ГЛАВА V
РЕЧЬ ТОВАРИЩА К.У. ЧЕРНЕНКО
НА ЮБИЛЕЙНОМ ПЛЕНУМЕ
СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
ЯНВАРЯ 1984 ГОДА
(ПО МАТЕРИАЛАМ ЖУРНАЛА «АГИТАТОР»)
Вот гул затих. Он вышел на подмостки.
Прокашлявшись, он начал: «Дорогие
товарищи! Наш пленум посвящен
пятидесятилетию событья
значительного очень…» Михалков,
склонясь к соседу, прошептал: «Прекрасно
он выглядит. А все ходили слухи,
что болен он». — «Тс-с! Дай послушать», «…съезда
Писателей советских, и сегодня
на пройденный литературой путь
мы смотрим с гордостью. Литературой,
в которой отражение нашли
ХХ-го столетия революци-
онные преобразования!» Взорвался
аплодисментами притихший зал. Проскурин
неистовствовал. Слезы на глазах
у Маркова стояли. А Гамзатов,
забывшись, крикнул что-то по-аварски,
но тут же перевел: «Ай, молодец!»
Невольно улыбнувшись, Константин
Устинович продолжил выступленье.
Он был в ударе. Мысль, как никогда,
была свободна и упруга. «Дело,
так начатое Горьким, Маяковским,
Фадеевым и Шолоховым, ныне
Продолжили писатели, поэты…»
И вновь аплодисменты. Евтушенко,
и тот был тронут и не смог сдержать
наплыва чувств. А Кугультинов просто
лишился чувств. Распутин позабыл
на несколько мгновений о Байкале
и бескорыстно радовался вместе
с Нагибиным и Шукшиным. А рядом
Берггольц и Инбер, как простые бабы,
ревмя ревели. Алигер, напротив,
лишилась дара речи. «Ка-ка-ка…» —
Рождественский никак не мог закончить.
И сдержанно и благородно хлопал
Давид Самойлов. Автор «Лонжюмо»
платок бунтарский с шеи снял в экстазе,
размахивая им над головой.
«Му-му-му-му» — все громче, громче, громче
ревел Рождественский. И Симонов рыдал
у Эренбурга на плече скупою
солдатскою слезой. И Пастернак
смотрел испуганно и улыбался робко —
ведь не урод он, счастье сотен тысяч
ему дороже. Вдохновенный Блок
кричал в самозабвении: «Идите!
Идите все! Идите за Урал!»
А там и Пушкин! Там и Ломоносов!
И Кантемир! И Данте! И Гомер!..
Ну вот и все. Пора поставить точку
и набело переписать. Прощай же,
мой Константин Устинович! Два года,
два года мы с тобою были вместе.
Бессонные ночные вдохновенья
я посвящал тебе. И ныне время
проститься. Легкомысленная муза
стремится к новому. Мне грустно, Константин
Устинович. Но таковы законы
литературы, о которой ты
пред смертью говорил… Покойся с миром
до радостного утра, милый прах.
Сквозь прощальные слезы
Людмиле Кибировой
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
………………………
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, —
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
Анна Ахматова
ВСТУПЛЕНИЕ
Пахнет дело мое керосином,
керосинкой, сторонкой родной,
пахнет «Шипром», как бритый мужчина,
и как женщина, — «Красной Москвой».
(Той, на крышечке с кисточкой), мылом,
банным мылом да банным листом,
общепитской подливкой, гарниром,
пахнет булочной там, за углом.
Чуешь, чуешь, чем пахнет? — Я чую,
чую, Господи, нос не зажму —
«Беломором», Сучаном, Вилюем,
домом отдыха в синем Крыму!
Пахнет вываркой, стиркою, синькой,
и на ВДНХ шашлыком,
и глотком пертусина, и свинкой,
и трофейным австрийским ковром,
свежеглаженым галстуком алым,
звонким штандыром на пустыре,
и вокзалом, и актовым залом,
и сиренью у нас на дворе.
Чуешь, сволочь, чем пахнет? — Еще бы!
Мне ли, местному, нос воротить? —
Политурой, промасленной робой,
русским духом, едрить-колотить!
Вкусным дымом пистонов, карбидом,
горем луковым и огурцом,
бигудями буфетчицы Лиды,
русским духом, и страхом, и мхом.
Заскорузлой подмышкой мундира,
и гостиницей в Йошкар-Оле,
и соляркою, и комбижиром
в феврале на холодной заре,
и антоновкой ближе к Калуге,
и в моздокской степи анашой —
чуешь, сука, чем пахнет?! — и вьюгой,
ой, вьюгой, воркутинской пургой!
Пахнет, Боже, сосновой смолою,
ближним боем да раной гнилой,
колбасой, колбасой, колбасою,
колбасой — все равно колбасой!
Неподмытым общаговским блудом,
и бензином в попутке ночной,
пахнет Родиной — чуешь ли? — чудом,
чудом, ладаном, Вестью Благой!
Хлоркой в пристанционном сортире,
хвоей в предновогоднем метро.
Постным маслом в соседской квартире
(Как живут они там впятером?
Как ругаются страшно, дерутся…)
Чуешь? — Русью, дымком, портвешком,
ветеранами трех революций.
И еще — леденцом-петушком!
Пахнет танцами в клубе совхозном
(Ох, напрасно пришли мы сюда!),
клейкой клятвой листвы, туберозной
пахнет горечью, и никогда,
навсегда — канифолью и пухом,
шубой, Шубертом… Ну, задолбал!
Пиром духа, пацан, пиром духа,
как Некрасов В.Н. написал!
Пахнет МХАТом и пахнет бытовкой,
люберецким дурным кулаком,
Елисеевским и Третьяковкой,
Русью пахнет, судьбою, говном.
Черным кофе двойным в ЦДЛе.
— Врешь ты все! — Ну, какао в кафе…
И урлой, и сырою шинелью
в полночь на гарнизонной губе.
Хлорпикрином, заманом, зарином,
гуталином на тяжкой кирзе,
и родимой землею, и глиной,
и судьбой, и пирожным безе.
Чуешь, чуешь, чем пахнет? — Конечно!
Чую, нюхаю — псиной и сном,
сном мертвецким, похмельем кромешным,
мутноватым грудным молоком!
Пахнет жареным, пахнет горелым,
аллергеном — греха не таи!
Пахнет дело мое, пахнет тело,
пахнут слезы, Людмила, мои.
<…>
1987
Л.С. Рубинштейну
1. Лева, милый, энтропия!
Энтропия, друг ты мой!
Только мы стоим босые
С непокрытой головой.
Мы босые, небольшие,
Осененные листвой,
Пишем в книжки записные
по-над бездной роковой.
Лишь лучи свои косые
тянет вечер золотой,
лишь растения живые
нам качают головой.
Лишь цветочки — до свиданья!
Облака — в последний раз!
Лишь прольется на прощанье
влага светлая из глаз.
Лишь продукты пропитанья
вкус наш радуют подчас…
Но готовься жить заране
без ветчин и без колбас!
2. Без кондитерских изделий!
Без капусты! Без грибов!
Без лапши! Без вермишели!
Все проходит. Будь готов.
Все проходит. Все не вечно.
Энтропия, друг ты мой!
Как чахотка, скоротечно,
и смешно, как геморрой,
и как СПИД… Ты слышишь, Лева?
Слушай, Лева, не вертись!
Все равно и все фигово
Что нам делать? Как спастись?
Даже Семиною водкой
чокаясь в кругу друзей
про себя я знаю четко:
все фигово, пей не пей!
Пой не пой — фигово, Лева!
Нету, нету ничего!
Дым багровый. Ров дерьмовый.
Вой кошачий половой.
Даже женским бюстом, Лева,
упиваясь в час ночной
знаю я, что все фигово,
знаю, знаю, дорогой.
3. Все проходит. Все проходит.
Опадает маков цвет.
Безобразья нет в природе,
но и нас с тобою нет.
Нет как нет, и быть не может!
Впереди и позади
страшно, Лева! Ну и рожи!
Ну их на фиг! Не гляди!
Тише, тише, Лева, милый!
Лев Семеныч, любера!
Энтропии свет постылый
заливает вечера.
Надвигается, послушай,
надвигается пиздец!
Тише, тише, глуше, глуше
колыхания сердец.
Тише, тише, глуше, глуше
глубже, глубже. Навсегда.
Лев Семеныч, наши души
быстротечны, как вода.
Быстротечны, быстроходны,
мчатся, мчатся — не догнать…
Ярость, Лева, благородна,
но бессмысленна, видать.
<…>
13. Мрак да враг. Да щи, да каша
Грозно смотрит таракан.
Я люблю Россию нашу.
Я пропал, и ты не пан.
Я люблю Россию, Лева,
край белеющих берез,
край погибели пуховой,
рваных ран, да пьяных слез.
Тараканы в барабаны,
вошки-блошки по углам.
И мерещатся в тумане
пролетарии всех стран.
И в сыром ночном бурьяне
заплутав, орет гармонь.
Со свинчаткою в кармане
ходит-бродит Угомон.
Бьют баклуши. Бьют кого-то.
Нас пока еще не бьют.
Бьют в господские ворота,
только им не отопрут.
Мрак да злак, да футы-нуты,
флаг-бардак, верстак-кабак,
елки-палки, нетто-брутто,
марш-бросок, пиздык-хуяк,
сикось-накось, выкрась-выбрось,
Сивцев Вражек, иван-чай,
Львов-Хабаровск, Кушка-Выборг,
жди-пожди, да не серчай!
Тройка мчится, тройка скачет
в рыжей жиже по весне,
злого ямщика хуячит
злой фельдъегерь по спине.
По долинам и по взморьям,
рюмка колом, комом блин.
Страшно, страшно поневоле
средь неведомых равнин!..
<…>
17. Было ж время — процветала
в мире наша сторона!
В Красном уголке, бывало,
люд толпился дотемна!
Наших деток в средней школе
раздавались голоса
Жгла сердца своим глаголом
свежей «Правды» полоса.
Нежным светом озарялись
стены древнего Кремля.
Силомером развлекались
тенниски и кителя.
И курортники в пижамах
покупали виноград.
Креп-жоржет носили мамы.
Возрождался Сталинград.
В светлых платьицах с бантами
первоклассницы смешно
на паркетах топотали,
шли нахимовцы в кино.
В плюшевых жакетах тетки.
В теплых бурках управдом.
Сквозь узор листвы нечеткий
в парке девушка с веслом.
Юной свежестью сияла
тетя с гипсовым веслом
и, как мы, она не знала,
что обречена на слом.
<…>
23. Осененные листвою,
небольшие мы с тобой.
Но спасемся мы с тобою
Красотою, Красотой,
Добротой и Правдой, Лева,
Гефсиманскою слезой,
влагой Канскою багровой,
превращенною водой!
Дьявол в черном коленкоре
рыльце лапками укрыл!
Злого гада Свет с Фавора
ослепил и оскопил!
Энтропии злые бесы
убегают наутек!
Он воистину воскресе!
Поцелуемся, дружок!
Пусть мы корчим злые рожи,
пусть кичимся злым умом,
на гусиной нашей коже
Агнца светлое клеймо!
И глядит ягненок гневный
с Рафаэлева холста,
и меж черных дыр вселенной
нам сияет Красота!
Мы комочки злого праха,
но душа — теплым-тепла!
Пасха, Лев Семеныч, Пасха!
Лева, расправляй крыла!
Пасха, Пасха, Лев Семеныч!
Светлой новости внемли!
Левушка, тверди каноны
клейкой зелени земли!
В Царстве Божием, о Лева,
в царствии грядущем том
Лева, нехристь бестолковый,
спорим, все мы оживем!
24. Кончен пир. Умолкли хоры.
Лев Семеныч, кочумай.
Опорожнены амфóры.
Весь в окурках спит минтай.
Не допиты в кубках вины.
На главе венок измят.
Файбисовича картины
пересмотрены подряд.
Кончив пир, мы поздно встали,
ехать в Люберцы тебе.
Звезды на небе сияли.
Песня висла на губе.
Как над этим дольным чадом
в горнем выспреннем краю,
отвечая смертным взглядам,
звезды чистые поют.
Звезды чистые мерцают
над твоею головой.
Что они нам предвещают?
Я не в курсе, дорогой.
Чистых голосов мерцанье
над сияньем автострад.
До свиданья, до свиданья!
Я ни в чем не виноват!
До свиданья! До свиданья!
Пусть впритык же пиздец,
но не лжет обетованье,
но не тщетно упованье,
но исполнятся Писанья!
А кто слушал — молодец.
1987
Послание Ленке
Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.
А.С. Пушкин
Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это. Но надо стараться.
Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.
Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае — чайки.
Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого
будем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воя
будем мурлыкать котятами в теплом лукошке.
Не эпатаж это — просто желание выжить.
И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,
под завыванье за окнами блоковской вьюги.
Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,
на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких,
среди стихии бушующей, среди девятого вала
канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны
и колобродящей семьдесят лет на великом просторе,
нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо,
злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь,
чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя,
не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля.
Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый,
здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник,
и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник —
каждый буквально — позировать Врубелю может, ведь каждый
здесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтою
каждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верил
здесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкой
каждый глядел, и хоть кол ты теши им — никто не хотел здесь
благословить ну хоть что-нибудь в бедной природе.
Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,
тем презиравшим филистеров, буршам мятежным,
полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!
Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,
вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,
вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!
Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой!
Врет Александр Александрыч, не может быть злоба святою.
Здесь на любой танцплощадке как минимум две Карменситы,
здесь в пионерской дружине с десяток Манон, а в подсобке
здесь Мариула дарит свои ласки, и ночью турбаза
стонет, кряхтит Клеопатрой бесстыжей!.. И каждый студентик
Литинститута здесь знает — искусство превыше морали.
На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетика
выше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин,
мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкой
доброю слушает и соглашается: «В общем-то, да».
В общем-то, да… Уж конечно… Но мы с тобой все-таки будем
Диккенса вслух перечитывать, и Честертона, и, кстати,
«Бледный огонь», и «Пнина», и «Лолиту», Ленуля, и Леву
будем читать-декламировать, Бог с ним, с де Садом…
Но и другой романтизм здесь имеется — вот он, голубчик,
вот он сидит, и очки протирает, и все рассуждает,
все не решит, бедолага, какая-такая дорога
к храму ведет, балалайкой бесструнною все тарахтит он.
И прерывается только затем, чтобы с липкой клеенки
сбить таракана щелчком, — и опять о Духовности, Лена,
и медитирует, Лена, над спинкой минтая.
А богоборцы, а богоискатели? Вся эта погань,
вся достоевщинка родная? Помнишь, зимою в Нарыне
в командировке я был? Там в гостинице номер двухместный,
без унитаза, без раковины, но с эстампом ярчайшим,
целых три дня и две ночи делил я с каким-то усатым
мелиоратором, кажется, нет, гидротехником… в общем,
что-то с водою и с техникой связано… Был он из Фрунзе,
но не киргиз, а русак коренной. Поначалу спокойно
жили мы, «Сопот» смотрели, его угощал я индийским
чаем, а он меня всякой жратвою домашнею. Но на вторые
сутки под вечер явился он с другом каким-то, киргизом,
как говорится, ужратый в умат. И еще раздавили
(впрочем, со мною уже) грамм четыреста водки «Кубанской».
Кореш его отвалил. И вот тут началося.
Начал икать он, Ленуля, а после он стал материться.
Драться пытался, стаканом бросался в меня, и салагой
хуевым он обзывал меня зло, и чучмеком ебанным.
После он плакал и пел — как в вагонах зеленых ведется,
я же — как в желтых и синих — помалкивал. «В Бога ты веришь? —
вдруг вопросил он. — Я, бля, говорю, в Бога веришь?» — «Ну, верю» —
«Верю! Нет, врешь, ты, бля, сука, не веришь!.. У, ебанный корень!
Не понимаешь ты, блядь! Я вот верю! Я, сука-бля, верю!
Но не молюсь ни хуя! Не, ты понял, бля? Понял, сучонка?» —
«Понял я, понял». — «А вот не пизди. Ни хера ты не понял.
Леха, бля, Шифер не будет стоять на коленях!!» Ей-богу,
не сочинил я ни капельки, так вот и было, как будто
это Набоков придумал, чтоб Федор Михалыча насмерть
несправедливо и зло задразнить… Так давай же стараться!
Будем, Ленулька, мещанами — просто из гигиенических
соображений, чтоб эту паршу, и коросту, и триппер
не подхватить, не поплыть по волнам этим, женка.
Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,
будем герани растить и бегонию, будем котлетки
кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —
хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.
Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо
тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,
как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,
кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный
бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,
кто осознал метафизику влажной уборки.
Выйду я утром с собачкою нашей гулять, и, вернувшись,
зонтик поставив сушиться, спрошу я: «Елена Иванна,
в кулинарии на Волгина все покупали ромштексы.
Свежие вроде бы. Может быть, взять?» — «Нет, ромштексы не надо.
Сало одно в них. Нам мама достала индейку. А что это
как вы чудно произносите — кулинария?» — «А что ж тут,
женка, чудного, так все говорят». — «Кулинария надо
произносить, Тимур Юрьич, по правилам» — «Ну, насмешила!
Что еще за кулинáрья?» — «А вот мы посмотрим». — «Давайте».
«Вот вам, пожалуйста!» — «Где?.. Кулинария… Ну, я не знаю…
Здесь опечатка, наверно».
И как-нибудь ночью ты скажешь:
«Кажется, я залетела…» Родится у нас непременно
мальчик, и мы назовем его Юрой в честь деда иль Ваней.
Мы воспитаем его, и давай он у нас инженером
или врачом, или сыщиком, Леночка, будет.
1990
Исторический романс
Что ты жадно глядишь на крестьянку,
подбоченясь, корнет молодой,
самогонку под всхлипы тальянки
пригубивши безусой губой?
Что ты фертом стоишь, наблюдая
пляску, свист, каблуков перестук?
Как бы боком не вышла такая
этнография, милый барчук!
Поезжай-ка ты лучше к мамзелям
иль к цыганкам на тройке катись!
Приворотное мутное зелье
сплюнь три раза и перекрестись!
Ах, мон шер, ах, мон анж, охолонь ты!
Далеко ли, Ваш бродь, до беды,
до греха, до стыда, до афронта?
хоть о маменьке вспомнил бы ты!
Что ж напялил ты косоворотку?
Полюбуйся, mon cher, на себя!
Эта водка сожжет тебе глотку,
оплетет и задушит тебя.
Где ж твой ментик, гусар бесшабашный?
Где Моэта шипучий бокал?
Кой же черт тебя гонит на пашню,
что ты в этой избе потерял?
Одари их ланкастерской школой
и привычный оброк отмени,
позабавься с белянкой веселой,
только ближе не надо, ни-ни!
Вот послушай, загадка такая —
что на землю швыряет мужик,
ну а барин в кармане таскает?
Что, не знаешь? Скажи напрямик!
Это сопли, миленочек, сопли!
Так что лучше не надо, корнет.
Первым классом, уютным и теплым,
уезжай в свой блистательный свет.
Брось ты к черту Руссо и Толстого!
Поль де Кок неразрезанный ждет!
И актерки к канкану готовы,
Оффенбах пред оркестром встает.
Блещут ложи, брильянты, мундиры.
Что ж ты ждешь? Что ты прешь на рожон?
Видно вправду ты бесишься с жиру,
разбитною пейзанкой пленен!
Плат узорный, подсолнухов жменя,
черны брови да алы уста,
ой вы сени, кленовые сени,
ах, естественность, ах, простота!
Все равно ж не полюбит, обманет,
насмеется она над тобой,
затуманит, завьюжит, заманит,
обернется погибелью злой!
Все равно не полюбит, загубит!..
Из острога вернется дружок.
Искривятся усмешечкой губы.
Ярым жаром блеснет сапожок.
Что топорщится за голенищем?
Что так странно и страшно он свищет?
Он зовет себя Третьим Петром.
Твой тулупчик расползся на нем.
Август 1993
Двадцать сонетов
К Саше Запоевой
<…>
Я лиру посвятил сюсюканью. Оно
мне кажется единственно возможной
и адекватной (хоть безумно сложной)
методой творческой. И пусть Хайям вино,
пускай Сорокин сперму и говно
поют себе усердно и истошно,
я буду петь в гордыне безнадежной
лишь слезы умиленья все равно.
Не граф Толстой и не маркиз де Сад,
князь Шаликов — вот кто мне сват и брат
(кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек
мой сизенький, мой миленький дружочек,
мой дурачок, Сашочек, ангелочек,
кричи «Ура!» Мы едем в зоосад!
Январь — май 1995
Конспект
Участвуя в бахтинском карнавале,
я весь дерьмом измазан, я смешон,
утоплен в этом море разливанном,
утробою веселой поглощен,
вагиною хохочущей засосан,
я растворяюсь в жиже родовой.
Вольно же было молодцу без спросу
внимать музыке этой площадной!
Блатной музычке, гоготу и реву,
срамным частушкам уличных сирен,
гуденью спермы, голошенью крови,
вольно же было отдаваться в плен?
Вольно же было липкую личину
на образ и подобье надевать,
Отца злословя, изменяя Сыну,
под юбкою Праматери шнырять?
Зачем же, голос мой монологичный,
так рано ты отчаялся взывать,
солировать средь нечисти безличной,
на Диалог предвечный уповать?
Бубни теперь, что смерть амбивалентна,
что ты воспрянешь в брюхе родовом,
что удобряют почву экскременты
и в этих массах все нам нипочем,
что все равно… Не все равно, мой милый!
И смерть есть смерть, и на миру она
не менее противна, чем в могиле,
хотя, конечно, более красна.
1997–1998
* * *
Боже, чего же им всем не хватало?
Словно с цепи сорвались!
Логос опущен. Но этого мало —
вот уж за фаллос взялись!
Что ж это деется, батюшки-светы?
Как же так можно, друзья?
Ладно уж с Новым, но с Ветхим Заветом
так обращаться нельзя!
Стойте, девчата, окститесь, ребята,
гляньте сюда, дураки —
скалится злобно Vagina dentata,
клацают жутко клыки!
Скоро останутся рожки да ножки,
коль не опомнитесь вы!
Гляньте-ка — фаллос вам кажет дорожку
к Логосу, в светлую высь!
1998
* * *
Даешь деконструкцию! Дали.
А дальше-то что? — А ничто.
Над кучей ненужных деталей
сидим в мирозданье пустом.
Постылые эти бирюльки
то так мы разложим, то сяк,
и эхом неясным и гулким
кромешный ответствует мрак.
Не склеить уже эти штучки,
и дрючки уже не собрать.
И мы продолжаем докучно
развинчивать и расщеплять.
Кто делает вид, кто и вправду
никак не поймет, дурачок,
что шуточки эти не в радость
и эта премудрость не впрок.
И, видимо, мира основы
держались еще кое-как
на честном бессмысленном слове
и на простодушных соплях.
1998
Историософское
Умом Россию не понять —
равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию,
Объединенную Германию —
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить.
Нет, верить можно только в Бога.
Все остальное — безнадега.
Какой бы мерою ни мерить,
нам все равно досталось много —
в России можно просто жить,
Царю, Отечеству служить.
1999
Сослагательное
Если бы Фрейду бы вылечить Ницше,
вместо того, чтобы нас поучать,
если бы Марксу скопить капитал
и производство организовать
ну там, к примеру, сосисок
вместо социализма —
то-то бы славно зажили они,
счáстливо прожили б долгие дни
и в окруженье жены и детей
мирно почили в кровати своей!
Только вот мы б не узнали тогда,
как нас влечет нашей мамы постель,
мы б не узнали, сосиски жуя,
то, что Бог умер, тогда никогда.
Вот ведь какая беда.
1999
* * *
От Феллини — до Тарантино,
от Набокова — до Сорокина,
от Муми-тролля
до Мумий Тролля —
прямая дорожка.
Но можно ведь и свернуть.
P.S.
По ту сторону зла и добра
нету нового, Фриц, ни хера,
кроме точно такого же зла,
при отсутствии полном добра.
1999
По прочтении
«Красного Колеса»
Все теперь мне ясно — Керенский паскуда.
Милюков — зануда, рохля Государь,
молодец Кутепов! Только вот покуда
мне одно еще не ясно, так же как и встарь.
И вопрос все тот же нависает грозно,
а ответить четко не хватает сил:
Слишком рано все же или слишком поздно
Александр Освободитель нас освободил?
1999
* * *
Блоку жена.
Исаковскому мать.
И Долматовскому мать.
Мне как прикажешь тебя называть?
Бабушкой? Нет, ни хрена.
Тещей скорей. Малохольный зятек,
приноровиться я так и не смог
к норову, крову, нутру твоему
и до сих пор не пойму, что к чему.
Непостижимо уму.
Ошеломлен я ухваткой твоей
ширью морей разливанных и щей,
глубью заплывших, залитых очей,
высью дебелых грудей.
Мелет Емелька, да Стенька дурит,
Мара да хмара на нарах храпит,
Чара визжит-верещит.
Чарочка — чок, да дубинушка — хрясь!
Днесь поминаем, что пили вчерась,
что учудили надысь.
Ась, да Авось, да окстись.
Что мне в тебе? Ни аза, ни шиша.
Только вот дочка твоя хороша,
не по хорóшу мила.
В Блока, наверно, пошла.
2000
* * *
…Свобода
приходит никакая не нагая —
в дешевых шмотках с оптового рынка,
с косметикою блядскою на лике
и с песней группы «Стрелки» на устах.
Иная, лучшая — не в этой жизни, парень.
И все-таки — свобода есть свобода,
как Всеволод Некрасов написал.
2000
* * *
Ну, была бы ты, что ли, поменьше,
не такой вот вселенской квашней,
не такой вот лоханью безбрежной,
беспредел бы умерила свой —
чтоб я мог пожалеть тебя, чтобы
дал я отповедь клеветникам,
грудью встал, прикрывая стыдобу,
неприглядный родительский срам!
Но настолько ты, тетка, громадна,
так ты, баба, раскинулась вширь,
так просторы твои неоглядны,
так нагляден родимый пустырь,
так вольготно меж трех океанов
развалилась ты, матушка-пьянь,
что жалеть тебя глупо и странно,
а любить… да люблю я, отстань.
2000
* * *
Большое спасибо, Создатель,
что вплоть до последнего дня
и праздным, и дураковатым
еще сохраняешь меня,
что средь сериозных и пышных,
и важных, и тяжких, как грех,
еще, никудышный и лишний,
не в силах я сдерживать смех,
что ты позволяешь мне шляться,
прогуливать и привирать,
играться, и с толку сбиваться,
а может быть, даже сбивать,
за то, что любили, жалели
меня ни за что ни про что,
пускали в дома и постели,
сажали за праздничный стол!
Отдельное также спасибо
за ту, что не любит еще,
но так уж светла и красива,
что мне без того хорошо.
За легкую, легкую лиру,
за легкость мою на подъем,
и что не с прогорклого жиру
бешусь я на пире Твоем!
Спасибо за мозг и за фаллос,
за ухо, и горло, и нос,
за то, что так много досталось,
и как-то само утряслось,
что не по грехам моим судишь,
а по милосердью Твому,
и вновь беспроцентную ссуду
вручаешь незнамо кому,
что смотришь сквозь пальцы на это,
что Ты не зануда и жмот
и не призываешь к ответу
за каждый насущный ломоть!
Что свет загорается утром
и светит в течение дня,
и что, как Макаренко, мудро
доверьем ты учишь меня,
что праздность мою наполняешь
своим драгоценным вином
и щедрой рукой подливаешь,
скрывая скудельное дно.
Коль все мое дело — потеха,
не грех побездельничать час!
За то, что всегда мне до смеха
до слез из распахнутых глаз!
Что бисер мечу торовато,
что резвая Муза сия,
прости уж, Господь, глуповата,
ленива, смешлива, как я!
Пускай уж филолог Наташка
пеняет на то, что пусты
и так легковесны бумажки
с моими словами, но Ты,
но Ты-то ведь знаешь, конечно,
ты ведаешь, что я творю.
За всю мою нищую нежность
покорнейше благодарю!
За бережность и за небрежность,
за вежливость с тварью Твоей,
удачливость и безуспешность
непыльных трудов и ночей!
Спасибо. И Ты уж прости мне,
что толком не верую я,
что тостом дурацким, не гимном
опять славословлю Тебя!
Так выпьем по первой за астры,
нальем по второй — за исход,
по третьей наполним — и баста,
ведь троицу любит Господь!
Так выпьем за нашу победу,
как в фильме советский шпион,
за то, чтобы все я разведал
и вовремя смылся, как он.
2000
Тема
… богов певец
Не будет никогда подлец!
Г.Р. Державин
Жил да был богов певец,
Пел он, пел и наконец
оказался в полной жопе.
В этом скорбном хронотопе
наш певец уж не поет —
тесно здесь для Каллиопы,
не влетит сюда Эрот!
Посещать дыру срамную
аонидам западло!
(Раньше задницу такую
звали «вечности жерло».)
Аллегориею этой
я хотел сказать о чем? —
Очень уж легко поэту
нынче сделаться говном.
Иль бессмысленным глистом…
Так что будь готов и зорок!
Прозревай сквозь гиблый морок!
Подтвердит любой проктолог —
выход все же есть!
2002
ТРИ ПОЭМЫ
Вступительный центон
С необщим выраженьем рожи
Я скромно кланяюсь прохожим.
Но сложное понятней им.
А мы… Ничем мы не блестим.
Понятней сложное, приятней
Им площадная новизна,
Ребяческая крутизна
И велемудрая невнятность.
Cие опять прельщает их.
А мы-ста будем из простых.
Мораль из моды вышла ныне,
А православие вошло,
Уж так вошло, что все едино —
Писать об этом западло.
Пристойней славить смерть и зло.
Не зло — так боль, не смерть — так блядство
Пристойней и прикольней петь.
Пристойней тайное злорадство,
Что нам Врага не одолеть,
И что исчезнул, как туман,
Нас возвышающий обман,
Что совести и смысла нету,
А низких истин — тьмы и тьмы,
И что достойно есть поэту
Восславить царствие Чумы.
Всего ж удобней и приличней
Варраву выбрать навсегда,
Ведь он гораздо симпатичней
Малопристойного Христа!..
Но романтический поэт,
Безумец, подрывает снова
Благопристойности основы,
Клеймит он снова хладный свет!
Noblesse oblige и volens-nolens,
Такая уж досталась доля,
Такой закон поэту дан —
Он эпатирует мещан
Враждебным словом отрицанья,
Не принимая во вниманье,
Пропал он нынче или пан!
Вот почему нравоученья
И катехизиса азы
Во вдохновенном исступленье
Лепечет грешный мой язык.
Дрожа в нервическом припадке,
Я вопию, что все в порядке,
Что смысл и выход все же есть
Из безнадежных общих мест,
Что дважды два еще четыре
Пою я городу и миру!
Есть упоение в говне,
В нытье со страхом и упреком.
Но в этом я не вижу проку,
И это не по вкусу мне.
И спорить о подобных вкусах
Готов я до потери пульса!
(Неточность рифмы знаменует,
Что автор не шутя психует
И сознает, насколько он
Атавистичен и смешон).
Что ж веселитесь… Стих железный,
Облитый злобой… bla-bla-bla…
В надежде славы и добра
Мне с вами склочничать невместно.
И пусть умру я под забором,
Как Блок велел мне умирать,
Но петь не стану в этом хоре,
Под эту дудку танцевать.
Грешно мне было б. Не велит
Мне Богородица такого.
К тому же — пусть Она простит —
Мне скучно, бес, пуститься снова
В пучину юношеских врак,
В унылый пубертатный мрак….
Но кроме бунта против правил
Наш романтический поэт
Обязан, поразмыслив здраво,
Избрать такой себе предмет
Любовных мук, чтоб — не дай Боже —
Она не полюбила тоже,
Чтоб, далека и холодна,
Безумство страсти инфернальной
Тупой взаимностью банальной
Не осквернила бы она!
Но тут мне жаловаться грех —
Я в этом смысле круче всех!
Метареалисты
Александр ЕРЁМЕНКО
* * *
Горизонтальная страна.
Определительные мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ
и сторона.
У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свален
там, где другая сторона.
Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений — гениален.
Но он не помнит ни хрена.
Все верно, друг мой.
Пей — до дна.
У дома сад. Шумит — как хочет.
И кто поймет, чего со сна
он там бормочет…
* * *
Человек похож на термопару:
если слева чуточку нагреть,
развернётся справа для удара…
Дальше не положено смотреть.
Даже если всё переиначить —
то нагнётся к твоему плечу
в позе, приспособленной для плача…
Дальше тоже видеть не хочу.
Невенок сонетов
В густых металлур