Разбежавшиеся кто куда защитники усадьбы постепенно возвращались наместо побоища. Подавленные и растерянные, вассалы и слуги Киры с бледными, землистыми лицами в безмолвном оцепенении созерцали представшую перед ними жуткую картину. Снег на крыше начал таять, и капли одна за другой падали на землю, разбрасывая грязные брызги.
Вассалы не могли поднять глаза на своего молодого господина Ёсиканэ Сахёэ, который замер в бессильном отчаянье над обезглавленным трупом Кодзукэноскэ. Они собрались вокруг, намереваясь как-то его утешить и поддержать, но все их усилия оборачивались пустой суетой: ведь в конечном счете это они, при всей своей численности и вооружении, не смогли защитить сюзерена. Сейчас они еще больше ощущали груз павшей на них тяжкой ответственности, будучи не в силах что-либо сказать в свое оправдание. Для них невыносимо было даже представить, какие чувства должен испытывать Сахёэ. Получив удар копьем от одного из ронинов, Сахёэ сумел ускользнуть от преследования и укрыться в казарменном бараке, но, пока он там прятался, враги безжалостно расправились с его дедом по крови и приемным отцом по родовому регистру, Кирой. Скорбь его была столь безмерна и неистова, что он скорее предпочел бы погибнуть сам, и теперь в невыносимой тоске проклинал себя за позорное малодушие.
За оградой усадьбы, судя по доносившимся голосам, тем временем собирались желающие посмотреть на место происшествия. Множество недоброжелательных глаз заглядывало во двор через забор, отделявший усадьбу от соседей, и через проделанный в стене казармы лаз. Те самурайские старшины, что сбежали во время боя через тот самый лаз, теперь старались продемонстрировать свои деловые способности, раздавая указания направо и налево и тем самым пытаясь как-то спасти лицо.
Сахёэ удалился во внутренние покои дома.
Кунай Сайто и Магобэй Соуда все время твердили одно: «Ведь нельзя же все оставить в таком виде!» Однако быстро отдать толковые распоряжения они так и не смогли. Запоздали даже с делом первостепенной важности — докладом о случившемся, который надлежало представить властям. В конце концов решено было, что с докладом отправится Хэйма Касуя. Наглухо закрывшись в паланкине, он велел носильщикам пробиться через толпу за воротами и поспешил прочь от усадьбы в усадьбу члена Совета старейшин, являвшегося месячным дежурным по замку.
Исполняющим обязанности месячного дежурного в двенадцатую луну был член Совета старейшин Инаба. Когда паланкин с гонцом прибыл к нему на подворье, навстречу Хэйме вышли самураи охраны и выслушали сообщение о нападении на усадьбу Киры. Узнав о том, как пятьдесят ронинов обратили в бегство вдвое их превосходившие силы защитников усадьбы, вассалы Инабы преисполнились недоумения.
— Да, досталось же вам… Скверная история! — воскликнул один из слушателей. — Ну, если уж так оно в бою повернулось, видно, противник вам не по зубам достался — с таким суждено было встретиться.
Хэйма невольно покраснел и чуть слышно пробормотал, будто оправдываясь:
— Что делать! Недоглядели. В эту ночь не я стоял на часах…
— И впрямь нехорошо получилось! — сурово подытожил его собеседник.
Хэйма почувствовал, что долее оставаться здесь просто не может. Он наскоро распрощался со всеми и откланялся. Самураи после его ухода еще долго смеялись над постыдным поведением людей Киры. Кто-то заметил, что надо было выяснить, сколько же ронинов полегло в том бою — жаль, так и не спросили.
Начальник Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку, приняв объяснительную записку от Тюдзаэмона Ёсиды и Сукээмона Томиномори, поспешно направился в сёгунский замок и как раз докладывал о событиях минувшей ночи членам Совета старейшин и младшим советникам-вакатосиёри, когда в комнату зашел смотритель храмов и святилищ Абэ Хиданоками с донесением от настоятеля Сэнгаку-дзи. Подошел и начальник столичной сыскной управы бугё Мацумаэ Идзуноками с донесениями от своих людей, описывающими весь порядок отступления отряда ронинов и их путь к Сэнгаку-дзи. То был как раз день большого приема у сёгуна, и замок кипел необычайным оживлением.
Донесение от одной из сторон, дома Киры, поступило с запозданием.
— А я-то все думаю: да ведь должен был там у них хоть один в живых остаться? Что, хоть наш милейший Сахёэ не пострадал? — язвительно пошутил по этому поводу член Совета старейшин Цутия Сагаминоками.
Встретившие его замечание усмешки других членов Совета старейшин свидетельствовали о том, что к роду Кира они настроены не слишком благожелательно.
Цутия, как и сидевший с ним рядом Инаба Тангоноками, два года назад, сразу же после злосчастного происшествия в Сосновой галерее, обратились к сёгуну, настаивая на том, что «Князь Асано действовал бессознательно, в помрачении рассудка». Тем самым оба снискали явное недоброжелательство со стороны Цунаёси. Оба они в своих словах и поступках открыто и бесстрашно выказывали сочувствие ронинам. Они же задавали тон и всему заседанию Совета старейшин, определяя его атмосферу.
— Как бы то ни было, надлежит тщательно изучить факты, во всем разобраться и лишь после этого идти с докладом к его высочеству, — промолвил Цутия.
Никто не возражал. На том и порешили.
Омэцукэ Сэнгоку, получив приказ безотлагательно учинить ронинам предварительный допрос, немедленно отправился выполнять поручение. Были отряжены также офицеры-мэцукэ для проведения осмотра усадьбы Киры и опроса свидетелей для протокола. Это было доверено офицерам стражи Нобумунэ Сикибу Абэ и Кацуюки Годзаэмону Сугите, с которыми должны были пойти четверо младших чинов — окати-мэцукэ и шестеро рядовых сыщиков.
Сикибу и Годзаэмон срочно отправились в Хондзё. Перейдя мост Рёгоку, они оказались в густой толпе зевак, которые месили грязь на мокрой после растаявшего снега дороге. С трудом им удалось расчистить себе путь с помощью стражников.
В усадьбе Киры старшие самураи вышли к воротам встречать представителей власти. Главные ворота, открытые, чтобы пропустить инспекторов, прибывших для осмотра, сразу же снова закрыли. Это только подогрело возбуждение ожидавшей за воротами толпы, которая разразилась криками и улюлюканьем. Для несчастных старшин этот гул звучал как грозный рев морского прибоя. Все трое — Кунай Сайто, Магобэй Соуда и Тонэри Ивасэ — представились инспекторам. Все трое были ранены, но тот факт, что атакующим удалось все же опрокинуть и наголову разбить защитников усадьбы, произвел на инспекторов тягостное впечатление. Сикибу потребовал прежде всего провести освидетельствование тела Кодзукэноскэ Киры, к которому старшины и отвели проверяющих.
Тем временем четверо окати-мэцукэ проводили осмотр разбросанных по дому трупов. Те из челяди и охраны Киры, кто остался цел и невредим, не получив ни единой раны, не знали, куда деваться от стыда, и старались не попадаться на глаза инспекторам. Поле боя им показывали в основном те, кто, как и старшины, мог похвастаться своими ранами.
Старшины провели инспекторов к телу Киры. Обезглавленный труп лежал навзничь перед угольным амбаром в грязной луже из крови и растаявшего снега. Рядовые сыщики подошли к трупу вплотную, осмотрели и составили описание. Сикибу Абэ заметил валявшийся рядом с телом короткий меч не более двух сяку в длину и поднял его. Соуда удостоверил, что оружие принадлежало его господину. На лезвии виднелись пятна запекшейся крови и зазубрины. Даже на рукояти в одном месте осталась зарубка, из чего можно было заключить, что Кира упорно сопротивлялся, пытаясь подороже продать свою жизнь.
Сикибу и кивнул и показал на лезвие Годзаэмону. При этом старшины рода Кира вконец сконфузились.
Когда с освидетельствованием тела Кодзукэноскэ Киры было покончено, по старшинству на допрос был вызван новый глава рода Ёсиканэ Сахёэ. Получив приглашение от Куная Сайто, Сахёэ явился по вызову. Лицо его было землистого цвета. За ним по пятам следовал врач.
Он был ранен в двух местах: одна рана на лбу суна три в длину, другая, на спине, не меньше семи сунов. Как научили его старшины, Сахёэ сказал, что после ранения вскоре потерял сознание, и как что было, не помнит — даже не припоминает, что было до ранения, а что после. Однако раны его были не слишком глубоки. Сикибу и Годзаэмон, понимая, что должен испытывать Сахёэ, особо не донимали его расспросами, но с огорчением отметили, что представители рода Кира, чтобы обелить себя, стараются утаить от них истину.
— А чем был вооружен его светлость Сахёэ и много ли врагов поразил? — строго спросил Годзаэмон, обернувшись к старшинам.
Инспекторам была предъявлена нагината.
— Значит, это оружие было у вас в руках прошлой ночью? — уточнил Годзаэмон.
— Совершенно верно, — подтвердил Сахёэ.
На клинке нагинаты было множество кровавых пятен и зазубрин, а древко пестрело зарубками от меча. Это казалось странным и неестественным, если учесть, что сам Сахёэ отделался всего двумя легкими ранами — не похоже было, что молодой человек так отчаянно сражался. Сикибу и Годзаэмон переглянулись. Обоим пришла в голову неприятная догадка: вероятно, и эта нагината, и покрытое кровью и зазубринами лезвие меча Киры — все было заранее подстроено.
Сахёэ было приказано написать объяснительную записку, что он и сделал. Вскоре один из старшин передал старшему инспектору бумагу следующего содержания:
«Вчера, в ночь четырнадцатого числа двенадцатой луны после полуночи в усадьбу, где я находился вместе с Кодзукэ носкэ Кирой, вторгся большой отряд людей, переодетых пожарными, которые назвались вассалами князя Асано Такуминоками. Они проникли во двор, приставив в двух местах лестницу к внешней стене казарменного барака. Задние ворота проломили и вторглись большими силами в подворье. Они были вооружены луками и стрелами, копьями, алебардами и начали пробиваться в дом. Наши слуги и вассалы оказывали сопротивление, но нападающие имели превосходство в оружии и доспехах. Среди наших вассалов было много убитых, и в конце концов они вынуждены были уступить нападающим поле боя, не в силах их остановить.
Когда нападающие прорвались ко мне, вассалы пытались меня оборонить и пали рядом со мною. Сам я тоже защищался нагинатой, но был ранен в двух местах. Кровь залила глаза, и я потерял сознание, а когда через некоторое время пришел в себя, то, тревожась за Кодзукэноскэ, бросился его разыскивать, но, прибыв на место, увидел, что опоздал — преступление уже свершилось. Вслед за тем злодеи удалились.
О чем нижайше докладываю.
Пятнадцатого числа двенадцатой луны.
Сахёэ Кира».
Сикибу прочитал объяснительную записку и передал Годзаэмону. Тот в свою очередь прочитал и промолвил, обращаясь к старшинам:
— Ну что ж, хорошо.
Далее занялись осмотром тел шестнадцати бойцов, павших при обороне усадьбы. Сикибу и Годзаэмон отнеслись к ним с должным уважением. Окати-мэцукэ внимательно осмотрели тела и занесли в протокол имена всех погибших: Хэйсити Кобаяси, Риуэмон Тории, Ёитиэмон Судо, Уэмон Осу-кабэ, Итигаку Симидзу, Сэйдзаэмон Сайто, Яситиро Синкай, Гэндзиро Косакаи, Гэмпатиро Соуда, Гэнъэмон Судзуки, Тётаро Касахара, Хэйэмон Сакакибара, а с ними два монаха Сётику Судзуки и Сюнсай Макино, и солдаты-асигару Хандзаэмон Мори и Тюгэнно Гондзюро. Как можно было понять по изрубленным телам павших, особенно упорно и яростно до последней капли крови бились Итигаку Симидзу и Хэйсити Кобаяси.
Выходило, что погибшие в большинстве, хотя и выступали в роли вассалов, защитников дома Кира, но по сути относились к отряду стражи, которую выделил глава рода Уэсуги для охраны Сахёэ и его приемного отца. Выполняя приказ господина, они ценой своей жизни пытались защитить человека, принадлежащего к другому роду и к тому же им глубоко не симпатичного.
Это соображение глубоко тронуло сердца инспекторов, заставив их на мгновение отставить в сторону служебные интересы. Гибель отважных стражников могла показаться бессмысленной, но их смерть во имя долга можно было счесть деянием чуть ли не более славным, чем подвиг ронинов, имевших перед собой ясную благородную цель — месть за господина.
На том инспекторы закончили осмотр разгромленной усадьбы, от одного вида которой сжималось сердце, и приступили к осмотру раненых в количестве двадцати одного человека.
В их число входили и легко раненные, чьи ранения скорее можно было назвать царапинами. Далее, если не считать безродной челяди, оставалось еще двадцать три бравых самурая, которые были совершенно целы и невредимы.
Тем временем окати-мэцукэ обходили соседей, собирая их показания. Напротив главных ворот располагалась усадьба Итигаку Макино, с северной стороны по другую сторону ограды находилась усадьба Маготаро Хонды. Хозяева обеих усадеб прошлой ночью отсутствовали, а остававшиеся дома самураи, очевидно, не желая связываться с сыском, давали односложные ответы, ни во что не углубляясь. Так, вассалы Макино оставили следующие показания:
«Прошлой ночью где-то в седьмую стражу послышался шум, будто при пожаре. Слышались крики, и мы вышли из дому. Громкие голоса слышались из усадьбы Сахёэ Киры, но в чем дело, было неясно. Мы на всякий случай выставили часовых к воротам, и, хотя шум продолжался, решили ни во что не вмешиваться. К вышесказанному нам добавить более нечего».
В том же духе свидетельствовали и кэраи Маготаро Хонды: «Мы полагали, что там пожар или что-то в этом роде, но точно знать не могли. Со временем шум утих. А что там происходило, нам неведомо».
Кто действительно что-то «знал», а не заявлял просто о «шуме», который долго не утихал, так это Тикара Цутия из усадьбы, что располагалась рядом с подворьем Хонды. Опасаясь властей, Цутия умолчал, разумеется, о той поддержке, которую он фактически оказал ронинам, но по крайней мере внятно объяснил, какие меры принял у себя в усадьбе:
«Предполагая, что там пожар, я вышел из дому и услышал шум схватки, в связи с чем велел своим людям занять позиции вдоль стены, дабы оградить наше именье. Тут из-за стены донеслись голоса — говорившие представились как вассалы князя Асано Такуминоками, Гэнгоэмон Катаока, Соэмон Хара и Дзюнай Онодэра. Они объявили, что исполнили свой обет, расправились с врагом своего господина Кодзукэноскэ Кирой, что мы и приняли к сведению. Ближе к рассвету мы видели, как из задних ворот соседней усадьбы как будто бы вышел отряд численностью человек пятьдесят-шестьдесят. Однако было еще довольно темно, и рассмотреть их подробно не было возможности. Видно было только, что на них костюмы пожарных».
Задним числом можно было только гадать, почему личный вассал сёгуна хатамото Цутия не попытался задержать злодеев, которые ему были уже известны, некоторые даже поименно… Во всяком случае, вероятно, в своих показаниях Цутия старался выражаться сдержанно, сознавая явную двусмысленность ситуации и предвидя нарекания в свой адрес.
Сикибу Абэ и Годзаэмон Сугита со своим эскортом вернулись в замок сёгуна и доложили о результатах расследования. Пока члены Совета Старейшин выслушивали инспекторов и просматривали протоколы следствия, начальник Охранного ведомства Сэнгоку, который, вернувшись домой, внимательно изучил объяснительную записку, принесенную посланцами ронинов Ёсидой и Томиномори, снова поспешил в замок и представил инцидент в интерпретации самих ронинов. Принесли также «Заявление» ронинов, оставленное в усадьбе Киры, и все члены Совета Старейшин прочли эту бумагу, передавая из рук в руки.
При том, что нарушение закона было налицо, на всех произвело глубокое впечатление, как тщательно ронины подготовились к операции, как четко действовали при наступлении и при отступлении, как всячески старались соблюдать порядок, воздерживаясь от любых бесчинств.
Все члены Совета Старейшин испытывали, должно быть, одно чувство, которое укладывалось в краткое слово: «Молодцы!»
Давний доброжелатель ронинов Инаба Тангоноками втайне переживал, тревожась о том, какое же наказание теперь постигнет крамольников. Однако дело затягивалось. Совет счел инцидент делом чрезвычайной важности, и никто из старейшин так и не решился выступить по данному вопросу. Инаба озабоченно взглянул на Цутию. Тот, как всегда, сохраняя полнейшую невозмутимость, ответил ему ободряющей улыбкой, которая, вероятно, должна была означать: «Все будет в порядке. Род Кира повел себя сейчас бестолково, а ронинам в общем, все сочувствуют». Тем не менее беспокойство Инабы не утихало — теперь он с тревогой следил за поведением главы Совета, Абэ Бунгоноками.
Его светлость Абэ приходился отцом смотрителю храмов и святилищ Масатаке Абэ. Он делал вид, что поглощен своими мыслями, и ни на кого не глядел, но при этом отлично понимал тревогу Инабы, тая под суровой внешностью в глубине души сочувственную улыбку. Когда нынче утром сын, смотритель храмов и святилищ, пришел к нему и рассказал о донесении настоятеля храма Сэнгаку-дзи, он почувствовал в тоне этого повествования такую же, как и у Инабы, непроизвольную симпатию к ронинам, которая явно не имела прямого отношения к делам службы, так что впору было рассказчика по-отечески пожурить. Его светлость Абэ считал весьма отрадным явлением то, что младшее поколение прониклось таким уважением к вассальной верности ронинов клана Ако. Благотворно было уже то, что их поступок внес очистительную свежую струю в застойную атмосферу этого слишком уж мирного времени.
Взоры всех присутствующих были обращены к главе Совета старейшин, который должен был высказать свое начальственное мнение. Наконец Абэ негромко промолвил:
— Счастлив князь Асано, что у него такие вассалы. Верность их следовало бы превознести как достойную похвал. Что скажете?
Все радостно кивнули.
— Разумеется, по должном размышлении, посовещавшись, следует вынести им и примерное наказание. Однако же, докладывая его высочеству об этом деле, я намерен присовокупить свое особое мнение. А вы что думаете, милостивые государи? Я хочу представить дело в таком свете, что ронинов следует поручить заботам нескольких князей-даймё. К этому делу не следует относиться слишком легко — нам потребуется время для раздумий, дабы второпях принятые меры не оказали сильного отрицательного воздействия на общество.
Члены совета, слушая главу Совета старейшин, вспоминали, как разгневан был Цунаёси в день злополучного инцидента в Сосновой галерее, когда было оглашено решение сёгуна, осуждавшее князя Асано на сэппуку… Вслед за тем Инабе и Цутии пришло на ум новое опасение: какие скрытые силы могут быть приведены в движение всесильным верховным советником и фаворитом Янагисавой?… Хотя сейчас, непосредственно после инцидента, всеобщие симпатии как будто бы на стороне ронинов, наверняка среди царедворцев найдутся такие, что готовы будут изменить свое мнение в угоду Янагисаве.
Потому-то предложение высказаться за суровое наказание виновным не встретило ни у кого возражений, но с определением меры наказания торопиться не следовало — над этим надо было хорошенько поразмыслить.
Инаба и Цутия заявили о своем согласии с предложением главы Совета. Вслед за тем все члены Совета отправились на аудиенцию к сёгуну.
Ёсиясу Янагисаве доложили о происшествии рано утром. Прикормленный осведомитель из сыскных, прежде чем доложить по инстанции, первым делом явился с новостями в усадьбу к самому Янагисаве. Делопроизводитель передал о случившемся господину.
Янагисава был ошеломлен. Придя в себя и никак не комментируя события, он только бросил «Ладно» и с тем отпустил самурая.
Такой поворот дел Янагисаве определенно не нравился. Как-никак сейчас не прежние года. Не то время, чтобы управлять государством силой оружия. Подобная политика силы и тактика устрашения устарели. А стало быть, класс самураев, шедший впереди прочих по пути обновления, должен естественным образом приспосабливаться к требованиям новой эпохи, меняться вместе с ней. Считавшиеся прежде добродетелями рыцарская отвага и тому подобные ключевые качества самурайства послужили, правда, основой для построения этой конструкции мирного общества, но сейчас сии качества уже ни к чему — для блага Поднебесной потребны другие таланты и способности, из области культуры. Стараниями самого Ёсиясу Янагисавы и его окружения была сформирован новый общественный уклад, и на смену кодексу чести самурая в конце концов пришел кодекс чести чиновника. Самураи более не могут полагаться на одну лишь грубую силу и должны, естественно, стараться вызвать к себе уважение другими способами. Теперь, когда в стране воцарился длительный мир и процветает цивилизованное правление, четыре сословия сосуществуют в довольстве и благополучии. В прежние времена, когда страна была объята беспрестанными войнами, существовали свои правила, свои законы борьбы, основанные на варварском стремлении к господству, которые диктовали свои отношения в обществе и тем самым не допускали никакого прогресса в Поднебесной.
Этот акт мести, в котором вопреки всем государственным законам снова была сделана ставка исключительно на силу оружия, пробуждал к жизни с таким трудом укрощенные изначально присущие самурайству свойства, бросал вызов цивилизации, а стало быть, направлен был на то, чтобы воспрепятствовать дальнейшему нормальному развитию общества. Весьма прискорбная реакция… Вследствие подобных инцидентов естественный ход развития государства снова может замедлиться. Именно этого Янагисава и опасался. Потому-то он считал суровое наказание, постигшее князя Асано, вполне заслуженным и стремился помешать планам мести, которые строили его вассалы.
Ситуация, с которой приходится иметь дело сегодня — результат его же ошибок. Он поверил, что подобная дикость в наши дни невозможна и поскупился на суровые предупреждения. Что ж, сам виноват. Впрочем для завзятого идеалиста, как он, жаждущего скорейшего прогресса общества, наверное, трудно было избежать такого развития событий. Возможно, он слишком поверил в себя, переоценил свои силы и возможности. Не в том ли всему причина? После ухода делопроизводителя Янагисава так и сидел, терзаясь тяжкими раздумьями, а на лице его отражались гнев и горькая досада.
В коридоре послышались шаги. Обернувшись, он увидел того же телохранителя, который доложил, что прибыл Дзиродаю Хосои и срочно просит его принять.
— Я занят, — коротко бросил Янагисава.
Он понимал, с чем пришел к нему Дзиродаю Хосои. С раздражением он представил себе лицо своего просвещенного вассала. Зачастую Янагисава завидовал невозмутимости почтенного ученого, которой ему самому так не хватало. Если сейчас они встретятся, то, при диаметральной разнице во взглядах столкновение будет неизбежно, и кто знает, в какие неприятные последствия оно может вылиться. Он побаивался проникающего, казалось, до глубины души взгляда Хосои и не хотел сейчас обнаружить перед вассалом гложущую сердце досаду.
Пробили часы.
Янагисава снова вызвал делопроизводителя.
— Все ли готово к выходу? — осведомился он. Никуда выходить ему не хотелось, но день был особый, и в замок наведаться было необходимо. «Да, нынче уж точно надо быть в замке!» — с озлоблением сказал он про себя.
Уже собираясь отбыть с подворья, он заметил среди собравшихся проводить его самураев Дзиродаю Хосои, однако сразу же отвернулся, сделав вид, что ничего не видит, и забрался в паланкин.
Дзиродаю был опечален — и по поводу своего господина, который, видимо, тяжело переживает случившееся, и по поводу ронинов, которых ожидает кара после того, что они совершили прошлой ночью. Отчего-то он вдруг остро почувствовал, что близится время неминуемой отставки, которую он давно уже предвидел. Ученый муж с грустью во взоре провожал глазами удаляющийся паланкин.
Однако Янагисава не зря слыл умнейшим и хитрейшим царедворцем, какому едва ли можно было найти равных в ту эпоху. Пока паланкин его, покачиваясь на плечах носильщиков, приближался к главным воротам замка, мысль его напряженно работала. Вскоре он пришел к однозначному выводу, что его положение при дворе в результате инцидента может пошатнуться. Что было весьма прискорбно сознавать. Он пока не мог хладнокровно взвесить ситуацию и прикинуть развитие событий. Время было такое, что только устремишься в одном направлении, но рванешься чуть дальше, чем нужно — и, глядь, тебя уже понесло в обратную сторону. Нужно было все время лавировать в бурном потоке. Хороший политик видит все течения и знает, когда надо плыть, а когда — остановиться. Природа отвергает тщетные попытки человека идти ей наперекор. Суровость властей, давление сверху вызывает ответную реакцию протеста. Где-то в глубине души Янагисава подумывал, что, возможно, он и сам был слишком крут. Конечно, сейчас он может, возбудив гнев сёгуна и прикрывшись законом, как щитом, изничтожить дерзких ронинов. Цунаёси ведь более, чем на Совет старейшин и прочих вельмож, полагается на него, своего фаворита, который в кругу приближенных определяет все важнейшие решения. Никто лучше него не разбирается в перепадах настроения Цунаёси. Если только он захочет заставить сёгуна плясать под свою дудку, то всегда сможет это сделать, проведя соответствующую словесную обработку, которая и определит исход дела. Человек упрямый, вздорный и сумасбродный, Цунаёси, если был в дурном расположении духа, мог запросто отвергнуть любое здравое мнение, но, если зайти с противоположной стороны, критикуя это мнение, он тут же менял позицию и устремлялся в противоположном направлении, не ведая того, что попадает в заранее расставленную ловушку.
К тому моменту, когда он вышел из паланкина, Ёсиясу Янагисава был уже абсолютно спокоен. Пред очи сёгуна он предстал с совершенно бесстрастным выражением лица.
Среди тех членов Совета старейшин, что явились к сёгуну с докладом о деле ронинов из Ако, глава Совета Абэ талантами уступал Янагисаве, однако был старше по возрасту, обладал большим политическим опытом и отличался зрелой умудренностью. Про себя он обдумывал, как лучше представить дело Цунаёси. Инаба и Цутия знали, что Янагисава неизбежно встанет у них на пути, но полагали, что Совет должен держаться твердой линии. Представ перед сёгуном, они смотрели не столько на него, сколько на стоявшего пониже, сбоку от повелителя, верховного советника.
Янагисава закончил какие-то деловые хлопоты и, явив членам совета свой бесстрастный профиль, опустился на циновку. Внимание Абэ тем временем было приковано к сёгуну. Он видел и чувствовал, что Цунаёси нынче в отличном расположении духа. Выйдя вперед, глава Совета старейшин простерся в земном поклоне.
— Что у вас? — спросил Цунаёси.
Не поднимая головы от пола, Абэ промолвил:
— В Поднебесной объявились мужи, чей подвиг вассальной верности надлежит славить ныне и в грядущих веках. Мы все, члены Совета старейшин, премного тем обрадованы.
Инаба, высоко оценив ту убежденность, с которой Абэ изложил их позицию, не спускал глаз с Янагисавы. У того чуть шевельнулся подбородок. Цунаёси обратил взов к своему фавориту, на бледном лице которого не отражалось никаких эмоций, как бы вопрошая: «Это о ком разговор?»
Глава Совета старейшин перешел к изложению подробностей инцидента. Несмотря на почтенный возраст, говорил он, хотя и негромко, но весьма разумно, твердо и внятно. Ронины совершили славное деянье, которым может гордиться наша эпоха, что следует принять во внимание при определении им меры наказания. Притом, поскольку сие наказание неизбежно окажет сильнейшее влияние на настроение подданных его высочества, а также учитывая беспрецедентный характер происшествия, безусловно, тем паче следует при выборе меры наказания серьезно подумать. Так как мы намерены провести тщательное рассмотрение дела, пока было бы целесообразно поручить ронинов заботам пребывающих в Эдо князей-даймё. Таково единодушное мнение Совета старейшин. Покорнейше просим снизойти к нашему суждению.
Речь главы Совета старейшин вызвала живой интерес Цунаёси. Выслушав с напряженным вниманием доклад Абэ, он не сдержавшись воскликнул:
— Ну и удальцы!
У Инабы дрогнули руки на коленях.
Просьба членов Совета была уважена. Абэ сиял, видя, что его миссия блестяще удалась. Янагисава до самого конца вел себя строго официально, в разговор не вступал и не выказывал на лице никаких симпатий и антипатий.
Передача под опеку
Кому именно из даймё отдать на попечение ронинов, было не так-то просто решить. Согласно постановлению Совета Старейшин, дежурный по декабрю месяцу Инаба, правитель Танго, разделил сорок семь ронинов, числившихся в списке, представленном начальником Охранного ведомства Сэнгоку, на группы. Семнадцать человек были вверены заботам князя Хосокава Эттюноками, хозяина замка Кумамото, что в краю Хиго. Десять человек поручены заботам князя Мацудайра Окиноками, хозяина замка Мацуяма, что в краю Иё, еще десять человек достались князю Мори Каиноками, хозяину замка Тёфу, что в краю Нагато, и еще десять человек — князю Кэммоцу Мидзуно, хозяину замка Окадзаки, что в краю Микава. Каждый должен был принять свою партию ронинов, для чего надлежало отправить за ними конвой в храм Сэнгаку-дзи.
Поскольку день был приемный, когда все даймё явились в замок сёгуна на прием, за исключением князя Мацудайра, который отсутствовал по болезни, все они там же выслушали оповещение и приняли к исполнению. Кликнув своих вассалов, они велели им отправляться в усадьбы и немедленно начать готовиться к приему ронинов. Князю Мацудайра было направлено отдельное письмо от имени Совета старейшин. Хотя князь хворал и из дому не выходил, он тоже уже был наслышан о событиях минувшей ночи. Он тут же послал ответ, извещая о своей готовности выполнить поручение Совета старейшин, велел челяди готовиться к приему ронинов и отдал приказ своим офицерам стражи Дзиродаю Окудайре и Кюбэю Цукуде, прихватив с собой младших офицеров Куробэя Окудайру, Тонэри Окосаку, управляющего подворья на период отсутствия князя Ситиробэя Миуру и Сакудзаэмона Сугиуру, с тремястами солдат выступить к храму Сэнгаку-дзи. Для того чтобы принять каких-то десять человек, отряд казался непомерно велик, но дело в том, что князь Мацудайра и его приближенные опасались нападения со стороны клана Уэсуги, который может попытаться по дороге обрушиться на конвой большими силами, чтобы перехватить арестантов. Паланкинов, чтобы нести в них арестованных ронинов, на всякий случай приготовили тоже больше, чем нужно, — целых тринадцать. За исключением солдат-пехотинцев, все самураи конвоя были верхом. Прохожие на улицах дивились на пышную процессию, гадая, что бы могло означать такое шествие.