынче, небось, под утро из Фукагавы возвращался. А ведь мог бы за нас и не вступиться… Вот оно, истинное благородство!
Друзья обернулись и посмотрели на открывшуюся перед ними долину, по которой несла свои прозрачные воды Окава. Утренний ветерок ласково гладил волосы. Завидев колодец у берега, они отправились смыть пот и немного остудиться холодной водой.
Здоровенная бритая башка Мунина Оиси тем временем маячила на лодочной пристани у реки неподалеку от Мицуматы. Входная дверь дома на пристани была заперта, но Мунин знал, что ему делать, и потому, уверенно направившись к черному ходу, прошел прямиком в сад, усыпанный палой листвой, где виднелся огонек в каменном гнезде фонаря.
— Гэмпати! Гэмпати! — громко выкрикнул он.
Судя по всему, так назывался лодочный амбар, поскольку это имя красовалось на всех веслах, прислоненных к амбару снаружи. При трубных звуках голоса бравого монаха одна и створок ставней в доме приоткрылась, и в окне показалась смазливая женская физиономия без малейших признаков белил и румян, которая, вероятно, принадлежала хозяйке дома.
— Ой, это вы? — удивилась она. — Уже вернулись? Как погуляли?
— Вернулся, как видишь. Устрой-ка меня поспать.
— Вы один? А остальные где?
— Может, потом подойдут, не знаю… — послышался ответ, из которого было ясно, что Мунину хочется только одного — поскорее добраться до постели.
Женщина задержала на монахе взгляд своих красиво очерченных глаз с узким разрезом и ушла в комнату, где поспешно повязала пояс на кимоно, прибрала сбившиеся во сне волосы и, торопливо выбежав в прихожую, отперла дверь.
— Я ведь вам говорила: лучше останьтесь тут. Вон и детишек я не отослала…
— Спать! Спать! — отмахивался от разговоров Мунин, поднимаясь на второй этаж, где было еще темно, хотя лучи утреннего солнца уже пробивались через окошко.
Едва добравшись до комнаты, Мунин рухнул на циновку, раскинув руки и ноги. Когда хозяйка, посмеиваясь, поднялась за ним следом, достала из шкафа постельные принадлежности и принялась стелить, Мунин уже храпел, забывшись в сладком сне. Лишь только она успела его растормошить и перетащить на футон, как, спустившись за водой, увидела входящих во двор спутников бравого монаха.
— Сам-то пришел уже? — спросил один.
— Пришел, спит уже.
Все трое переглянулись с кривой усмешкой, будто говоря: «Ну-ну!» Сами они подниматься наверх не собирались, а на все уговоры хозяйки отвечали, что их ждут дела.
— Когда проснется, передайте ему, что мы все трое благополучно вернулись, — сказали они и с тем удалились.
Проводив их, хозяйка снова задвинула ставни, собираясь еще вздремнуть. Лучи солнца меж тем уже окрасили речную гладь, и шум пробуждающихся городских кварталов разносился в в прозрачной синеве осеннего неба. Но в доме на пристани еще царила ночь, и вставать здесь никто пока не собирался.
С дорожки, пролегавшей поблизости, послышались голоса торговцев, спешащих к рыбачьим лодкам закупать на день рыбу и моллюсков. Вниз по течению реки проплыл плот. Квартал Фукагава встречал погожее осеннее утро, и на улицах становилось все оживленнее. Посреди утренней суеты стоял молодой ладный самурай, озираясь с таким видом, будто что-то высматривал в окрестностях. Был это не кто иной, как тот самый юноша, что неотлучно следовал за Кураноскэ Оиси от Ако до Ямасины, защищая командора от грозящих ему опасностей. Теперь он с той же целью прибыл из Киото в Эдо.
— Эй! — крикнул молодой человек, обращаясь к рулевому в проплывавшей мимо лодке. — Не подскажешь ли? Тут поблизости должен быть лодочный амбар Гэмпати…
— Гэмпати-то? — обернулся к нему лодочник. — Так ведь Гэмпати — он тут и есть.
— Ну что, проснулись? — спросила хозяйка.
Мунин Оиси сладко потянулся и даже отбросил подголовник, но в сонной истоме так и не открыл глаз.
— Тут к вам человек пришел. Давно уже ждет, когда проснетесь.
— Человек?! — открыл наконец глаза Мунин. — Вроде бы никто не должен был знать, что здесь…
— Он говорит, что сначала пошел к вам домой, спросил — ну, там и подсказали. Некто господин Сисидо.
— Сисидо?
Мунин наконец полностью проснулся. Приход нежданного гостя его явно удивил, однако он спокойно осведомился:
— Молодой человек, да? — ив глазах его зажегся тревожный огонек, будто приход Сисидо сулил непредвиденные перемены.
Вскочив с постели, Мунин поспешно спустился вниз, где в одной из комнат сидел в чинной позе на коленях дожидавшийся его гость. Завидев Мунина, молодой человек просиял.
— Хо! — приветствовал его Мунин, усаживаясь напротив совсем близко от гостя. — Когда? — продолжил он, желая узнать, когда тот прибыл из Киото.
— Вчера вечером, — ответил Сисидо.
Мунин уже собрался было пуститься в подробные расспросы, но, заметив вошедшую хозяйку, осекся и беспокойно покосился на нее.
— Ну, как там было? — спросил он.
— Отлично! Доброе сакэ, славная закуска, красоток вокруг не счесть!..
— Ну, уж вы оставьте разговоры о красотках на потом, — со смешком заметила хозяйка.
— Умыться не желаете ли? — обратилась она к Мунину.
— Давай… Я сейчас уйду, а ты уж приготовь все, что полагается.
— И это?…
— Насчет вина? Конечно, и вино тоже. Приготовь угощенье и девиц позови. Вишь, гость из Камигаты, из самого Киото явился — тамошние красотки ему, поди, до смерти надоели, — нетерпеливо распорядился Мунин, чтобы поскорее спровадить хозяйку.
После ее ухода он еще некоторое время настороженно прислушивался, не притаился ли кто за перегородкой, а затем, обратив к молчаливому гостю разом посерьезневшее лицо, поспешно спросил:
— Ты почему вернулся?
— Да потому, что в Киото мне больше делать нечего.
— То есть как? А Кураноскэ? — невольно воскликнул Мунин, тут же оглянувшись на фусума, и тревожно добавил: не в Эдо ли он направился?
Гость, несколько озадаченный таким напором, рассмеялся:
— Да нет, правда, его милость к тому готовится, но пока что он из своей Ямасины перебрался в храм Конрэн-дзи, что на Сидзё в Киото, в Обитель Сливового Сада. Должно быть, никак не позднее конца месяца собирается выступать. Однако сын его милости, Тикара, отправился в Эдо раньше. Поскольку все наши в Киото сейчас в боевой готовности, я рассудил, что за командора особо беспокоиться нечего, и вернулся почти одновременно с Тикарой.
— Ну-ну! — с облегчением вздохнул Мунин, и тревожная озабоченность сошла с его лица. — Молодец, потрудился на совесть!.. Так значит, дело двинулось? Давно я этого ждал. Точнее, меня заставляли ждать… Я, конечно, понимал, что родич мой все сделает как надо, а все же ждать было уже невмоготу — из последних сил крепился. Говоришь, Тикара уже здесь? Он ведь совсем дитя еще… Ну да, ему всего-то пятнадцать исполнилось. Не иначе, Кураноскэ решил взять его с собой на дело. Небось, радуется мальчишка, что раньше отца приступает… Я его видеть-то не видел. Как он? Будет ли от него там польза? На отца-то похож? Если похож, должно быть, от горшка два вершка?
— Вот уж нет! — горячо возразил гость, как бы окидывая мысленным взором рослую фигуру юноши. — Он выше меня на два-три суна, а уж если с вами сравнивать, то, пожалуй, на целый сяку. По возрасту, может еще и дитя, но воин из него получился первоклассный — отважный и искусный, под стать отцу.
— Неужто? Ну и удалец!
Тикара впервые отправлялся в Эдо — город, где ему предстояло умереть. Конечно, при благоприятном стечении обстоятельств ему, может быть, и удастся выжить в схватке, когда свершится месть, но ведь он шли против закона и, стало быть, все равно их ожидала неминуемая смерть. Ну, а если не повезет, может быть, он падет от чьего-то меча, так и не увидев головы заклятого врага. Или — кто знает — возможно, еще раньше его настигнет клинок подосланного убийцы… Как бы ни сложилось, в любом случае его ждет смерть. Все помыслы Тикары были об одном: как отомстить заклятому врагу покойного господина. О том, что ему самому суждено при том погибнуть, он думал спокойно, почти равнодушно. Наверняка он узнал об уготованной ему участи перед тем, как отправиться в Эдо. Как-то раз они сидели друг напротив друга с отцом, и тот вдруг спросил:
— Не хотел бы ты повидаться с братьями и сестренкой? Мать и братья жили сейчас у деда в Тадзиме. Тикара просиял, глаза его блеснули.
— Наверное, хотел бы, — ответил он. — Можно мне наведаться ненадолго в Тадзиму — попрощаться?
— Делай так, как сам сочтешь нужным. Только если пойдешь в Тадзиму, лучше там ни о чем таком не говорить… Ни к чему их беспокоить.
— Хорошо, — тихо промолвил Тикара, должно быть, вполне понимая, что имеет в виду отец.
Кураноскэ, пожалев сына, разрешил Тикаре повидаться в последний раз с матерью и братьями, но сам же и переживал от того, что в действительности совершил безжалостный поступок. Сын, конечно, уже, можно сказать, взрослый мужчина, но что он должен почувствовать, встретившись в такой момент с семьей! Сердце Кураноскэ разрывалось от того, что он так жестоко обошелся с сыном.
Однако Тикара вернулся через три дня из Тадзимы в состоянии духа куда более бодром, чем ожидал отец.
— Вот и я! — крикнул он с порога.
— Ну, как там все было? — спросил Кураноскэ.
— Дедушка и мама очень обрадовались. Дайдзабуро и остальные прямо повисли на мне и ни за что не хотели отпускать. Просто беда с ними!
— Хм… Ты им не сказал, что отправляешься в Эдо?
— Нет… Но дедушка как будто бы все знал — он мне на прощанье сказал: «Смотри там, не подкачай!» Мама молчала, но глаза у нее были все красные…
— Вот как? Что же, дед, наверное, все понял, — сказал Кураноскэ, — ну, и хорошо!
Подробности он слушать не стал. Хотя Тикара пытался представить, что ему уже не доведется более увидеться с матерью и братьями, от которых он только что вернулся, осознать это до конца он не мог. Ему хотелось верить, что еще представится случай где-нибудь встретиться. Потому-то он и не выглядел подавленным, как того опасался отец. Наоборот, он был полон воодушевления, впервые в жизни ощущая себя полководцем, выступающим в поход. С ним вместе должны были идти трое: старый Кюдаю Масэ, их родич Сэдзаэмон Оиси и молодой Синдзити Касэмура. Однако перед самым отправлением присоединились еще трое: Коуэмон Онодэра, Исукэ Яно и Васукэ Каяно.
По прибытии в Эдо остановились в дальней усадьбе Яхэя Коямая, что в третьем околотке квартала Хонгоку. Садик возле дома был невелик, да и весь дом по сравнению с их жильем в Киото показался Тикаре каким-то до обидного маленьким и тесным. Все окрестности были плотно застроены, с улицы постоянно доносился шум шагов и голоса прохожих, что казалось странным и непривычным юноше, попавшему сюда из тихой уединенной Ямасины после долгого невеселого путешествия по осенним дорогам. Нечего и говорить, что бесчисленным прохожим, сновавшим, словно муравьи, по улицам огромного города и занятых своими повседневными делами, не было никакого дела до той благородной цели, ради которой Тикара готов был пожертвовать жизнью, отчего сердце юноши преисполнялось безысходной тоской одиночества. С особой силой накатывало это чувство потерянности, когда он оказывался посреди людского потока, в толпе. Ему было невыносимо грустно ощущать себя пришельцем с другой планеты, и потому он не любил прогулки по городу, предпочитая отсиживаться в четырех стенах.
Вероятно, в какой-то мере той же неприкаянностью подсознательно маялись и все остальные, но в то же время сознание обособленности от всего и вся только прочнее связывало их друг с другом. Они знали, что уже не принадлежат этому миру, что родились и живут на земле лишь ради того, чтобы довести до конца священное дело мести. То было болезненное состояние души, о котором предупреждал Кураноскэ, видевший в нем опасность, когда говорил, что «не следует ожесточаться, замыкаясь на одной идее». Тикара, оказавшийся в Эдо, вдалеке от отца, вскоре впал в нервическое ожесточение, что было естественно и неизбежно для пятнадцатилетнего юноши.
Чуть ли не на следующий день после прибытия Тикары в Эдо срочной почтой Кураноскэ было доставлено послание, в котором говорилось: «Отец, пожалуйста, не задерживайтесь там!»
Кураноскэ только горько улыбнулся: «Вот ведь мальчишка!» Записка от сына тронула его до глубины души.
Все ронины в Эдо были несказанно обрадованы прибытием Тикары. Теперь-то уж, как видно, следовало вскоре ожидать и самого командора.
Все были уверены в этом, и настроение у всех было приподнятое. Желанный час, которого они ждали так долго, был уже близок. Ронины стали чаще заходить друг к другу. Теперь их усилия были направлены на то, чтобы отслеживать каждый шаг противника. Однако дело было не из легких — особенно теперь, когда Исукэ Маэбара и Ёгоро Кандзаки после разоблачения вынуждены были покинуть свои наблюдательные посты, и таким образом прежние источники информации для ронинов были потеряны. Необходимо было что-то срочно предпринять — придумать что-то новое. Но что? Они ломали головы над этой задачей и не могли ничего придумать.
Почти всей челяди из дома Киры было запрещено выходить за ворота. Правом входа и выхода пользовались теперь только самые проверенные слуги и самураи, так что узнать о том, что творится в усадьбе, было не у кого. Памятуя о злоключениях Исукэ и Ёгоро, ронины понимали, что всякая попытка пробраться в усадьбу тайком будет опасна и едва ли осуществима.
Может быть, самого Киры в усадьбе уже и нет… Или он все-таки у себя, в Хондзё? Тревожные слухи то и дело доносились до их ушей. Есть ли все-таки там Кира или нет? Больше всего они боялись его не застать. Ведь Кодзукэноскэ могли не только перевести на главное подворье, но и отправить для пущей безопасности в Ёнэдзаву, в родовую вотчину Уэсуги.
Не спускать глаз с усадьбы! Увы, ничего более они сделать не могли.
Днем и ночью двое-трое ронинов неотлучно находились в Хондзё и вели наблюдение за усадьбой Киры, тщательно отмечая всех входящих и выходящих. Даже это простое занятие было чревато немалыми опасностями. Не говоря уж о том, что они сами могли в любую минуту ожидать нападения, уже одно то, что противнику удалось проведать об их запланированной на ближайшее время решительной атаке, обескураживало и заставляло опасаться, что все тяготы и муки, которые им до сих пор приходилось терпеть, окажутся напрасны.
Постепенно всем становилось ясно, что задачу, казавшуюся поначалу простой — одним решительным броском захватить усадьбу — в действительности осуществить будет не так-то легко. Справятся ли они? Тревога закрадывалась в сердца, и от нахлынувших сомнений у всех невыносимая тяжесть ложилась на сердце. Они уже не видели никакого иного смысла в жизни, кроме одного — мести.
После удара Яхэй Хорибэ десять дней пластом пролежал в постели, соблюдая полный покой. Он не знал, верить или не верить тому, что, если начать двигаться, может случиться новый удар, от которого или сразу в гроб, или отнимется половина тела, однако прогноз врача прочно засел в памяти. Умирать ему было нельзя. Исходя из этого несгибаемый старик на сей раз покорно следовал предписаниям. Однако же справлять нужду в постели ему не позволяла обострившаяся с годами болезненная чистоплотность. Зная, что нарушает постельный режим, он тем не менее, не слушая родных, пытавшихся его остановить, и преодолевая собственные опасения, сам потихоньку добирался до уборной.
Порой к недужному старцу наведывался приемный сын Ясубэй. Понимая, что должен переживать отец, он, при всей занятости, старался выкроить время и, заглянув в родительский дом, рассказывал ему о томивших всех товарищей беспокойстве, о том, как идет подготовка — умышленно избегая всего, что могло пробудить в старике слишком сильные эмоции. Иногда он упоминал о какой-нибудь новой, недавно возникшей проблеме, пояснив, что на сей счет есть такие-то мнения, и просил Яхэя до следующего раза подумать, что бы тот мог предложить — как бы давая таким образом «задание на дом». После ухода сына, оставшись в одиночестве и уставившись в потолок, Яхэй долго еще пребывал в приподнятом настроении. Словно ребенок, смакующий леденец, облизывая его со всех сторон, он неторопливо обдумывал предложенную задачу, строил какой-то план, потом оставлял его и начинал обдумывать все сначала. Главное, что даже будучи прикован к постели, он чувствовал, что все же может быть чем-то полезен общему делу священной мести.
На следующий день снова появлялся Ясубэй и спрашивал:
— Ну, как насчет того, вчерашнего дела?
— Да-да! — радостно отвечал Яхэй и начинал понемногу излагать свои суждения.
Опасаясь посторонних глаз, Ясубэй обычно приходил под вечер. Стояла поздняя осень. Тихонько беседующие у светильника отец и сын с виду являли собою благостную и безмятежную картину.
Ясубэй скрепя сердце должен был признать, что, при всей его неизменной силе духа, отец не в состоянии был одолеть старость и недуг. Ему тяжело было видеть отца, столь не похожего на себя самого, бессильно простертого на ложе. Оставалось лишь надеяться, что старик еще поправится.