Перед читателем собрание несходных по своей жанровой принадлежности "параллельных" поэтических текстов на русском и английском языках. Английские тексты были написаны в разное время разными людьми, отличающимися друг от друга по степени дарования, и объединяет эти тексты только то, что все они являются переводами произведений Пушкина.
Искушенный читатель, в определенной степени знакомый с проблемами художественного перевода, без труда назовет еще одну черту, которая в принципе должна бы объединять эти тексты. Даже не ознакомившись с ними и не сопоставив их с оригинальными текстами Пушкина, все те, для кого русский язык является родным, уже заранее будут сомневаться в самой возможности надлежащим образом передать на чужом языке своеобразие, живость и проникновенность пушкинских строк. И если в случае со многими другими поэтами вопрос о переводимости не будет решаться столь однозначно, то в связи с переводами произведений Пушкина первая и естественная реакция читателя может быть выражена словами - неблагодарный труд.
При ознакомлении с высказываниями на эту тему людей действительно сведущих читатель только укрепится в таком мнении. Не случайно же в замечаниях И.С.Тургенева о переводе "Евгения Онегина" на французский язык содержится ироническая фраза "Есть же на свете храбрые люди!!!", а о первом английском переводе этого пушкинского произведения сказано, что он "верности невероятной, изумительной - и такой же изумительной дубинности" [1]. Не менее убедительно звучат и слова К.И.Чуковского: "Что сказать об английских переводах "Евгения Онегина"? Читаешь их и с болью следишь из страницы в страницу, как гениально лаконическую, непревзойденную по своей дивной музыкальности речь одного из величайших мастеров этой русской речи переводчики всевозможными способами превращают в набор гладких, пустопорожних, затасканных фраз" [2]. На фоне этих достаточно категорических высказываний становится понятным и несколько извиняющийся тон, в котором сами переводчики говорят о своих попытках передать, например, архаическое звучание "Пророка" или фольклорные элементы "Бесов" ("Не все эти качества утрачены в переводе" [3]), и стремление специалистов-филологов достичь некоего компромисса в отношении к переводам произведений Пушкина: "/.../ возможно ли воссоздание в переводе "онегинской строфы", мелодики пушкинской речи, игры слов, всей суммы его стилистических приемов без ощутительных потерь? Или же повторные усилия переводчиков приблизиться к пушкинскому тексту должны иметь в виду постоянное, методически возобновляемое намерение воспитать в иностранном читателе Пушкина возможность восприятия самого подлинника, для чего переводы служат только преддверием, вспомогательным средством, искусом, обещающим в грядущем более радостные эстетические ощущения?" [4].
Об объективных различиях, существующих между русским и английским языками вообще и, в частности, между соответствующими системами стихосложения, написано немало [5]; если исходить уже хотя бы из этого, "ощутительные потери" при переводе представляются неизбежными. Если же учесть также и тот неоспоримый факт, что подавляющее большинство современных читателей являются скорее телезрителями или, в крайнем случае, читателями газет, далеко не блестяще ориентирующимися в собственной классической литературе, в возникновение племени юных или не очень юных западных пушкиноведов верится с трудом. И тогда у читателя неизбежно возникает мысль о практической невыполнимости данной задачи и о фактической "безадресности" перевода, после чего следует законный вопрос: стоит ли вообще переводить Пушкина и брать на себя этот заведомо неблагодарный труд?
Ответ на такой вопрос может быть только утвердительным: да, Пушкина переводить стоит, Пушкина нельзя не перевести на иностранные языки уже просто потому, что западные знатоки литературы сами уверенно называют его имя в одном ряду с другими бессмертными именами - Гомер, Данте, Шекспир, Кальдерон, Гете [6]. Переводы произведений этих бессмертных (например, Шекспира) на русский язык также далеко не идеальны, но едва ли русский читатель предпочел бы остаться даже без этих небезупречных текстов, дающих хотя бы отдаленное представление о подлиннике, довольствуясь смутной перспективой того, что когда-нибудь он обязательно выучит английский язык и сумеет, наконец, без посредников насладиться гармонией шекспировского стиха. Переводы классических произведений, несомненно, должны существовать, другое дело, каким будет их качество и что вообще можно ожидать от перевода.
Да, между разными языками существуют объективные различия: например, в английском языке чаще, чем в русском, употребляются односложные полнозначные слова, из-за чего преобладающая рифма будет мужской, а характерное для русской поэзии чередование мужских и женских окончаний, будучи воспроизведенным в английских переводах, покажется довольно странным и непривычным; английскому языку в целом также не свойственно использование слов с большим количеством согласных, из-за чего звуковое впечатление от русского текста и от его английского перевода часто бывает различным. Помимо этих очевидных несовпадений между названными языками имеются и другие, менее очевидные, но не менее значимые отличия - в первую очередь, по способам сочетания слов друг с другом, по их стилистическим характеристикам, по общей структуре предложения и т.д. В силу такого несходства полного соответствия перевода оригиналу не может быть в принципе.
Кроме того, при сопоставлении текста и его перевода следует учитывать особенности каждой литературной и историко-культурной традиции и стремиться к осознанию того, какое место занимает тот или иной переводимый текст в соответствующей традиции, а также обращать внимание на свойства индивидуальной художественной стилистической системы автора оригинального текста [7]. Это опять-таки усложняет задачу переводчика, потому что при переводе всегда сохраняется опасность сделать из Пушкина, например, Джона Донна или Карла Сэндберга или же до некоторой степени заслонить его своей собственной фигурой. Задача, действительно, оказывается сложной, но следует ли считать ее вообще невыполнимой, обязательно ли труд переводчика является неблагодарным (об уже упоминавшейся выше возможной "безадресности" перевода будет сказано несколько позже)?
Думается, что первым и основным требованием, которое следует предъявлять к любым переводам - в нашем случае, к переводам стихотворных текстов, - будет следующее: переводной текст не должен нарушать многочисленных и часто неписанных законов данного языка и входить в противоречие с его просодическими, лексическими, стилистическими, синтаксическими свойствами, так как в противном случае даже при наличии многих буквальных совпадений с подлинником перевод все же будет оставлять после себя впечатление тягостного косноязычия. Не менее существенным оказывается и вопрос о возможных ассоциациях историко-литературного плана, возникающих при чтении переводного текста, когда достаточно искушенный читатель, не зная о том, что имеет дело, например, с переводом стихотворения Пушкина, воспримет это стихотворение как неизвестное ему поэтическое произведение, которое, в зависимости от его жанровых и прочих особенностей, в принципе может принадлежать перу Байрона, Томаса Мура или (что менее вероятно) Томаса Грея, но которое он все-таки затруднился бы с уверенностью приписать какому-то из этих поэтов. В обоих случаях (и в связи с языковыми особенностями текста, и в связи с возможными литературными ассоциациями) речь идет пока что лишь о первом впечатлении, но оно-то как раз и является самым важным: если переводной текст сразу же воспринимается как плохие и неудачные стихи, если читатель сразу же соотносит его с внутренне чуждой этому тексту литературной традицией, то все дальнейшие рассуждения о качестве перевода и о степени близости его к оригиналу просто лишаются смысла и превращаются в схоластические упражнения, в механическую инвентаризацию "кассы букв и слогов" - разумеется, совершенно безобидную, но при этом явно бесполезную.
Не приходится сомневаться в том, что все те, кто переводил Пушкина на английский язык, делали это из любви к его творчеству. Уже в начале 20-х годов XIX века имя Пушкина стало известно в Англии, и к 1828 году его воспринимали как ведущего русского поэта. В 1830 году англичане имели возможность познакомиться с отрывками из "Бахчисарайского фонтана" в переводе И.И.Козлова, а 1835 году в Петербурге писателем и переводчиком Джорджем Борро был опубликован сборник баллад под названием "Таргум" ("Targum") [8], в который были включены переводы пушкинских произведений, а также другое собрание стихотворений, "Талисман" ("The Talisman") [9], получившее такое заглавие по названию одного из включенных в него стихотворений Пушкина. Из современников и соотечественников Пушкина, переводивших его произведения уже после его смерти, следует упомянуть Анну Давыдовну Баратынскую (1814-1889), публиковавшую свои переводы под псевдонимом "The Russian Lady" ("Русская Дама"); она была адресатом пушкинского стихотворения 1832 года "В альбом кнж. А.Д.Абамелек" - "Когда-то (помню с умиленьем)...".
В Англии работа по переводу произведений Пушкина в прошлом столетии была связана в первую очередь с именами Т.Б.Шоу, У.Р.Морфилла, Ч.Э.Тернера; из наиболее известных переводчиков Пушкина в XX веке назовем Джона Поллена, г-жу Доротею Пралл, Мориса Баринга, Оливера Элтона, Уолтера Морисона, С.М.Баура, Владимира Набокова, Чарльза Джонстона. В Америке первым переводчиком Пушкина стал У.Д.Льюис, опубликовавший в 1849 году перевод "Бахчисарайского фонтана" [10]; большую роль в популяризации творчества Пушкина в этой стране сыграл также Иван Панин, издавший в 1888 году в Бостоне собрание стихотворений поэта [11]. В ряду этих (равно как и не названных здесь) переводчиков Пушкина отдельного упоминания заслуживает Уолтер Арндт, автор прекрасных и единственных в своем роде английских переводов произведений великого русского поэта.
История переводов Пушкина на английский язык - это особая обширная тема, и мы не имеем возможности сколько-нибудь подробно затрагивать ее в рамках настоящей статьи. В связи с интересующим нас вопросом о том, каким было качество этих переводов, следует отметить, что многие из них несут на себе явный налет дилетантизма, как это было, например, в случае с переводами Джорджа Борро [12]. Среди профессионалов, посвятивших многие годы своей жизни переводу Пушкина, встречаются любители буквальных соответствий, в ходе своей работы создающие очевидно плохие, неудачные английские стихи [13]; исключительная добросовестность этих переводчиков не может компенсировать отсутствие у них подлинного поэтического дара, и их усилия в конечном итоге вызывают лишь сочувствие (хотя, возможно, сами они были вполне довольны своей участью, потому что занимались любимым делом, а не очень компетентные или небеспристрастные критики затем публиковали хвалебные отзывы об их работе [14]). Крайний случай такого далеко зашедшего буквализма, пример переводческого Сизифова труда - английский текст "Евгения Онегина" и трехтомный комментарий к нему, выполненный Владимиром Набоковым - человеком, чей литературный дар не вызывает никаких сомнений, но чья конкретная огромная работа (подстрочный буквальный перевод, в котором из всех характеристик подлинника сохранен только ямбический ритм, и подробнейший комментарий, часто не имеющий прямого отношения к пушкинскому тексту) воспринимается как нечто самодовлеющее, как избранный втором перевода не слишком удачный способ самовыражения за счет оригинального пушкинского текста и в ущерб ему [15].
Перечень курьезов и неудач, сопутствующих переводу Пушкина на английский язык, можно продолжать до бесконечности, но все-таки переводы пушкинских произведений не были сплошными неудачами, свидетельством чему - многие стихотворные тексты, вошедшие в настоящий сборник. Отношение русских читателей к этим текстам будет неизбежно настороженным, но если отрешиться от некоторых стереотипов и избавиться от определенной предвзятости, то нельзя не поддаться очарованию таких, например, строк:
"I recollect that wondrous meeting,
That instant I encountered you,
When like an apparition fleeting,
Like beauty's spirit, past you flew"
или
"At moments when your graceful form
In my embrace I long to capture,
And from my lips a tender swarm
Of love's endearments pour in rapture"
(первые строфы стихотворений "Я помню чудное мгновенье..." и "Когда в объятия мои..." в переводе Уолтера Арндта). Эти строки как-то не хочется разбирать: видно, что это хорошие английские стихи, не совсем Байрон, не совсем Томас Мур и совсем не Суинберн или Кристина Россетти, но об их авторстве, об их месте в литературной традиции или об их языковых характеристиках при первом чтении не думаешь и просто с благодарностью воспринимаешь их как достойный поэтический текст.
Уже несколько иные ощущения возникают при чтении первой строфы того же самого стихотворения "Я помню чудное мгновенье..." в переводе А.Д.П.Бриггса:
"I still remember all the wonder,
The glorious thrill of meeting you,
The momentary spell of splendour,
Spirit of beauty pure and true".
Здесь "поддаться очарованию" по каким-то причинам не удается, и невольно задаешься вопросом - почему это так? Сопоставление перевода с оригинальным текстом укажет на 1) отсутствие рифмы между 1-ой и 3-ей строками, 2) наличие в переводе "лишних" слов типа 'glorious thrill', '(spell of) _splendour.', '(spirit of beauty pure and) _true.', 3) лексические несовпадения ('wonder' - "чудное мгновенье" и т.д.), 4) стилистически маркированное постпозитивное использование определений 'pure and true', на что в оригинале нет и намека (второе прилагательное у Пушкина просто отсутствует, 5) изменение синтаксической структуры текста, когда сложное предложение оригинала в переводе превращается в простое с однородным перечислением. Однако этим ли объясняется то различие во впечатлении, которое производят два перевода одной и той же пушкинской строфы? Ведь перевод А.Д.П.Бриггса "не очаровывает" еще до всякого сопоставления его с оригиналом, а текст Уолтера Арндта принимаешь сразу же, и опять-таки не обращаясь к пушкинскому стихотворению. В чем же тогда дело?
Ответ на этот вопрос в предварительном плане уже был дан выше. В переводе Уолтера Арндта ничто не оскорбляет языкового чувства читателя, ничто не идет вразрез, так сказать, с его внутренним идиоматизмом и с его представлениями о том, как вообще звучат английские стихи (если таковые представления у читателя имеются). А.Д.П.Бриггс, напротив, подвергает читателя тяжкому испытанию: недоумение возникает уже при виде необычного и нехарактерного для английской поэзии способа рифмовки, и в результате рифма привлекает к себе значительно больше внимания, чем она в данном контексте того заслуживает; однако одну лишь эту рифму можно было бы пережить, если бы ей не сопутствовали другие странности, а именно 1) соединение в рамках одного словосочетания двух весьма выразительных слов ('glorious' и 'thrill'), из-за чего словосочетание в целом приобретает избыточную выразительность, опять-таки не оправданную общим контекстом его употребления, и 2) помещение слова 'spirit', в обычных условиях имеющего ударение на первом слоге, в ненормальную для него акцентную позицию, где ударение оказывается перенесенным на второй слог, из-за чего слову не удается органично вписаться в общий поэтический контекст.
На все это, конечно, можно было бы закрыть глаза и посоветовать себе "не переживать по пустякам", если бы эти кажущиеся "пустяки" не делали стихотворение крайне разбалансированным, если бы отдельные более или менее нейтральные (или, во всяком случае, не избыточно выразительные) составляющие текста не становились вдруг чуть ли не центральными его элементами, тем самым уничтожая даже намек на какую-то гармонию и соразмерность частей внутри поэтического целого. Из-за этой дисгармоничности второй из обсуждаемых здесь текстов сразу же попадает в категорию стихов, которые воспринимаются настороженно: после такого начала ожидаешь соответствующего продолжения, а именно этого любой читатель, не движимый исследовательским интересом и имеющий опыт знакомства с неудачными стихами, скорее всего, постарается избежать и не вздрагивать при виде новых несообразностей, наблюдающихся в последующих строфах:
"When sadness came upon me, endless,
In vain society's direst days,
I heard your voice, your accents tender,
And dreamt of heaven in your face" и т.д.
Данный перевод А.Д.П.Бриггса включен в настоящий сборник не потому, что составителям в какой-то момент изменил вкус. Сделано это было для того, чтобы читатель переводов произведений Пушкина на английский язык мог получить представление о том, как очень во многих случаях звучат эти переводы, и сравнить их между собой (для этого в настоящий сборник помещен перевод того же стихотворения, выполненный Уолтером Арндтом). Вообще же цель настоящей статьи заключается совсем не в том, чтобы привести перечень "хороших" и "плохих" переводов Пушкина, но чтобы сказать о тех проблемах, которые объективно сопутствуют переводу поэтических текстов вообще и переводу пушкинских произведений, в частности. По этой причине к теме неудачных стихов мы больше обращаться не будем; заметим лишь, что такие стихи могут появляться не только и не столько из-за того, что переводчик не знает, не чувствует своего собственного языка или не обладает достаточным поэтическим дарованием, сколько потому, что он не может отвлечься от поиска буквальных соответствий подлиннику и сосредоточиться на создании текста, который бы в первую очередь оказывал на читателя эстетическое воздействие, не утрачивая при этом звукового, ритмического и смыслового подобия оригиналу. Если это основное условие не соблюдено, какое-либо сопоставление перевода и переводимого текста оказывается бессмысленным, и далее в настоящей работе при сравнении пушкинских произведений с их английскими переводами мы будем говорить о других, более сложных проблемах, подразумевая при этом, что общее звучание, общий языковой облик рассматриваемых переводов не вызывают никаких нареканий.
Традиция говорить о классиках с придыханием и исключительно в превосходной степени имеет настолько глубокие корни, что многим читателям Пушкина покажется святотатственной уже сама мысль о том, что для его стихотворений можно установить некую иерархию и что они - даже если оставить в стороне скользкий вопрос об эстетической ценности ("Каждая пушкинская строка – на вес золота!") - различаются, по крайней мере, по степени языковой сложности. Однако если на минуту отрешиться от подобных стереотипов, трудно будет не согласиться с тем, что текст "Анчара", к примеру, в языковом плане оказывается сложнее, чем текст эпиграммы "В Академии наук / Заседает князь Дундук". Если допустить возможность хотя бы такого противопоставления, то следующим логическим шагом будет создание некоего условного классификационного ряда, который образуют тексты, постепенно усложняющиеся по своим языковым характеристикам: эпиграммы и "альбомные" стихи ("Гонимый рока самовластьем..." или "Долго сих листов заветных..."), затем - различные по своим тематическим и стилистическим характеристикам, но при этом не наделенные "сложной образностью" стихотворения ("Я вас любил", "Я помню чудное мгновенье..."), затем - стихотворения со "сложной образностью" ("Пророк", "Анчар"). За пределами этого ряда оказались пока что а) более или менее протяженные тексты, отличающиеся значительной тематико-стилистической неоднородностью - "Евгений Онегин", "Медный всадник" и др., б) "технически" сложные поэтические тексты (с необычной метрической или строфической организацией), в) тексты с иной жанровой принадлежностью (не разного рода стихотворения, но сказки, поэмы и др.); об этих текстах и о трудностях, возникающих в связи с их переводами, будет сказано позднее, а пока сосредоточимся на только что предложенном нами "языковом" ряде.
При обсуждении переводов стихотворений Пушкина данная классификация, казалось бы, может иметь определенный смысл. В самом деле, почему бы не предположить, что при прочих равных условиях - то есть в случае, когда переводчику удается создать идиоматически приемлемый английский текст - стоящая перед ним задача применительно к стихотворениям, более простым в языковом плане, оказывается более легко выполнимой, чем при переводе текстов, наделенных "сложной образностью", которая неизбежно находит отражение на языковом уровне - например, в использовании "высокой" поэтической лексики? В результате степень близости перевода к оригиналу в разных случаях может оказаться разной из-за языковой специфики пушкинских текстов, и переводчику, создающему английского "Анчара", придется затратить больше усилий, чем автору английского же "Князя Дундука":
"When the Academy meets,
Prince Dunduk finds there a seat.
People say it isn't fitting
That Dunduk this honour has.
Why then do we find him sitting?
Just because he's got an ass" (перевод К.Уиттейкера).
При том, что сопоставление этого английского текста с русским оригиналом позволяет обнаружить некоторые расхождения между ними (к примеру, использование более прямого и грубого выражения для передачи строки "Потому что есть чем сесть"), эти несовпадения не кажутся столь уж значительными просто потому, что достаточно непритязательным является само пушкинское стихотворение. И если переводчику удается передать живость и лаконичность подлинника, то производимые им замены на лексическом и прочих уровнях не вызывают никаких нареканий в силу малой "над-содержательной", эстетической нагруженности языковых единиц в оригинальном тексте; для того чтобы пояснить эту мысль, приведем еще один пример - четверостишие "Нет ни в чем вам благодати; / С счастием у вас разлад: / И прекрасны вы некстати, / И умны вы невпопад" в переводе Уолтера Арндта:
"You're the kind that always loses,
Bliss and you are all at odds:
You're too sweet when chance refuses
And too clever when it nods".
Комментарии здесь, что называется, излишни: этот несомненно изящный, но не слишком сложный русский текст передан на английском языке в такой же яркой и запоминающейся форме, и вопрос о соответствиях здесь даже не встает (тем более, что в данном случае совпадение будет практически полным).
Задача, стоящая перед переводчиком, когда он имеет дело со стихотворениеми "Я вас любил" или "Я помню чудное мгновенье...", будет несравненно более сложной просто потому, что более сложным будут и содержание оригинала, и используемый для передачи этого содержания язык. Говоря о переводах первой строфы второго из этих стихотворений, мы в предварительном плане уже могли убедиться в том, что далеко не всегда эта задача оказывается выполненной. Однако в случае с переводом А.Д.П.Бриггса нами были отмечены не только несовпадения с подлинником, но и просто неудачные обороты речи; перевод стихотворения "На холмах Грузии лежит ночная мгла...", сделанный А.Майерсом, свободен от этих последних недостатков, но при этом по ознакомлении с данным текстом ощущения действительной близости его к оригиналу не возникает:
"The Georgian hills above lie shrouded in the night;
Aragva churns down in the hollow,
I feel both sad and gay, my grief suffused with light;
Your presence permeates my sorrow,
Just you and you alone... My melancholy fit
Is undisturbed, no outside thing to bother,
My heart once more is warmed to love, and it
Must love, for it can do no other".
Различие во впечатлении, возникающем при чтении перевода и оригинала, связано не с отдельными лексическими или морфо-синтаксическими заменами и ритмическими несовпадениями, но с тем общим "завышением" лексики, которое последовательно осуществляет А.Майерс, употребляя обороты с сильной стилистической окрашенностью ("my grief _suffused. with light", "your presence permeates. my sorrow.", "my _melancholy fit." и т.п.) вместо значительно более нейтральных пушкинских выражений ("печаль моя светла", "печаль моя полна тобою", "унынья моего"). По общей "возвышенности" лексики данный английский текст сопоставим, например, с известным стихотворением Байрона "Farewell! if ever fondest prayer", но никак не с оригинальным пушкинским текстом, и причина названного расхождения заключается в том, что переводчик использовал "не тот" лексический пласт и в результате создал поэтическое произведение, достаточно далекое от оригинала.
Итак, эпиграммы и "альбомные стихи", с одной стороны, и, с другой стороны, лирические стихотворения, свободные от "сложной образности", могут быть противопоставлены друг другу как по своим языковым характеристикам, так и в связи с теми проблемами, которые возникают в ходе их перевода на иностранный язык. Однако возможно ли продолжить это противопоставление и дальше, при сравнении текстов, соответственно не наделенных и наделенных "сложной образностью"?
Безусловно, при работе со стихотворениями, отличающимися "сложной образностью", переводчику необходимо не только правильно оценить соотношение между сравнительно нейтральными и стилистически окрашенными элементами текста, но также и понять природу этой стилистической окрашенности, ее обусловленность общим содержанием и жанровой принадлежностью оригинального текста. В общем случае жанровые характеристики текста, имеющего достаточно прозрачное содержание, на языковом уровне отражаются вполне однозначно (отсюда использование "высокой" лексики при переводе "Памятника" или "Поэту" и "сказочно"-разговорных оборотов при переводе "Жениха"), но в стихотворениях со "сложной образностью" ("Анчар") больше проблем возникает и при определении жанровой принадлежности текста, и, следственно, при выборе того стилистического пласта лексики, который бы соответствующим образом передал колорит оригинального текста. Читая перевод такого текста, сразу же готовишь себя к тому, что он будет неудачным: слишком уж тяжелая задача стоит перед переводчиком, и потому любые погрешности покажутся простительными, в них не будет ничего неожиданного. И тем радостней бывает знакомство с таким переводом, где все трудности преодолены, где найдено оптимальное сочетание разных пластов "возвышенной" и относительно нейтральной лексики и где переводчику удается создать образ, по силе и яркости, наверное, не уступающий пушкинскому, как это делает Уолтер Арндт в жутких и величественных строках своего "Анчара" ("The Upas Tree"):
"On acres charred by blasts of hell,
In sere and brittle desolation,
Stands like a baleful sentinel
The Upas, lone in all creation.
Grim Nature of the thirsting plains
Begot it on a day of ire
And steeped its leaves' insensate veins
And filled its roots with venom dire.
The poison trickles through its bark
And, melting in the noonday blazes,
It hardens at the fall of dark
In resinous translucent glazes".
Общее впечатление от этого текста таково, что цитату хочется продолжить, хочется переписать его до конца, чтобы, в первую очередь, еще раз насладиться самим английским текстом. А когда это непосредственное читательское желание будет удовлетворено, можно заняться уже сопоставлением перевода с оригиналом и на данном примере убедиться в том, что в принципе даже такое поэтическое произведение может быть практически без искажений переведено на иностранный язык - конечно, при условии, что занимается этим настоящий мастер.
Итак, благодаря Уолтеру Арндту пушкинский "Анчар" обрел жизнь на английском языке, не утратив при этом своей "сложной образности". Согласно предложенной нами классификации пушкинских текстов по языковому параметру это стихотворение (равно как "Пророк" и многие другие) будет отличаться, например, от стихотворения "Я вас любил" по степени сложности его языковой организации, и в связи с этим встает следующий вопрос: правомерно ли противопоставлять эти стихотворения уже в связи с переводом? Тождественны ли языковая "простота" или "сложность" "простоте" или "сложности" задачи, стоящей перед переводчиком? Что труднее - перевести "простое" стихотворение "Я вас любил" или "сложный" текст "Анчара"?
Думается, что на этом уровне предложенное противопоставление снимается. Прибегнуть к имеющемуся в английском языке пласту "высокой" лексики англо-саксонского происхождения при переводе "Пророка", насыщенного церковно-славянскими оборотами, едва ли труднее (ничуть не труднее!), чем найти "простые" - то есть действительно стилистически нейтральные - слова для передачи содержания "Я вас любил". В обоих случаях перед переводчиком стоит очень тяжелая задача, которую отнюдь не облегчает кажущаяся "простота" лирических стихотворений, свободных от "сложной образности". Поэтому предложенная "языковая" классификация текстов применительно к переводам оказывается значимой только отчасти, и на ее примере можно лишний раз убедиться в справедливости нехитрого умозаключения - не все "простое" в действительности просто.
Как уже говорилось выше, для пушкинских стихотворных произведений можно построить классификационный ряд и на основе других признаков - например, в связи с их "технической" сложностью или с их жанровой принадлежностью. Безусловно, онегинская строфа представляет для переводчика значительно больше проблем, чем любое стихотворение, написанное просто четырехстопным ямбом; безусловно, "Пророк" или "Подражания Корану" в жанровом отношении являются произведениями более сложными, чем "Цветок" или "И.И.Пущину". Однако наличие (либо отсутствие) у переводчика должной поэтической техники - вещь достаточно очевидная, и важным здесь будет лишь то, способен ли переводчик решить, насколько значимо в каждом случае сохранение формального сходства с оригиналом (применительно к онегинской строфе и к некоторым другим поэтическим формам ответ напрашивается сам собой, в других же ситуациях формальными соответствиями бывает возможно пожертвовать, если, например, используемый Пушкиным поэтический размер или способ рифмовки не представляется чем-то принципиально значимым). Проблему жанров применительно к переводам стоит всерьез обсуждать не ради констатации того, что содержательные (тематические) особенности оригинального текста должны находить отражение в переводе (в первую очередь, на языковом уровне), а лишь тогда, когда речь идет о "размывании" канона, об отступлении от того или иного жанра и обыгрывании его свойств. Эта последняя тема непосредственно связана с другим вопросом, который представляется чрезвычайно важным и обсуждением которого будет завершена настоящая статья - а именно, с проблемой тематико-стилистической неоднородности пушкинских произведений и возможностью передать эту неоднородность в текстах переводов.
Тематико-стилистической неоднородностью отличаются такие произведения Пушкина, как, например, "Медный всадник". Несмотря на наличие у всего произведения некоей единой образно-стилистической основы, "высокая" лексика и нарочито архаизированные обороты типа "На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн", торжественно звучащие метафорические обороты и сравнения ("Померкла старая Москва, / Как перед новою царицей / Порфироносная вдова"), развернутые однородные перечисления ("Люблю тебя, Петра творенье..." и др.) достаточно определенно связываются с темой Петра и Петербурга, тогда как Евгений, его рассуждения и его несчастья описываются с помощью более "сниженной" лексики, где элементы разговорного языка ("Жениться? Ну... зачем же нет? / Оно и тяжело, конечно /.../") причудливо переплетаются с разного рода клишированными "литературными" фразами, которые своей "неоригинальностью" подчеркивают существенные качества характера самого героя ("Он кое-как себе устроит / Приют смиренный и простой", "/.../ и так до гроба / Рука с рукой дойдем мы оба / И внуки нас похоронят"). Помимо этого глобального противопоставления, в содержательном плане соотносящегося с одной из главных тем "Медного всадника", в тексте можно обнаружить также и другие тематико-стилистические пласты, менее значительные по объему и по месту в художественной системе данного произведения - например, не имеющие прямого отношения к повествованию вкрапления типа "Граф Хвостов, / Поэт, любимый небесами, / Уж пел бессмертными стихами / Несчастье невских берегов", где наблюдается "завышение" лексики, выделяющейся даже на фоне описаний Петра и Петербурга, что в конечном итоге создает иронический эффект.
Однако мы не будем вдаваться в более подробный анализ и воздержимся от дальнейшего дробления материала. Поскольку в данной статье нас занимают в первую очередь переводы Пушкина на английский язык, сказанное выше должно каким-то образом связываться с проблемами перевода. Связь здесь оказывается самой прямой и непосредственной: если переводчик не видит тематико-стилистической неоднородности оригинала или же если ему не удается воспроизвести эту неоднородность в переводе, то созданный им текст будет лишь бледным подобием подлинника, воспроизводящим только содержательную канву и отдельные стилистические особенности оригинального текста, но при этом очень далеко отстоящим от него по художественной сложности и по силе оказываемого на читателя воздействия. К чести Уолтера Арндта, чей перевод "Медного всадника" включен в настоящий сборник, нужно отметить, что в целом он справился с этой нелегкой задачей и сумел создать текст, в котором названное тематико-стилистическое противопоставление прослеживается весьма четко и который (при всех неизбежных ограничениях, присущих переводу) способен дать англоговорящей аудитории представление о том, как звучит "Медный всадник" на русском языке. Здесь мы не будем умножать число примеров и предоставим читателям самим убедиться в том, насколько справедлива такая оценка данного перевода Уолтера Арндта.
Между тематико-стилистической неоднородностью текста и его объемом, его жанровыми характеристиками, а также его принадлежностью к поэзии или к прозе нет прямой зависимости. Достаточно протяженные тексты, в принципе подлежащие чисто тематическому делению, в стилистическом плане часто оказываются однородными, неделимыми или почти неделимыми ("Бахчисарайский фонтан"), что существенно упрощает задачу переводчика. По сравнению с "Медным всадником" сопоставимый с ним по объему "Каменный гость" в тематико-стилистическом плане оказывается текстом менее сложным просто потому, что в нем наблюдается вполне очевидный контраст между разговорным языком и отдельными примерами "высокой" поэтической речи, - контраст, который в переводе этого текста воспроизвести, видимо, легче, чем при переводе "Медного всадника", и который напрямую не связан с жанровыми особенностями текста. Ошибочным было бы также полагать, что тематико-стилистическая неоднородность присуща исключительно поэтическим текстам, поскольку в них более активно, чем в текстах прозаических, используется образный потенциал языка: исследования творчества Пушкина показывают, что именно в своих прозаических произведениях он достиг удивительной виртуозности в создании разнообразных тематико-стилистических планов [16], и здесь задача переводчика - если только он сам готов воспринять эту многоплановость - оказывается необыкновенно сложной.
Значительной тематико-стилистической неоднородностью отличается еще один шедевр Пушкина - его роман "Евгений Онегин". Переводчики, берущиеся за воссоздание "Евгения Онегина" на английском (или любом другом) языке, сталкиваются с целым рядом трудностей, среди которых чисто технические, версификационные проблемы (воспроизведение общей структуры онегинской строфы, сохранение рифмы и др.) для настоящего профессионала будут не самыми существенными. Может показаться, что сложность здесь заключается в другом: переводчики "Евгения Онегина", будучи иностранцами, не могут почувствовать национальный колорит этого произведения и передать на английс<