Она замедлила шаг.
Она остановилась и обернулась.
А потом вернулась к нему, и все мысли улетели прочь.
– Пойдем отсюда… – сказала она.
– Что?
– Пойдем к черту отсюда. Неважно, что будет потом… Мы собирались на дискотеку? Вот и пойдем… У меня, кстати, квартира свободна…
Она попыталась засмеяться, но смех получился нервным и безумным.
– Нет… Нет, ты же сказала…
– Я тоже не стану. Не стану жить без тебя. Я не хочу забывать. Не хочу рождаться вновь. Хочу умереть с тобой.
– Нет… Нет, перестань!
– Но ты же сам говорил, что…
Схватившись за голову, Леша сел на землю. Помолчав, он прошептал:
– Я потеряю тебя, что бы ни делал… Что бы мы ни делали…
Алена молчала. Ей хотелось умереть прямо сейчас. В эту самую секунду, лишь бы не мучиться и не мучить его.
– Иди, – сказал он, и голос его будто принадлежал кому-то еще.
– Что?
– Иди… Иди и живи… Где-нибудь, когда-нибудь…
– Но мы никогда…
– Да. Но тогда я хотя бы буду знать, что ты есть. И не потеряю тебя. Никогда.
Алена смотрела на него. Он достал телефон: на экране светились цифры: «23:58».
– Пора, – сказал он. И тогда она поняла, что если помедлит еще хоть мгновение, то не уйдет. Она останется, останется с ним и умрет, растает, или что там происходит с такими, как она, когда деревья умирают…
Подбежав к Леше, она поцеловала его – коротко и отчаянно. А затем кинулась к дереву, обхватила руками вспыхнувший бледным светом ствол.
И пропала, оставив Леше лишь жуткий, нечеловеческий крик. Крик, вырвавшийся из его груди.
Спустя два дня в больничной палате лежал юноша; блеклый, сонный взгляд был устремлен на экран телевизора. Звук едва доносился до него, но юноше было все равно. Показывали какие-то бульдозеры, людей в строительных касках, крепких молодчиков в форме с надписями «Охрана» на спине и людей – в основном стариков и детей, голосящих, кричащих, машущих какими-то транспарантами… В кадре показалась «Скорая», в которую вносили на носилках юношу.
– …Бросился под колеса бульдозера после начала работ. Родители шокированы: их сын никогда не проявлял интереса к экологии, и, в частности, к противостоянию вокруг парка. Напомним, вырубка огромного реликтового леса для строительства нового жилого массива была признана незаконной, однако застройщик, как это часто случается, игнорирует судебные постановления. Лагерь экологов, противостоявших лесорубам, был разгромлен сегодня утром нанятой застройщиком охранной фирмой, при полном невмешательстве милиции. Утром, когда рабочие приступили к уничтожению растительности парка, оттеснив протестующих местных жителей, ученик девятого класса Алексей Фадеев, прорвавшись через оцепление… Мама потерпевшего утверждает, что причина отчаянного поступка – неудачи в личной жизни, частая причина подростковых суицидов…»
Иногда сознание затуманивалось, и тогда звуки отдалялись, вместе с болью в искалеченных ногах превращаясь в неясные фантомы… Затем юноша против своей воли возвращался в реальный мир, всеми силами стараясь удержаться в мире расплывчатых грез.
– …Совершенно цинично использовали ребенка в своих интересах. Мы будем требовать возбуждения уголовного дела против экотеррористов, готовых ради своих безумных целей жертвовать детьми, – вещал с экрана какой-то человек в костюме и белой каске с надписью «СТРОЙИНВЕСТ». За его спиной под рев бензопил падали вековые дубы. По месиву из веток, листьев и грязи носились бетономешалки и грузовики с кирпичом и арматурой…. Крупным планом показали молодое дерево, которое двое лесорубов легко вырвали из земли, будто тростник… Крик застыл в пересохшем горле юноши и безвольным шепотом высыпался изо рта, будто песок…
Вновь помутнение и блаженное забытье…
Когда через несколько месяцев его выписали, папа забрал его на машине. По дороге они не разговаривали. Из магнитолы звучала какая-то старая песня группы «Кино»…
Теперь он мог ходить только на костылях – это навсегда, хотя ему было плевать. Переодевшись, он тут же отпросился прогуляться и направился прямиком в бывший парк, ставший пустырем с башнями недостроев. Очередной кризис прикончил проект, и теперь в пустых бетонных скелетах свистел вздымавший пыль ветер. Юноша бродил среди заросших сорняками гор строительного мусора… Бродил, будто пытаясь что-то найти…
Он приходил туда снова и снова, в глазах местных жителей превратившись в очередного районного сумасшедшего… Зимой он не показывался, но весной появлялся вновь – все более неряшливый и заросший… Со временем он поселился в руинах, в которые постепенно превратились несостоявшиеся элитные апартаменты… Другие бродяги, облюбовавшие этот уголок, знали его как человека тихого, живущего своим безумным поиском неизвестно чего… За вечные костыли его прозвали Сильвером.
Все они очень удивились, когда однажды ранним утром услышали радостный вопль. Выбравшись из своего логова на первом этаже, один из бродяг увидел, как хромой, валяясь в пыли, радостно хохочет, бормоча какую-то околесицу… Бродяге стало интересно, что же так развеселило соседа.
Поначалу, оказавшись рядом с весело хлопающим по земле руками Сильвером, он ничего не увидел. А потом, присмотревшись, разглядел в пыли какой-то зеленый росток.
Росток с зубчатыми зелеными листочками, похожими на листья дуба.
Кира Калинина
Свистулька
Первое время в солдатах Ансельму часто снился родной городок: каскады опрятных домиков с цветниками на окнах, крыши в бурой черепице, вокруг синие горы, зеленые луга, на лугах белыми облачками – овцы. С ледника бежит поток, студеный даже в летний зной, по эту сторону Шлезия, по другую – Талания, между ними мост, чтобы ходить туда-сюда без помех. Пусть воюют короли и дожи, добрым соседям оно ни к чему…
И Ансельм так думал. Прожил бы под отчим кровом, сколько отпущено, не желая себе иной доли, если бы семнадцати лет родители не вздумали женить его на Розанне, дочке местного аптекаря. Ансельм ее с детства терпеть не мог – та еще заноза! Да и собой нехороша – темна лицом, широка в кости. Но кто послушает безусого юнца? Верное сердце да хорошее приданое дороже красоты, твердила мать – с ней-то Розанна держала себя сущим ангелом. А отец вздыхал: давши слово, назад не возьмешь.
Когда назначили день свадьбы, Ансельм решил, что жизнь его кончена, и не придумал ничего лучше, чем записаться в армию. Он удрал из дома на рассвете, тайком, простившись только с младшей сестренкой Тильдой. В дорогу девочка дала ему любимую глиняную свистульку, купленную пару лет назад у ярмарочной колдуньи.
Тильда верила, что свистулька эта волшебная. И то сказать: когда Ансельма одолевала тоска по дому, по покойной жизни и мягкой постели, он прикладывал глиняную птичку к губам, выдувал нежную трель, и на сердце делалось теплее. Грубые лица солдат, его товарищей, озарялись улыбками, а кое у кого в глазах поблескивала слеза. Это ли не чудо?
Пятый стрелковый полк барона Холлака, в который определили Ансельма, простоял в тылу три месяца. После битвы при Танаме барон недосчитался каждого четвертого, и полк отвели на зимние квартиры, чтобы дать солдатам отдых и поднатаскать новобранцев. Десять дней назад пришел приказ выступать, стрелки двинулись на юг ускоренным маршем, но нынче стало известно, что они не поплывут в жаркий Ужкар, чтобы схватиться со свирепыми бородатыми очарами, а задержатся в Рануе, сменив гренадеров графа Инмара. Надолго ли? Только Всесущий знает. Юные рекруты, мечтавшие о воинской славе, разочарованно хмурились, бывалые солдаты ликовали, предвкушая радости гарнизонной жизни.
Таланийская Рануя, взятая королевскими войсками два месяца назад, славилась морскими деликатесами, винами и женщинами. «О, прекрасная Рануя, – читал когда-то Ансельм у поэта-философа Теркулия. – Берега твои – райские кущи, бухты – роги изобилия. На рынках твоих рыбы больше, чем во всем Срединном море. Пучат глаза ставриды, бьют акульими хвостами тунцы величиной с крупного мужчину, вздыхают, трепеща жабрами, розовоперые дорады, искрит и переливается драгоценным перламутром чешуя сибасов. Крабы, мясистые, как откормленные каплуны, жарятся в медных сковородках прямо на улице – в оливковом масле, приправленном чесноком, красным перцем, тимьяном и базиликом. Их подают с жареным хлебом и ароматной травой под названием рукола и запивают белым вином, нежным и сладким, как уста девственницы. О, дочери Рануи! Вы подобны горлицам в прелести и кротости своей, а в пылу страсти или ревности не уступите горным львицам…»
– Бабы там до того истосковались по ласке, – вещал капрал Друнго на вечернем привале, – что стаями бросались на наших гренадеров и волокли по домам. А те, кому было совсем невтерпеж, падали на спину прямо на мостовой. Мне приятель рассказывал…
Солдаты, сидевшие с ним у костра, подняли возбужденный галдеж, и речи их сводились к одному: бойцы пятого стрелкового покажут таланийским цыпочкам, что такое настоящие мужчины.
Друнго хлопнул Ансельма по плечу:
– Что, малыш, готов пустить в ход свое главное оружие?
– Да он небось бабе под юбку-то ни разу не заглядывал, – рассмеялся Кандрак, приятель Друнго.
Ансельм покраснел.
– Ничего, парень, – подбодрил его капрал. – Ты держись меня, и все наверстаешь.
В город вошли после полудня. Майское солнце выжимало пот из солдатских тел, слепило глаза. Тяжелый, горьковато-соленый дух, который Ансельму не с чем было сравнить, стелился над мостовыми, мешаясь с дурманным благоуханием олеандров, древовидного вереска и цитрусовых. Цветочные купы весело пестрели поверх глухих каменных оград – будто салют в честь прибытия доблестных шлезцев. Но улицы были пусты. Прекрасные таланийки не толпились у обочин, даря улыбками вояк барона Холлака. Редкие прохожие исчезали в переулках, едва завидев марширующие колонны.
В первую же ночь Ансельма назначили в патруль. Кругом стоял кромешный мрак, ни в одном окне не теплилось огня. Ни голосов, ни шагов. Даже собаки не лаяли. Казалось, шлезские стрелки идут по мертвому городу. Лишь цикады заливались от души, утверждая многоголосым стрекотанием свою безраздельную власть над подлунной Рануей. Да плескалось близкое море…
* * *
Когда настало время увольнений, капрал Друнго, как и обещал, взял Ансельма в свою компанию. Он уже вызнал, где в городе лучший бордель и как до него короче добраться:
– Двинем вверх по Фонтанной улице, у чаши с львиными мордами свернем налево. Там будет пара кабаков, а после них, под аркой – заведение матушки Синбо.
В руках стрелков качались фонари, бросая пятна зыбкого света на мостовую, на стены домов и оград. Брать в увольнение ружья запрещалось, но их было пятеро, у каждого сабля, и они ничего не боялись. Лишь Ансельма не оставляло чувство, будто город смотрит им в спины тяжелым взглядом – из подворотен, из-за наглухо закрытых ставен и дверей. В чужеземной ночи проснулись детские страхи. Оглядываться нельзя, шептали они, иначе зло и темень возьмут тебя в плен, завлекут в призрачные тенета, и ты пропадешь, сгинешь страшной погибелью… Ансельм не сдержался. Бросил взгляд через плечо, и во мгле ему почудился огонек. Мигнул желтым глазком, исчез и появился вновь. Юноша хотел окликнуть товарищей, но они шагали, громко топая коваными подошвами, переговаривались, смеялись в предвкушении скорой потехи и не замечали, что он отстал. А робкий светлячок в ночи манил тихим таинством, обещанием чуда.
Ансельм двинулся на огонек, будто его на веревочке потянули. Теперь он отчетливо видел оранжевое свечение, трепетное, как крылья бабочки, и вроде бы различал очертания руки, держащей фонарь. Женской руки, в этом он был уверен. На миг из-за облаков проглянула луна, озарив высокий силуэт в длинном одеянии, и сердце юноши забилось чаще. Так бьется сердце охотника, завидевшего добычу…
Незнакомка свернула за угол. Ансельм, придерживая саблю, чтобы не била по ноге, бегом пустился догонять. Теперь огонек был гораздо ближе, и молодому солдату казалось, он чует, как шуршат по мостовой легкие туфельки рануэзки. Сам он так грохотал сапожищами, что люди в окрестных домах, должно быть, в страхе вскакивали с постелей, спрашивая друг друга: «Что это? Началось сражение? Сейчас будут стрелять?» А женщина и подавно его слышала… Но когда он негромко позвал по-таланийски: «Стой, подожди!» – огонек дрогнул, пугливо метнулся в сторону и исчез из виду.
Ансельм бросился в проулок, где скрылась шалунья, споткнулся, чуть не упал. Дорога в этом месте круто забирала вверх, и для удобства подъема мостовую выложили ступенями. По лицу хлестнула ветка, другая – в лес он попал, что ли? Ансельм двинулся напролом, отбрасывая в стороны или обрывая неподатливые побеги.
Когда он, исцарапав ладони о твердые сучки, ощупью взобрался наверх, в прорехе облаков вновь показалась луна. Призрачное мерцание очертило каменный столб, увитый ползучими растениями, и стройную фигуру женщины. Она была совсем рядом. Стояла, высоко держа фонарь, будто поджидая Ансельма. Света было довольно, чтобы разглядеть точеные черты лица и густые кудри, выбившиеся из-под накидки. Поманив юношу за собой, таланийка юркнула в незаметную дверцу.
Распаленный погоней и недвусмысленным приглашением, Ансельм без колебаний вошел следом и очутился во внутреннем дворике. Шелестели у ограды темные заросли, сладкое благоухание кружило голову, на веранде горели шандалы. Женщина обернулась, приспустила накидку. Черные локоны рассыпались по плечам.
Она оказалась не так юна, как рисовалось Ансельму, но очень-очень красива.
Вот она поставила фонарь на перила и призывно улыбнулась. Молодой шлезец потянулся к ней, пьяный от желания, напряженный, как курок на взводе…
Был это шорох за спиной или смутное предчувствие опасности?
Он не успел обернуться.
От боли на миг помутнело в глазах. А когда взгляд прояснился, красавица превратилась в фурию: вместо улыбки – гримаса ярости, в руке кинжал.
Ансельм схватился за саблю, но его снова ожгло лютой болью, какой не бывает от кулака, клинка или пули.
Дрожа, на нетвердых ногах, он качнулся в сторону и наконец увидел нападавшего. О Всесущий! – это же старуха. Сморщенная карга, вооруженная лишь длинным гибким прутом. Но Ансельм чувствовал, что прут этот опаснее кинжала черноволосой.
Женщины наступали на него с двух сторон, а он все не мог вытащить саблю из ножен.
– Мама, что случилось? – раздался с веранды звонкий голосок. – Бабушка, кто здесь?
Из дома на крыльцо явилось светлое видение – юная девушка, почти девочка. В ночной сорочке, босая, белокурые волосы распущены…
Ее нежная прелесть ошеломила Ансельма не хуже старухиного колдовства. И черноволосая не упустила шанса. Метнулась змеей – стальное жало прильнуло к шее юноши под ухом, там, где яремная вена. Одно скользящее движение, и ему конец… Но злодейка медлила.
Приложив палец к губам, она глядела на Ансельма такими страшными черными глазами, что он не сомневался: жизнь его зависит от того, сумеет ли он хранить тишину.
Старуха каркнула вороной:
– Никого, милая! Нам с твоей мамой показалось, что в ворота стучат, но это, должно быть, ветер.
– Иди спать, детка! – прокричала черноволосая, не отнимая клинка от горла Ансельма.
Девушка смотрела прямо на него, но не видела. А это означало, что она либо безумна, либо слепа.
Ансельм медленно поднял руку и тоже поднес палец к губам: тс-с-с. Потом с величайшей осторожностью сделал шаг назад.
Лезвие у горла дрогнуло, верхняя губа женщины приподнялась, как у дикой кошки, обнажив хищный оскал, но старуха замахала на нее по-птичьи скрюченными лапами, указала на дверцу в заборе и посторонилась, давая Ансельму дорогу.
Он двигался тихо, как мог. Но у слепых чуткий слух. Девушка на веранде повела головой, выискивая источник шума, незрячий взгляд уставился в лицо Ансельму, как мушка снайпера… Старуха вдруг зашлась в кашле.
– Бабушка! – Юная прелестница бросилась к ней на помощь.
Женщина с кинжалом, скривившись, махнула Ансельму: уходи.
* * *
– Что, кутенок, струсил? – потешался поутру капрал Друнго.
Ансельм попытался оправдаться:
– Я заблудился. Увидел женщину. Она мигала мне фонариком, звала за собой.
– Ну, и?..
– Я потерял ее в лабиринте улиц, а потом долго искал дорогу назад. Чудом выбрался…
– Эх ты, дуралей, – хмыкнул Кандрак. – Надо было идти с нами в бордель. Тамошние бабенки не разбегаются при виде цыплят.
Юноша стиснул зубы. Что он мог сказать? Что хрупкая женщина и дряхлая старуха хотели убить его, и он спасся лишь благодаря счастливому случаю? Тогда его вовсе засмеют!
Как назло, на следующий день Ансельма отправили в патруль на Фонтанную улицу. Они с напарником, опытным солдатом из маргуринских крестьян, поднялись к чаше с львиными мордами. За скульптурными зверями, невидимая для глаз, пряталась водозаборная колонка. Жители окрестных кварталов целый день толкались вокруг с ведрами и кадками. Ансельм поймал себя на том, что вглядывается в лица женщин, надеясь и страшась обнаружить в них сходство с ночной охотницей.
В тени деревьев скучала группка шлезских гренадеров. Их полк покинул Раную, но с обозом вышла задержка, – поговаривали, что в первую голову граф Инмар вывез награбленные при взятии города ценности, для войсковых припасов не хватило подвод, и часть интендантской команды осталась, чтобы уладить дело. Солдаты в белых мундирах с серебряными галунами лузгали семечки и усмешливо глазели на суетливых рануэзцев.
У фонтана скопилась очередь. Плечистый парень, по виду трактирный прислужник, занял все три краника, подставив под них пузатые бочонки. Женщины покрикивали на него, торопили, он весело огрызался. Закончив, взгромоздил бочонки на тележку и присел на бордюр передохнуть.
Очередь двинулась. Девушка с алой лентой в волосах отошла от фонтана с полным кувшином. Рослый капрал заступил ей путь:
– Дай напиться, красотка.
За его спиной ухмылялись двое солдат.
Алая Лента ответила коротким ругательством.
Гренадер облапил ее за талию. Таланийка, недолго думая, окатила его водой.
– Ах ты стерва!..
Мокрый, с обвисшими усами, капрал влепил девушке оплеуху, выбил из рук кувшин, схватил за плечо, но больше ничего сделать не успел. Плечистый парень, бросив свою тележку, налетел на него, как разъяренный петух. Взмахнул кулаком – из носа у капрала потекла кровавая юшка. Приятели-гренадеры ринулись на выручку, сбили парня с ног. Капрал дернул из ножен саблю…
– Стой! – крикнул Ансельм.
Напарник мертвой хваткой вцепился ему в плечо:
– Не лезь, дурень, себе дороже!
Ансельм замешкался. А потом стало уже поздно…
* * *
Назавтра пошли слухи, что увольнения отменят: из третьей роты пропали двое солдат. Первый был новобранец, и барон Холлак предположил дезертирство. Но когда в казармы не вернулся второй, ветеран Танамы, кавалер двух бронзовых сердец, стало ясно, что дело серьезное. Через два дня заговорили об исчезновении сержанта из второй роты.
«Женщинам такое не под силу, – убеждал себя Ансельм. – Расправиться с мальчишкой, новичком, вроде меня – пожалуй, смогут. А бывалого стрелка им не одолеть. Магия у старухи слабовата…» Да и было ли все это? Может, приснилось со страху?
Однако гибли люди, и совесть юноши была неспокойна. Надо рассказать все капралу. Нет, лучше лейтенанту… Но что станет с женщинами? Их изрубят на куски, не разбираясь, что к чему! – старуху, черноглазую мегеру и красавицу златовласку, ни сном ни духом не ведавшую, что творили ее мать и бабка.
В гарнизоне росло волнение. Стрелки боялись не столько таинственных убийц, сколько отмены увольнительных. Барон Холлак не решился пойти на крайнюю меру, лишь издал приказ возвращаться в казармы засветло. Заодно усилил ночные патрули, провел несколько облав. Один Всесущий знает, был ли от этого прок.
Ансельм предпринял собственный поиск. Он исходил окрестности Фонтанной улицы вдоль и поперек. Исследовал переулки, поднимался к руинам старой городской крепости, спускался вниз, к морю, и в конце концов совершенно запутался. Решив уже искать дорогу назад, он свернул за угол – и замер…
Череда неровных ступеней меж глухих стен, ветви над головой сплетаются в густой полог, многорукий плющ, клонясь к самой земле, тянет к прохожим темные глянцевитые ладошки. А вот и столб, облепленный сочной зеленью, – сквозь листья и стебли видна стершаяся резьба.
Ансельм задрал голову и стал медленно поворачиваться вокруг своей оси, оглядывая каменные ограды, массивные двери, окна верхних этажей. Который из домов?..
– Меня Арнелла зовут, – прозвенело с небес серебряным колокольчиком. – А тебя?
Ночное видение сидело на балкончике среди петуний и гортензий. На девушке было голубое платье с пышными рукавами, в волосах, собранных в высокую прическу, играло солнце. Ни дать ни взять фея цветов в золотой короне.
Ансельм назвался. Горло перехватило, в висках застучала кровь.
– Не слышу! – Девушка перегнулась через перила, и цветы заключили ее в малиново-розовые объятья.
«Невероятно, – думал Ансельм в смятении. – У нее такой ясный, живой взгляд. Как она может быть слепой?»
Он прокашлялся и громко повторил свое имя.
– Входи, Ансельм, дверь открыта, – сказала Арнелла. – Я сейчас спущусь.
Цветы на балконе затрепетали и сомкнулись, поблекнув без своей царицы – голубой лилии с золотой сердцевиной.
Ансельм на четверть выдвинул саблю из ножен и осторожно толкнул дверь, крашенную темно-синей краской. Залитый солнцем двор был пуст. Лоснились листья олив, желтели лимоны, рыжели апельсины. Посредине мощеной площадки поднимался колодец, прикрытый деревянной крышкой, в тени навеса темнела бочка в чугунных обручах. Маленькие верткие птички, присев на ее края, окунали носики в воду и звонко щебетали.
Хлопнула дверь дома. Ансельм приготовился обнажить саблю. Но это Арнелла бежала к нему через веранду – легко слетела по ступеням, ни разу не споткнулась, не оступилась. Она точно знала, где стоит Ансельм. Может, она и не слепа вовсе?
Подойдя, девушка неуверенно ткнула ладошкой ему в грудь. Тонкие пальцы пробежали по шевронам, карманам, пуговицам.
– Я шлезский солдат, – сказал он. И затаил дыхание.
– Знаю.
– Ты меня не боишься?
– Ни капли. Ты добрый. Ты не сделаешь мне дурного.
– С чего ты взяла?
– Я слышу.
– То есть как – слышишь?
– По голосу. По шагам. Ты ведь был у нас пару дней назад, правда?
Ансельм не ответил, и девушка взяла его под руку:
– Ну же, пойдем в дом. Мама будет рада тебя видеть.
И Ансельм пошел, хотя все его существо кричало: беги, это ловушка!
Через крохотную прихожую с белеными стенами Арнелла увлекла гостя на второй этаж – в гостиную, обставленную темной мебелью.
Черноволосая сидела в кресле у окна и вышивала. Увидев Ансельма, она вскинула гибкую бровь, но больше ничем удивления не выказала.
Ночная убийца.
Мать Арнеллы.
При свете дня фамильное сходство бросалось в глаза. Но красота Арнеллы была свежей, трепетной, согревающей сердце. А красота ее матери – холодной и острой, как сталь, закаленная в горниле многолетней ненависти.
– Это Ансельм, – представила его Арнелла. – А это госпожа Инесса Бико, моя мама.
Госпожа Инесса. Казалось немыслимым обращаться к ней иначе. Вся в черном, строгая и величественная, как статуя. Ни намека на игривую кокетку или лютую пантеру, какой она предстала перед Ансельмом пару ночей назад.
Опустив вышивку в корзину для рукоделия, госпожа Инесса сложила руки на коленях:
– Я должна кое-что рассказать вам, господин Ансельм.
– Просто Ансельм, – неловко отозвался юноша.
– Хорошо. – Милостивый кивок.
– Мама, не надо, – вмешалась Арнелла.
– Можешь выйти и подождать за дверью, если тебе неприятно. – Голос ровный, без выражения, будто не женщина говорит, а кукла.
Арнелла потупилась:
– Я останусь.
– Так вот, Ансельм, – вновь начала госпожа Инесса. – Когда ваш король впервые завоевал Раную, я была молодой и счастливой. У меня был прекрасный муж, чудесная маленькая дочурка, красивый и богатый дом. Я носила второго ребенка, он рос у меня под сердцем, и я знала, что это будет мальчик, славный крошка… Но началась война. Мой муж ушел сражаться и погиб. От горя у меня случился выкидыш.
Ансельм заметил, как Арнелла отвернулась, прикусив губу. Госпожа Инесса чуть помедлила – не замешательство смятенных чувств, а точно выверенная пауза.
– В Раную вошли шлезцы. Наш дом занял барон Юрглен, высокопоставленный королевский маг. Он был светским человеком и вел себя как гость, а не как завоеватель. Со мной был галантен, с Арнеллой – ласков и частенько развлекал ее магическими фокусами. Однажды он сотворил дивную розу, каких не бывает на свете. Цветок плыл в воздухе, переливаясь всеми красками радуги. Арнелла протянула к нему руки, и тут роза взорвалась, превратившись в маленькое солнце. У меня и у няньки, которая была с нами в комнате, потом долго рябило в глазах. А Арнелла ослепла полностью. «Ах, какое несчастье! – воскликнул барон. – Розу ни в коем случае нельзя было трогать. Разве я не предупреждал?» Он обещал вернуть Арнелле зрение. Если я проявлю к нему благосклонность…
Два острия впились в Ансельма – зрачки госпожи Инессы, бесцветные и убийственные, как вороненая сталь.
– Он солгал. Скоро я наскучила ему, и он выгнал нас с дочкой на улицу. Моя мать немного владеет магией. Я надеялась, она вылечит Арнеллу. Но ни заклинания, ни зелья не помогли. Когда император Вегедар вынудил шлезцев покинуть город, оказалось, что особняк мужа разграблен. У меня не было денег, чтобы его содержать, и я окончательно переехала к матери, в наш старый родовой дом. С тех пор мы живем здесь втроем. И не жалуем незваных гостей.
«Вы их убиваете», – просилось с языка. Но молодой солдат взглянул на Арнеллу и сдержал себя.
– Мама, он хороший! – воскликнула девушка.
– Я вижу, детка.
Арнелла выглядела глубоко несчастной, и Ансельму захотелось ее утешить. Он достал из кармана глиняную птичку:
– Это свистулька моей сестры Тильды. Она волшебная. Тильда сказала, пока я ношу ее при себе, со мной ничего не случится.
Он дунул – прозвучала тихая мелодичная трель.
– Как красиво, – шепнула Арнелла.
– Возьми ее.
Он встал с плетеного кресла, чтобы передать девушке свистульку, и Арнелла поднялась ему навстречу. На мгновение их пальцы соприкоснулись. Ансельма обдало жаром. Васильковые глаза Арнеллы широко распахнулись, на щеках заиграл румянец. Она поднесла подарок к губам. На лице госпожи Инессы проступила брезгливая гримаса: ведь свистульку только что держал во рту грязный шлезский солдат.
Почти поцелуй, сообразил Ансельм.
Глиняная птичка пропела для Арнеллы одну протяжную переливчатую ноту. Потом еще одну. Глаза девушки затуманились. Она опустила свистульку, вздохнула…
– Тебе пора на примочки, – сказала госпожа Инесса.
– Но, мама, я хотела показать Ансельму наш садик!
– Я сама покажу. Ступай. Ты же знаешь, как важно делать примочки вовремя.
– Мне придется целый час сидеть с мокрыми травяными лепешками на глазах, – пожаловалась Арнелла юноше. – Ты подождешь меня?
– Конечно!
* * *
Госпожа Инесса повела Ансельма в сад, называя растения, встречавшиеся на пути: инжир, акация, коричник, лавр, туя, барбарис, терн, экзотическое дерево козо, хинное дерево, гуаява… Показала грядки с лекарственными травами, которыми бабушка пользовала Арнеллу.
– Зачем делать примочки, если они не помогают? – спросил Ансельм.
– Мы не можем сидеть сложа руки, а другого средства все равно нет, – ответила госпожа Инесса с ожесточением. – Арнелла должна верить, что однажды вновь обретет зрение.
«По-моему, она и так счастлива, – подумал Ансельм. – Уж точно счастливее вас, госпожа».
– Ты знаешь, что Раную основали рациане? – обернулась к юноше таланийка. – Когда-то на месте нашего квартала стояла вилла рацианского вельможи. От нее остался только столб, который ты видел на улице, да полуобвалившаяся лестница к морю. Мои предки построили этот дом на старом рацианском фундаменте. Под фундаментом обнаружились подвалы. Большая часть разрушена и засыпана. Но святилище Девы Аккарты сохранилось в целости. Мраморные барельефы, фрески, мозаика – такую красоту увидишь разве что в императорском Илориуме. Хочешь посмотреть? – Она прищурилась. – Или боишься?
Ансельм вспыхнул:
– Ничего я не боюсь!
Уже в следующий миг он пожалел о своих словах, но взять их назад постыдился.
Вход в подземелье скрывался на кухне. Дверца бурого дерева притворялась задней стенкой стеллажа с посудой. Ансельм помог госпоже Инессе отодвинуть стеллаж в сторону и, пригнув голову, вошел в открывшийся проем вслед за ней. Фонарь в руке черноволосой дамы высветил стертый камень лестницы и остатки резного орнамента на стенах.
Внизу таланийка отперла еще одну дверь и по трем широким ступеням ввела Ансельма в обширный круглый зал. Под ногами поблескивала смальта, у стен безмолвным караулом высились треножники с медными плошками. Госпожа Инесса запалила в них огонь – и зал налился светом, и тени завели свой безмолвный танец… Все было, как она обещала: великолепные фрески со сценами из рацианской мифологии, мраморные нимфы, сатиры, лесные звери из свиты Аккарты Солнечной, дарительницы жизни, и жуткие монстры, спутники Аккарты Лунной, что насылает смерть.