Господствующий порок людей нашего времени: казаться, а не быть.
А. В. Hикитенко. Дневник
В современном словаре синонимов рядом стоят: выглядеть, казаться и смотреть — первое признано литературным, два других — разговорными. Все они одинаково значат 'иметь вид, казаться на взгляд'. Но во времена Пушкина литературным было только казаться (в этом значении известно с конца XVIII в.), а в середине XIX в. — смотрит. Правда, еще в 1853 г. критик «Москвитянина» упрекал «Отечественные записки» за фразу Она смотрела истинным олицетворением печали — нужно бы, поправляет критик, сказать являлась — так и картинно и правильно!
Значит, то, что сегодня считается разговорным, уже было литературным. Глядит плутовкой — это А. С. Пушкин; ты смотришь каким-то плохим городским мещанином — это И. С. Тургенев. Вез частицы -ся. Смотреться — значит смотреть на себя самого, рассматривать себя (например, в зеркало вод могут смотреться деревья). Смотрится также фильм или спектакль, в персонажах которого «узнают себя»; и это узнавание обязательно для того, чтобы иметь право сказать: смотрится или хорошо смотрится. Он смотрит гоголем — ваша точка зрения на него; он смотрится — уже переключение внимания с вас на него, так как вы — в стороне, вас нет, вы просто не нужны для этой речи.
Сочетание хорошо смотрится вообще бессмысленно, потому что сам глагол содержит в себе представ» ление о положительном качестве: смотрится — значит хорошо. То, что плохо, — не смотрится. Слово • смотрится выражает вашу личную оценку того, что вы видите, на что смотрите. В этом его смысл, для того оно и возникло совсем недавно в художественной среде больших городов (актеры, художники, модельеры), а затем пошло гулять по свету. Только плохо, когда слово употребляется не к месту.
Но одновременно и глядит плутовкой в прошлом веке изменилось: выглядит плутовкой. И. С. Тургенев назвал его «типично петербургским словом», и совершенно справедливо.
До конца XIX в. почти все писатели пользуются только глаголом смотрит: Он смотрел точно больным человеком; Он смотрел тогда еще молодым человеком. Однако во фразе из «Отечественных записок» Она смотрела истинным олицетворением печали московский критик счел нужным исправить смотрела на являлась. Мемуаристы второй половины XIX в. предпочитают глагол глядел (выглядывал): Он глядел красавцем; Он глядел меланхоликом.
Если слово казался не нравилось примерно полвека, а к слову смотрит привыкали лет семьдесят, выглядит больше ста лет не могло попасть в литературный язык. Судите сами. Н. И. Греч, описывая петербургского немца, придворного, слово выглядит выделяет как необычное:...Прислали к нему Николая Ивановича Демидова, чтоб посмотреть, как он выглядит. А в 1839 г. сын его, лексикограф А. Н. Греч, уже рекомендует: «Не довольно обруселые немцы, переводя с нем. Sie sieht hübsch aus, говорят она хорошо выглядит вместо она хороша собой... Слово выглядеть значит то же, что разглядеть, и отнюдь не может быть употреблено в значении, которое ему придают неученые». Сорок лет спустя Я. К. Грот заметит, что слово это «противно как духу русского языка, так и грамматике». Почему же грамматике также?
Такую форму, между прочим, употребил А. П. Чехов: Она выглядывает семнадцатилетней. Очень хороший стилист, А. С. Суворин в те же годы также пишет:...Он выглядывает очень крепким и здоровым человеком. Однако это куда ни шло, решили критики начала XX в., «классик употребил провинциализм, который мог войти в литературную речь: вчера это была погрешность, завтра это закон; ничего не поделаешь.
Но что Гаев („Вишневый сад"), старый барин, помещик, помнящий крепостное право, говорит:...Ты, Люба, как-никак выглядишь лучше — это промах художника. Чеховы так говорили, Гаевы — едва ли». Мнение странное, если учесть, что уже с 40-х годов XIX в. писатели-петербуржцы M. Е. Салтыков-Щедрин, Ф. М. Достоевский и другие пользовались словом выглядит, пользовались несмотря на критику. Когда М. Горький написал не однажды осмеянную фельетонистами фразу Лошади выглядели усталыми, его поучали кто как мог. Например, что И. С. Тургенев сказал бы: Лошади казались усталыми. Вряд ли: Тургенев этому слову предпочел бы смотрели, не на немецкий, так на французский лад.
Причина подозрительности этого выглядит — в его исключительной форме: слово одиноко в ряду глаголов, но очень на них похоже. Было сделано несколько попыток его «русифицировать», приладить к нашей грамматике. Мало показалось форм выглядит и выглядывает, — стали их сравнивать со смотрит и высматривает (После болезни он высматривает стариком: Она высмотрит на больную). Близость между глядеть и смотреть настолько очевидна, что употребление слова выглядит в значении 'хорошо или плохо смотрит* не должно удивлять. Немецкий глагол aussehen только скрепил русские глаголы смотрит и глядит, сделал из них высмотрит и выглядит. Но еще в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова выглядит — германизм.
Тем не менее к нему привыкли. Стоило только ему стать литературным, в подчеркнуто эмоциональной речи неожиданно возникло новое словечко того же рода — смотрится. Видимо, есть в языке необходимость в подобных словах, раз они возникают. На этот раз слово появилось уже не в среде дворянских писателей (смотрит) и не в чиновной среде (выглядит), а в среде художников: смотрится и ваза, и костюм, и платье, т. е., другими словами, вещь гармонирует с чем-то. Специальное, нужное для каких-то профессий слово.
И снова: на первый взгляд, как будто слово смотрится «продолжает» литературное смотрит, только с частицей -ся. Но, с другой стороны, налицо и влияние. Вот перевод с английского: Молодой человек смотрится элегантным и искренним, а в оригинале — слово appears 'кажется, выглядит, представляется со стороны'. Со стороны!
Так что если вглядеться в двухвековую цепь эмоционально усиливавшихся замен: является—кажется— смотрит—глядит—выглядит—смотрится, — легко обнаружить единство в общем значении слов. Это смена впечатлений о том, что «кажется».
Является что-то реально: кажется, что взаправду.
Кажется — то, что показывается, выражая при этом внешний контур увиденного: и тут важнее не наш взгляд, а сама вещь или лицо.
Выглядит — внимание переносится с предмета на видимость вещи; в сыром воздухе Петербурга зыбко расходится контур предмета, он не смотрит, а только выглядит, и нет никакой уверенности, что выглядит так, каков он на самом деле.
Смотрится — не важен теперь ни сам предмет, ни его видимость, но важно ваше к нему отношение, и то, как именно вы выражаете в нем себя.
В постоянной смене разговорных слов, придуманных и переведенных, — стремление все точнее выразить субъективизм впечатлений. И только в этом — в философском смысле — можно согласиться с теми, кто возражает против употребления в речи слова смотрится. Влияния проходят: со стороны французского — смотрит, со стороны немецкого — выглядит, со стороны английского — смотрится.
Подобных словечек много, мы их просто не замечаем в своей речи. Например, наблюдается постепенный сдвиг значений в выражениях л так думаю и дело проясняется. Я так думаю — мне так кажется — мне думается, выражая одну мысль, сменяли друг Друга. Для народника П. Н. Ткачева два первые — ultima ratio ('решающий довод') публициста, но четверть века спустя другой публицист уже полагал, что мне кажется (а не думается, как выражаются иные) все-таки лучше. Лучше оно и сегодня: в нем нет стремления выдать за последний аргумент собственное чутье. Вспомним еще: дело прояснилось (само по се«бе)—дело вырисовывалось (на наших глазах) — дело высвечивается (перед нами, но только в наших глазах). Нет в языке пустых слов: они всегда выразят наши чувства, выдавая нас, если и захочется нам слукавить.
КАЛОШИ И ГАЛСТУКИ
Мой милый, хороший, Пришли мне калоши...
К. Чуковский
Слово калоши многим покажется архаичным: нужно говорить галоши. Но не забудем, что телефон у К. Чуковского зазвонил в Петрограде, а там ходят в калошах.
Поразительна устойчивость форм калоши и галоши. До середины XIX в. носили только калоши. В «Истории двух калош» В. А. Соллогуба и немец сапожник говорит: Kaloschen!, и русский заказчик: Ёедные калоши!, и сам автор: Были это еще кожаные калоши...
Это очень странно, если учесть, что в немецком языке имеется слово Galosche, а во французском — galoche (оба с г). Петербургский немец, несмотря на влияние и немецкого и французского языков, предпочитает говорить Kaloschent Немецкое слово восходит к французскому, а то — к средневековой латыни: gal-licae 'галльская обувь (для грязной погоды)'. Древне-славянское слово колоча тоже заимствовано из латинского, но соотносится со словом calcea 'штанина' (ср. современное украинское слово холоша 'штанина, обмотка'). Древнерусское произношение этого слова, как можно судить по написаниям XV в., — колоша (еще без «акающего» произношения предударного гласного).
Итак, в Петербурге XIX в. носили кожаные и резиновые калоши, и только калоши.
Со временем стали различать резиновые галоши и кожаные калоши. Появились и разъяснения: «калоtua — надеваемая на сапоги, колоша — в горном деле»; «старинное русское калоша (колоша), более принятое в наше время, рекомендованное и Гротом, не вытеснило, однако, чуждой народному языку французской формы галоша. Некоторые колеблются и теперь»: у Куприна без калош — в высоких галошах; «Калоша женского рода — нижняя часть брюк от колен. Правая калоша, левая калоша» и т. п. Все время пытались различить калоши и галоши: то кожаные, то штанина, то краги, то еще что... не хочет русское слово уйти без оглядки. И даже Игорь Северянин решается окалошить ноги, может быть, оттого, что в его время огалошить звучало бы не столь поэтично. Когда потребовалось слово высокого стиля, другой поэт, Н. Ф. Щербина, создал лжеславянизм клаши (но не глаши).
Между тем и галоши ходят по петербургским мостовым: о высоких галошах как особой обуви пишут Н. А. Добролюбов, И. И. Панаев, А. И. Куприн. Только в начале 30-х годов XX в. специальным распоряжением по ленинградскому заводу «Красный треугольник» (который отливал калоши для всей страны) было приказано говорить и писать галоши, старинное слово калоши отменялось. Типично ведомственное распоряжение, поскольку в те же годы литераторы требовали обратного: говорить и писать калоша. Как бы то ни было, но сегодня ленинградские писатели предпочитают форму галоша, неленинградские — калоша: начальственный приказ возымел силу и русское слово калоши окончательно ушло.
Та же история с галстуком. Две формы существительного появились почти одновременно, при Петре I: галздук был заимствован из голландского языка, а галстух — из немецкого. И то и другое означает 'шейный платок'. О галстухе говорили А. С. Пушкин, К. С. Аксаков, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев и другие писатели до конца XIX в. Однако форма и тип галстука постоянно изменялись. Н. И. Греч описывал, как «шею обертывали бесконечною косынкою: это была последняя парижская мода, наистрожайше запрещенная нашим правительством». Позже стало модно носить толстые галстухи — высокие тугие галстуки на Щетине...
В демократической среде 60-х годов XIX в. неожиданно возникает и галстук. Отражая новое произношение, его заносят в дневники. У Л. Н. Толстого в «Детстве» мальчики повязывали галетухи, но в «Анне Карениной» носят уже галстуки. Немецкое произношение уходит, сменяясь русским, которое в 1895 г. пытался обосновать и Я- К. Грот: «Многие, в точности держась немецкой формы слова, пишут гал-стух, но ошибочность этой формы в русском языке видна из уменьшительного галстучек', [х] по общему звуковому закону превратилось бы в [ш], а не в [ч]», как галстучишко, галстучник, галстучный. Не очень точное замечание: писали и галстушек! Сам Грот в словаре поясняет: <Галстук—шейный платок». Так платок (галстух) или собственно галстук? Справимся у очевидцев.
У Ф. М. Достоевского герой стаскивал с себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уже тесемку — шейный платок. И. И. Панаев пишет по-разному: поправляя свой шейный платок; белый галстух несколько раз обвертывался кругом его шеи; длинные концы его узорчатого галстука — тоже шейный платок. В зависимости от того, о чем речь, галстук и галстух различают и Н. А. Добролюбов, и В. А. Соллогуб, и др. Но стоило шейному платку стать французским кашне, мы утратили и галстух. Немецкое произношение уходит вместе с вещью.
Не забудем, что все эти слова — бытовые, чаще всего употребляются в устной речи, а здесь мы довольно свободно заменяем сходные звуки. Говорим, например: Бога, но Бок или дорога, но дорок. При отсутствии резких различий между вещами галоши и калоши или галстук и галстух тоже могли совпадать в произношении. Сравните варианты произношения других согласных, скажем, в словах матрац (из немецкого) и матрас (из голландского), шкап и шкаф. Русскому звучанию более свойственны длительные согласные на конце слова: так и появилось русское произношение матрас и шкаф. Или наоборот: произносим французское слово винегрет, иногда стараясь, по правилам русской фонетики, озвончить конечный звук т в формах склонения (винегреда — это ошибка, надо винегрета). Оказывается, в каком произношении ни получили бы мы иностранное слово, со временем приспособится новое слово к нашей обычной речи. А если так, то зачем нам два типа калош или разные галстуки?
БУХАНКА И БУЛКА
Петербург... с полночи начинает печь французские хлебы...; Москва... выезжает с калачами на рынок.
Н. В. Гоголь
В языке постоянно возникает необходимость создать «самое общее», родовое по смыслу слово. Вот пример, быть может, интересный. Он покажет роль иноземных слов в естественном (для зрелой мысли) развитии степеней отвлеченности. Даже если речь заходит о вещах простейших.
Многочисленность выпечных изделий требовала и слов, в которых соединялись бы некоторые общие для них признаки. Название целого хлеба, независимо от его качества и размера, в русском языке постоянно изменялось, в угоду выразительности речи или для уточнения понятия о самом изделии. Древнейшее название (с V в.) — хлеб, затем — хлебец, с древности известны каравай и коврига, и вот уже больше века на берегах Невы покупают булки, а с недавних пор — и буханки.
По мнению ученых, и булка и буханка заимствованы из западноевропейских языков (т. е. опять-таки из латинского) через посредство польского. Булка — из Французского слова со значением 'шарик'; первые булки были у нас только «французские», и не всегда круглые. Буханка — из немецкого слова со значением 'белый пирог'. Чужие слова своим звучанием и значени-ем чем-то напоминали привычные русские, может быть, того же древнейшего корня, что и латинские: булка — как булава 'шишка', а буханка — как бухоня (по Далю—'толстяк'). Уже в конце XV в. «Домострой» описывал хлебы квасны и бухоны. Бухонный хлеб — пышный, хорошо заквашенный и испеченный, обычно духовитый, мягкий и теплый. Выходит, еще и не каждый хлеб мог стать буханкой, а только очень хороший. Поначалу это признак качества хлеба, а не формы, т. е. не имя, а определение.
В XIX в. разницы между хлебом и булкой, по-видимому, еще нет. У А. Ф. Вельтмана героиня видит булку, но просит хлеба. Современники пишут о французской булке, о сдобной булке, о кислой булке, о русской сайке; при их покупке обычно спрашивают: Каких желаете булок? Особенно в рассказах о женщинах часто упоминаются булки, так что можно понять, что говорится именно о белом хлебе.
Чем дальше, тем непонятнее становится отношение слова булка к прочим «хлебным» названиям. Вот «Северная пчела» пишет в 1833 г.: «Вы любите вкусные выборгские крендели? И как их не любить! — они прекрасны!.. Теперь здесь в Петербурге, у Семионовского моста на углу Моховой улицы есть русский булочник, которого крендели лучше выборгских! Он умеет делать и французские булки, ничем не уступающие тем, какими снабжают нас хлебники-немцы... Крендели Иванова напоминают пирожницу, жившую тому лет двадцать на Васильевском острову и снабжавшую петербургских лакомок превосходными пирогами!» В начале XIX в. была пирожница, которая пекла пироги, затем ее сменили немцы хлебники, и вот теперь им на смену приходит русский булочник. Пирожник — хлебник — булочник... Булка — французская, крендели — выборгские, пироги — домашние — везде какое-то указание на особенность выпечки. Но Ф. М. Достоевский в «Бесах» говорит о немецкой белой булочке, русской сдобной булочке и обыкновенном французском белом хлебе. Булка эта по форме круглая, может быть и белая, все же остальное еще не вполне определилось. Л. Ф. Пантелеев говорил о булке из первача — из грубой муки. Ф. М. Решетников говорит уже о пекарской булке — каравае весом с полпуда; тут важно не качество, а форма: похожа на каравай.
В XIX в. в столице говорили: коврига хлеба, каравай черного хлеба, еще раньше — каравай ржаного хлеба, просто хлеб — черный, ситный, печеный, черствый или мягкий. Булка хлеба или буханка хлеба — не говорили.
Кстати, словосочетание черный хлеб пришло из городского просторечия под влиянием речи нерусского населения. Это видно и по ранним употреблениям этого сочетания (обычно у писателей — обрусевших немцев), и по установившейся традиции обозначения хлеба, сохраненной, например, в «Пулковском меридиане» В. Инбер:
Не зря старушка в булочной одной Поправила стоявших перед нею: — Хлеб, милые, не черный, он ржаной, Он ладожский, он белого белее...
Свой вклад в распространение новых определений внесли разночинцы. В мемуарах петрашевцев выражения ел белый хлеб и купил булку белого хлеба употребляются еще как равноправные. В коммуне, созданной в 70-х годах XIX в. писателем В. А. Слепцовым, «ссоры между женщинами начинались с того, что одно й то же они сознавали по-разному»: одни говорили белый хлеб, а другие — с иронией — булка. Противопоставление хлеба булке становилось социальным знаком, и у Н. В. Шелгунова встречаем: Мужик отлично знает вкус не только чистого ржаного хлеба, но и пшеничной булки. Определения пока что обязательны.
Хотя писатели употребляли и слово булка, все время уточняя его определениями, и слово буханка (Н. В. Гоголь — как украинское слово), лексикографы не спешили включать их в словари. Только В. И. Даль, говоривший о живом языке, упомянул булку, да в академическом словаре 1892 г. встречается это слово. В 50-е годы XX в. для составителей 17-томного «Словаря современного русского литературного языка» эти слова не существуют (признаны вульгарными). В «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (30-е годы) есть только булка, а слово каравай признается областным, не литературным. В первом издании «Словаря русского языка» С. И. Ожегова (40-е годы) появилась уже и буханка 'формовой хлеб', а в последних изданиях (80-е годы) буханка как 'формовой, обычно черный хлеб' противопоставлена булке 'хлебец из белой муки'. Два слова Как бы разграничивают понятия о белом и черном хлебе. Ленинградцы помнят блокадные буханки хлеба, которые были на вес золота. Булок — не было.
Стоило лишь утвердиться снабженному суффиксом уменьшительности слову булочка, как старое булка, в которой видели только определенную булочку, стало использоваться и как родовое по смыслу. Булкой хлеба стали называть белый хлеб, но не в Ленинграде.
Как же употребляет эти слова современная печать? Буханка хлеба или просто буханка — для черного (потому что он не обязательно является ржаным), а булка — для белого (но без добавления слова хлеб). Быть может, имеет значение форма выпечки. Сдобные караваи — сдобные же буханки... Образ тот же...
Важным признаком включения разговорного слова в литературную норму является и появление производных. В этом смысле булке повезло больше, чем буханке, потому что буханка моложе булки. Булочная известна более ста лет, булочник — раньше, булочки взамен булок появились совсем недавно. Сегодня во многих городах можно видеть вывески «Булочная» или «Булочная-кондитерская», что изумляет жителей прочих мест, которые привыкли к надписи «Хлеб». Однако не встречается слово буханочная, да и «буханоч-ников» нет.
В определении хлебных изделий сегодня мы пользуемся принципом, совершенно отличным от прежних: не дробность определений, а общее значение; не частные особенности выпечки, какими отличались тогда мастера, местности, традиции и т. д., а по самым главным признакам: белый — черный, формовой или нет.
Общее значение в родовом по смыслу слове языковеды называют гиперонимом, т. е. сверхсловом. Речь горожан нуждается в гиперонимах, только с их помощью можно сразу назвать самые разные вещи и явления. Такие слова облегчают общение, их проще запомнить внове. Появление гиперонимов отличает от разговорной речи литературный язык города, новой культуры. Однако в жизни самого языка умножение гиперонимов — тоже тупик: в своем развитии дойдя до предельно общего смысла, мысль остановится в слове, поблекнет в нем образ и — сократится словарь.