Роланд Обэрн сел и принялся было растирать себе запястье, но тут же перестал. Не желал, чтобы Мартин и Гольдберг порадовались тому, что наручники причинили ему боль. Гольдберг тем временем обошел кресло сзади и взгромоздился на край стола Рэя Андриутти. В руках у него были блокнот и шариковая ручка, чтобы делать заметки во время беседы. Мартин обошел стол Джимми Коуфи с другой стороны и тоже уселся на край. Заключенный теперь был между ними, и, чтобы взглянуть кому-либо из них в лицо, ему приходилось оборачиваться. Торрес сел в кресло Рэя Андриутти. Хейден – на место Крамера, а Крамер, главный распорядитель всего шоу, остался стоять. Роланд Обэрн сидел теперь в кресле Джимми Коуфи, расставив колени и положив руки на подлокотники, при этом он похрустывал костяшками пальцев, глядя прямо на Крамера. Его лицо было маской. Он даже не мигал. Крамеру вспомнилась фраза, то и дело попадающаяся в отчетах кураторов негритянских юношей, освобожденных условно-досрочно: «недостаточно эмоционален». По-видимому, это означает, что они лишены обычных человеческих чувств. Не ощущают вины, стыда, угрызений совести, страха, не сочувствуют другим. Но когда Крамеру выпадало самому говорить с этими ребятами, у него возникало ощущение, что дело тут в чем-то другом. Они словно задергивают занавес. Отгораживают тебя от всего скрытого за невозмутимой поверхностью их глаз. Не позволяют ни на восьмушку дюйма понять, что они думают о тебе, о системе власти и о своей собственной жизни. И раньше и теперь Крамер задавался одним и тем же вопросом: кто эти люди? Эти люди, чьи судьбы я решаю каждый день.
Крамер взглянул на Хейдена и сказал:
– Советник!.. – Советник. Он толком не знал, как к этому человеку обращаться. Хейден по телефону уже называл его «Ларри», прямо с первых же слов, но здесь, в этой комнате, он еще никак к Крамеру не обратился, и Крамер не хотел называть его «Сесил», боясь продемонстрировать фамильярность или неуважение к нему перед Роландом. – Советник, вы объяснили своему клиенту, для чего мы все здесь собрались, верно?
– Ну конечно, – откликнулся Хейден. – Он понимает.
Теперь Крамер поглядел на Роланда.
– Мистер Обэрн… – Мистер Обэрн. Мысленно Крамер попросил Мартина и Гольдберга простить его. Обычная процедура: когда помощник окружного прокурора допрашивает подследственного, он всегда начинает с уважительного «мистер» – просто чтобы дело сдвинулось, а уж потом, когда все пойдет нормально, можно называть его прямо по имени. – Мистер Обэрн, я думаю, вы уже знакомы с мистером Торресом. Ему, как помощнику окружного прокурора, поручено вести дело, в связи с которым вы арестованы и по которому обвиняетесь в распространении наркотиков. О'кей? А я веду дело Генри Лэмба. В настоящий момент мы не можем вам ничего обещать, но если вы поможете нам, мы поможем вам. Все очень просто. Но вы должны говорить правду. Абсолютную правду. В противном случае, то есть если вы будете водить всех за нос, добром это для вас не кончится. Вы меня поняли?
Роланд глянул на своего адвоката, Сесила Хейдена, и Хейден слегка кивнул, как бы говоря: «Не беспокойся, все о'кей».
Роланд обернулся к Крамеру и произнес ничего не выражающим голосом:
– Угу.
– О'кей, – сказал Крамер. – Меня интересует, что произошло с Генри Лэмбом в тот вечер, когда он получил травму. Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь.
По-прежнему горбясь в кресле Джима Коуфи, Роланд сказал:
– С чего вы хотите, чтобы я начал?
– Ну… с самого начала. Как вы в тот вечер оказались вместе с Генри Лэмбом?
– Я стоял на тротуаре, собирался идти на Сто шестьдесят первую улицу, там такая закусочная есть, «Жареные цыплята по-техасски», и тут вижу, мимо идет Генри. – Роланд замолк.
– Ну-ну, и что дальше? – подбодрил его Крамер.
– Я ему говорю: «Генри, ты куда идешь?» А он говорит: «Иду в закусочную», а я говорю: «Ну так и я туда же». Ну и мы пошли вместе.
– Пошли по какой улице?
– По Брукнеровскому бульвару.
– Генри – это ваш закадычный друг?
Впервые Роланд обнаружил хоть какое-то чувство. Похоже, вопрос его даже позабавил. Уголок рта чуть искривился в улыбке, и он опустил взгляд, словно разговор коснулся щекотливой темы.
– Да ну! Так, просто знакомый. Мы живет рядом.
– Вместе гуляете, да?
Снова ироническое удивление.
– Да ну! Генри вообще почти не гуляет. Он и во двор-то выходит редко.
– Ну, хорошо, – сказал Крамер, – вы вдвоем идете по Брукнеровскому бульвару в закусочную «Жареные цыплята по-техасски». И что дальше?
– Ну, дошли до Хантс-Пойнт авеню и собрались переходить на ту сторону, чтобы идти дальше к этой самой закусочной.
– На ту сторону чего – Хантс-Пойнт авеню или Брукнеровского бульвара?
– Брукнеровского бульвара.
– Стало быть, чтобы всем было все понятно, вы на какой стороне Брукнеровского бульвара – на восточной? И собираетесь переходить на западную?
– Точно. На восточной. И переходим на западную. Я был чуть впереди, сошел на мостовую, машины пропускал, а Генри стоял вот так. – Он махнул рукой вправо. – Так что мне машины видны лучше, чем ему, потому что они подходят оттуда. – Он махнул рукой влево. – Машины ехали все больше посередке, вроде как друг за дружкой, и вдруг вылетает этот автомобиль, хочет обогнать другие машины справа, и вижу, едет прямо на меня. Я отпрыгиваю. А Генри – он, похоже, ничего не видел, пока я не отпрыгнул, а потом слышу негромко так «Тук!» – и вижу, как Генри падает, вот таким манером. – Он произвел вращательное движение указательным пальцем.
– О'кей, что было дальше?
– Потом слышу – скрип. Этот автомобиль тормозит. Первым делом иду к Генри, а он лежит на мостовой, у поребрика, свернулся так клубком на боку и руку вроде к себе прижимает, а я говорю: «Генри, ты ударился?» А он говорит: «По-моему, я руку сломал».
– Он не сказал, что головой ударился?
– Это он мне потом сказал. А когда я там присел над ним, он все талдычил насчет руки. А потом я его повез в больницу, и он рассказал мне, что, когда падал, подставил руки и упал на руку, а потом перекатился и ударился головой.
– Хорошо, вернемся к моменту, когда все это случилось. Ты находишься около Генри Лэмба на мостовой, а автомобиль, который сбил его, резко тормозит. Он остановился?
– Ага. Вижу, стоит чуть дальше на дороге.
– На сколько дальше?
– Не знаю. Может, в сотне футов. Дверца отворяется, и вылезает мужик, белый. Оглядывается. Смотрит прямо на меня и на Генри.
– А вы что делаете?
– Ну, я решил, что этот мужик – ну, в общем, что он остановился потому, что сбил Генри и собирается глянуть, чем он может помочь. А я думаю: э, да он может отвезти Генри в больницу. Ну, в общем, встаю, иду к нему и говорю: «Э! Э! Нам нужна помощь!»
– А он что?
– Смотрит на меня, и тут с другой стороны машины открывается дверца, а там баба. Высунулась этак, почти что вылезла и тоже глядит назад. Оба смотрят на меня, а я говорю: «Э! Э! Мой приятель зашибся!»
– А в это время ты от них далеко был?
– Да не очень. Футах в пятнадцати, ну, может, в двадцати.
– Ты их ясно видел?
– Ну, прямо на меня смотрели.
– Что они делали?
– Эта баба – она так на меня смотрела! С таким видом испуганным. А потом говорит: «Шууман, поберегись!» Это она мужику своему.
– «Шууман, поберегись»? Она сказала: «Шууман»? – Крамер искоса бросил взгляд на Мартина. Мартин широко открыл глаза и надул под верхнюю губу воздуха. Голова Гольдберга была опущена, он что-то записывал.
– Ну, мне так послышалось.
– Шууман или Шерман?
– На слух вроде как Шууман.
– О'кей, что потом было?
– Та женщина – она снова запрыгнула в машину. А мужчина – он стоял позади машины, смотрел на меня. Потом женщина говорит: «Шууман, давай в машину!» Только теперь она сидела на месте водителя. А мужчина подбежал с другой стороны, где прежде она сидела, запрыгнул в машину и захлопнул дверцу.
– Значит, они теперь поменялись местами. А ты что делал? Ты был на каком от них расстоянии?
– Близко. Почти как сейчас мы с вами.
– Ты был рассержен? Кричал на них?
– Я сказал только: «Мой приятель зашибся».
– Кулаком им грозил? Или еще как-нибудь?
– Все, что я хотел, это чтобы Генри чем-нибудь помогли. Я вовсе не злой был. Я испугался – ну, насчет Генри.
– О'кей, что дальше?
– Я обежал машину, зашел спереди.
– С какой стороны?
– С какой стороны? С правой, где мужик был. Я смотрел на них прямо через лобовое стекло. Говорю им: «Э! Мой приятель зашибся!» Стою перед машиной, гляжу, а Генри уже прямо за машиной. Подошел, значит, как бы в дурмане, и руку вот так вот держит. – Роланд взял себя правой рукой за левое предплечье и поболтал кистью левой руки, как будто она у него не действует. – То есть выходит, тот мужик – он всю дорогу видел, как Генри подходит и руку вот так вот держит. Быть не может, чтобы он не знал, что Генри покалечился. Я гляжу на Генри, а тут вдруг та баба берет мотор врубает и со свистом прочь, аж резину по асфальту размазала. Она так быстро оттуда рванула, что у того мужика голова назад дернулась. Я видел. Он глядит на меня, и вдруг у него голова – раз! – назад, и они уносятся как на ракете. Прямо вот на столечко от меня. – Сведя вместе большой и указательный пальцы, он показал насколько. – Чуть не уделали меня почище Генри.
– Ты запомнил номер машины?
– Не-а. Генри запомнил. Или там часть какую-то.
– Он тебе его сказал?
– Не-а. По-моему, он матери сказал. По телевизору про это было.
– А что это была за машина?
– «Мерседес».
– Какого цвета?
– Черного.
– А какой модели?
– Не знаю, какой модели.
– Сколько дверей?
– Две. Такая, знаете, низкая, приплюснутая. Спортивная вроде как.
Крамер опять поглядел на Мартина. И снова тот, расширив глаза, изобразил на лице «Вот оно!»
– Ты бы узнал того мужчину, если бы увидел еще раз?
– Узнал бы. – Это Роланд произнес тоном горестной убежденности, которая явственно отдавала правдой.
– А как насчет женщины?
– Ее тоже. Нас разделяло-то ведь только стекло.
– Как женщина выглядела? Какого возраста?
– Не знаю. Белая. Не знаю, какого возраста.
– Ну, старая, молодая? К чему ближе – двадцать пять, тридцать пять, сорок пять, пятьдесят пять?
– Двадцать пять скорее.
– Светлые волосы, темные, рыжие?
– Темные.
– Во что она была одета?
– В платье, наверное. Она была вся в синем. Я запомнил, потому что это был яркий такой, настоящий синий цвет, а платье вот с такущими плечами. Это я запомнил.
– А мужчина как выглядел?
– Высокий. На нем был костюм с галстуком.
– Костюм какого цвета?
– Не знаю. Темный костюм. Это все, что мне запомнилось.
– А он какого возраста? Моего примерно или старше? Или моложе?
– Немного постарше.
– И ты бы узнал его, если бы снова увидел?
– Узнал бы.
– Так, Роланд, я тебе сейчас покажу кое-какие фотографии, а ты мне скажешь, если кто-нибудь на них будет тебе знаком. О'кей?
– Угу.
Крамер подошел к своему столу, за которым сидел Хейден, и со словами «Простите, одну секундочку» выдвинул ящик. Склоняясь над ним, он на мгновение посмотрел на Хейдена и слегка кивнул, как бы говоря; «Срабатывает». Из ящика он вынул пачку фотографий, которые подобрал для Вейсса Милт Лубелл. Разложил их по столу Джимми Коуфи.
– Кого-нибудь из этих людей узнаешь?
Роланд обежал глазами фотографии, и его указательный палец потянулся прямо к Шерману Мак-Кою, одетому в смокинг и ухмыляющемуся.
– Это он.
– Откуда ты взял, что это тот самый мужик?
– Это он. Я узнал его. Его подбородок. У того мужика был здоровый такой подбородок.
Крамер поглядел на Мартина, потом на Гольдберга. Гольдберг чуть заметно улыбался.
– А женщина на фотографии – та, что рядом с ним, – это та, которая была в машине?
– Не-а. Та была моложе, волосы у ней темнее, и еще она, ну, что ли, такая клевая, более шлюшистая, что ли.
– Клевая?
Губы Роланда вновь тронула улыбка, но он согнал ее.
– Ну, понимаете, этакая, что называется, штучка с ручкой.
Крамер позволил себе улыбнуться и хмыкнуть. Это дало ему возможность чуть приспустить пары восторга, который начинал уже распирать его.
– Штучка с ручкой, говоришь? О'кей, штучка с ручкой. Ладно. Стало быть, они покинули место происшествия. Что ты потом делал?
– А что я особо мог делать? Генри стоит вот так вот – руку свою держит. Запястье прямо на сторону вывернуто. Ну, я и говорю: «Генри, надо бы тебе в больницу», а он говорит, что не хочет он в больницу, он домой хочет. Ну, мы и пошли обратно по Брукнеровскому бульвару в свой квартал.
– Погоди-ка, – перебил его Крамер. – Кто-нибудь видел, как все это произошло? Люди на тротуаре были?
– Не знаю.
– И машина никакая не остановилась?
– Не-а. Наверно, если бы Генри – ну, если бы он долго там лежал, может быть, кто-нибудь и остановился бы. А так – нет.
– Значит, теперь вы идете по Брукнеровскому бульвару к северу, в свою новостройку.
– Точно. А Генри – он всю дорогу стонет, и вид у него такой, будто, того и гляди, он вырубится, и я говорю: «Генри, надо бы тебе в больницу». Так что пошли мы с ним опять назад к Хантс-Пойнт авеню, перешли к Сто шестьдесят первой улице – туда, где станция метро, а я гляжу – там это такси стоит, моего приятеля Брилла.
– Брилла?
– Это такой парень есть, у него два такси.
– И он отвез вас в клинику Линкольна?
– Да нет, этот отвез – Кочан-Курчан, он вез. Это один из шоферов Брилла.
– Кочан-Курчан. Это что у него – фамилия такая или это кличка?
– Не знаю. Его все так зовут – Кочан-Курчан.
– И он отвез вас обоих в клинику.
– Точно.
– В каком состоянии был Генри по дороге в больницу? Это тогда он тебе сказал, что ударился головой?
– Точно, но он все больше талдычил про свою руку. А у руки и впрямь вид был поганый.
– Он говорил связно? Как по-твоему, нормально у него было с мозгами?
– Ну, я ж говорю, он все стонал и говорил, как у него рука болит. Но соображать соображал. Понимал, где мы, что, куда.
– Когда приехали в клинику, что ты делал?
– Ну, вышли, я дошел вместе с Генри до двери, где травмопункт, и он вошел туда.
– И ты с ним?
– Не, я сел обратно в машину с Кочан-Курчаном и уехал.
– А с Генри не остался?
– Я решил, что больше ничем ему все равно уже не помогу. – Роланд украдкой метнул взгляд на Хейдена.
– А как Генри добирался до дому из клиники?
– Не знаю.
Крамер помолчал.
– Ладно, Роланд, ты мне вот еще что скажи. Почему ты раньше-то не пришел к нам с этим? Я к тому, что вот вы с приятелем или с соседом, по меньшей мере – все-таки вы, считай, в одном дворе жили, – вляпались в такую переделку, его сбили, с места происшествия удрали, все на твоих глазах, об этом и по телевизору, и в газетах во всех до одной, а ты сидишь до сих пор, будто воды в рот набрал. Как это надо понимать?
Роланд поглядел на Хейдена, который ему кивнул, дескать, давай, и ответил:
– Меня полиция разыскивала.
Заговорил Хейден:
– На него был ордер за систематическое распространение, хранение больших количеств, сопротивление при задержании и еще кое-что – по всем тем пунктам, которые ему как раз и вменяются.
Крамер – Роланду:
– Стало быть, в целях самозащиты. Ты утаивал информацию, чтобы избежать столкновения с полицейскими.
– Точно.
От радости у Крамера голова шла кругом. Он уже видел, как все становится на свои места. Этот Роланд, конечно, не подарок, но ему смело можно верить. Вытряхнуть бы его только из этого культуристского свитерка и кроссовок! Ногу ему сломать, чтобы исчезла эта сутенерская развалочка! Похоронить поглубже все, что связано с «королем крэка с Вечнозеленой аллеи»! А то присяжным не очень-то понравится, если свидетелем на суде будет выступать отъявленный преступник, которому за его показания уголовное преследование заменят административным. Но ведь его только помыть и причесать – больше-то ничего и не потребуется! Разом Крамер вдруг увидел… рисунок…
Роланду:
– А ты мне говоришь всю правду?
– Угу.
– Ничего не добавляешь и ничего не утаиваешь?
– Угу.
Крамер подошел к столу Джимми Коуфи, встал рядом с Роландом и собрал фотографии. Потом повернулся к Сесилу Хейдену.
– Советник, – сказал он. – Мне надо обговорить это со своим начальством. Но, если я не ошибаюсь, мы, кажется, сговоримся.
И вновь он увидел его, даже не закончив еще говорить… рисунок… судебного художника… Видел перед собой, как будто сидит перед экраном телевизора. Помощник окружного прокурора Лоренс Н. Крамер… во весь рост… его палец воздет… массивные грудинно-ключично-сосцевидные мышцы бугрятся… Вот только как художник обойдется с его теменем, где так мало осталось волос? Что ж, если художник изобразит как следует его мощный торс, на остальное не обратят внимания. Смелость и красноречие… вот что все увидят. Увидит весь огромный Нью-Йорк. Увидит мисс Шелли Томас.
19
«Ослиная» взаимовыручка
В понедельник утром Крамера и Берни Фицгиббона сразу же вызвал к себе Эйб Вейсс. Милт Лубелл тоже присутствовал. Крамер почувствовал, что его статус за выходные повысился. Теперь Вейсс называл его не Крамером, а Ларри и не адресовался с каждым замечанием по поводу дела Лэмба к Берни, словно он, Крамер, служит у Берни всего лишь ординарцем.
Правда, Вейсс все же смотрел на Берни, когда сказал:
– Если есть хоть какая-то возможность, я бы хотел прекратить проволочки с этим делом. У нас достаточно оснований, чтобы задержать этого Мак-Коя, или нет?
– Достаточно, Эйб, – ответил Фицгиббон, – но мне не все в этом деле нравится. У нас есть этот тип Обэрн, который узнал в Мак-Кое того мужика, который вел машину, сбившую Лэмба, у нас есть сторож из гаража, он говорит, что Мак-Кой брал оттуда машину как раз в то время, когда это случилось, а еще Мартин и Гольдберг нашли владельца такси, Брилла, и тот подтверждает, что Обэрн тем вечером действительно нанимал одну из его машин. Однако они не нашли водителя, этого Кочан-Курчана, – (он возвел глаза к небу и с шумом всосал воздух, как бы говоря: «Ну и народ, ну и имена!»), – а мне кажется, надо бы сперва поговорить именно с ним.
– Зачем? – удивился Вейсс.
– Затем, что некоторые моменты не шибко стыкуются, а этот распространитель наркотиков Обэрн – та еще падла. Все-таки мне хотелось бы знать, почему Лэмб не сказал, что его сбило машиной, сразу же как попал в клинику. Мне хотелось бы знать, что происходило в этом такси и действительно ли в больницу пацана отвез Обэрн. Об этом Обэрне тоже хотелось бы узнать побольше. Понимаете, как-то не похожи они на приятелей, которые вдвоем ходят перекусить цыплятами по-техасски. Лэмб, на мой взгляд, пацан довольно безобидный, а вот Обэрн бандюга.
Крамер почувствовал, как странное волнение вздымается у него в груди. Ему захотелось отстоять честь Роланда Обэрна. Да! Защитить его!
Вейсс отстраняюще махнул рукой.
– Вислые концы – вот что это по-моему, Берни. Не понимаю, почему бы нам не задержать Мак-Коя: все бы с ним оформили, а после уж свели бы концы с концами. Все считают возню с расследованием, которое якобы ведется, просто тактикой проволочек.
– Лишняя пара дней погоды не сделает, Эйб. Мак-Кой никуда от нас не уйдет, а уж Обэрн и подавно никуда не денется.
Уловив паузу, ободренный своим новым статусом, в разговор тут же вклинился Крамер:
– Не все тут так просто, Берни. Это верно, что Обэрн никуда от нас не денется, но, по-моему, его надо использовать быстро. Он, вероятно, думает, что его вот-вот отпустят под залог. Его надо поставить перед присяжными как можно скорее, если мы хотим, чтобы из этого вышел толк.
– Об этом не беспокойся, – проговорил Фицгиббон. – Большим умником его не назовешь, но он понимает, что перед ним выбор: либо три годы тюрьмы, либо ни одного. Не станет он играть с нами в молчанку.
– Это мы такое соглашение заключили? – спросил Вейсс. – Обэрн выйдет сухим из воды?
– Все идет к тому. Придется нам дело закрыть и свести все к мелкому правонарушению: мелкое хранение, однократная продажа.
– Черт! – буркнул Вейсс. – С этим сукиным сыном не надо бы так торопиться. Не люблю закрывать дела, по которым уже высказалось большое жюри.
– Эйб, – улыбнувшись, проговорил Фицгиббон, – ведь это ваши слова, не мои! Все, что я говорю, – это давайте работать чуть медленнее. Я бы куда лучше себя чувствовал, если бы мы могли чем-нибудь еще подкрепить его слова.
Крамера так и распирало:
– Не знаю, не знаю – у него очень крепкие показания. Он сообщил мне вещи, которых не мог знать, если его там не было. Знает цвет машины, количество дверей, указал, что это спортивная модель. Знает, как Мак-Коя зовут. Ему послышалось «Шууман», но, вы ж понимаете, это так близко. Не могло же все это ему пригрезиться.
– Я не говорю, что его там не было, Ларри, и не говорю, что он нам не пригодится. Он пригодится нам. Я говорю только, что он скользкий тип и надо быть настороже.
«Скользкий тип». Это он о моем свидетеле?
– Не знаю, Берни, – проговорил Крамер. – Из того, что мне пока удалось выяснить, получается, что он не такой уж плохой пацан. Я запросил отчет его куратора по условно-досрочному. Гением его не назовешь, но ведь рядом с ним никогда не было человека, который заставил бы его шевелить мозгами. Он безработный в третьем поколении; когда он родился, матери было пятнадцать, кроме него, у нее еще двое и все от разных отцов, а сейчас она живет с одним из приятелей Роланда, двадцатилетним парнем, всего на год его старше. Он так прямо у них и поселился, вместе с Роландом и одним из двух других ее детей. Я это к тому, что – бог мой! – вы только представьте! На его месте я бы, наверно, еще хуже скурвился. Сомневаюсь, чтобы у него хоть кто-нибудь из родственников жил не в квартале для неимущих.
Берни Фицгиббон смотрел на него и улыбался. Крамера это смущало, но он продолжал гнуть свое.
– Кроме того, в нем обнаружилось что-то вроде таланта. Его куратор по условно-досрочному показал мне несколько сделанных им картинок. Между прочим, действительно интересные. Это… как же это называется…
– Коллажи? – подсказал Фицгиббон.
– Вот-вот! – обрадовался Крамер. – Коллажи, с этакими еще серебряными…
– С мятой алюминиевой фольгой вместо неба?
– Именно! Ты их видел? Где ты их видел?
– Тех, что делал Обэрн, я не видел, но вообще я их насмотрелся. Типичное тюремное творчество.
– Это в каком же смысле?
– Да всю дорогу попадается. В тюрьме они и картинки делают, и фигурки – такие, знаешь, вроде как из мультфильмов. А для фона присобачивают мятую фольгу от конфет. Так?
– Смотри-ка…
– Я на этот мусор насмотрелся. Каждый год двое-трое адвокатов притаскивают мне эти фольговые картинки, убеждая, что у меня за решеткой томится Микеланджело.
– Ну, это я, конечно, понимаю, – отозвался Крамер. – Но у нашего пацана, я бы сказал, все-таки настоящий талант.
Фицгиббон ничего не ответил. Только улыбнулся. И тут Крамер понял, к чему все эти его улыбочки. Берни решил, что он изо всех сил отбеливает свидетеля. О подобных вещах Крамер и сам знал, но тут – тут все по-другому! Отбеливание свидетеля – обычное у обвинителей психологическое явление. В уголовном деле твой основной свидетель чаще всего варился в том же соку, что и обвиняемый, и к тому же сам может запросто иметь кучу судимостей. Трудно ожидать, чтобы он оказался столпом общества, но при этом он у тебя единственный и неповторимый, он свидетель, на которого опирается все обвинение. И тут возникает непреодолимое желание отбелить его. Наделить сиянием правды и достоверности. Причем не только для того, чтобы улучшить его репутацию в глазах судьи и присяжных. Больше всего тянет почистить его для самого себя. Необходимо верить, что дело, которое ты делаешь с ним заодно (то есть вы на пару загоняете другого человека в тюрьму), делается не просто ловко и профессионально, но и справедливо. Этот червь, микроб, подонок, этот только что выкопанный из кучи навозный жук теперь твой товарищ, твоя главная опора в битве добра со злом, и тебе самому необходимо верить, что существует некое сияние, окружающее этот… организм, это существо, которое только что было последней скотиной, а теперь стало оклеветанным и непонятым юношей.
Он все это хорошо знал, но Роланд Обэрн – это ведь другое дело!
– Ладно, – сказал Эйб Вейсс, прерывая искусствоведческие дебаты еще одним движением кисти. – Это не важно. Я должен принять решение, и я его принимаю. У нас на руках достаточно. Мак-Коя забираем. Завтра с утра его задерживаем и даем сообщение в прессу. Вторник – удобный день?
Задавая этот вопрос, он смотрел на Милта Лубелла. Лубелл с умным видом кивнул.
– Лучше всего вторник и среда. Вторник и среда. – Лубелл повернулся к Берни Фицгиббону. – Понедельники не годятся. По понедельникам люди если что и читают, так только про спорт, а вечером смотрят футбол по телевизору.
Но Фицгиббон смотрел на Вейсса. В конце концов он пожал плечами и проговорил:
– О'кей, Эйб. Я переживу. Но если мы наметили это на завтра, пойду, пожалуй, позвоню Томми Киллиану прямо сейчас, пока он не ушел в суд, чтобы клиент у него был наготове.
Вейсс жестом показал ему на небольшой столик с телефоном в дальнем углу комнаты, позади стола для совещаний, и Фицгиббон направился туда. Пока Фицгиббон говорил по телефону, Вейсс спросил Лубелла:
– Где фотографии, Милт?
Милт Лубелл покопался в куче бумаг, лежавших у него на коленях, добыл оттуда несколько журнальных страничек и вручил их Вейссу.
– Это как журнал-то называется, Милт?
– «Архитектурное обозрение».
– Вот, взгляните. – И тут – надо же – Крамер увидел, как Вейсс тянется через стол, чтобы передать странички ему. Он почувствовал себя донельзя польщенным. Стал разглядывать снимки…
Шелковистейшая в мире бумага, роскошные цветные фотографии с деталями, проработанными так резко, что хотелось сморгнуть… Квартира Мак-Коя… Море мрамора, потом огромная дугообразная лестница с перилами темного дерева… Темное дерево повсюду, а вот резной столик, и на нем цветы в огромной вазе – целый грузовик цветов… Тот самый холл, о котором рассказывал Мартин. Такой огромный, что в нем, казалось, с легкостью уместились бы три 888-долларовые ячейки крамеровского термитника, и это один только холл. Что бывают люди, которые так живут в Нью-Йорке, Крамер слыхал… Еще комната… снова темное дерево. Должно быть, гостиная… Такая просторная, что тяжелая мебель стоит тремя или четырьмя отдельными группами… комната, войдя в которую, невольно понижаешь голос до шепота… Другая фотография: крупным планом какая-то резная панель глянцевитого красно-коричневого дерева… множество фигурок в костюмах и шляпах – шагают навстречу друг другу на фоне фасадов зданий… И вот опять Вейсс тянется через стол, показывая на фото.
– Там этого до хрена, – сказал он. – «Уолл-стрит» называется, автор какой-то Винг-Вонг или как там его, к дьяволу, по фамилии. «Резчик по дереву из Гонконга». Такая там, кажется, подпись? Это у них на стене в библиотеке. Неплохо.
Теперь Крамер своими глазами увидел то, о чем рассказывал Мартин. Библиотека… Ох уж эти БАСПы… Тридцать восемь лет… всего на шесть лет старше Крамера… Все эти деньги они получили в наследство и живут теперь как в сказке. Что ж, этот конкретный их представитель скоро столкнется с реальным миром.
Фицгиббон вернулся из дальнего угла комнаты.
– Поговорили с Томми? – спросил Вейсс.
– Ага. Клиент будет к нашим услугам.
– Вон, полюбуйтесь. – Вейсс показал рукой на журнальные страницы. Крамер подал их Фицгиббону. – Квартира Мак-Коев, – пояснил Вейсс.
Фицгиббон мельком взглянул на фотографии и отдал их обратно Крамеру.
– Вы что-нибудь видели подобное? – спросил Вейсс. – Дизайн его собственной жены. Правильно я излагаю, Милт?
– Ага, она из тех светских дам, что друг дружке квартиры декорируют, – сказал Лубелл. – Одни богатые тетки украшают жилье другим богатым теткам. Про них то и дело пишут в журнале «Нью-Йорк».
Вейсс неотрывно смотрел на Фицгиббона, но тот молчал. Тогда Вейсс расширил глаза с таким видом, будто на него снизошло откровение:
– Вы только представьте, Берни.
– Что представить?
– В общем, мне это видится уже довольно ясно, – проговорил Вейсс. – По-моему, неплохая идея насчет того, чтобы прекратить весь этот понос про «белое правосудие», «Йоханнесбронкс» и прочее дерьмо: надо арестовать его прямо в квартире. Чертовски здорово получится. Хочешь показать людям этого округа, что закон не взирает на личности, – арестуй мужика с Парк авеню точно так же, как арестовал бы какого-нибудь Хосе Гарсия или Таирона Смита. За ними ведь идешь прямо в их гребучее логово, верно?
– Ага, – подтвердил Фицгиббон, – потому что иначе их вообще не возьмешь.
– Это вы бросьте. Мы все в ответе перед народом округа. Наше ведомство представляется им в очень дурном свете, а так мы сразу положим этому конец.
– Не слишком ли круто – брать человека в его собственном доме, только чтобы предстать в нужном свете?
– Арест – это арест, и приятного в нем ничего нет при любом раскладе, Берни.
– Н-да, только мы этого сделать не можем, – сказал Фицгиббон.