Между тем «реакционность» Ибсена вовсе не сводилась в глазах Брандеса к области политики. От его внимания не ускользнули, по выражению критика, и «туманно-христианские» тенденции, которые он с не меньшим неудовольствием отмечал тогда у Ибсена,[8] а позднее не мог не усмотреть в произведениях другого великого «реакционера» ХIХ столетия – Фёдора Михайловича Достоевского. Вспомнить здесь о русском писателе следует не только в связи с тем, что со временем Ибсен признался в особой любви к его творчеству, но и потому, что в ту пору, когда Ибсен шокировал Брандеса своими «ужасными» политическимивысказываниями, в том же самом городе, в Дрездене, где жил тогда норвежский драматург, надолго остановился Фёдор Михайлович. Выехавший с женой за границу в апреле 1867 года и обосновавшийся в Дрездене вскоре после того, как там поселился Ибсен, он обдумывал свой будущий роман «Бесы» (1871 – 1872). Ибсен же в ту пору обдумывал произведение, которое он всегда считал главным своим трудом и которое не вызвало восторга у Брандеса и других «прогрессивно» настроенных критиков. Это произведение — «всемирно-историческая драма» «Кесарь и Галилеянин» (1873), насыщенная сложнейшей философско-исторической и религиозно-этической проблематикой, позволяющей вспомнить проблематику Достоевского. Норвежский драматург и русский писатель не имели в те годы ни малейшего представления друг о друге, так что о каком-либо влиянии одного на другого говорить нельзя. Но, тем не менее, можно усмотреть загадочное и в высшей степени символичное совпадение в том, что Ибсен и Достоевский жили в Дрездене в находившихся по соседству домах и, выходя на прогулку, могли многократно пересекаться друг с другом на улице. Оба очень любили сидеть за столиком в кафе и читать газеты (попутно замечу, что было у них ещё одно излюбленное чтение – Библия). Таким образом, можно представить себе гипотетическую картину – два великих классика, не подозревающих о существовании друг друга, в одно и то же время сидят за соседними столиками в кафе и читают газеты. А единственным бросающимся в глаза противоречием между ними является то, что Достоевский пьёт кофе, а Ибсен отдаёт предпочтение немецкому пиву или своему любимому коньяку.
Однако знакомство норвежского драматурга с творчеством русского писателя всё же со временем состоялось – уже после того, как Достоевский покинул этот мир. К какому времени относится это знакомство трудно сказать с полной уверенностью, так как Ибсен, не особенно любивший распространяться, какие книги он читал (на то у него были особые причины), лишь единственный раз, в марте 1898 года, открыто выразил восхищение одним из произведений Достоевского – романом «Преступление и наказание». В беседе с датчанином Хансом Тострупом, содержание которой было предано гласности тогда же в газете «Ørebladet», зашла речь о французской и русской литературах. Не выказав особых симпатий к французским писателям, Ибсен сказал: «Мне нравится русская литература. Особенно „Раскольников”. Вы читали этот роман?»[9]
Предположить, что знакомство Ибсена с «Преступлением и наказанием» состоялось намного раньше 1898 года, позволяют некоторые факты, мимо которых часто проходят даже интересующиеся этой темой литературоведы. Под названием «Раскольников» роман вышел в 1882 году в немецком переводе, с которого в 1883 и 1884 годах были сделаны норвежский и датский переводы, тогда же опубликованные. А в 1886 году появилась самая «достоевская», если можно так выразиться, драма Ибсена – «Росмерсхольм», – в которой есть не только свои преступление и наказание, но и заметна, при тщательном анализе этого произведения, глубинная близостьИбсена художественному миру Достоевского. Примечательно, что эта близость была оценена Эдвардом Брандесом (братом Георга), причём сразу же после выхода первого издания драмы. В то время как «Росмерсхольм», признанный позднее одним из значительнейших созданий Ибсена-драматурга, вызывал недоумение у большинства критиков, читателей и театральных зрителей (пьесу упрекали в неясности содержания, туманности символики, странном поведении героев), Эдвард Брандес со всей присущей ему смелостью заявил, что по своей трагической силе финал «Росмерсхольма» превосходит всё созданное Ибсеном прежде, а как целое это произведение имеет единственный столь же потрясающий аналог в современной литературе — «Раскольников» Федора Достоевского, с которым Ибсен состоит, по мнению критика, в духовном родстве.[10]
Но вопрос о возможном влиянии Достоевского на автора «Росмерсхольма» – тема для отдельного исследования. Здесь же я ограничусь чисто фактическим материалом.
Каталог библиотеки
С какими произведениями Достоевского и других русских авторов был знаком норвежский драматург? На этот вопрос в некоторой мере отвечает опубликованный в 1986 году в Ибсеновском ежегоднике пространный каталог сохранившейся до нашего времени части личной библиотеки Ибсена.[11] В свое время эта публикация немало способствовала развеиванию живучего мифа, согласно которому великий норвежский драматург работал над своими произведениями, не имея личной библиотеки. Конечно, если учитывать, что Ибсен вёл по преимуществу кочевой образ жизни, переезжая из страны в страну, из города в город, с одной квартиры на другую, следует смириться с тем, что полный перечень имевшихся у него книг никогда не будет составлен. При переездах какие-то книги могли теряться, какие-то оставались у тех, кому Ибсен давал их почитать, а с какими-то драматург мог познакомиться, пользуясь библиотеками своих знакомых. Судя по всему, так было и с «Раскольниковым», которого нет в опубликованном каталоге. Зато есть в нём издание датского перевода «Идиота» – под названием «Князь Мышкин», – вышедшее в Копенгагене в 1887 году (принадлежавший Ибсену экземпляр мне посчастливилось подержать в руках и полистать, когда он хранился, вместе со всей библиотекой драматурга, в Центре изучения Ибсена при Университете в Осло). Однако высказывания Ибсена об этом романе доныне остаются неизвестными. Совершенно неясно, с какими произведениями Тургенева был знаком драматург, – ни одного из них нет в ибсеновской библиотеке, хотя высокая оценка Ибсеном Тургенева общеизвестна. Из изданий русских авторов в каталоге также значатся два сборника рассказов Чехова в немецких переводах (мюнхенские издания 1897 и 1898 годов) и вышедший в 1902 году шведский перевод романа Д. С. Мережковского «Смерть богов» (1896), описывающего эпоху Юлиана Отступника и составившего первую часть известной трилогии «Христос и Антихрист». Когда у Ибсена появилась последняя из названных книг, драматург уже не имел возможности создавать новые произведения, так как был серьёзно болен, но всё же не настолько, чтобы не иметь возможности читать. Роман же Мережковского мог заинтересовать его хотя бы тем, что в этом произведении заметно воздействие ибсеновской дилогии «Кесарь и Галилеянин», героем которой также является Юлиан Отступник. По всей видимости, «всемирно-историческая драма» Ибсена была известна русскому автору в немецком или французском переводах, появившихся соответственно в 1888 и 1895 годах. Мережковский, о котором Андрей Белый однажды сказал, что всё прочитанное им поутру вечером ложится на бумагу, явно не случайно скрывал своё знакомство с этим ибсеновским произведением, и в статье о великом норвежце, которую он написал для сборника «Вечные спутники» (1897), даже не упомянул о «Кесаре и Галилеянине». Однако Георг Брандес уже в 1903 году указал в статье о Мережковском на связь между романом «Смерть богов» и «Кесарем и Галилеянином».[12]
Ибсен и Толстой
Особый сюжет образуют отношение Ибсена к Толстому, а также отношение Толстого к Ибсену. Касаясь лишь некоторых малоизвестных аспектов этой довольно-таки обширной темы, вернусь к прерванной цитате из беседы драматурга с Хансом Тострупом. После вопроса Ибсена, читал ли его собеседник «Раскольникова», последовал такой диалог:
«— Да, эта вещь меня всерьёз захватила, но всё же не так сильно, как некоторые из Ваших произведений.
Ибсен бросил на меня пронзительный взгляд и продолжил:
— А ещё «Анна Каренина» Толстого. Тоже замечательная вещь.
— Ну а как Вам кажется сам Лев Толстой?
— До того, как он сошёл с ума, это был великий человек.
— Сошёл с ума?
— Да.
Мы улыбнулись.
— Лев Толстой, — продолжил Ибсен, — только тем и занимается, что изо всех сил меня ругает.
— Ругает, Вас?
— Ну, конечно, он это делает, — ответил Ибсен с тихим покладистым смешком. — Но это, впрочем, вполне естественно вытекает из его нынешнего умонастроения».[13]
В самом деле, резко критичное отношение Толстого к Ибсену хорошо известно, и о нём не раз писали литературоведы. Пускай причины его никак не сводятся к банальной писательской ревности, я всё же рискну высказать предположение относительно того, что послужило первоначальным толчком череде полемических отзывов Толстого о норвежском драматурге. Дело в том, что осенью 1888 года Ибсен получил от Эмануэля Хансена (т. е. обрусевшего датчанина Петра Готфридовича Ганзена, который в сотрудничестве со своей женой Анной Васильевной сделал множество выдающихся переводов скандинавских авторов на русский язык и русских писателей – на датский) перевод драмы Толстого «Власть тьмы» вместе с письмом, в котором содержалась просьба дать об этом произведении хотя бы краткий отзыв. 27 ноября Ибсен дал такой ответ:
«Позвольте мне при сем выразить Вам мою особую признательность за присланный экземпляр Вашего перевода Льва Толстого.
Драму «Власть тьмы» я прочёл с большим интересом. Не сомневаюсь, что она в надлежащем, верном и беспощадном, исполнении должна произвести сильное впечатление со сцены. Мне кажется, однако, что автор не вполне владеет драматургической техникой. В пьесе больше разговоров, чем драматических явлений, и диалог во многих местах кажется мне скорее эпическим, нежели драматическим; вообще вся вещь является не столько драмой, сколько рассказом в диалогах. Но главное ведь налицо. Дух гениального поэта живёт и проявляется здесь во всём».[14]
Ганзен, поддерживавший переписку с Толстым и несколько раз лично встречавшийся с ним, вполне мог передать писателю этот ибсеновский отзыв. Не думаю, что Лев Николаевич был особенно польщён ещё одним признанием собственной гениальности, в которой он и так был абсолютно уверен. А вот сомнение в его драматургическом даре могло сильно задеть великого русского писателя. И мне кажется, что неспроста именно после этого отзыва появляются первые недружелюбные высказывания Толстого об Ибсене – начиная с разноса прочитанной им в 1889 году «Комедии любви» в немецком переводе. Отныне Толстой будет читать пьесы Ибсена с почти неизменным результатом. И только две из них не вызовут у него принципиального отторжения – «Росмерсхольм» и «Хедда Габлер» (1890). 21 августа 1890 года Толстой записал в своём дневнике: «Встал рано, убрал, купался… Читал Ибсена «Росмер»… Недурно пока».[15] А в апреле 1894 года он в беседе с Г. А. Русановым сказал о «Хедде Габлер», что «это недурно», но он «решительно не понимает, зачем она сожгла эту рукопись».[16] Такая редкая снисходительность Толстого к Ибсену могла быть отчасти обусловлена признанием Ганзена, что по прочтении «Хедды Габлер» он «не мог отделаться от того впечатления, что перемена в обычных авторских приёмах Ибсена (до сих пор он преимущественно выставлял женщин как бы образцами) произошла под влиянием чтения „Крейцеровой сонаты“».[17] И вправду, если Ибсен всё-таки оказался под влиянием Толстого, русскому писателю сам Бог велел на этот раз быть поснисходительнее! Однако точных данных, позволяющих утверждать, что автор «Хедды Габлер» когда-либо прочёл «Крейцерову сонату», не существует. Ибсен никогда не высказывался об этом произведении, а из всех изданий Толстого в каталоге ибсеновской библиотеки значится лишь копенгагенский сборник повестей и рассказов, вышедший под названием «Картины жизни» в 1888 году, – т. е. за год до завершения «Крейцеровой сонаты».
«Когда мы, мёртвые, пробуждаемся» и «Живой труп»
Если уж говорить о каком-то бесспорном влиянии, то связано оно вовсе не с «Хеддой Габлер», а с последней пьесой Ибсена «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся» (1899), о которой Толстой высказывался особенно саркастично. В одной из частных бесед зимой 1900 года Лев Николаевич излагал содержание этой драмы так, что произведение выглядело как сплошная бессмыслица, ещё более смешная, чем известнейший пересказ вагнеровского «Кольца нибелунга» в трактате «Что такое искусство?» (1897). Финал ибсеновской пьесы Толстой пересказывал следующим образом: «А потом они зачем-то бросаются в какую-то пропасть, и на них почему-то обрушивается снежный обвал, а какая-то монахиня неизвестно зачем их благословляет. И всё это почему-то называется „Когда мы, мёртвые, воскресаем“».[18] Знал бы только Лев Николаевич, что не кто иной, как именно он, Толстой, повинен в том, что Ибсен дал своему произведению название «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся». Ведь Ибсен лишь в конце работы, когда рукопись была почти полностью готова для отправки издателю, внезапно переменил название пьесы, первоначально называвшейся «Opstandelsens dag» (т. е. «День воскресения»). А причиной тому послужило, скорее всего, прочитанное Ибсеном в газетах сенсационное сообщение, что Толстой после долгого перерыва написал новый роман – «Opstandelse» (т. е. «Воскресение»), – который вскоре, как сообщалось, появится в датском переводе. И чтобы законченная только что драма не вызывала никаких ассоциаций с новым романом Толстого, драматург спешно дал ей ныне всемирно известное название, которое вызвало у русского писателя едкую насмешку.
Но этим всё же не заканчиваются перипетии в отношениях между Ибсеном и Толстым, ибо первый, сам того не зная, оказал своей драмой прямое воздействие на последнего. Ведь русский писатель тогда уже работал над пьесой, которая должна была служить ответом и Ибсену, и всем нелюбимым Толстым современным драматургам включая Чехова. А название её — «Живой труп» — появилось именно в конце 1900 года, т. е. после того как посетивший Ясную Поляну Вл. И. Немирович-Данченко несколько раз безуспешно пытался убедить Толстого в том, что «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся» — пьеса хорошая.[19]
Итак, выстраивается любопытная последовательность: «День воскресения» — «Воскресение» — «Когда, мы, мёртвые, пробуждаемся» — «Живой труп».