Освежевав лучших из быков Гелиоса, спутники Одиссея стали их жарить. Проснувшийся Одиссей унюхал, но единственное, что ему теперь оставалось – это лишь упреки (XII, 392). Гелиос предъявил Зевсу ультиматум, пригрозив, что уйдет в Аид светить покойникам, и Зевс обещал корабль святотатцев в море потопить. Во исполнение этого обещания он явил свое знамение, приведшее всех в страх: содранные кожи поползли, а мясо, как поджаренное так и сырое, замычало (XII, 395-396).
Видимо, решив, что терять уже нечего, спутники Одиссея еще шесть дней «били отборных быков Гелиоса и ели их мясо». На седьмой Зевс утихомирил ветра и корабль отплыл. Началась буря. Надо сказать, что Гомер или Одиссей, - уже не знаю кто, - не были лишены чувства юмора. Вот описание гибели первого на корабле: «мачта…в паденье тяжелым ударом разбила
Голову кормщику; череп его под упавшей громадой
Весь был расплюснут, и он, водолазу подобно, с высоких
Ребр корабля кувыркнувшися вглубь, там пропал,
И из тела Дух улетел» (XII, 410-415).
Товарищи Одиссея все исчезли в пучине вод, его же уцепившегося за мачту, погнало назад на Харибду. Как он болтался там, подобно «летучей мыши» над пропастью, об этом уже нет времени рассказывать. Через десять дней его выбросило на остров к Калипсо. Так закончились истории Одиссея на пиру у царя Алкиноя.
ВОЗВРАЩЕНИЕ И МЕСТЬ
Очаровав всех своими рассказами (XIII, 1-2), пленив их разумной речью (XIII, 48), Одиссей вызвал к себе благорасположение феакиян. Напоследок он, исчерпывая запас «хитромысленного» красноречия, пожелал благоденствия царю и царице. Получив в ответ их благорасположение и подарки, Одиссей замолчал. Вступив на корабль он тут же «непробудно» уснул (XIII, 75-80) и проспал всю дорогу до Итаки. {Речью Одиссей, как видно, проделал тяжелую работу у царя Алкиноя. Речь – это труд, требующий от человека большого расхода сил. Говоря, Одиссей то и дело торопил время, желая ускорить даже заход солнца.}(XIII, 28-35)
Одиссей был спящим оставлен на бреге, вместе с подарками, а феакийцы отплыли домой, чтоб никогда уже туда не доплыть, ибо судьба их согласно предсказанию, желанию и воле Посейдона и разрешению Зевса (XIII, 145) была уже предрешена (они будут превращены вместе с кораблем в утес).
Одиссей вернулся, но он вернулся уже не тем человеком, который покидал Итаку. Он вернулся человеком, чьё сердце было сокрушено многими бедами (XIII. 90-93). Он много повидал. Вместе с сокрушенным сердцем приобрел он много «высоких мыслей » (XIII, 89). Многое изменилось в Итаке. Еще больше изменился сам Одиссей. Проснувшись, Итаки он не узнал. Чем он ее мог узнать? Сердце сокрушилось, а очам все являлось чужим и чуждым (Да и видит ли человек столь желанную Родину очами?). Правда, надо сказать, что над Итакой потрудилась и Афина, окутав ее «туманною мглой» (XIII, 190-195), чтоб кто ненароком раньше мига отмщения не узнал Одиссея. Не узнав края, в который прибыл, Одиссей тут же заволновался, начал скорбеть и подумал плохо о феакийцах (XIII, 209-215). Правда как разумный человек, он недолго скорбел. Еще призывая на головы феакийцев кары богов, он уже начал считать свои подарки и сокровища, проверяя не украли ли чего феакийцы.
{Логика проста: это логика разума как логика предположения. 1. Обещали привезти в Итаку. 2. Итаку не узнаю. 3. Обманули. 4. Обманули в этом, могут обмануть и во всем остальном. 5. Надо проверить все ли на месте из даров. Одиссей еще не умеет критически относиться к показаниям своих чувств. Он доверяет своим чувствам, и они его обманывают. Разум обманывает и в этом вся суть разума.}
Успокоив подозрительность разума тем, что все оказалось на месте, Одиссей вновь подчиняется сердцу (правда, уже сокрушенному) и начинает с плачем бродить по берегу. В сокрушенном сердце нет чего-то очень важного, нет уже способности видеть божественное, нет доверия и веры. Разум делает Одиссея недоверчивым и изгоняет веру из сердца. Сердце становится слабым и глупым. Человек начинает обманываться. Одиссей не поверил феакийцам и обманулся (правда, не зная пока об этом). Он живет иллюзией своей правоты, правоты своих чувств. Эта иллюзия правоты, видимо, и есть то, что позднее будет названо самолюбием, самомнением и самообманом. В состоянии самомнения и самообмана Одиссей уже не узнает и Афину. Афина, «образ приняв пастуха» (XIII, 221-235), подошла к плачущему Одиссею, а он ее не узнал. Он прибегнул не к сердцу, а к слову. И слово это было такое, к которому он прибегал всегда, попадая в незнакомую землю. Это было слово о защите и о спасении привезенного добра. Обняв колена пастуха, Одиссей перешел к традиционным уже для него вопросам. (Где я? Какая земля? и т.п.) Пастух-Афина, обвинив Одиссея в несмышленности назвала ему имя Итаки. Одиссею в грудь проникло веселье, но доверия не прибавило.
«Правду, однако, он скрыл от нее хитроумною речью,
В сердце своем осторожно о пользе своей помышляя.» (XIII. 254-255)
Он начал Афине вдохновенно врать, используя уже не раз проговоренную легенду. О том, что он, дескать с Крита, бежал оттуда, убив Орсилоха, который, якобы, хотел отнять у него троянскую добычу и т.д. (с.255 по 287 ст.) Тогда Афина-пастух явила ему себя во всем своем божественном облике и с улыбкой потрепав по щеке, сказала: «Должен быть скрытен и хитр несказанно, кто спорить с тобою в вымыслах разных захочет; то было бы трудно и богу. Ты кознодей на коварные выдумки дерзкий, не можешь Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись» (XIII, 291-295).
Ладно, - говорит Афина, - но как ты «мог не узнать» меня, не раз тебя подкрепляющую в тяжких трудах и хранившую в напастях. «Всем феакиянам сердце к тебе на любовь преклонившую» (XIII, 299-302). {Вот как? А Одиссей, верно, думал, что это он своими речами склонил феакийцев сердца. К тому же он пока еще уверен, что они его обманули.} Знай же, - говорит Афина, - я пришла, чтобы вместе с тобой, все разумно обдумав, прибрать богатства твои и рассказать тебе чтоб ты знал, что судьба за беды тебе приготовила в твоем доме (XIII, 303-307). Одиссей, видимо, обиделся. Его самолюбие оказалось уязвлено. Как? Он и не узнал? И он начинает спорить, вернее противоречить самой Афине. Одиссей, как бы, оправдывается и оправдывает свой разум.
И самый разумный из смертных случайно встретив тебя, - говорит Одиссей, - и тот не узнает, уж больно во многих видах ты являешься (XIII, 312-314).
{Аргументация идет явно от разума, от очевидного. Ранее, не обращая внимания на вид, бога нужно и можно было угадать сердцем. К тому же появления бога нужно было ждать везде и всегда. Поэтому его появление не было делом случая, а всегда ожидалось. Случайным оно стало для Одиссея теперь, когда он этого уже явно не ожидает.}
К тому же (продолжает оправдываться (нападая на Афину с упреками) Одиссей); что-то давно мы не встречались, а ты говоришь, что хранила меня. К тому же «не приметил» я, чтобы и на корабле ты меня от какого зла защитила. «С разорванным сердцем, без всякой защиты странствовал я» (XIII, 320), - говорит Одиссей.
Одиссей, явно, следуя за своим разумом, за логикой очевидного, не верит уже и Афине.
«Я сомневаюсь, чтобы был я в Итаке; я в землю иную
Прибыл; ты, так говоря, без сомненья испытывать шуткой
Хочешь мне сердце; ты хочешь мой разум ввести в заблужденье.
Правду скажи мне, я подлинно ль милой отчизны достигнул?» (XIII, 325-328)
Афине пришлось, чтоб Одиссей ей наконец-то поверил, даже «открыть Итаку», показав и указав ему на места, знакомые с детства (XIII, 344-353). Только тут, разум покинул Одиссея и он кинулся целовать родную землю, прося при этом о сохранении жизни себе и сыну. Страх – вот что застило, подавляло сердце Одиссею (страх – он же и разум).
Не о том думаешь, Одиссей, - заметила Афина, не о спасении надо думать, а о мести. Сложив, сначала, понадежнее в гроте подарки, Афина и Одиссей сели обдумывать план мести. Интересен ход диалога:
Афина – ну, Одиссей, выдумай план мести!
Одиссей – Горе мне, чуть не погиб! Спасибо, что вовремя ты мне все открыла. Дай наставленье! Помоги; даруй отвагу как в Трое, стой за меня. Будь благосклонной, чтоб был я храним твоей божественной силой.
{Она ему о плане мести. А он – всё о своем спасении и самозащите.}
Научив Одиссея, что ему делать, заверив, что она будет с ним и превратив его в дряхлого лицом старца, Афина полетела в Лакедемон возвращать на родину Телемаха.
{При встрече с Афиной Одиссей верит не ее словам, а своим глазам. И пока его глазам не открылось знакомое, он не верил. Возможно, видимое глазами как-то более связано с рациональным. Недаром очевидное и истина почти синонимы. Слышимое же более связано с сердцем. Неспособность слышать, недоверие к слову, возможно, есть свидетельство (признак) утраты сердечных привязанностей. Доверие к слову порождает и сердечную близость, порождает сердечность отношений. Возможно?! «…ведь ушам люди доверяют меньше, чем глазам»} (Геродот, I, 8)
Недоверие Одиссея к Афине обернулось и к самому Одиссею. Одиссея не узнал и не поверил ему его собственный сын. Живя двадцать лет в страхе и лжи перед угрозой смерти, наученный скрывать свои сердечные привязанности, Телемах стал разумен, а потому осторожен. Приплыв на Итаку, он не пошел сразу домой, а завернул к Евмею, чтобы разведать ситуацию в доме. «Удовольствовав голод»; Телемах начал первые расспросы о чужеземце, встретившемся ему у Евмея, который и был ему отцом. (Кто, откуда, на каком корабле, с кем прибыл???) Послав Евмея к Пенелопе с тайными вестями о своем прибытии, Телемах остался наедине с не узнанным им Одиссеем.
Тут же явилась и Афина, неприметная для Телемаха и видимая лишь Одиссею
«…не всем нам боги открыто являются: но Одиссей мог очами
Ясно увидеть ее и собаки увидели также:
Лаять не смея они, завизжав, со двора побежали» (XVI, 156-163).
Выведя Одиссея во двор, Афина разрешила ему открыться Телемаху. Преобразив Одиссея, вернув ему его «собственный образ» и пообещав помощь, Афина исчезла (XVI, 177). Вернувшись в хижину, Одиссей ввел Телемаха в изумление и страх. Телемах потупил очи, мысля, что «видит бессмертного бога», и перешел к словам.
{Если зрение связано с разумом, а слова с сердцем, то это означает, что он стал неразумным, отказался от разума перед лицом «помысленного» бога и доверился сердцу.}
Речь его стала похожей на речи самого Одиссея в подобных ситуациях. Это была льстиво-просительная речь. Телемах просил о милости, обещая дары и золото (XVI, 184-185)
Я, Одиссей, твой отец, - ответствовал Одиссей, - и не сдержавшись начал с плачем целовать сына.
Телемах не поверил.
«Нет, не отец Одиссей ты, но демон своим чародейством
Очи мои ослепивший, чтоб после я горестный плакал» (XVI, 194-195).
Смертным не дано в мгновение превращаться из старца в юношу «Вижу, что свой ты богам, беспредельного неба владыкам» (XVI, 200), - разумно заметил Телемах.
Признав частичную правоту Телемаха и заверив его, что это дело рук действительно божественной Афины, Одиссей смог вызвать доверие Телемаха. Только после этого, доверившись словам Одиссея, Телемах смог принять отца. Из разумного он стал взволнованным, пламенно обнял отца и зарыдал. И лишь после этого «В сердце (уже) им обоим проникло желание плача:
«Подняли оба пронзительный вопль сокрушенья: как стонет
Сокол иль крутокогтистый орел, у которых охотник
Выкрал еще некрылатых птенцов из родного гнезда их,
Так заливаясь слезами, рыдали они и стонали
Громко; и в плаче могло б их застать заходящее солнце,
Если бы вдруг не спросил Телемах…» (XVI, 215-221).
{Слова есть путь к сердцу, и они же есть путь от сердца. Похоже, что слово, ведущее от сердца есть ВОПРОС. Вопрос останавливает сердечные излияния. Вопрос же организует очевидность, путь разума и существование на поверхности.}
Прекратив вопросами сердечные плачи, Телемах услышал от Одиссея правду о его прибытии и узнал, что и сам он является частью плана (и силой) богини Афины по истреблению женихов. После этого пошел уже обмен вопросами о деталях плана. На сомнения сына о возможности им вдвоем справиться с толпой (более 100 человек) Одиссей ответствовал, что кому Кронион и Паллада помощники, тому ли приискивать других в помощь? (XVI, 260-261)
Правда, Телемах, сохраняя еще остатки разума, пытался, если не выразить недоверие, то хотя бы просто заметить, чтоб получить, видимо, более надежные гарантии, что уж больно высоко в облаках обитают их защитники. Но Одиссей, развеивая последние сомнения, заверил, что в «час воздаяния», боги не долго будут в отдалении.
После этих заверений «заговорщики» подробно обсудили ход будущих действий и выработали линию поведения, осью которой стало сдерживание сердца и терпенье. «Когда там ругаться Станут они надо мною в жилище моем, не давай ты Милому сердцу свободы, - говорит Одиссей Телемаху, - и что б ни терпел я, Хотя бы за ногу вытащен был из палаты и выброшен в двери, Или хотя бы в меня чем швырнули – ты будь равнодушен. Можешь, конечно, сказать иногда, (чтоб унять их буянство) Кроткое слово, тебя не послушают; будет напрасно Всё: предназначенный день их погибели близко; терпенье!» (XVI, 274-280)
Частью плана стал вынос оружия, а роль Зевса и Афины заключалась, видимо, не только в подсказке удачного момента сердцу Одиссея, но и в «ослеплении ума» (XVI, 298) женихов. Таким образом, двум разумным героям будет противостоять толпа обезумевших обнаглевших, но безоружных врагов.
Разум против безумия.
Частью плана должна стать тайна облика Одиссея, а также наблюдение за рабами и рабынями дома, чтобы испытать их преданность, любовь и уважение. Правда, Телемах, посоветовал подвергнуть опыту лишь женщин, а на рабов время не тратить, сделав это после. Пока они сладко собеседовали, в дом Одиссея дошла весть о возвращении Телемаха. Пораженные женихи («и прежде других Антиной, самый необузданный», по словам Пенелопы) стали обдумывать планы убийства Телемаха уже в его доме. Тщетно пыталась Пенелопа возвать к их разуму. Они соглашались, даже утешали ее, но «мыслили иное» (XVI, 448). «добры они на словах, но недобрые мысли в уме их» (XVIII, 168).
{За двадцать лет безделья, лжи и бахвальства женихи стали двуликими. Они научились скрывать и прятать в себе, создавая на поверхности ложные образы. Речи их стали пусты, они уже не содержали в себе ничего сердечного. Человек вместо одного стал двумя. Вернее, живое существо породило из себя свое второе Я, пустого и лживого человека разумног о, этот мираж живого на поверхности.}
Женихи стали очень разумны, они научились создавать ложные образы себя. Встречая преображенного Афиной Телемаха «каждый из них Доброе с ним говорил, замышляя недоброе в сердце » (XVII, 66). Справиться с такими лицемерами было бы очень непросто и на равных бороться с ними – то же самое, что биться с образами, которые оставляют на поле боя сами боги, когда хотят отвести от себя угрозу (см, например, Илиада, V, 455.).
Перед Одиссеем стояла сложная задача: «перетерпеть» врагов, сорвать с них маски, раскрыть их, заставить их потерять страх и осторожность; отнять у них разум и сделать, тем самым, их беззащитными перед силой, богами и судьбой.
ТЕРПЕНИЯ ОДИССЕЯ
Терпения Одиссея начались сразу же по дороге к своему дому в город. Не успел Одиссей вместе с провожающим его пастухом отойти от дома последнего, как тут же претерпел ругань и поношения от козовода Меланфия.
Если поносные речи вызвали лишь гнев в сердце Одиссея (XVII, 212-216), то пинок в ляжку чуть было не подвиг Одиссея на драку.
«И в гневе своем уж готов был Лаэртов
Сын, побежавши за ним, суковатою палкою душу
Выбить из тела его иль, взорвавши на воздух, ударить
Оземь его головою. Но он удержался » (XVII. 234-238).
Лишь Евмей вступил в перебранку, за что был обозван собакой и получил обещание быть проданным в рабство после убиения Телемаха. Одиссей же стал предельно разумен и осторожен: подойдя к дому, он не стал даже размышлять, он все продумал заранее. Размышлять же он позволил своему спутнику, да и то недолго. Все эти размышления из страха были ему слишком хорошо знакомы. Одиссей поднялся в разуме на ступень выше: от размышлений к замыслу.
«Знаю, всё знаю, и мысли твои мне понятны, войди ты
Прежде один: я покуда остануся здесь; я довольно
В жизни тревожных ударов сносил; и швыряемо было
Многим в меня; мне терпеть не учиться; немало видал я
Бурь и сражений; пусть будет и ныне со мной, что угодно
Дию. Один лишь не может ничем побежден быть желудок,
Жадный, насильственный, множество бед приключающий смертным людям» (XVII, 281-288)
{Одиссей готов все претерпеть, но замыслить терпение и претерпеть совсем не одно и тоже. Он уже чуть не сорвался в случае с Меланфием. В Одиссее будут бороться сердце и разум. Сам характер и процесс борьбы довольно интересен. Интересно и то что пределом разуму кроме сердца является еще и желудок. Но если на сердце Одиссей готов поднять разум, то на желудок даже и не мыслит этого делать. Желудок – это запредельное пока что для разума.}
По тайному повелению Афины Одиссей вынужден был ходить вкруг столов женихов, прося у них подаянья. Афина хотела видеть, кто из предназначенных ею в мыслях к смерти женихов «благодушен и кто беззаконник» (XVII, 362-363). Первым беззаконником явил себя Антиной. Сначала он последними словами обругал Евмея с Одиссеем, а затем начал грозить скамейкой для ног.
Одиссей не убоявшись угроз, подошел, однако, и к нему и даже рассказав о своих мнимых злоключениях, попытался вдохновить благородной речью Антиноя на щедродаяние. На Антиноя это произвело обратное впечатление. Попытка Одиссея возвеличить Антиноя, воздавая должное его возможному первенству среди прочих женихов, успеха не имела. Антиной не расщедрился, а лишь обозлился.
{Похоже до людей с корыстным сердцем речи не доходят. Не способные отдавать, они становятся устойчивыми носителями зла. Говорить с ними бесполезно, они лишь наглеют и смелеют.}
Тогда, хитроумный Одиссей сделал укор в сторону рассудка (XVII, 454) и жадности Антиноя, что окончательно вывело последнего из себя.
«Тут он скамейкой швырнул – и жестоко ударила в спину
Подле плеча Одиссея она; как утес, не шатнувшись
Он устоял на ногах, не сраженный ударом; он только
Молча потряс головой и страшное в сердце помыслил» (XVII, 462-465)
{Обида вошла в сердце, такое не забывается. Сердце тоже имеет память. Видимо, эта память и является источником кровной мести. Зло совершенное просто так, в угоду жадному желудку (как о том сказал Одиссей (XVII, 474)), зло, вышедшее из сердца Антиноя, легло смертной обидой на сердце Одиссея и сделало Одиссея, как мы увидим позднее, безжалостным и недоступным мольбам. Сердце Одиссея начало закрываться на добро и наполняться причиняемым ему злом. Потом он это зло опрокинет на его виновников и только так освободит свое сердце и совершит отмщение.}
Одиссей отложил собранную еду и решительно, призвав всех в свидетели предрек Антиною смерть, если есть еще боги, и мщенье Эриний. После этого многие заговорили о возможном божественном происхождении Одиссея (старца) и стали бранить Антиноя, боясь и опасаясь богов, что иногда, принимая образы людей, исходят в мир наблюдая за правдой и законом.
{В стане женихов начался, таким образом, разлад. Афина в лице Одиссея делила женихов на «беззаконных и благодушных», как бы направляя будущее острие мести.}
После Антиноя Одиссей вынужден был испытать поношения и притеснения от такого же нищего бродяги, как и он сам. Славился этот бродяга по всей Итаке «жадным желудком (как и Антиной по характеристике Одиссея), нахальством и пьянством». Звали его Арнеоном, но все прозвали его Иром (потому что «у всех он там был на посылках») (XVIII, 2-7) – местная «шестерка». Был он высок, но слабосилен. Мигом учуяв раздражение против Одиссея, Ир посчитал себя вправе безнаказанно поизмываться над стариком. Он начал сгонять Одиссея с порога и грозить ему, становясь все более наглым под ободряющими и подбадривающими его взглядами. Одиссей терпел и даже предложил уступить часть места своего такому же нищему, как и он сам. При этом, правда, глядел он мрачно и исподлобья и советовал рук не распускать: «…рассердясь, я всю грудь у тебя разобью и все рыло в кровь…» (XVIII. 21-22)
Ир, как и Антиной, не унимался. Предчувствуя легкую победу и надеясь на одобрение собравшихся, он все больше распалял себя бранными словами, обещая выбить все зубы из челюстей. Первым заметил перебранку Антиной и стал ее подогревать, надеясь позабавиться. Пообещав лучший из козьих желудков победителю и первенство в сборе подаяния средь женихов, Антиной созвал всех смотреть на драку. Умный Одиссей, прежде чем драться, взял со всех клятву, что бой будет честный и без вмешательства посторонних. После этого Одиссей снял свои лохмотья, а подошедшая незаметно Афина прибавила ему еще и росту. Все изумились, увидя под рубищами нищего крепкие мышцы атлета. Ир струсил. Пришлось рабам силой тащить его на драку. Видя что он не боец, Антиной попытался угрозами и страхом смерти унять его дрожь и робость, но напрасно. Правда, на бой он вышел и даже первый ударил Одиссея в плечо кулаком. Одиссей же, рассчитав силу удара, чтобы не убить сразу насмерть (чтобы не вызывать лишних подозрений женихов) несильно ударил Ира по затылку близ уха.
«…вдавилась Кость сокрушенная внутрь, и багровая кровь полилася Ртом; он, завыв, опрокинулся; зубы его скрежетали, Об пол он пятками бил. Женихи же, всплеснувши руками, все помирали от смеха» (XVIII, 96-100).
Вытащив за ногу и прислонив Ира к стене, Одиссей, получив награду, попытался даже понравившегося ему юношу Амфинома предупредить о смерти, видя его добродушие, но Афина оковала его, назначив ему пасть от копья Телемаха.
Разжигая женихов Афина задумала явить им красоту Пенелопы и вложила в грудь жены Одиссея желание выйти к женихам. Пенелопа, правда, чуть не нарушила замысел богини, отказавшись перед женихами натирать щеки благовонным елеем и омывать лицо. Пришлось Афине самой потрудиться над Пенелопой. Погрузив ее в сон, она просияла ее образ красотой несказанной, «стройный ее возвеличила стан, и все тело нежнее, чище, свежей и блистательней сделала кости слоновой» (XVIII, 190-200). Выйдя такой к женихам, Пенелопа заставила их войти в вожделенное состояние: «Колена их задрожали при виде ее красоты, и сильнее Вспыхнуло в каждом желание ложе ее разделить с ней» (XVIII, 212-213).
Пенелопа почувствовала свою силу и, видимо, устав от безысходности своего положения, попыталась возбудить в сыне мужскую доблесть и достоинство, взывая к его уму. Телемах же ответствовал, что ум его в беспорядок приводят злые помыслы гостей и отсутствие «руководца». Тогда Пенелопа начала вспоминать прощальные речи Одиссея, сетовать на старые обычаи, когда женихи дарили подарки, а не забирали последнее из дома. Это развеселило Одиссея «…понеже Было приятно ему, что от них пожелала подарков, льстя им словами, душою же их ненавидя, царица» (XVIII, 281-293). Возбужденные женихи послали слуг за подарками. Развязка близилась.
{Женихи были уже в разладе между собою, они увидели силу Одиссея и признали его правоту; возжелав Пенелопу, они утратили осторожность.}
Одиссей остался смотреть за огнем и начал отсылать рабынь в покои царицы, заверяя их, что утомить его не удастся даже пирующим женихам, ибо он «терпеть научился» (XVIII, 319). И тут он нарвался еще на одну грубость. Одна из рабынь (Меланфо), которую воспитала сама Пенелопа, («с детства и много игрушек и всяких ей лакомств давая», «сердце ее нечувствительно было к печалям царицы; тайно любовный союз с Евримахом она заключила» (XVIII. 323-325)), стала ругать Одиссея и поносить его. С ней он, правда, совладал быстро лишь припугнув ее жалобой хозяину и расправой последнего.
Оставшись наедине с женихами, Одиссей стал мыслью готовить им свою расправу, не сводя с них глаз. {Рассчитывая и соизмеряя ход будущих действий мыслью.} Афина же продолжала возбуждать женихов к дерзко-обидным поступкам, «дабы разгорелось сильнее Мщение в гневной душе Одиссея, Лаэртова сына» (XVIII, 346-348). Она заставила Евримаха смеяться словами над Одиссеем, говоря, что свет идет не от костра, а от плеши кострового (XVIII, 355). Продолжая задирать Одиссея речами, он, однако, нарвался на достойный ответ и замолчал на время. Но рассердясь, попытался повторить прием Антиноя со скамейкой. Одиссей вовремя увернулся, и летящая скамейка угодила в руку виночерпия. Женихи зашумели, сетуя, что «незваный гость» перессорил их, испортил им пир, так что веселиться совсем расхотелось» (XVIII. 401-404). Они стали сдержаннее (сдержались на смелые слова Телемаха) и сговорчивее (поддались на разумные слова Амфинома оставить в покое странника) и разошлись по домам.
«Все разошлися; один Одиссей в опустевшей палате
Смерть замышлять женихам совокупно с Афиной остался» (XIX, 1-2)
Остался с ними и Телемах, чтобы стать свидетелем «великого чуда». Когда они с Одиссеем стали выносить из зала оружие, сама Афина незримо освещала им путь. Светилось всё: потолок, стены, колонны. Это изумило Телемаха, и он сразу догадался, что здесь не обошлось без вмешательства «Олимпийцев» (XIX, 35-40). Одиссей запретил сыну даже обсуждать это, видимо, считая дела богов запредельными для мысли.
{Божественное не для разума и мысли, божественное – для сердца. Угадал присутствие бога и молчи. Бог сердцем угадывается. Все, что угадывается сердцем священно для разума и мысли. Сердечное нельзя мыслить. Есть запрет. Что будет, когда сердечное станет осмысливаться? Осмысление сердечного и разговор о нем, это и есть становление поверхности, бессердечной поверхности.}
Одиссей не только претерпевает испытания. Он еще и сам испытывает. Испытывает сердца близких. Так он решил «встревожить сердце» Пенелопы (XIX, 45-46), когда Телемах ушел спать, насмотревшись на чудо. Перед этим, правда, Одиссею опять пришлось перенесть брань и даже потуги бросить в него головней служанки Меланфо.
Уединившись с Пенелопой, Одиссей рассказал ей сочиненную им историю о своих бедах и скитаниях, выдавая себя за критянина и друга Одиссея. Заставив Пенелопу и служанок лить слезы печали и жалости (XIX, 203-204), Одиссей не дал волю слезам, а «очи свои как железо иль рог неподвижные, крепко В темных ресницах сковав» не мигая вперял в Пенелопу, желая «глубоко проникнуться горьким ее сокрушением» (XIX? 210-213).
{Проникая в сердце женщины своим вымыслом, Одиссей как бы шарил в этом сердце, выискивая в нем, что там осталось. Разум способен проникать в сердце женщины и вызывать или усиливать существующие там настроения и состояния. Более того, возможно, разум способен создавать или усиливать эти настроения или состояния. Вымысел и ложь способны воздействовать на сердце. Сердце же способно легко поддаваться на вымысел и обманываться. Здесь важно угадать с вымыслом, т.е. на что более (чувствительно) отзывчиво сердце. Обман должен соответствовать настроениям сердца, чтобы он мог состояться. Вымысел здесь превращается именно в обман. Ибо измышляющий истории Одиссей, сам не должен поддаваться сердцем на них, он должен закрыть свое сердце волей, чтобы открыть чужое сердце и читать в нем. Если бы рассказ был правдив, рассказчик сам расплакался бы, например, как сам же Одиссей на пиру у Алкиноя. Но тогда он ничего не узнал бы и не увидел в сердцах слушателей. Только холодный разум способен читать в сердце, не имея возможности соучаствовать в сердечных переживаниях.
Понимающий сердца других сам бессердечен. Тот же, кто относится к вам сердечно, ничего в ваших переживаниях никогда не поймет. Понимание и сопереживание - несоединимые вещи. Разум не способен сопереживать, а сопереживающее сердце ничего не понимает. Разум может испытывать и использовать, лечить и отравлять сердце. Сердце же способно лишь принимать другое сердце и отдавать себя, т.е. сердце способно любить любовью, лишенной понимания и способной лишь на самоотдачу; Разум же способен объяснять и понимать, но не способен любить, принимать и отдавать.}
Напоследок Пенелопа проверила рассказ критянина о его знакомстве с Одиссеем, заставив того описать детали одежды Одиссея. Убедившись, что детали совпадают, Пенелопа еще больше опечалилась и прониклась уже не сожалением к страннику, а любовью (XIX, 253-255). На странника перешла как бы часть любви к Одиссею. Теперь и сам Одиссей убедился в любви к себе (своей)его жены. Убедившись в этом, Одиссей решил успокоить Пенелопу заверив ее, что Одиссей жив и скоро прибудет домой с сокровищами из близлежащей земли феспротов. Как, якобы, сказал ему царь Федон, Одиссей не прибыл до сих пор лишь потому, что желает объехать для скопления богатства, как можно больше земель, ибо Одиссей всегда знает выгоды свои и имеет «расчетливый тонкий рассудок» (XIX, 285-286).
Однако никакие клятвы странника не смогли убедить Пенелопу. «Сокрушенное сердце» ее уже перестало верить (XIX, 312). Она научилась видеть, а видимое не внушало ей ни радости, ни надежды. И все же, заботясь о своей репутации, Пенелопа проявила благосклонность к страннику (XIX, 325-334). Видимо, зная болтливость и несдержанность молодости, Одиссей попросил предоставить ему для омовения прошедшую через испытания добром и злом старушку. Таковой оказалась его нянька Евриклея. Испытания Одиссея продолжились: сначала Евриклея сердцем (XIX, 379) угадала в страннике Одиссея. Затем по шраму на ноге она же уже узнала своего хозяина и питомца. Она хотела сообщить Пенелопе, но Одиссей удержал ее и даже начал угрожать смертью, если она раскроет тайну, «открывшуюся ее очам». {Не очи увидели, а им открылось то, что сначала было угадано сердцем. Сердечное и тайное сначала угадывается, а затем видится. Глаза перед тайной без сердечного к ней прикосновения как бы закрыты.}
Испытанная злом и добром старость оказалась и без угроз «тверда сердцем и упорна волей». {Но разумный Одиссей, видимо, настолько привык иметь дело с разумом, что даже старушку пытался припугнуть смертью. Он уже, похоже, наработал стереотипы отношения ко всем без разбора.} Евриклею отношение Одиссея чуть было даже не обидело. Она даже попыталась, соответствуя разумному своему дитяте - Одиссею, заложить ему всех недостойных рабынь, но Одиссей в этом не нуждался, заявив, что в таких делах полагается на себя и свои глаза, а в остальном – на произвол богов (XIX, 502).
Далее Одиссея продолжала испытывать уже Пенелопа, найдя в страннике сердечного собеседника, она стала делится с ним своими сердечными чаяниями и просить совета в вопросе о том, что ей лучше: хранить ложе и честь Одиссея или вступить в брак. Она настолько доверилась сердцем Одиссею-страннику, что даже сделала его поверенным своих снов, прося ей помочь их разгадать.
{Сны это тоже то, что происходит в сердце. Кому вы доверяете свой сон, тому вы вверяете и сердце свое.}
Поговорив о сердечном со странником, Пенелопа наконец, сделала свой выбор, решив устроить состязание женихам и выбрать того кто мог бы с Одиссеевым луком проделать тоже, что и Одиссей.
{Разговор о сердечном освобождает от него и делает человека более склонным к разуму. Более того, разговоры о сердечном способны увлекать. Так Пенелопа готова была всю ночь без сна проговорить со странником, если бы он согласился на это (XIX, 589-591), но, не желая обременять его, она ушла к себе плакать и спать.}
Одиссей же «глаз не смыкая, лежал», «женихам истребление в мыслях готовя» (ХХ, 5-6). Наступающий день стал последним днем испытаний.
Сначала служанки «жившие в тайной любви с женихами», с хохотом, шумом и непристойными криками побежали на свидание. Вид их привел Одиссея в несказанный гнев, вся его внутренность пламенем зажглась. И он начал, колеблясь рассудком и сердцем (ХХ, 9-10), смирять озлобленное сердце. «В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: «сердце смирить; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно Спутников он злополучных моих, - и терпенье рассудку Выход из страшной пещеры для нас погибавших открыло». Так усмирял он себя, обращаясь к милому сердцу. Милое сердце ему покорилось, и снова терпенье В грудь пролилося его;» (ХХ, 17-24)
{Воспоминание, разворачивая настоящий гнев сердца в рассудочное (разумное) триединство времени, смиряет сердце, делая человека носителем не сердца, а разума. По сути, рождающийся разум убивает сердце. Если этого не сделать, то сердце заставит человека совершать безрассудные, неконтролируемые поступки, чего Одиссею пока еще делать рано.} Но спокойствие не пришло, а вернулись мысли о том, как «ему одному с женихов многосильной Шайкою сладить» (ХХ, 29_. «К нему подошла тут Паллада Афина, с неба слетевшая в виде младой, расцветающей девы» (ХХ, 30-31).
Одиссей раскрыл богине тревоги, озабочивающие его сердце. А их было две: 1. Хватит ли сил одному ему сладить со всеми. 2. Как спастись от мщения их родни.
Одиссею захотелось переложить эти тревоги на Афину. «Подумай об этом» (ХХ, 43) – сказал он ей. Афина ему отвечала:
«Ты маловерный! Надеются ж люди в беде и на слабых
Смертных, ни делом помочь, ни совета подать неспособных, -
Я же богиня, тебя неизменно всегда от напасти всякой
Хранившая. Слушай, понятно и ясно скажу я» (ХХ, 45-48). Если бы, - говорит она, - даже 50 человек неожиданно из засады на нас двоих напало, то мы при них же похитили бы с тобой всех их овец, коз и быков. Спи и не тревожься. И затворила очи Одиссея дремотой. Одиссей уснул, зато от тревоги проснулась Пенелопа и начала плакать и причитать громогласно, призывая Артемиду и сетуя, что приснившийся ей Одиссей оказался видением. Жалобы пробудили Одиссея, и он опять начал нагонять на себя страху мыслями. Ему помыслилось, что Пенелопа его узнала, и даже показалось, что «образ ее над его изголовьем летает». Чтобы успокоиться, он начал молиться Зевсу, чтоб тот дал знаменье сердцу, которое его (сердце) обрадует. Зевс услышал и громыхнул при ясном небе. Сердце Одиссея возрадовалось. Затем и рабыня, моловшая на мельнице близкой зерно, произнесла вещее слово о том, что начинающийся день будет последним для женихов, на которых они уже устали работать (молоть зерно). После этого в сердце Одиссея вошла вместе с радостью и надежда (ХХ, 121). Но испытания еще не закончились. Козовод Меланфий, подслушав сокровенный разговор Одиссея с Евмеем, стал гнать Одиссея и грозить ему. Радость и надежду пришлось Одиссею затаить. "«Ему Одиссей ничего не ответствовал; только Молча потряс головою и страшное в сердце помыслил» (ХХ, 183-184).
Чуть позже некий Ктесип, издеваясь над Одиссеем швырнул в него коровье ногой, как бы для вознагражденья ею рабыни, омывавшей накануне странника. Одиссей увернулся «и страшной улыбкой, стиснул он губы…» (ХХ, 299-302) Тем временем Одиссей успел уже еще и коровника Филойтия, который отнесся к нему доброжелательно уверить в своем скором возвращении.
Тою порой, осмелевшие женихи «согласившись предать Телемаха смерти» неожиданно встретили в лице Телемаха не мальчика, но мужа. Телемах заговорил мужественно, беря под защиту странника (Одиссея), напоминая гостям, что они не в гостинице, а в доме царя. Женихи закусили «с досадою губы».
«Тою порою, Афина сама женихов возбуждала
К дерзко-обидным поступкам, дабы разгорелось сильнее
Мщение в гневной душе Одиссея, Лаэртова сына» (ХХ, 284-286).
Смелые речи Телемаха вызвали разброд в среде женихов. Некоторые, как например Агелай, сын Дамасторов уловили в этих речах правду и разумность. Эти стали советовать Телемаху не препятствовать матери выйти замуж вторично. В остальных же «женихах несказанный Афина Смех пробудила, их сердца смутив и рассудок расстроив. Дико они хохотали; и, лицами вдруг изменившись Ели сырое кровавое мясо; глаза их слезами Все затуманились; сердце их тяжкой заныло тоскою» (ХХ, 345-349). Безумно хохочущим женихам напоследок еще и некий Феоклимен, напророчил гибель указав, что видит стены в крови «с потолочных бежит перекладин кровь… слышен мне стон ваш, … привиденьями в бездну Эреба бегущими, полны сени и двор…» (ХХ, 350-357)и т.д. напророчил и покинул тут же дом Одиссея. Безумные женихи продолжали издеваться и хохотать. Телемах не обращая внимания на обидные слов