Б.Вышеславцев
«ЭТИКА ПРЕОБРАЖЕННОГО ЭРОСА»
с. 52-53 «Магия воображения и эрос».
«Эрос, по существу своему (?) устремлен к прекрасному образу, отсюда природная? склонность к сублимации. Любить можно лишь тот образ, которым можно «любоваться». Между Эросом и его «предметом» существует кровная связь. Эрос устремляется только к тому, что переживает как свое родное, желанное, как свое порождение. Ему ничего нельзя навязывать, предписать извне, как разумную цель, как закон. Напротив, представление о цели, в форме желанного образа, (?) вырастает из самого стремления посредством творческой фантазии. { Прим. В этой области драгоценны замечания Шелера, столь родственные русскому философскому сознанию: ни в каком случае нельзя интеллектуализировать и рационализировать стремление, обосновывая его представлением (как это делает Брентано) или целью, к которой стремление устремлено. Весь этот аристотелизм и томизм не понимает существа Эроса. Существуют бесцельные и беспредметные стремления. <А.В. «Я вас люблю, а вам какое дело…» М.Ю.Л.> представление о цели вырастает из самого стремления. Прим.Б.В. Фантазия рождает из ложа подсознательных влечений и исканий, из предчувствия и жажды возможной полноты. Фрейд показывает, что Эрос идет ощупью и вовсе не знает сначала «чего он хочет». Он ищет и фантазирует, иногда неудачно.}
Вот почему Платон говорит, что Эрос есть «рождение в красоте». Внезапно воспринятый образ, который Эрос встречает в своих исканиях. Который дан ему как откровение извне, только тогда радостно принимается, когда соответствует его предчувствиям, его «фантазиям», его сокрытым желаниям. Эрос покорен и «очарован» лишь тогда, когда может воскликнуть: «Это то, о чем я мечтал и чего искал!» {прим. Своеобразный «анамнезис» (Платон) переживается во всякой истинной любви (?): я где-то видел этот образ, я его помню, он мне давно, давно знаком!}
Эротические «чары» привлекающего образа основаны на том, что он сразу формирует (?) хаос подсознательных влечений; а образ, способный «преобразить» хаос в космос и красоту, - он и есть прекрасный образ. Вот в чем лежит гарантия сублимирующей силы прекрасного образа: существо Эроса есть жажда сублимации. (В символах Платона можно сказать так: все живое по природе тянется к солнцу). {Комм.А.В. Б.Вышеславцев говорит о действиях Эроса, как будто действия Эроса укажут нам его возникновение и ответят на вопрос, что он такое и откуда. Попытки передоверить решение этого вопроса Фихте, Юнгу, Адлеру, Фрейду или Достоевскому, Платону или христианству (ап. Павел) вопроса не снимают. Эрос остается либо метафорой чего-то живого в организме, либо самостоятельным живым организмом. Для меня же вопрос об Эросе – это вопрос о функции организма и о ее возникновении у этого организма. Я не склонен полагать, что организм возникает уже вместе с Эросом, ибо Эрос проявляет себя уже в живом и живущем организме, вернее, разворачивает этот живой организм во что-то действие чего и фиксируется как действие Эроса. Что предшествует в организме этому действию Эроса? – вот вопрос остающийся без ответа у Б.Вышеславцева. Погружение Эроса в подсознание – это не ответ. А лишь очередная метафора и образ.
Еще вопрос: Можно ли платоновский Эрос рассматривать как Эрос вообще и искать этот Эрос по частям, частично до и после Платона?
Б.Вышеславцев берет Эрос как предмет, живой, но, тем не менее, все же предмет, а значит напрасно продекларированы отказы от связей стремления с целью и представлением. Бесконечное – тоже есть цель, а стремящийся к бесконечному Эрос – есть тоже представление. Отождествление Эроса с платоновским стремлением, не позволяет даже поставить вопрос о доплатоновских эротических действиях и существенно ограничивает возможности послеплатоновского рассмотрения метаморфоз Эроса.
Связав Эрос со стремлением и воображением Б.В. таким образом ставит его в зависимость не столько от сердца (как ему этого хочется) сколько от сознания и логики (с.54) задавая Эрос на логику любви к «прекрасному, пленительному, возвышенному, ценному» и т.п. Связь Эроса и Сердца проводится как логическая, т.е. по-Аристотелевски. /см.принцип I / Вслед за логикой в мир сердца, правда как ценность, проникает проблема истины (тоже в ее ценностном выражении – как норма и извращение, как дурное и хорошее). Появляются и два Эроса: Нормальный Эрос (=сердце) как любовь к возвышенному и т.п., а в итоге к Благодати и Извращенный (профанный) Эрос, Эрос ненависти, злорадства, Эрос падения, деградации и Эрос разрушения.}
Извращенный Эрос есть стремление к негативным ценностям и отвращение к позитивным. Он всегда есть болезнь, патология (приближение к небытию), но такая, которая вменяется в вину.
Нормальный же Эрос человека по существу (?) своему есть жажда полноты жизни, в этом лежит гарантия того, что он изначально устремлен ко Христу, который есть полнота, т.е. избыток жизни, воскрешение, победа над смертью, воплощение всех ценностей» (с.54).
«Вечное в русской философии» гл. Значение сердца в философии и религии». с. 271…
Б.В. указывает на центральное место понятия «сердца» в мистике, религии и поэзии (Илиада, индусские мистики, Библия). По-видимому сердце означает орган всех чувств вообще и религиозного чувства в особенности. Трудность, однако, состоит в том, что сердцу приписывается не только чувство. { А.В. Да дело не в том, что сердцу приписывается чувство или чувства, ибо то, что есть сердце это не чувства, чувства это про другое, и потом }, но и самые разнообразные виды деятельности сознания. Так. Прежде всего, сердце мыслит. «Говорить в сердце» - значит на библейском языке – думать. { А.В. да нет же. Думать это про другое и потом. Б.В. постоянно редуцирует: сводит позднее к раннему, и воедино разновременные и разноуровневые действия. Думание тоже бывает разнофункциональное. } Ссылаясь на довольно поздние пласты Библии(деяния апостолов и послания ап.Павла) Б.В. сводит сердце к «органу воли», принимающему решения, говорит о том, что из сердца «исходит любовь»; сердцем или от сердца люди любят Бога и ближних; наконец сердце вмещает в себя по слову апостола, закон, начертанный в сердцах, т.е. совесть, как «интимную, скрытую функцию сознания» (с.271). { Тем самым в интимно скрытом виде само сердце делается органом сознания. }
Увидев в сердце те же чувства, которые приписываются душе, изучающими ее психологами (такие как смущение, страх, печаль, радость, веселье, мука, скорбь и т.п.), Б.Вышеславцев констатирует все большее отождествление сердца и души (или духа), вернее отождествление понятий сердца и духа.
Когда же он убеждается, что сердце «обнимает собою не только явления психической, но и физической жизни», затруднения его в характеристике сердца увеличиваются (все явления жизни действуют на сердце: сердце способно подкрепляться пищей и отягощаться; с ним связана жизнь и его надо оберегать). Б.Вышеславцев почти впадает в панику, ибо он, видимо, хотел выделить сердце как особый предмет изучения, а оно по мере изучения все больше как предмет размывается. «В этом бесконечном разнообразии значений символ «сердце» (кто сказал, что сердце это символ? Откуда он взял? Проговорился, что сердце он взял изначально в качестве символа «Нормального Эроса») грозит совершенно расплыться, сделаться совершенно неуловимым, превратиться в простую поэтическую метафору. (спасая «сердце» от метафоричности, а себя от метафоризации «сердца» которую он сам же ввел своим языком, Б.В. пытается найти опору в религиозном языке). Сердце лишь на религиозном языке есть нечто точное, почти математически точное, как центр круга. «Библия приписывает сердцу все функции сознания: мышление, решение воли, ощущение, проявление любви, проявление совести, больше того, сердце является центром жизни вообще – физической, духовной и душевной. Оно есть центр, прежде всего, центр во всех смыслах. Так говорится о «сердце» земли, о «сердцевине» дерева (Мф. 12:40). Естественный вопрос: не есть ли это выражение «сердце» в таком случае как раз то самое, что в психологии хорошо известно как принцип единства сознания, как центр сознания. Это не вполне так… ибо сердце означает в Библии скрытый центр, недоступный для взора. Сердце бога, есть бездна и многие мистики говорят об этой «бездне», как о последней иррациональной глубине Божественного центра. Но то же самое можно сказать и о сердце человека, как о сокровенном центре личности. Он прежде всего недоступен чужому взору, мы не проникаем извне в сердца людей. Сердца ближних для нас не прозрачны. Но глубина сердца закрыта не только для других, она непостижима в значительной степени и для самого человека. Мы не умеем (кто мешает научиться? Позиция Б.В. и других и мешает), а иногда и не хотим (вот это вернее, потому и не умеем) понять самих себя, боясь заглянуть в бездну своего сердца.
Люди не знают самих себя и не только в смысле своего характера (а причем здесь Аристотелевский характер?)(все смешал: характер и сердце, страсти и самость. Беда Б.В. в том, что он берет человека вообще, т.е. работает как философ, а нужно быть философствующим историком и брать даже не человека, ибо человек это тоже «вообще», а разновременные функции и состояния и действия живого существа в его истории.), своих страстей, своих недостатков, нет, в гораздо более глубоком смысле: они не знают своей истиной самости (а это чево такое?)(опять Аристотель проснулся с его сущностью как целью) своего истинного «я» – того, что индусы называют «Атман», что христианство называет – бессмертной душой, сердцем, сердцем души. Сократ и индийские мудрецы знали, что человек отделен от этой своей самости ежедневной суетой жизни, заботами о своем теле, заботами об удовольствиях, о вещах, о приобретении.
Заглянуть в глубину своего сердца – это по Христу, значит найти душу как центр личности, где вся ее ценность и вся ее вечность. Кто хочет заглянуть в глубину сердца своего тот непременно должен стать религиозным человеком, испытать благоговение и мистический трепет по отношению к самому себе, по отношению к бездонности своего сердца, он должен увидеть в самом себе «целый мир, полный бесконечности» (Лейбниц). Атеизм – есть отрицание таинственного центра личности и в силу этого, отрицание таинственного центра вселенной. Человек там скользит по поверхности и не имеет сердца и глубины. Поверхностное есть самое легкое, самое общедоступное. Атеизм есть банальнейшее миросозерцание бездарности (А само миросозерцание не бездарно?). Аристотель говорит, что начало философии есть удивление; мы можем сказать, что начало религии есть чувство тайны, трепет таинственного, благоговение перед таинственным.
Почему же обязательно отождествлять религию с тайной? Такая религия должна быть и «научным» или всяким другим поиском, и любовью и даже завтрашним днем, если они полны тайны. Тогда и вся жизнь может стать религией, если она полна тайны, а тем более смерть. Но зачем тогда вообще говорить о религии, когда разговор-то идет лишь о тайне?
Похоже у Б.В. была заранее задана цель его стремления во чтобы то ни стало связать сердце с религией посредством тайны.
Меня здесь «тайны сердца» не устраивают, причем такие тайны цель которых чуть ли не яснее ясного, пусть над ними всхлипывает в умилении или трепете душа Аристотелевски логичного и рационального мистика. Я хочу показать эти тайны, по возможности раскрыть их, либо показать или сопроводить, или проследить путь их движения и становления, либо путь движения от них к чувственности. Не приписывать сердцу тайную чувственность, а увидеть сердце как дочувственный орган и действие и по возможности выяснить как произошло становление чувственности в органах тела обособившихся от сердца.
Для Б.В. сердце – есть орган религиозных переживаний. Человек без сердца – есть человек без любви и без религии. Нет никакой безрелигиозной сердечности в форме гуманности, солидарности, классового сознания и т.п. (обидели большевики, и обида застилает глаза и сердце). {То что Одиссей видит глазами юношу, а сердцем Афину в нем, еще не означает, что он делает и то и другое или одно после другого, нет он в юноше сердцем видит Афину. Это не значит, что сокрытое видится сердцем. Сокрытого нет, ибо нет двух чувств, а есть одно чувство – сердце. Жизнь на уровне сердца – это жизнь не в удвоенном, а в едином мире. В мире где глаза еще не стали органом чувства, они еще не оторвались от сердца, реальность еще не удвоена, мир еще не опредметился. Мир еще не понимается, а переживается, предчувствуется, и предугадывается. Жизнь на уровне сердца это не жизнь в тайне и глубине, нет – это то что у христианина или влюбленного есть в тайне и глубине, это же только без поверхности, без органически чувственной поверхности, без защищенности, без предположений, думаний и всего что несет поверхность. Можно назвать эту жизнь непосредственной, наивной и беззащитной. Сомнение и страх могут быть спутниками наивности как беззащитности (Но на той стадии когда беззащитность и наивность уже обрастает поверхностью в качестве сомнения и страха). Когда появится поверхность (органическая чувственность и сознание), сердце уйдет в глубину и окажется под сознанием.
{“[Стоики радикально разводили] два среза бытия, чего до них еще никто не делал: с одной стороны, реальное и действенное бытие, сила; с другой, срез фактов резвящихся на поверхности бытия и образующих бесконечное множество бестелесных сущих”, то что на поверхности может быть причислено к разряду эффектов. Эффекты – не тела, они бестелесны, они не являются ни физическими качествами, ни свойствами, а, скорее, логическими и диалектическими атрибутами. Он - не вещи или положение вещей, а события. Нельзя сказать, что эффекты существуют. Скорее, они суть нечто такое, что в чем-то содержится или чему-то присуще, обладая тем минимумом бытия, которого достаточно, чтобы быть не вещью, не существующей сущностью. Это не существительные и не прилагательные, а глаголы. Они ни то, что действует, ни то, что претерпевает воздействие. Это результаты действий и страданий, нечто «бесстрастное» – бесстрастные результаты. Это – не живые настоящие, а неопределенные формы глагола, избегающие настоящего и разделяющие себя на прошлое и будущее ( Люди на поверхности, т.е. живущие органически чувственно, предметно, сознательно всегда в прошлом и будущем без настоящего! ) Только настоящее существует во времени, собирает и поглощает прошлое и будущее. Но только прошлое и будущее присущи времени и бесконечно разделяют каждое настоящее. НЕТ трех последовательных измерений, есть лишь два одновременных прочтения времени.}
(А у Гомера, вообще, по преимуществу только одно –время сердца, т.е. настоящее, все другое есть вынесение на поверхность, т.е. становление органически телесной чувственности. Может поэтому временная длительность Гомера так тягостна, требует постоянного настоящего соприсутствия, а действия не развиваются, не текут и не длятся, у них нет временной перспективы, они вот здесь и сейчас и всегда только здесь и сейчас). /Жиль Делез «Логика смысла» с.17,18/
Поверхностное стабильно и постоянно (устойчиво как неопределенные формы глагола и вообще формы речи. Нет ничего стабильнее прошлого, будущего и памяти. Эта стабильность и формирует чувственность сердца на поверхности, как органически телесную чувственность, связанную не с действием живого, не с движением живого, а со стабильностью речевых и глагольных в особенности форм. Органы чувств воспринимают не движение и действие, а являются лишь носителями стабильности речевых форм, поэтому-то они и фиксируют движение и действие как недвижущееся и недействующее, ибо фиксируют в речевых формах. Отсюда метафизика как способ поверхностного мировосприятия. Движение в речи нельзя схватить как движущееся, ибо само схватывающее останавливает и стабилизирует.
Следовательно, движение существует как настоящее сердца, несхваченное в речи, ибо не выносится на поверхность, а вынесенное застывает. Поэтому то живое настоящее невыразимо как живое, настоящее и движущееся в речи. (Вот об этом то и говорили Гераклит, Сократ, Платон и др.) «Эффекты бывают звуковые, оптические, лингвистические и др. (с.21).
С. 274. «Сердце есть нечто более непонятное, непроницаемое, таинственное, скрытое, чем душа, чем сознание, чем дух. Оно непроницаемо для чужого взора и, что еще более удивительно, для собственного взора. Оно также таинственно, как сам Бог, доступно только самого Богу. Только Богу ведомы тайны сердца человека. Мы должны чувствовать теперь трепет благоговения перед этой таинственной глубиной в сердце своем и в сердце своих ближних. Здесь лежит истинная красота, истинная и вечная ценность человека.
(Христианство, ап.Павел и Б.В. призывают человека поверхностного аристотеличного и разумного обратиться к своему жизненному центру, т.е. лишиться речи, онеметь, обрести те же гомеровские страх и благоговение, но связывают это обращение со служением Богу, в то время как с богом оно, конечно, связано и у Гомера, но со служением – ни в коем случае. Чтобы жить сердцем, не обязательно быть рабом божьим. Благоговение – вовсе не есть рабство и служение. Стремление увезти человека с его аристотелевски-разумной поверхности в глубину настоящей жизни связывается христианством с богослужением как условием такого ухода. В этой условности проглядывает наружу «аристотелевская» разумная целевая установка христианства, его силы как церковной организации и его слабости как организации, т.к. организация - это стабильность, и как всякая стабильность она поверхностна, нежизненна, условна, бессердечна. Несмотря на всю символику сердца церковное Христианство услужающее, а не любящее, есть христианство аристотелевское, разумное, есть христианство поверхности, христианство слова (речи)(глагола), а не духа (=сердца), христианство видимого и слышимого чувства – есть органически телесно – чувственное христианство. За счет служения и обряда происходит оформление и становление той же органически-телесной чувственности, становление органов тела как органов чувств поверхности. В этом своем движении христианство противоречит Христу, разрушает дело Христа, т.е. свои жизненные основы, что ведет к его распаду. Распад – есть разложение единства сердца на множество поверхности. Действием сердца (=единого) есть является любовь, действием мира на поверхности есть является анализ (=распад единого, его разложение) и синтез (=попытка создать подобие единого на поверхности). Но синтез есть лишь укрупнение распада, более крупное составляющее того же распада (анализ на поверхности равен синтезу). Поверхность не знает единства и единого и никогда его не узнает, разве что в синтезе уходящем в бесконечность…)… в недостижимом.
Гл. 4 «Христианская любовь и буддийское сострадание»
/276-279/
В христианстве мистическое соприкосновение с Богом и с ближним осуществляется через посредство сердца. Сердце есть орган, устанавливающий эту особую интимную связь с Богом и с ближним, которая называется христианской любовью. Она отличается от всякой другой нехристианской любви своей мистической глубиной, отличается тем, что она есть связь глубины с глубиной, мост переброшенный от одной бездны сердца к другой. А всякая любовь до Христа и вне Христа была лишь товариществом, наслаждением страсти или, в лучшем случае, жалостью, состраданием. Все это поверхностные касания одного человека к другому: телесные касания или душевные, но не касающиеся скрытого, духовного, сердечного центра. Такова любовь атеистов. (Ложь! Сделав Бога условием обретения жизни сердца, Б.В. и любовь ставит в зависимость от Бога. Человек в христианстве и у Б.В. разделяется на сердечно-божественное и телесно-духовно-безбожное. Тем самым любовь лишается всего человеческого (и духа и тела) как своего носителя. Христианство тем самым, ведя человека к любви, ведет его к распятию тела и духа, оставляя любви содрогающееся в предсмертных мучениях тело или исходящий как последний вздох этого тела умоляюще-скорбящий дух. Носителем любви в христианстве становится агонизирующее тело и самоуничтожающийся дух. Любовь становится страданием и самозабвением. Такая любовь разрушает не только поверхность человека, но и тело в глубине сердца. Тела и сердца не остается, остается только Бог, человек для Бога. Вторая же часть дилеммы: Бог для человека, делающая возможным существование человека через Бога (у Гомера например человеческое видится глазами бога) в христианстве отвергается: человек для Бога, но не Бог для человека. Бог выше человека. На бога наложено табу (через кн. Иова, Иисуса сына Сирах, через смирение Нового Завета). Тем самым христианство становится религией бога. Земной человек в нем есть, то, что должно быть изжито и уничтожено. Какая может быть любовь у такого человека кроме служения и страдания? Какой мост из бездны в бездну, из глубины в глубину? Если любовь здесь и соединяет глубины, то лишь затем, чтоб объединить их в страдании и смерти. Не случайно любовь обретает символом своим смерть и страдание. Такая любовь лишает человека жизни, ибо жизнь неверно отождествляется с поверхностью, с присвоением, т.е. насилием, ложью, грехом и т.д. Если же не принять христианское тождество Бога и жизни сердца и связать жизнь в сердце не с богом, а с телом в глубине, а жизнь (или, вернее, безжизненность) на поверхности с разумом и сознанием (глаголом) (речью), то тогда человек избавляется от неизбежности разрушения телесности и необходимости любви вне тела и духа. Любовь тогда становится функцией, не разрушающей целостности человека, а сохраняющей эту целостность. Правда, тогда любовь начинает делиться на
I. Любовь и глубине (в сердце тела)
И
II. Любовь на поверхности (в органической телесности тела)
I. Любовь в сердце идет от детства. В чистом виде она, видимо, не сохраняется, а всегда присутствует в комбинациях с поверхностными, органически-телесными отношениями и связями. Чем раньше человек любит, тем чище от поверхностной телесности его любовь. (Можно сказать, что секс и сексуальность это любовь в телесной органике). Ранняя любовь отрицает сексуальность, не принимает ее, не желает с ней связываться. Если такая любовь сохраняется, то возникают сложные комбинации и отношения между любовью и сексуальностью. Если сексуальность не включает в себя элементы сердечности, то она может быть отвергнута человеком ради любви. Вообще отвергнута (любовь как уход от мира, с поверхности мира и тела. Аскетизм, неприятие жизни, ненависть к носителям сексуальности). Возможны вечные попытки привнести сердечность и глубину тела в сексуальность: Любовь как затягивание другого с поверхности в глубину, в бездну, как лишение поверхности, безумие, экстаз; любовь до бесчувственности, до отключения телесной органики. НО здесь участвуют всегда двое, один бессилен. Ибо если один, то тогда либо насилие над собой (мазохизм), либо насилие над другим (садизм). Двое – это большая редкость, ибо и сама жизнь сердца у человека разумного либо напрочь подавлена, либо еле теплится. Жизнь сердца либо загнана и задавлена поверхностью (общество тоже носитель Общего, т.е. синтетически разумного, т.е. носитель Поверхности). Поверхность любви может включать в себя сердечность и как обманчивость. Человек может сохранять глубину любви в сексуальности как обман и самообман. Он может оставаясь в глубине, строить свои отношения на поверхности, т.е. в сексуальности такого человека всегда будет присутствовать только его сердечность, что проявится как сексуальный эгоизм, как безразличие к другому, или как чисто внешний, сексуальный интерес к другому. (Одиночество в любви и в сексуальности, несмотря на наличие глубины и сердечности. Глубина и сердечность односторонни и человек одинок). Человек может в сердце своем любить одного, а на поверхности другого. (Любовь к Богу христианина и секс с женой или в быту, любовь рыцаря к даме сердца, и сексуальность со всем женским полом феода. Брак по расчету (сексуальность) и любовь на стороне (салонный флирт) и т.д.) Любовь к идеалу и сексуальность с женой у поэта (А.Блок, например и Л.Дм. Менд. и Незнакомка). (Мерзость и ужас семейной жизни для Блока и его же неистовая устремленность в любви до свадьбы).
II. Любовь на поверхности формируется как взросление. Первые признаки сексуальности, обучение себя владению органами сексуальности. Умение использовать свое тело сексуально, т.е. поверхностно. Техника секса. Позы и позиции. Формируется не только сексуальная органика, но и органы чувств на поверхности тела для служения ей и самим себе через ее посредничество. Сексуальность есть вид спорта или работа с коэффициентом полезного действия, затрачиваемыми усилиями, эффективностью производства, радостями потребления, оплатой труда и ее размерами. Проституция как общественно-полезный труд сексуальности. Чистой сексуальности тоже, видимо, нет, разве что на уровне искусственного оплодотворения (но там она уже бесчувственна). Глагол и речь как способы и пространство отношений на поверхности любви. Искусство комплимента. Поэзия как возбуждение сексуальности. Танец и конкурсы красоты. Клубы и бары, кино и рестораны. Мода и одежда. Во всем этом нужна откровенность, смелость, новизна, чтоб успеть раньше другого. Речь (обещания и обманы) обволакивающая поверхность тела, пробуждающая и возбуждающая органику поверхностна. Обнажение поверхности тела как призыв к сексуальности. Игра словами, взглядами, условные знаки (цветы, мушки, веера и т.п.). поцелуи и рукопожатия, любимые запахи (духи и просто мужской дух например). Таким образом, здесь приводится в действие (и тем самым развивается, оформляется и тренируется) вся органика телесной поверхности. Здесь и половые органы, боюсь я, уже тоже стали органами особой чувственности, а также пальцы, волосы и т.д. Вся беда сексуальности, что она поверхности, т.е. нежизненна, статична и неглубока. Разум (как страж и служитель поверхности) должен постоянно трудиться над оживлением застывающей сексуальности, как органически-телесной чувственности. Он должен мудрить и измудряться; вплоть до извращений, которые становятся нормой. Начав повторяться разум приводит сексуальность к границам ее смерти в данном лице и предмете. Требуется обновление предмета и лица и далее все повторяется. Тело, вынесенное на поверхность, умирает и разрушается (разрушаются в первую очередь и сами органы чувственности. Они теряют чувствительность, глаза слепнут и т.д.). Человек теряет (вернее, не находит) любовь, он разуверяется в возможности любить Сексуальность разрушает в нем жизнь сердца и возможность любви, как жизненной силы. Жизненная энергия отданная сексуальности берется у сердца. Телесной является и любовь и сексуальность, в чем отличие от христианской любви, которая связывается с бестелесностью (и с сердцем как бестелесным). У любви есть только настоящее, у сексуальности только прошлое и будущее (она либо вожделеет, либо сожалеет). Сексуальность это то о чем думается (разум на страже), любовь же – то, что переживается. Любовь всегда есть, сексуальность появляется и исчезает в зависимости от видимого, слышимого и т.д. Сексуальность не влияет на любовь. Любовь неразумна и, по большому счету, бесчувственна. Органы чувств – лишь проводники сердца, сами по себе в своей чувственности они не касаются любви. Зато они полностью формируют сексуальность. Сердце им только мешает и потому разум (как страж и служитель поверхности) его нередко отключает. Сердечные переживания для сексуальности излишни (сексуальные фильмы например бессердечны). Сердце, однако, служит как бы вечным укором сексуальности. (Сексуальность должна преодолевать любовь сердца, забывать о нем, что нередко ведет человека к самобичеваниям своей сексуальности в угоду своему сердцу. Человек теряет себя, у него не хватает сил для жизни, он порой кается и проклинает свою пустую, поверхностную жизнь, называет ее существованием, скотством и т.п.)
Совсем иная буддийская любовь – сострадание. Она, конечно противоположна всякой корыстной страсти, всякому приятельству и товариществу, но она отличается и от христианской. Ее можно назвать «состраданием без любви» (по Барслеми Сент-Илеру).
В буддизме нет веры в абсолютную ценность реального лица, поэтому в любви есть утверждение тождества двух страдающих, а потому сострадающих самостей, (А что в христианстве разве есть какая-то «ценность реального лица», разве там возможна любовь к реальному лицу?) В христианстве мой «ближний» есть индивидуальность, лицо мне противоположное, единственное и неповторимое; в буддизме множество различных индивидуальностей есть иллюзия, майя, на самом деле они все – одно, тождественны в существе своем. В сердце – неразличимы. Здесь нет и не может быть никакого индивидуального бессмертия и, следовательно, никакой любви к бессмертной, единственной и незаменимой индивидуальности.
{В христианстве если и есть «бессмертная и единственная индивидуальность», то это либо бог, либо человек, но после своей телесной земной жизни, в жизни вечной. Там что ли все будут бестелесно и вечно друг друга любить в глубине сердца своего? А в телесной жизни любовь человека в христианстве. Чем отличается от буддийской – тоже одно «сострадание без любви» или «сострадание в любви к богу», а если в любви к себе, то такое христианство – есть самообожение человека. П.Флоренский, например считает это самым тяжким грехом культурного христианства, ведущим к его саморазложению.}
Здесь (в буддизме) нет единства противоположностей, составляющего сущность любви, нет «совпадения противоположностей», Здесь тождество лиц в безразличном, одинаковом страдании, имеющее своим пределом полное «угасание» всякого индивидуального различия в «нирване» (с.277).
Роднит индийскую мистику с христианской утверждение, что соприкосновение с Божеством осуществляется только в предельной точке, только в этой «глубине сердца».
МЫСЛИ
Если проявляя силу человек
думает не о себе, а о другом,
то сила не превращается
в насилие.
25.09.98.
«Истина не в мире, истина – в логике» /Зенон/
{Мир нельзя обустраивать «по - истине», это всегда насилие, как насилием является любое логическое построение, Правда, здесь оно индивидуально и добровольно, только тогда действенно…
Не вносите в мир правды и истины, иначе мир ужаснется, а вы погубите себя…
Правдивая женщина – это пошло и отвратительно, особенно когда её правда личностна, а потому в глубине своей лицемерна. Неудовлетворенность и агрессия. Вот суть этой правды. И все равно, не насилуйте Мир Правдой. А правдивый мужчина?…}
25.11.98.
Сочетание формально-логического и интерсубъективного анализа не есть ли исследование в плане совмещения мира являющегося и мира изнутри (в себе).
Не то же ли самое явление и вещь в себе Канта; поверхностное и в-себе-бытие (Гуссерль или М.Хайдегер??). И все это не есть ли всего-навсего вечно воспроизводимая структура мира пифагорейцев, когда единое сотворило мир путем втягивания в себя космоса, став в себе беспредельным и пределом вне себя; единым в себе и множащимся вне себя.
Все эти «в себе» и «вне себя» заданы логикой пифагорейцев и, следуя ей в анализе, мы лишь разворачиваем заданную структуру мира (пифагорейцев), т.е. нашего мира. Претензии на открытия и открывания здесь наивны. Мы все здесь пифагорейские бараны, линяющие чужим руном.
24.04.2000
Если римские стоики (Цицерон, академики …). Если римляне восприняли стоицизм Зенона как развитие аристотелевской теории ощущений и посчитали, что Зенон развил эту теорию, предварив ощущения фантазмами (=фантазией), переведя последнее как образы, то, боюсь, что это восприятие прижилось через христианскую схоластику и мир утратил даже способность непосредственного ощущения. Теперь ощущение строится не на органах чувств, а на предварительно сфантазированном образе. И тогда вполне обосновано речь может идти о движении к ощущениям как состояниям без образной чувственности. Тогда можно ставить вопрос о становлении чувственности как вопрос не только об организации, но и о восстановлении…
01.04.2000
Представление о живой и творящей природе идет от Аристотеля и стоиков. Творящая природа это и порождающая аристотелевская сущность (то, что лежит в основе всего). У всякого предмета есть его сущность (=природа, =субстанция=). Так возникает и представление о природе всего.
Зенон (стоик) также называет творящую природу промыслом и судьбой. ((см. Фд. ран.ст. стр. 76) Аэтий I 27.5.) Отсюда, возможно, исходит представление о смысле, как основе, природе, промысле и судьбе.
«Мудрец никогда не повинуется чувству приязни и никогда никому не прощает проступков. Жалостливым бывает только человек глупый и легковесный. Мужу не подобает уступать просьбам и мольбам».
/Цицерон «В защиту Мурены» 61/
15.01.2000
Заданность в познании на «себя» есть «интеллектуальное детство» (по З. Фрейду). Переориентация в познании (=желании) с «Себя» на «Другого» есть сублимация мышления, разума или интеллекта (а может души?) – Подумать!
08.03.2000
Погрузив «бытие» в мир послеаристотелики и богословы стали вынуждены создавать в мире (в царстве разума) еще один мир. Наряду с видимым «Миром», появляется и «Мир» невидимый. Невидимый» мир начинает связываться с душой. Появляется «мир души» как «невидимый мир «. Сама душа становится этим «невидимым миром». Так душа как мыслящее начало (по Платону) обрастает невидимым мирским, т.е. становится началом мистическим. В понятии души как «невидимого мира» заложено и современное понимание души. Попытки обнаружить душу есть попытки невидимое сделать видимым.
07.01.2000
Проблема слова и смысла.
Дело не в том, что мысль существует до слова. Тут возникают аристотелевы порочные круги.
Имя – понятие – мысль
Слово, - это похоже, предмет речи.
Речь, сделанная как предмет далее при анализе дробится на слова.
Попытки составить речь из слов так же наивны, как и стремление на основе синтеза обрести единство. Имя как пустое, звучащее, соединяясь с другими именами создает проблемы понимания или вживления.
Выраженное через другое, имя становится понятием. Будучи обращено на себя (момент обращения в логике Зенона «О месте» и т.п.) оно возвращается к себе как другое, т.е. становится носителем другого-себя или мысли.
Возможно так?..
24.12.99
Мужчина стремится к объективации и опредмечиванию себя (ибо он есть творящее, т.е. являющее себя как утратившее свою цельность).
Мужчину гонит поиск цельности (как ученого поиск истины) по аристотелевскому обратному кругу. Женщина не допущена к творчеству и потому есть цельность. (она не вынесла себя в предметное действие, в силу того, что была отстранена (не допущена) от него (к нему)). Женщина несет себя как цельность, для нее это ценность (она сама как ценность). Женщина не сублимируется и в этом ее достоинство. Мужчина находя женщину, находит эту ее цельность, ценность и достоинство (если даже и не искомую сущность). Попытка обрести цельность (истину, сущность) для разумного мужчины обречена на бесконечность недореализации. Поэтому реальное обретение цельности (истины, сущности, ценности и т.п.) для мужчины часто есть женщина. А путь – есть любовь. Это та женщина, которая сопротивляется разуму, предметности, деятельности, искусств, усилиям и т.п. (женщина как естество).
(см. окончание «Дневника Обольстителя» С. Киркегора)
01.07.99.
Поэзия, как и речь ребенка многослойна, в ней не пересекаясь идут несколько течений, время от времени выходя на поверхность (в слово). Наука поэзии в том, чтобы слышать их, вести и